Сера горит синим пламенем (но не моя преданность) (джен)

И все, что я могу — встать на обочине и сказать:

«Прости за всю эту кровь у тебя во рту.

Я хотел бы, чтобы она была моей».

Р. Сайкен (пер. Plushy Loki)

Если произнести его имя задом наперед, получается: «нужен».

Дину постоянно здесь снится, что это неправда. Когда сны стали реальностью, он не помнит.

* * *

Кретек у Явы сегодня конченый. Может, он всегда у него такой, Дин, честно признаться, не знает, не брал ни разу. Свой, хороший, он оставил в деревне — спохватился только, когда прошел почти половину пути к кратеру на второй ходке. Разворачиваться и тащиться обратно целую милю, чтобы захватить сигареты, не собирался, конечно: не стоило затраченного времени и пяти долларов — тех, что на вес золотого слитка. Хотя без табака последнее время отчего-то чересчур муторно: кажется, удушливый, зловонный запах серы въедается в кожу, в глазные яблоки, оседает во внутренностях. Сера постоянно чувствуется на языке, потому Дин предпочитает перебивать ее остро-сладким привкусом гвоздики. Да все они тут так делают. Сдохнуть от астмы или же рака легких — невелика разница. Но табачный дым все же пахнет приятнее.

Дин сплевывает горькую слюну и бросает бычок на землю.

— Ява, ты куда мои корзины упер? А ну тащи сюда! — сложив ладони рупором, орет он. Надвигает влажную тряпку под нос, хватается за лом и чуть не матерится — горячий, падла.

Ява притаскивается вместе с корзинами через пару минут — еще бы он не понял, что от него требуется, — с виноватыми глазами и скрывающейся в уголках губ по-детски светлой улыбкой. Как обычно. У Дина опять не хватает духу обложить его за эти шалости так, чтобы он растерял все свое желание продолжать подобные игры. Если у него еще есть силы на такое, пусть. У Явы руки, точно спички, а сам он расписан морщинами и старческими пятнами, как дряблый подгнивший финик. Дин до сих пор не знает, сколько ему, знает только: много. До стольки никто, наверное, здесь не доживает — Дину он кажется древним, как сама земля, по которой они ходят.

Пробивает его на вечное, бывает изредка, да. И не на такое понесет — в кратере-то действующего вулкана, какая-никакая развлекуха. Придумывать имена хотя бы.

— Еще раз так сделаешь, и вместе с корзинами на спине меня потащишь, — ворчит Дин. Ява, понятное дело, ни одного слова его не разбирает. Дин на его языке тоже никак, но они давно научились общаться — жестами, интонациями. Примитивно, но все же. Кючуктелёк — самый младший из них, совсем пацан еще — пока и жестов не понимает.

Ява, замотанный серой тряпкой до самых глаз, весело чирикает ему что-то и исчезает за грязно-желтой дымовой завесой. До вечера не так уж много времени, а они собираются сделать еще и третью ходку. Вчера не успели даже первую, набрали только одну корзину: после обеда полил дождь, дорогу к деревне размыло, а на камнях при подъеме или спуске они и убились бы. Дин пятью долларами за день и обтерся — а он меньше десяти не получал уже… сколько? Давно. Не вспомнить. Зато Меченый, сука, выдавая ему стыдный пятак вместо привычных десяти, а то бывало и пятнадцати-двадцати, скалился из своей бухгалтерской будки так, будто Дин по меньшей мере проиграл ему в карты Святой Грааль.

Дин несколько мгновений пялится на падающие из трубы огненно-рыжие капли, а потом с глухим рыком ударяет ломом прямо в центр желтого пласта. Он раскалывается с первого раза, брызгает трещинами по все стороны. Дин, вдыхая через рот, беспорядочно всаживает лом — сегодня застывшая сера поддается до странного легко, боли в мышцах почти не ощущается. И в воздухе смердит вроде не настолько сильно. Если повезет, он добьет до девяноста килограммов на каждое плечо.

Дин бросает железный штырь, хватается обеими ладонями за самый крупный ломоть — Кючуктелёк, наверное, столько весит, — а тот все норовит выскользнуть из пальцев мимо, тянет, пригибает к земле. Он грохает его в одну из двух корзин, затягивает сползающую со рта повязку потуже.

Удар-удар-удар-наклониться-поднять-положить-выпрямиться-удар-удар.

