Говорят, ничего нельзя сделать (джен)

Война телепатов длилась уже три года. Джон Мэтисон, коммерческий телепат с обычным для этой категории уровнем Р6, пристально следил за событиями. Он даже отпросился с коммерческой службы, чтобы быть ближе к штабу, помогать там. Его назначили помощником высокопоставленного чиновника по имени Брудер — одного из координаторов по работе с восставшими телепатами. Джон помогал с бумажной работой, проводил беглые сканирования при допросах свидетелей, а его богатый переговорный и дипломатический опыт пригодился для чуткого и прямого переубеждения некоторых мятежников. Впрочем, если Джону и таким же, как он, обычным телепатам, задействованным в этой работе, не удавалось переубедить ренегатов личным примером и искренней верой в правоту Корпуса, тех передавали дальше, в отделения Пси-полиции, где действовали уже другими методами.

Иногда попавшиеся и испуганные грядущими пытками (среди мятежников жило твердое убеждение, что в Корпусе их ждут страшные пытки), вовсе не меняли своих убеждений, а только врали в безумной надежде, что их отпустят, если они признают свои ошибки и снова полюбят Корпус, как отца и мать. Джон, часто имея дело с телепатами более высокого уровня, тем не менее довольно легко распознавал такое вранье, ярко окрашенное надеждой на свободу. Столь сильный эмоциональный порыв почти невозможно было утаить.

Джон — красивый, статный, с обезоруживающей улыбкой, — прекрасно владел собой. Он был настолько предан Корпусу, что даже не догадывался, что происходит с мятежными телепатами потом, после того, как он не смог их переубедить или выявил их ложь. Его начальник говорил ему, что с ними будут работать другие, более квалифицированные сотрудники, члены Пси-полиции, переубеждая пленников до тех пор, пока они не вернутся в лоно семьи.

— А были те, кто наотрез отказывался вернуться? — спрашивал Джон, недоумевая, что же делать с такими упрямцами.

Лицо начальника освещалось широкой открытой улыбкой, когда он отвечал:

— Нет, таких не бывает. Каждый телепат, взращенный Корпусом, рано или поздно возвращается домой. Ведь все они — наши дети.

Иногда Джон сталкивался со столь убежденными противниками Корпуса, что и сам начинал сомневаться. Они говорили страшные вещи, в которые он не верил, но иногда проскакивало что-то такое в их словах или в поверхностных мыслях, с чем он невольно внутренне соглашался. Ему иногда не хватало воздуха в его прочной, надежной и понятной жизни, но он никогда не смог бы осознать и сформулировать, что не так. Чего именно ему на самом деле не хватает. Корпус вырастил его, воспитал, дал прекрасное образование, работу, жилье. Он никогда ни в чем не испытывал недостатка. Люди, занимавшие в структуре высокие и очень высокие позиции, всегда были вежливы и тактичны, так же скромно и просто одевались. Проблемы решались сообща, никакой дискриминации внутри организации он никогда не ощущал. Даже телепаты самого низкого уровня, которые не могли сканировать других, находили свое место в иерархии, служили медиками, исследователями, секретарями, становились неотъемлемой и уважаемой частью семьи. Джону казалось, что он знает о Корпусе все, что от рядовых его членов не скрывают ни грамма информации. Лишь иногда проскальзывала таинственная тема в чужих разговорах, и закрадывалось мимолетное подозрение, но он никогда не позволял себе даже начать думать об этом. Корпус — его семья. Корпус сделал для него все и дал ему все. Чего же ему иногда так сильно не хватает?

Бывало, он просыпался ночью и чувствовал эту нехватку как отсутствие воздуха. Распахивал окно, если был на Земле, или включал систему очищения атмосферы, если был на базе или на другой планете. Жадно дышал и сразу чувствовал себя чуть лучше. Забывал. Всегда забывал. Потому что не было никакого смысла думать об этом, вникать в это. Он лишь пешка на полном довольстве, телепат невысокого полета, от которого ничего не зависит. Такую судьбу невозможно изменить. Ничего нельзя сделать.

