Воображала (джен)

Грохот. С потолка сыплется мусор.

Проблеском — десятилетняя Воображала идёт по белому коридору. Бравурный марш.

Пыль висит плотными клубами, перемигиваются тревожные сигналы. Приглушённый вой сирены. Кто-то кашляет, кто-то ругается. Из клубов пыли выныривает Дядя Гена, спрашивает кровожадно:

— Где Алик? Где этот кретин?!

— В изоляторе.

Рома передёргивается. Поясняет:

— Она заставила его съесть обеих крыс и м-м… м-морскую свинку… Живьём…

— Мало! Я бы их ему… — Дядя Гена замолкает, меняется в лице, уточняет: и спрашивает, резко меняясь в лице: — Что — тех самых?! Так вот почему сирена…

Грохот. Бравурный марш.

Воображала прорывается сквозь вихрь зеркальных осколков (не понять — бункер или больница). Ощущение неудержимости, почти всемогущества. Нет на свете ничего, что могло бы её сейчас остановить. Одним прыжком преодолевает лестничный пролёт, халат — крыльями за спиной. Ударом руки проламывает кирпичные стены, словно они из картона. Протискивается сквозь бронированные двери — в броне остается оплавленная дырка по форме её тела. Вой сирены.

Чей-то спокойный голос:

— Включайте генератор!

Робкое возражение:

— Но установка не опробована, и вся ответственность…

Щелчок. Низкое гудение.

Воображала в прыжке со всего размаха налетает на каменную стену. Её по инерции протаскивает вдоль, разворачивает. Бравурный марш рассыпается на отдельные звуки, обрывается жалобным всхлипом.

Проблеском — идущая по коридору больницы десятилетняя Воображала тоже словно налетает на невидимую стену. Замирает. Потом в абсолютной тишине что-то беззвучно кричит и бросается бежать по длинному пустому белому коридору. Вдоль бесконечного ряда стерильно чистых окон слева и закрытых дверей справа. В самом конце коридора одна дверь открыта. Рядом — маленький человечек с каталкой…

Ближе, ближе, изображение дрожит, мечется, почти ничего не видно…

Воображала в бункере ещё раз пытается пробить кирпичную стену, так легко подававшуюся ранее. Бьётся в неё сначала плечом (в полной тишине), потом спиной, хватает ртом воздух, сползает на пол.

Десятилетняя Воображала в больнице останавливается у открытой двери. Санитар вывозит из палаты отключенный реабокс. Задержавшись, переворачивает табличку на двери пустой стороной вверх. Белый лист с красным кружком посередине. Белизна заливает кадр. Нарастающий звон.

*

смена кадра

*

Воображала сидит на белом полу у белой стены. Футболка её по цвету почти не отличается от стены, а брюки — от пола, волосы словно присыпаны пудрой. От людей в бункере её отгораживают несколько слоёв бронестекла, из-за чего изображение нечёткое.

У пульта — Дядя Гена и незнакомый техник. Техник нервничает, вертится, бубнит через плечо:

— Поляризованное излучение, блокируя негативные действия объекта путём подавления альфа и сигма ритмов, одновременно снижает и практическую ценность объекта как такового фактически до нуля. Таким образом, ситуация патовая. Технически мы в состоянии увеличить интенсивность более чем впятеро… — щёлкает переключателем, отводит рычаг до упора влево. Воображала окончательно обесцвечивается, сползает на пол, подтягивает колени к груди, съёживается, — Обратите внимание на характерную позу зародыша! Но в ступоре объект не представляет интереса даже как… э-э… собственно, объект. А стоит нам снизить напряжение от оптимального хотя бы на двадцать процентов… — новое движение рычага. Волосы и футболка Воображалы наливаются ярко-оранжевым. Плавным и очень хищным движением она приподымается на четвереньки, мягко вскидывает голову. Глаза у неё тоже оранжевые и очень-очень злые, улыбочка неприятная. Бронестекло начинает мелко и противно дрожать, покрываясь рябью.

— Сами видите… — техник пожимает плечами и возвращает рычаг в прежнее положение. Воображала последний раз вяло оскаливается, быстро выцветая.

— Она не идёт на контакт, мы за эти дни испробовали все возможности…

Техника прерывает смех. Смеётся Врач. Он стоит между двумя охранниками, на скуле — длинная свежая ссадина, мятый костюм в пыли, улыбка вызывающая. Обращается он персонально к Дяде Гене, остальных просто игнорируя:

— Почему она о сих пор жива? Всё ещё пытаетесь извлечь пользу или…

У Дяди Гены каменеет лицо, Рома меняет позу, техник бросает на него быстрый взгляд.

Врач заходится от смеха, бьёт себя по коленкам.

— Пробовали! Зуб даю — пробовали!.. А не вышло!.. не вышло, да?! Очень военная точка зрения — если не удалось сразу пристукнуть, можно и поговорить. А не вышло — тут и про меня можно вспомнить. А вот хрен! Раньше надо было. Не буду. Ясно?