Зато сегодня на сто сорок тысяч рупий выйдет больше, пусть Меченый хоть на дерьмо изойдет. Уж Дин постарается.

* * *

Когда они в последний раз спускаются в деревню, у Дина страшно гудят ноги и кровоточат натертые буро-черные нарывы между лопатками. Футболка, придавленная бамбуковой перекладиной, прилипла к ране, и, снимая корзины со спины, он не сдерживает короткого стона. От весов к бюрократической будке, как называет ее Дин, уже выстроилась очередь. Сняв корзины с крюка, он пристраивается в самый хвост. Все мысли занимает предстоящая реакция Меченого, когда тот увидит цифры на его квитке, Дин всегда ждет ее с нетерпением. Меченый, просовывая ему полученные деньги через окошко, каждый раз кривится, словно отрывает их от собственного семейного бюджета. Чем больше сумма на бумажке, тем сильнее — его раздражение. В действительности Дин собирает в копилку не деньги, а подобные моменты: ему все кажется, что Меченый в принципе не способен на эмоции, что он вылеплен из гудрона, вонючего и тугого, и можно запросто увязнуть в его показательно обманчивой флегме.

В этой игре: стараться как можно больше насолить тем фактом, что не сломался, — есть что-то запредельно знакомое, осточертевшее до жути и тошнотворного бессилия. Дин не знает правил, но из упрямства продолжает играть.

— Эй! Где можно взять тряпку, чтобы протереть лобовое стекло?

Дин вздрагивает, поднимает голову и только сейчас замечает небольшой слегка раздолбанный грузовик, стоящий в стороне слева от будки.

— Призрачный гонщик наконец решил выйти из астральной проекции? — бормочет Дин. Это старая шутка для него одного: ни разу до этого он не видел машины, которая забирала добытую серу. Корзины выгружались недалеко от пункта выдачи под брезентовый навес, а на следующий день серы уже не было. Как если бы они занимались нелегальной добычей и кто-то не хотел, чтобы они знали, куда она идет дальше. Однажды, еще в начале, Дин попытался ненавязчиво выпытать про это у Меченого, но тот любезно посоветовал ему отвалить — одним только взглядом. Дину наверняка показался непонятный довольный блеск в его глазах — тот, швырнув деньги, быстро захлопнул окошко. Тогда потянуло начистить ему морду, просто забавы ради, но он не стал марать руки, они и так были по локти запачканы пылью и серой, он их почти не осязал. А потом стало совершенно все равно, как отрубило.

Не особо, оказывается. Дин молча сует свою бумажку Яве, выходит из очереди, подхватывая корзины, и направляется к грузовику. Водитель стоит к нему спиной, наполовину скрывшись в кабине, гремит железяками и мычит себе под нос какой-то мотив. Это что, Тейлор Свифт? Боже.

Дин глядит ему в спину, и его внезапно продирает холодом — не тем, что забирался под одежду из ледяного горного воздуха, а другим, пронизывающим до самых костей. Что-то страшное и темное поднимается из нутра и пожирает из легких спасительный кислород.

Он забывает, что хотел спросить.

— Ты не должен быть здесь, — резче, чем собирался, говорит Дин и буквально вышвыривает содержимое корзин в кузов. От силы размаха он по инерции пошатывается — и не понимает, почему сброшенный вес вдруг ощущается, как небо, снятое с плеч Атласа. Он дико вымотался за сегодня, больше, чем представлял.

Парень медленно выпрямляется и поворачивается к нему.

— Не понял?

Он огромный, по-другому не скажешь, здесь, среди худощавых индонезийцев, он точно будет казаться великаном. Американец, это Дин понимает сразу. Единственный, с кем он мог бы поговорить. Кроме Меченого — а с ним разговаривать Дину хочется в последнюю очередь. Это у них взаимно.

— Ты не должен быть здесь, — с нажимом повторяет Дин, мелко глотая сухой, колючий воздух. Он откуда-то знает это лучше, чем то, что горящую серу нужно тушить перед уходом.

Водитель смотрит на него, слегка приподняв брови. Он, видно, тут совсем недавно: ни капли не загорелый, не смуглый, наоборот — отчего-то бледный чуть ли не до прозрачности. Дин ничего не может прочитать по его лицу, по его искусанным губам. Он стискивает зубы и складывает руки на груди, едва поморщившись, когда плечи простреливает болью. Он чувствует себя рядом с этим парнем совершенно никчемным: одетый в рваную застиранную футболку, поношенные трико, обутый в резиновые сапоги и по подбородок замотанный в уродливую тряпку-респиратор — он наверняка представляет из себя жалкое зрелище, для прибывшего-то в этот ад издалека. Парень хоть одет как нормальный человек: джинсы, рубашка, ботинки.