Джон был так рад получить особое задание, знать, что он помогает Корпусу справиться с угрозой, что он может стать одним из тех, кто поставит точку в этой трехлетней войне. Он старался не слушать эту девушку — его предупредили, что она очень опасна, к тому же уровень ее способностей был самым высоким из возможных. Нужно было просто зайти в камеру, ввести ей наркотик и уйти. Но она сразу начала говорить и говорила такие вещи, в которые невозможно было поверить. Он внутренне морщился от ее вранья, хотя внешне его лицо оставалось спокойным. Так было до момента, когда она сказала:

— Разве ты не мечтал жить свободно и не быть узником Корпуса?

Он вышел из камеры, унося внутри одно слово: «мечтать» и какую-то смутную пока тревогу. Чтобы разобраться со странным беспокойством, он решил просто-напросто проверить то, о чем она говорила — что все лидеры сопротивления мертвы. Конечно, это не могло быть правдой, ведь Корпус справедлив и милосерден к своим детям, даже тем, что сошли с правильного пути. Наверняка они содержались в лагерях перевоспитания, с ними долго и ласково говорили, постепенно убеждая их в правоте Корпуса и, конечно, рано или поздно уговаривали. Ведь правда была на стороне Корпуса. Убийцами были мятежники, а не пси-полицейские. Он проверит и сразу успокоится, и просто будет делать свою работу.

Но они все были мертвы. Как она и сказала.

В следующий раз, когда он вошел к ней, то уже внимательно слушал все, что она говорила. Говорила горячо, как фанатик, пропагандировала свободу, и это не внушало доверия, но где-то в глубине души Джон уже знал — она права. Вся его жизнь была хорошо структурированной, выверенной до мельчайшей декорации ложью, а тот хаос, который принесла она в его жизнь вместе с пылающим взглядом и страстными речами, как ветер правды ворвался в него, развеивая многолетний, кропотливо создаваемый Корпусом обман. Он пришел, одолеваемый сомнениями и спорами с самим собой, но не стал вводить ей наркотик. Она с благодарностью посмотрела на него, когда он уходил.

Меряя шагами комнату, он все думал и думал о том, что она сказала. Кое-что беспокоило его. Она спросила: «Разве ты не мечтал?» Джон чувствовал, что это слово — «мечтать» — не просто слово, хотя он никогда ни о чем не мечтал, живя и работая в Корпусе. Ему казалось, что главное — хорошо делать свою работу, быть верным другом коллегам-телепатам и преданным членом Корпуса, который вырастил его и воспитал. Так вот, теперь это слово — «мечтать» — крутилось у него в голове, намекая на что-то. Может быть, какое-то далекое воспоминание, о котором он забыл.

Он открыл шкаф и с минуту смотрел внутрь. Вещи не помогут, подсказывал ему внутренний голос. Надо искать внутри головы. Она сказала: «Разве ты не мечтал жить свободно?»

Он ведь просто выполнял задание. Еще вчера он был предан Корпусу всем существом, а час назад фактически совершил предательство, поддавшись какому-то смутному чувству под воздействием ее слов. Слова лились из нее бесконечным потоком, она смотрела прямо ему в душу — так искренне, так убежденно. Но, может быть, это просто эмпатическое воздействие, ведь она намного, намного сильнее его.

— Разве я не мечтал… — повторил Мэтисон вслед за телепаткой, и слова вырвались сами собой — бесконтрольные, странные, забытые: — Разве я не мечтал стать военным?

На десятый день рождения папа подарил ему модель эсминца класса «Гиперион» — в красивой коробке, в масштабе 1:1000, с кучей маленьких деталек, которые надо было аккуратно раскрашивать акриловой краской с помощью тонкой кисточки и устанавливать в нужных местах игрушечного корабля. Для покраски деталей покрупнее и корпуса папа обещал на следующий год, когда Джон станет уже совсем взрослым, подарить ему аэрограф и помочь разобраться, как он работает. Больше всего мальчика привлекали ангары в центре корпуса корабля, в которых должны были расположиться малюсенькие истребители. Пилотов в этих полутора сантиметровых «фуриях» можно было только нафантазировать, но Джону нравилось думать, что за каждым штурвалом сидит человек со своей личной историей, и он придумывал им имена и характеры, и, пока корабль еще не стал единым целым, самозабвенно играл истребителями.