Опять смеётся. Дядя Гена бросает короткий взгляд в сторону, камера переходит на обесцвеченную Воображалу — та сидит, по-прежнему равнодушно глядя прямо перед собой.

Звук удара. Смех превращается в судорожный вдох. Очень спокойный и очень отчётливый голос врача:

— А это вообще не довод. Даже с военной… точки зрения.

Дядя Гена кивает. Короткая возня. Хрип. Звук упавшего тела.

*

смена кадра

*

Лязг замка. Воображала поднимает голову (глаза бледно-жёлтые, клыки, оскал).

Двое в пятнистой форме швыряют на середину камеры Врача. Рубашка на нём порвана и в пятнах, пиджака нет, лицо разбито в кровь. Он остаётся лежать почти неподвижно, только вяло переворачивается на спину. От его пальцев и щеки на белом пластике пола остаются красноватые полосы.

Некоторое время Воображала смотрит на него, продолжая скалиться. Потом осторожно приближается, опускается на корточки.

Вид у неё озадаченный.

Сидя на корточках, вытирает кровь с лица Врача мокрым платком. Врач открывает мутные глаза, смотрит невидяще. Потом взгляд его приобретает осмысленность, глаза расширяются. Он отшатывается от Воображалы, что-то бессвязно бормочет, быстро и неразборчиво. Воображала тянется положить ему на лоб мокрый платок, он отталкивает её руку, уворачивается. Закрыв глаза, говорит отчётливо, словно выталкивая слово по слогам:

— Не-на-ви-жу…

*

смена кадра

*

Дежурная часть.

Открытая дверь в кабинет. Михалыч запирает сейф, сгребает из ящиков стола в портфель разную канцелярскую мелочь. Выражение лица философское (как у кота, получившего от хозяев взбучку за то, что приволок задавленную крысу на подушку). Проходящая по коридору секретарша задерживается у двери, спрашивает, качнув жиденькой папочкой:

— Это то, что не забрали гебешники. В архив?

Михалыч смотрит на лёгонькую папочку тяжёлым взглядом. Вытягивает губы трубочкой. Говорит задумчиво:

— Оставь пока.

Подошедший старлей говорит осуждающе:

— Тебе что, больше всех надо?

Михалыч молча жмёт плечом. Суёт папочку в портфель, защёлкивает замок.

— Дело закрыто. Да и вообще — не наше оно, это дело-то, гебешники забрали, сам же видел…

Михалыч не отвечает, молча запирает стол, оглядывает кабинет — не забыл ли чего. Старлей смотрит насмешливо:

— Эх, старшина, старшина, никогда ты не будешь майором! Мало тебе, что на месяц в патруль, так ты опять нарываешься!

*

смена кадра

*

Конти (осторожно, но с лёгкой угрозой):

— Опять твои штучки?

Воображала (ей лет девять) кричит скандально, с надрывом:

— Да причём тут я?! Я её и пальцем! Да я вообще!

— Ладно-ладно, знаю я, как ты можешь «вообще»… — Конти мнётся, потом всё-таки спрашивает, хотя и неуверенно:

— А… тогда… Ну, в самом начале, когда ты её делала… Ты не могла случайно, а? Нет, не нарочно, что ты, просто, понимаешь, случайно что-нибудь не так соединила… Человеческий организм — штука сложная, а ты тогда совсем ещё мелкая была…

Воображала с видом оскорблённого достоинства скрещивает руки на груди. Молчит. Через гордо выпяченную грудь натянуто три флажка — знака семафорной азбуки «следую своим курсом».

По холлу проходит Анаис (ей три года). Походка уверенная, на ребёнка она не похожа — чёрные лосины и перчатки, алые туфельки и платье-стрейч. Очень аккуратное каре, ярко-алые губы. На Конти и Воображалу, которые, замолчав, провожают её взглядом, не обращает внимания. Но на верху лестницы оборачивается через плечо. Быстрый взгляд, лёгкая полуулыбочка.

— Можно подумать, — бормочет Воображала, обращаясь к стенке, но так, чтобы Конти слышал, — что мне здесь доверяют! Можно подумать, я не знаю, что тут некоторые таскали кое-кого по врачам уже полгода, а меня спросить соизволили только сейчас!

Флажки трепещут на натянутом от плеча к плечу тросике, словно от ветра. Конти вздыхает, говорит виновато:

— Ладно бы — просто не говорила. Но ведь она и не плачет даже! Дети должны плакать, это нормально. А она — ни разу…

Воображала непримиримо вскидывает подбородок:

— Ну, один-то раз она орала, и ещё как! Ничего я тогда не напортачила!

— Но почему же она тогда молчит?

Воображала фыркает. Чеканит с ехидной мстительностью:

— Вот у неё и спроси!..

*

смена кадра

*