— Я не прохожу твой личный кастинг? — интересуется парень будто бы осторожно. Дин теряет дар речи. Он ожидает, что тот огрызнется, ответит контрударом, и тогда он мог бы… мог бы…

Парень улыбается — самыми краешками губ, едва заметно, словно разучился много лет назад. Дин со свистом выпускает из себя воздух, роняет руки.

— Чувак, — немного хрипло говорит он, — твои волосы длиннее, чем у Мэрилин Монро, а в паре миль от тебя — кратер вулкана и кипящая сера. Ты немного попутал адреса фестивалей.

И как ему не жарко летом с этими лохмами, и как они не лезут ему в лицо, когда ветер?..

Парень таращится на него так, как будто Дин сотворил для него неповторимое чудо. В следующую секунду он откидывает голову назад и раскатисто смеется, схватившись за кабину грузовика. Он смеется и смеется, и Дин не понимает, почему правда может быть настолько смешной, до слез. Дин молча смотрит в ответ — и все-таки насколько скучал по звуку смеха. Оказывается, он еще может здесь по чему-то скучать.

— Р’ёндо! Р’ёндо!

Дин отводит взгляд и оборачивается. Подбежавший Ява, не обратив внимания на парня, сует ему в руку хрустящий квиток на три пятидолларовых бумажки и активно жестикулирует. То, что он пытается сказать, Дин перевел бы простым и понятным жестом: средним пальцем в сторону кабинки.

— О, он понял, что это для Рондо? Убивался, да? — он бешено ухмыляется. Водила тихо и будто бы понятливо хмыкает, и Дин неожиданно ловит себя на том, что ему совершенно не жаль, что он пропустил это шоу. — Окей, спасибо, старик.

Ява кивает и с места галопом припускает в сторону деревни. Дин мнет в ладони бумажку. Она вдруг словно начинает тлеть и жечь руку. Он спешно засовывает квиток в карман.

— Рондо? — вопросительно уточняет парень.

Дин невразумительно угукает и прислоняется спиной к кузову. Парень встает рядом и чуть вытягивает вперед ноги, чтобы оказаться одного с ним роста. Плечом чуть касается плеча, так, будто делал это всегда. Дин еще более явно осознает, что провонял потом, серой, безграничной усталостью, но не сдвигается с места. Не может себя заставить.

— Так негласно заведено, — помедлив, говорит он — и умалчивает, что имена каждому придумал сам. — Мы здесь все не на своем месте, если подумать. Приходится. У Бэмби очень тонкие руки и ноги и большие глаза, и знал бы ты, как он по булыжникам наверх из кратера прыгает. Меченый, он… Да ты видел.

Парень молча мотает головой. Дину щекотно от всколыхнувшейся пряди.

— На правой щеке шрам в виде галки, прям как из бюллетени трафаретом перевели. На выборах лучшего дерьма из всех видов дерьма.

Парень издает смешок, но веселья в нем ни на грамм. Он не уточняет — а Дин не поясняет.

— А эта работа… ну, она такая и есть. Одно и то же каждый день, но кое-что в этом ковейере, бывает, меняется: если кто-то ломает ногу, травится здешней дрянной едой из столовки, кто-то не может подняться с кровати, — Дин опускает и то, что все перечисленное тоже о нем. — Главная тема одна, но эпизоды отличаются. А я давно сроднился со своей работой.

Это правда — частично.

— А ты умник, а? — Дин слышит в интонациях водилы восхищенное, какое-то облегченное даже, удивление. Это странно, и он не догоняет ни черта. — Мало кто знает, что такое рондо. И тем более мало кто стал бы проводить такие аналогии.

Дин почти оскорбляется и не удостаивает его ответом. Он знает этого парня пять минут, но у него даже помысла нет врезать ему за такую фамильярность. Как будто он давно привык к такому уже, что ли.

— Ну раз так, то зови меня… Эс, — задумчиво говорит парень после достаточно долгой паузы, которая почему-то не казалась неудобной или вынужденной.