У его отца — пилота истребителя на эсминце класса «Нова» — на шлеме был нарисован иероглиф. Такая была традиция — шлем можно было украшать любой символикой, любыми образами. Пилоты верили, что, отправляясь в ничтожно маленькой, но горячо любимой каждым из них посудине в космос, оставаясь один на один с холодным звездным пространством, надо иметь при себе что-то родное, что принесет удачу. Кто-то рисовал тигра, кто-то — звезду, а у пилота Мэтисона был свой тайный знак. Отец обещал Джону когда-нибудь истолковать значение этого иероглифа — когда сын подрастет и сможет понять сложную и древнюю мудрость старого великого Китая. Из Китая, рассказывал отец, пришла вся мудрость Земли. Джон знал, что сами они по происхождению корейцы, хотя уже очень давно, много поколений, живут в Америке. Отец любил рассказывать о разных странах, но Китай ценил даже больше Кореи — читал китайских мудрецов, гадал на И Цзин, а в уголке его комнаты стояла малюсенькая статуэтка Лао Цзы. Все это не мешало Джону ходить в воскресную школу и считать себя католиком — по настоянию матери, конечно. Мать была тихая маленькая женщина, ирландка, смотревшая сквозь пальцы на увлечение мужа китайской мудростью и любившая его без памяти.

Из-за того ли, что отец был пилотом, или просто потому что сам он был обыкновенным мальчишкой, но Джон с тех пор, как себя помнил, мечтал стать военным. Он представлял себя взрослым, в аккуратной синей форме Вооруженных сил Земли, летящим на огромном космическом корабле, где-то далеко-далеко от родной планеты. По-детски он не думал о разлуке с отцом, с которым и так часто разлучался из-за его службы, зато представлял, как сильно тот будет гордиться сыном.

Пока папы не было дома, Джон часто приходил в родительскую комнату, доставал из шкафа старую папину форму (отец сентиментально хранил изношенные форменные костюмы, поскольку обожал свою работу) и пытался примерить. Разглядывал папины награды на стенах и комодах, фотографии с генералами, снятые в лаконичных интерьерах громадных космических эсминцев. Мечтал поскорее отучиться в школе, чтобы поступить в Военную академию. Мама, застававшая его за мечтательными блужданиями по комнате, смиренно опускала голову, думая, наверное, о том, что скоро ей предстоит вечно ждать из полета, волнуясь и проводя вечера в молитвах, не только мужа, но и сына.

Когда Джон только родился, его отец ушел на войну с Дилгаром. Он был совсем молодым, необстрелянным пилотом, но вернулся живым, в должности начальника эскадры, в наградах. «Мне тогда несказанно повезло, — широко улыбался он, рассказывая о своем пока единственном военном опыте, и его восточные глаза светились счастьем. — Надеюсь, теперь долго не будет войны. Хочется пожить мирно, обучая полетам на истребителях молодежь», — и он подмигивал Джону, а тот в ответ улыбался отцу широченной счастливой улыбкой. Отец оглядывал его еще щуплую мальчишескую фигуру, представляя, каким крепким мужчиной он вырастет, и мысленно будто примеривая на него форму. Джон угадывал его мысли и просил на вечер поносить военный значок.

— Только не потеряй, — напутствовал отец, и Джон гордо надевал значок и крутился перед зеркалом.

Потом началась война с Минбаром.

Пока Джон хранил память детства, те несколько дней оставались самым страшным воспоминанием из всех. Земляне стояли на грани уничтожения, отец сражался наравне со всеми — тогда не было солдата или офицера, позволившего себе уклониться от защиты родины. Мать совсем притихла и только изредка улыбалась, глядя на мужавшего не по дням, а по часам Джона. Ему уже было тринадцать.

Отец, отчаянно дравшийся на передовой во главе большого эскадрона истребителей, выходил живым из любого пекла, но мама все равно исчезала, таяла с каждым его письмом оттуда. Как будто знала, что однажды везение закончится.

Когда пришла повестка о том, что ее муж храбро и мужественно сложил жизнь в последней бойне — в Битве на Рубеже, от матери уже почти ничего не осталось. Их не успели эвакуировать, хотя последние дни они сидели на вещах, готовые сорваться в неизвестность в любой момент. Это тоскливое ожидание, потом известие о смерти мужа и, сразу следом, новость о том, что война окончена, совершенно подорвали ее нервы. Она мало ела, мало спала, но много лежала в постели и была так слаба, что Джону порой приходилось кормить ее с ложки. Врачи разводили руками — это болезнь сердца, сказал один из них. Не того сердца, которое гоняет по телу кровь, уточнил он на всякий случай. Это просто тоска, отчаяние, боль, которые пожирают ее здоровье. Ее сердце измучено.

Уход за матерью немного отвлек Джона от того потрясения, которое он пережил в момент смерти отца.

Он проснулся в ту ночь в поту с немым криком на губах. Был уверен, что кричал и разбудил маму, но в доме все было тихо. Перед его взором проходили образы — он видел их во сне, но теперь, когда сна больше не было, они не исчезли. Он видел черное космическое море, освещенное множеством вспышек. Огни двигались, вздрагивали, перемещались и гасли, сменяясь новой чередой пламенеющих точек. Иногда в этом подвижном неверном свете можно было разглядеть большие корабли — земные и минбарские. Видение постепенно гасло, и Джон вдруг понял, что так же где-то далеко в космосе над ним, над погибающей планетой, гаснет сознание его отца. Когда видение исчезло, он долго не мог снова уснуть — так и проворочался в постели, уснув только под утро. Мама едва добудилась его, чтобы отправить в школу.

Следующие несколько дней прошли в суматохе — прошел слух, что их город вот-вот эвакуируют вслед за остальными. А еще через несколько дней видение Джона подтвердилось — отец погиб в Битве на Рубеже.

* * *

Прошел год, и он почти забыл об этом странном то ли сне, то ли последнем послании от отца. Жизнь землян потихоньку налаживалась, Джон привык быть самостоятельным и самозабвенно учился, продолжая мечтать о дальнейшем поступлении в Военную академию. Ухаживал за матерью, которая вдруг постарела и больше не поднималась с постели. Ему помогала тетя, сестра отца, переехавшая в их дом.

В школе раз в год проводились тесты по выявлению пси-способностей. Джон никогда не боялся их — он был уверен в том, что он обычный парень, которому суждено стать военным. Уверенность в собственной судьбе усилилась со смертью отца — Джон чувствовал что-то вроде предназначения, хотя с той ночи что-то в нем изменилось. Изменения не поддавались анализу, но Джон стал намного более эмоциональным, и чтобы сдерживать порывы гнева или отчаяния, ему теперь приходилось жестко себя контролировать. Он бросил католическую воскресную школу, в которую отдала его мать, и увлекся буддизмом и медитацией, видя в этом учении возможность обуздать пылкий характер, разбуженный в нем смертью отца. Он был уверен, что это от горя. И что он обязан взять себя в руки и научиться внутреннему спокойствию в память об отце.

Без какого-либо внутреннего трепета он снова прошел тест. Но в этот раз все было иначе — результаты однозначно показали довольно сильные телепатические способности. Шок был так велик, что Джон, даже вернув потом воспоминания, не мог вспомнить ничего из этого периода. Его забрали из семьи, оставив больную мать умирать на руках золовки, и отправили учиться в Пси-Корпус.

* * *

То, что Джону удалось вспомнить благодаря вмешательству узницы-телепатки, было ужасно. Первый год в Корпусе, под контролем одного из старших товарищей, он прожил, как тень. Это был возраст роста организма и формирования души, но Джон почти не ел и ничем не интересовался. Механически выполнял задания и часами тоскливо смотрел в окно. Ему было физически больно. Приставленный к нему телепат искренне сочувствовал ему и помогал, как мог, но Джон горевал так сильно, что не мог найти в себе силы даже начать выбираться из огромной эмоциональной ямы, в которую загнала его смерть отца, болезнь матери, потеря дома и, наконец, крушение его единственной большой и светлой мечты. Телепатов не берут в армию — это ему сказали сразу. Однозначно, бесповоротно. Ничего нельзя сделать. Если бы его пси-уровень позволял, можно было бы хотя бы приблизиться к мечте, постоять на ее пороге, работая в Военном отделении Корпуса. Но его способностей хватало лишь на коммерческую службу. Торговые переговоры — вот его судьба до конца дней.