Дин возвращает шпильку практически мгновенно — это удивляет, честно говоря, — и оно получается так же просто и правильно, как рисовать небо, будучи слепым:

— У мартышки фантазия и то получше. Эс? Ты серьезно? У тебя, — Дин отодвигается и смеривает его многозначительным взглядом с головы до ног, — возможностей невероятное количество. Ты мог бы стать как минимум Королем этой горы, чувак. Или Скалой — здесь все равно никто, кроме меня, не знает о старине Дуэйне. А ты косишь под «Тепло наших тел», да кто в здравом уме вообще это… Нет, я лучше никак не буду тебя называть. Черт, не могу поверить...

Парень — Эс, о господи, и кто его таким сделал, — толкает его в бок; Дин не смотрит, но ему откуда-то известно: и закатывает глаза.

— Захлопнись… Рондо. Знаешь, я тоже.

Дин все же сверх меры надышался ядовитой серой, раз ожидаемое снисхождение в голосе этого парня, когда он проговаривает, потягивая гласные, его прозвище, — радует даже сильнее, чем отвращение на лице Меченого. Эс — первый здесь, кто понимает, насколько явно эта мишура ему не подходит. Кто понимает.

Дин комкает в кармане доллары и откидывает затылок на нагретое солнцем железо кабины.

Он ничего не скажет. Имя — единственное, что он помнит. Произнесенное в отчаянии чьим-то до ужаса знакомым, родным голосом, звучание которого Дин не собирался перебивать ни чьим другим. Он мог забыть — и хранил его втайне, от самого себя, наверное, тоже.

Ему нельзя забывать, ни за что.

* * *

Эс приезжает каждый день ближе к вечеру. Когда Дин возвращается с последней ходки, он ждет: стоит у станции взвешивания, прислонившись к кузову своей развалюхи, или наматывает круги, сцепив руки в замок за спиной. Всегда в неизменных джинсах и рубашке, разве что затертости на штанинах меняют свое местоположение, а клетка — размер и цвет. Эс говорит, что он тут затем, чтобы вернуть кое-что свое. Здесь, кроме вулканического смрада, кислоты и серы, ничего нет. Дину его даже немного жаль.

Он все еще думает, что этому парню здесь не место, что он чужой среди всех, всего, но непостижимым, необъяснимым образом — для него совсем нет, за какую-то считанную неделю или около того, Дин пытается бороться — первое время, — потому что он точно знает несколько вещей. Знает, под каким углом лучше всего держать лом, чтобы сера раскалывалась крупными кусками, а не разбивалась мелким крошевом, которое потом опостылеет собирать. Знает, что ночью ее расплавленные потоки похожи на сияющие реки жидкого голубого огня, и если на них смотреть, у него отчего-то дико заноет в висках. Знает, что если приложить к разбухшим мозолям на ладонях раскрошенный лист лавра, станет не так больно. Знает, сколько раз оптимально нужно вдохнуть за минуту при выбросах газа, чтобы не закружилась голова и не зажгло горло. Знает, что в переднюю корзину всегда нужно класть больше серы, чем в ту, что за спиной, — так вероятность удержать равновесие, если подскользнулся на камнях, выше. Знает, что от рассветов в горах перехватывает дыхание, — но не здесь.

Он знает, что, если засунуть руку в бирюзовое кислотное озеро в кратере, будет лишь слегка горячо, и что оно ничего собой не отражает, кроме смерти и вулкана, в котором находится, и поэтому Иджен давным-давно уже превратился в Не-жди.

Он знает и это, пожалуй, лучше всего остального.

Он не знает, как отпускать, и отчего-то уверен, что и не знал никогда.

Он, естественно, проигрывает в этой борьбе. Потому что у этого дылды глупые, совершенно неуклюжие шутки, от которых хочется спрятать лицо и тайком смеяться, ямочки на щеках, которые в таком возрасте иметь уже должно быть стыдно, и новые ботинки, которые он угробит здесь за считанные дни, и Дин на замену отдаст ему свою вторую пару уродских резиновых сапогов.

Наверное, Дин мог бы отдать и намного больше. Это-то и пугает.

* * *

Эс говорит, что его потемневшие шрамы на спине, оставленные бамбуковой перекладиной, выглядят так, будто кто-то пришил ему крылья, а потом вырвал их, — а ведь он даже не пьян.

Дин долго ржет и обзывает его романтиком недоделанным. А потом объясняет, что если гипотетически он и позволил бы такому случиться, то только по жизненно важной причине, такой, какой, скорее всего, и быть не может.