Грегор, его старший товарищ, как умел, расписывал ему радости жизни и службы в Корпусе, помогал наладить отношения с товарищами (когда Джон немного пришел в себя, он отметил, что многие из новичков находились в таком же опустошительном шоке, что и он), показывал забавные телепатические фокусы, приносил лучшие книги из библиотеки. Он был очень добр, и Джон на всю жизнь запомнил Грегора как лучшего друга. Может быть, это был его единственный друг. Когда они встречались впоследствии, то всегда тепло общались в эти короткие встречи. Это Джон помнил и без телепатки. Но вот что он забыл.

Когда Грегор понял, что обычной психологической поддержкой тут не помочь, он предложил Джону кое-что намного более действенное. Тот был в ужасе, кричал от гнева, неспособный в этот момент подавить обуявшую его ярость, настолько был возмущен предложенным ему выходом. Грегор тогда сказал: «Ты подумай, и если решишься, просто скажи. Я больше не буду поднимать эту тему. Скоро тебя переведут в Академию — там для учебы тебе понадобятся все твои душевные и физические силы. Иначе ты просто не выживешь. Подумай и приходи ко мне, я всегда готов тебе помочь».

За неделю до окончания базового курса для новичков, перед самым переводом в Академию (как давило на Джона это слово! Академия… Но не та, о которой он столько мечтал), он пришел к Грегору и позволил ему сделать это. Стереть воспоминания об отце, о доме, о мечте. Пришедшее на первом курсе известие о смерти матери уже не тронуло его. Он превращался в образцового телепата, верного Корпусу, ставшему его семьей.

«Что такого, если ты ни разу не вздохнешь свободно до конца своей жизни?», — снова и снова спрашивала Элисон, поселившаяся в его голове, а он чувствовал, как его захлестывают воспоминания. Все это время он жил фальшивой жизнью, был вежлив, услужлив, исполнителен. Гордился тем, как медленно, но верно делает свою маленькую карьеру — большая ему не светила с уровнем Р6. Оказывается, он совершенно себя не знал.

Мечась по маленькой комнатке, которую ему щедро предоставил Корпус для почетной службы на секретной базе, он пытался поймать обрывки старых детских воспоминаний. Сияющее гордостью лицо отца, вернувшегося домой в свой короткий отпуск. Тревожное красивое и немного чужое лицо матери — ровные европейские черты, большие глаза, выдающийся нос. По ее линии Джон унаследовал широкий волевой подбородок, свойственный ирландским предкам. Он вспоминал тот гардероб, в котором в чехлах висела форма отца — летная, парадная, повседневная. Мама всегда ворчала, что у него нет нормальной одежды — один-единственный гражданский костюм, который он надевал по праздникам и на прогулки в город. На Джона обрушивались и обрушивались эти маленькие клочья забытого счастья. Но самым важным была его мечта, о которой он забыл столь основательно, что мог быть по-настоящему удовлетворен этой своей глупой жизнью коммерческого телепата с вечными переговорами, разборками и бумажной волокитой.

Теперь он вспоминал себя мальчишкой — сорванцом, обожающим игры на улице, самым страшным наказанием для которого была невозможность выйти из дома. Больше всего он любил свободу — движения, воображения, мысли. И вот он оказался взаперти на целых пятнадцать лет. Молодость, данная человеку для дерзаний, свершений и безумств, прошла в строгой дисциплине, нелюбимой работе, одиночестве среди множества других таких же одиночеств — и к тому же в полном сознании, что это и есть — жизнь, такая, какой она должна быть.

Мэтисон снова подумал о Грегоре — о его сладкой опеке, о его заботливом деликатном предложении, от которого Джон просто не смог бы отказаться. Он бы умер в Академии, если бы не справился со своей всепоглощающей тоской. Мысль о Грегоре вызвала в нем ярость неслыханной силы — забытую ярость, которую когда-то, подростком, он терпеливо учился контролировать и подавлять, направляя в мирное русло. Джон поймал себя на том, что думает о Грегоре как о подонке, подлом предателе, прикинувшемся его другом, что он злится на него как на человека, испортившего ему жизнь. Он глубоко вздохнул — как когда-то на неумелых своих подростковых медитациях — и внимательно мысленно еще раз рассмотрел Грегора, себя и всю тогдашнюю ситуацию.

У Грегора не было выбора. Он мог помочь. Или наблюдать, как Джон гибнет от тоски и гнева, от того, что не вписывается в организацию. Гибель — естественный исход всех телепатов, которые не вписались. Это норма, так заведено. Ничего нельзя сделать. И Грегор не мог сделать ничего другого. Никому из нас, понял Джон, не предоставляется выбора, если ты родился телепатом. Или живи в большой черной коробке, или умри.

И когда он понял это, то направил всю свою ярость на Корпус. Ситуация безвыходная? Значит, надо изменить ситуацию. Есть третий путь, и она — та девушка — прямо указывает на него.

Мэтисон взглянул на часы. Пора ввести ей наркотик.

Он глубоко вдохнул и выдохнул долго, неслышно. Успокоил нервы, подавил воспоминания, закрыл их в маленькой коробочке, в которой они незаметно хранились все эти годы. Только теперь он в любой момент сможет их достать, а пока… Нельзя, чтобы кто-нибудь случайно просканировал его и понял, что он больше не тот, за кого себя выдает. Что он невольно притворялся все эти пятнадцать долгих лет. Что у него появилась надежда.

* * *

В этот раз он даже не стал делать вид, что вводит ей наркотик. Он внимательно выслушал ее историю, не отмахиваясь и не сомневаясь. Он понял, что она позволила схватить себя, чтобы попасть в сердце их базы, где собрались все большие шишки Корпуса. Она показала ему маленькую бомбу, которую носила зашитой на себе, и сказала, что ей нужно владеть своими способностями, чтобы запустить механизм. Посоветовала ему срочно убираться с базы, потому что времени больше нет. Она говорила с ним как с равным, как с тем, кто понимал ее, хотя еще несколько часов назад они были бесконечно далеки — по разные стороны баррикад. Она смотрела на него ясными глазами смертника, жертвующего собой во имя правого дела, и легко читала в его сердце. Она знала, что открыла ему правду, что он теперь многое вспомнил и понял, что для него больше невозможна спокойная и простая жизнь в Корпусе, потому что он увидел всю сложность и величие, всю противоречивость и жестокость реальной жизни.

Если до этого момента в нем происходила жестокая внутренняя борьба, то сейчас, в камере, под ее уверенным обреченным взглядом он вдруг обрел спокойствие и твердость. Все правильно, и все должно произойти по ее сценарию. Он снова лишь пешка, не более того, но теперь он пешка в руках того игрока, на стороне которого правда и свобода.

Уходя, он сказал ей — и, прежде всего, самому себе:

— Ты спрашивала, мечтал ли я когда-нибудь о жизни вне Корпуса. Когда я был ребенком, я хотел служить в армии Земли. Летать на звездолете, познавать неведомое. Но они не допускают телепатов в армию. Говорят, ничего нельзя сделать.

Она кивнула ему, и глаза ее улыбались.

— Что-то мы всегда можем сделать, Джон. И ты сделал. Спасибо.

Он понял, что, наверное, встретил второго в своей жизни друга после Грегора. Улетая от взрыва, поставившего точку в войне и существовании Пси-Корпуса, он почти не винил себя за то, что сделал, хотя теперь на его руках было много крови. У него, всегда вежливого, такого услужливого Джона Мэтисона. Он вспоминал ее лицо, ее слова: «Живи свободным, Джон, осуществи свои мечты». И жалел, что не может вернуть ей жизнь, чтобы и она смогла жить свободно, мечтать и знать, как сильно он благодарен ей. Он хотел бы узнать ее лучше. Он хотел бы поговорить с ней еще хоть раз. Стать ей настоящим другом — на долгие годы.

Но это было невозможно — зато другое стало возможно благодаря ей. Теперь он мог свободно говорить с самим собой.

Джон вошел в свой старый дом, поднялся на третий этаж и остановился перед дверью.

Он не сразу решился вернуться в родной город, в квартиру, где вырос и где наверняка не осталось никого из родных и жили теперь чужие люди. Ему было стыдно, что он забыл эту часть своей жизни, забыл мать и даже отца — горячо любимого отца, который был его идеалом, образцом для подражания.