— Чувак, я ненавижу летать. Ты даже не представляешь.

* * *

Эс никогда не рассказывает, куда уезжает в конце дня. Он прячет глаза, втягивает голову в плечи, старается стать как можно незаметнее.

— Далеко. Я не могу сказать, извини.

Дин не настаивает, не спрашивает почему, не психует. Ему по большому счету все равно, он чертовски устал — похоже, уже очень, очень давно. И на ответный вопрос «Почему ты здесь?» он тоже всегда молчит. Однажды вырывается — Эс смотрит на него жадно, словно что-то нетерпеливо выискивая на его лице, — Дин понятия не имеет, откуда это взялось:

— Я спасал Сэма.

Он трусливо сбегает, когда Эс спрашивает, кто он — этот Сэм, все с той же плохо скрываемой непонятной надеждой.

Хотел бы он сам знать.

* * *

Дину удается встать с кровати только через несколько дней. Отек на лодыжке спал еще не до конца, наступать по-прежнему больно, но черта с два он собирается и дальше пролеживать. Спина затекла и наверняка представляет из себя огромный синяк — сквозь тонкий матрас ощущались каждая зарубинка и щель на деревянном каркасе. Глаза уже отвыкли от солнечного цвета — в его хибаре постоянная темень, а стены начали душить. Находиться здесь сутками безвылазно то еще мытарство, он почти все время проводил на добыче, в лачугу заходил только чтобы поспать. Да и Кючуктелёк, он, конечно, не жаловался — ему, по крайней мере, — но исполнять роль мальчика на побегушках и готовить для него жрать после смены точно не предел его мечтаний.

Дин изящно навернулся на тропинке при подъеме из кратера. Корзины уберег, ни куска не вывалилось, даже перекладина не погнулась, с собой получилось относительно. Не перелом хотя бы.

Он сразу выходит на смену в ночь — так за корзину перепадает на три доллара больше. Руки, отвыкшие от работы, держат лом неуверенно, острие соскальзывает, в темноте по горным тропинкам путь занимает в два раза больше времени, и за первую ночь он едва успевает сделать одну ходку. Пару раз он чуть не роняет факел, и в конечном итоге проклинает собственную жадность. Ну обойдется в этом месяце без новых штанов, зашьет на третий раз свои прожженные трико.

На следующую дневную смену он все равно опаздывает, приходит, когда уже половина рабочих первой ходкой возвращается из кратера в деревню. Ява с белозубой улыбкой встречает его как солдата с войны, а Дин не может сообразить, почему этого теперь недостаточно.

Обратно вместе со всеми он не спускается, остается у озера. Это место немного похоже на рай: озеро по цвету напоминает Тихий океан близ Флориды — он, может, никогда и не был во Флориде, — а серная желтая насыпь на берегу, если сильно прищуриться, почти как песок. Когда он слышит за спиной шорох камней, торопливые шаги и тяжелое дыхание, он не удивляется и не вздрагивает. Большая ладонь сжимает плечо, стискивает крепкой, больнючей хваткой, как будто Эс имеет на это полное право.

— Где ты был столько времени?

И требовать с него ответы — имеет.

Дин медленно оборачивается, не вставая с камня: Эс взъерошенный, пот по шее градом, джинсы грязные на коленках, взгляд испуганный, как у лани. Ну, Дин тоже так смотрел, когда очнулся здесь — почему-то не брошенный в лазурь кислоты, а рядом.

Эс падает на землю рядом с ним, как подкошенный, наваливается боком, горячий, тяжелый. Дин безмолвно смотрит на него, кажется, вечность — в ответ, — а потом сдергивает со своей шеи тряпку, опрокидывает на нее остатки воды из валяющейся рядом бутылки и ловко, аккуратным отработанным движением повязывает ее ему на лицо, прячет узел под волосы. Эс не шевелится, смотрит на него не отрываясь, как на откровение, но Дин не чувствует неловкости, ни капли. Дин думает, что он немного смахивает на Бэмби — у того тоже от серных испарений заметно влажнеют глаза. Он вздергивает уголок рта в ухмылке и отворачивается обратно к озеру.

Они сидят молча и неподвижно, кажется, долгое, долгое время. Дин точно знает, что его не учили разговаривать вот так — тишиной, но это излишне легко.

— Ты здесь долго не сможешь, не привык же, — наконец произносит он.