Джон пришел сюда только после того, как уладил все формальности с новой организацией по контролю за телепатами — зарегистрировался и подал заявку на вступление в армию. Ему пришлось снова и снова писать заявления, объяснительные, давать письменные и устные обещания, что он не станет совершать несанкционированные сканирования. Он снова и снова проходил через бюрократический ад, через мучительные глубокие сканирования, но это было ничто по сравнению с его упрямой верой — на этот раз все получится. У него появилась надежда — и эта надежда вела его вперед. Бумаги бумагами, чиновники чиновниками, но теперь он сможет достичь своей цели и вступить в Вооруженные космические силы Земли. И однажды он будет лететь на звездолете, исследовать незнакомые неведомые миры. А правила — да что это теперь за правила по сравнению с тем выхолощенным пустым существованием, которое он вел в Пси-Корпусе.

У него больше не было иллюзий, что жизнь проста и понятна. Что если ты Р6, то у тебя есть выбор из нескольких позиций, среди которых коммерческие переговоры — еще не самая убогая. Что если ты телепат, тебе никогда не летать среди звезд за штурвалом истребителя, никогда не жить нормальной человеческой жизнью. Теперь, после расформирования Корпуса и введения новых законов по интеграции телепатов в общество, все становилось возможно. Трудно, волокитно, долго — но возможно.

И вот он, первый телепат Земли, получивший разрешение пройти обучение военному делу с дальнейшей возможностью служить в Вооруженных силах, стоял перед дверью давно забытого, давно брошенного, не существующего больше уютного мира детства. Ему хотелось услышать тихий мамин голос, увидеть ее усталые глаза, когда она строго спросит: «Почему ты так долго, Джонни?» Ответить ласковой улыбкой, от которой она забывала, что сердилась секунду назад, сказать ей: «Мамочка, я так люблю тебя».

* * *

Дверь открыла пожилая кореянка. Они долго вглядывались друг в друга. Наконец узнали.

— Тетя!

— Джонни! Как ты вырос! Скорее заходи!

Тетя так и жила в этом доме после смерти вдовы Мэтисон. Она сохранила все вещи своего брата и невестки. И вещи маленького Джона, покинувшего этот дом, когда ему было всего четырнадцать.

Они долго пили чай и молчали. Наконец, тетя взяла Джона за руку и отвела в комнату, где стоял все тот же старый шкаф. На вешалках теперь висели ее незамысловатые платья и костюмы, и он непонимающе глядел на них. Она улыбнулась и указала на кладовку.

Отцовская форма висела в чехлах, такая старая, такая родная. В стоявших рядом коробках среди других вещей Джон нашел собранную, но не докрашенную модель эсминца класса «Гиперион» и отцовский пилотный шлем с затейливо выписанным иероглифом. А еще мамину истертую истрепанную Библию. Джон почувствовал, как новое, незнакомое чувство поднимается к его глазам. Он плакал, и вспоминал, и думал, что все же знаком с этой бурей внутри, он уже испытывал ее однажды, когда умер отец. Он понял, что так и не осознал смерть матери и ни минуты по ней не горевал, и теперь выплакивал, вымаливал у нее прощение.

Тетя обняла его. Он постепенно успокаивался, обретая вместе с чувством горя и потери самого себя. Он ласково посмотрел на тетю, и она прочитала в его взгляде вопрос — зачем же было хранить все это так долго?

Она улыбнулась.

— Знала, что однажды ты вернешься.

Джон смотрел на коробки, на все эти вещи, утратившие свое значение, силу и власть, но обретшие новый смысл. И думал о том, как мог он жить столько лет без этих воспоминаний, как мог выбросить их навсегда? Но они все-таки остались в нем, загнанные в дальнюю комнатку сердца, убранные в кладовку, упакованные в коробки. Чтобы однажды он мог найти их, увидеть и вспомнить — детство, отца и свою великую мечту. Он вспомнил, что в детстве был уверен в своем предназначении, и теперь понял, что был прав. Пусть не сразу, пусть пройдя через сложности и препятствия, пусть однажды свернув не туда, но он никуда не денется от своей судьбы. Он будет летать на звездолете и служить в армии. Он никому не позволит проклинать себя и свою дорогу только потому, что родился телепатом. Он вдохнул глубоко-глубоко. И медленно, долго выдохнул.

— Тетя, я хотел спросить… Если ты знаешь, конечно.

— Да, милый?

— Что означает китайский иероглиф на папином шлеме?

Она вгляделась в черные изогнутые штрихи.

— Я точно не уверена… Кажется, это «мечта».