Эс вдруг весь как-то сникает, точно становится меньше ростом.

— Я там еще больше не могу, не привыкну, — неопределенно отвечает он, Дин едва его слышит. — Ты где пропадал?

— Издержки профессии, пластом валялся, — Дин весело прицокивает языком и кивком указывает на слегка припухшую ногу. — Ты меня искал? Тебе что-то нужно?

Эс на мгновение напрягается.

— Ты мне нужен, — он поднимается и протягивает ладонь. Помедлив, Дин хватается за нее. Мозолистая, крепкая, как будто знакомая. — Там этот чувак из будки орет, чтобы я не ставил машину рядом с тентом. Пришлось оставить ее ближе к выезду. Может, у тебя получится на него повлиять.

Дин собирается ему сказать, что его вера в него уж больно велика, но не успевает и рта раскрыть: земля под ногами начинает вибрировать и трястись с гулким грохотом.

— Бежим! — орет он, прежде чем понимает, что они уже — Эс несется впереди, таща его за запястье на буксире, — он в ботинках, не в резиновых растоптайках, ну еще бы. Вулкан рычит, бросается камнями со склонов, плюется густыми клубами сернистого газа, пытается выкашлять их из себя.

У Дина в груди горит — от нехватки воздуха, от ядовитых испарений и безумного, непрекращающегося неуместного восторга, как если бы он снова вернулся туда, где очень давно не был. Они буквально взлетают из кратера за какие-то пять минут, плечом к плечу, и все стихает.

Дин упирается ладонями в колени.

— Знаешь, на моей памяти вулкан так никогда не буянил, — выдыхает он. — Но я на его месте тоже охренел бы. Чувак, ты приперся в кратер вулкана в замшевых ботинках. Ты нормальный или как?

Эс ничего не говорит. Он не отводит глаз и выглядит настолько счастливым, как только на картинах бывает.

— Что? — тупо спрашивает Дин. — Мы могли свалиться в кислотное озеро и подохнуть, ты в курсе?

Эс качает головой, его грудь ходит ходуном, футболка спереди потемнела под воротником — боже, этот парень потеет, как лошадь, ему по-прежнему нельзя, нельзя быть здесь, — и широкая улыбка не сходит с лица. Он, не успевает отогнать навязчивую, глупую мысль Дин, должен чаще так, ему идет.

— Придурок, — бурчит Дин.

— Нет, — мягко говорит Эс, словно Дин его не оскорбил только что, а совсем наоборот. — Не я из нас придурок. Это не замша. Это нубук.

Дин даже не находит достойных слов для ответа, только открывает и закрывает рот. В конечном итоге машет рукой, оставляя попытки, и начинает спускаться обратно в кратер — забрать корзины. Эс упрямо сопит ему в спину, Дин даже отнекиваться не собирается, бесполезно.

Он радуется, что Эс не видит его лица: ему, в трико за три доллара и рваной майке — за два, расписанному шрамами, о появлении ни одного из которых он не помнит, пропахшему серой, потом и затерянностью, нельзя светить настолько идиотской радостной ухмылкой. Тем более что от улыбки кому-то потом, часто случается, саднит — когда лопаются ранки на пересохших из-за жары губах.

Эс нечаянно наступает ему на пятки, а потом, смеясь, хватает за шиворот, не позволяя упасть, и Дину плевать.

* * *

Сны сменяются подобно картинкам в калейдоскопе, в них его раз за разом кто-то с явным, необъятным отвращением спрашивает:

— Как вообще так можно любить?

Дин пожимает плечами и тщательно закапывает себя серой заживо, прихлопывая ладонями сверху.

— В красивых книжках пишут: «неизмеримо, наверное». От пустой патетики еще никому не становилось легче. Я бы назвал это добровольно неизлечимым выбором.

Сера разъедает одежду и кожу, но не может прикоснуться к сути. Ему на самом-то деле нужно видеть поверх нее только одни следы.

* * *

Меченый сияет, как стоваттная лампочка, и выдает ему десятку на удивление мирно. Не швыряет скомканную через окошко, как обычно, а любезно протягивает ладонь со сложенной в ней купюрой.

Эс чуть не плачет, сидя на земле у своей машины, как потерянный пес.

Дин оказывается не готов ни к чему из этого.

Он подходит к грузовику последним, привычно выгружает в нее серу — сегодня у него снова получилось притащить шесть корзин. Мозоли на пальцах разбухли, на плечах месиво, в горле жжет, как от уксуса, но Дин почти ничего из этого не ощущает. Обычно Эс радуется третьему заходу настолько, будто именно его зарплата зависит от веса набранной Дином серы, — нет, не зависит. Единственное, что Дину известно точно.

А потом он слышит тихое «нет, нет, нет» и оказывается перед кабиной за какую-то долю секунды.

— Чувак, что стряслось? — он даже не старается скрыть тревогу в голосе, потому что Эс — с постоянной улыбкой и извечной печалью в глазах — таким никогда не был, он таким быть не должен.

— Колесо, — бормочет Эс, вцепившись в волосы, — колесо проткнули. Запаски нет. А мне нужно увезти. Нужно.

Ярость для Дина в новинку, она более едкая, чем здешний воздух. Ему нет надобности гадать — он прекрасно знает, кто.

— Вот ублюдок, — рычит он. — Зачем?

Дин опускается на корточки, заглядывает Эсу в лицо — оно серого, землистого цвета.

— Старик, не переживай ты так. Кто-нибудь другой приедет. До тебя же…

Эс отчаянно мотает головой.

— Нет, — скулит он, — нет, ты не понимаешь. Я должен обязательно увезти ее, как можно дальше. Я должен. Я не представляю, как у него получилось, он не... Мне нужно. Ты же нес, очень тяжело, я знаю. Я…

Дин, не задумываясь, резко притягивает его к себе за воротник. Эс безвольной куклой падает вперед, утыкается лбом ему в плечо, что-то тихо, бессвязно лепечет, судорожно комкает в ладонях полу его растянутой футболки. Не такой уж он и здоровяк, вдруг с пугающей ясностью и какой-то застарелой нежностью понимает Дин.

— Придумаем что-нибудь, — жестко обещает он, когда тот перестает дрожать. — Вставай.

Он не смотрит в его покрасневшие глаза, сразу отпускает, когда они поднимаются на ноги, и ему впервые хочется услышать его имя.

…Они заливают прокол смолой и накачивают шину заново. Дин надеется, этого будет достаточно, хватит на время. Прежде чем завести мотор, Эс высовывается из окна кабины и шепчет:

— Если бы пришлось, я потащил бы эту дрянь отсюда в руках. И я донес бы, чего бы мне это ни стоило, поверь.

Дин верит, в общем-то. Не знает зачем. Чувствует: так — правильно.

* * *

На следующий день Эс не появляется, а у Меченого на щеке вместо одной глубоко врезавшейся в кожу «v» — теперь две, одна из них налитая красным, и они почти накладываются друг на друга.

А Эс, оказывается, тот еще художник.

Дин хотел бы вспомнить, как оставил Меченому ту, первую. Он долго смотрит на букву и, как из пыли собирается пазл, деталь за деталью, что встают на законное место, постепенно вспоминает другое.

Как Сэм жмурится, когда смотрит на огонь.

Вот так вот просто.

* * *

Меченый приходит в кратер ближе к вечеру: у него, наоборот, легкое дыхание и очень тяжелые шаги, словно он не приучен ходить по земле. Дин разглядывает лазурную гладь озера, и наконец у него получается, пусть и смутно, уловить в ней свое отражение.

— Я думал, ты к этой будке приклеен, — хмыкает он, даже не оборачиваясь.

Михаил встает сбоку, предусмотрительно выдерживая между ними расстояние.

— Твой очень старался. По крайней мере, я все равно сделать тебе ничего не мог.

— И сколько символических тысяч долларов ты должен был еще мне отвалить, прежде чем канул бы в лету со всеми потрохами? — интересуется Дин. Не то чтобы его это по-настоящему волнует, но, честно говоря, он даже немного ему сочувствует: это все ведь, наверное, слегка смахивало на рытье могилы самому себе.

— Достаточно, чтобы ты наконец понял, что таскаешь мне одни и те же две корзины по кругу. Только тебе это уже не помогло бы.

— Значит, он как всегда вовремя появился, — Дин коротко улыбается. Вся налипшая на сознание тяжесть, которую он медленно откалывал, отскабливал от себя глыбу за глыбой, практически разрываясь в мясо, которую пер, спотыкаясь, на последнем издыхании, на мгновение фантомно оседает на него сверху, но это уже не правда. — Зря ты думаешь, что Сэм не разгреб бы дерьмо, которым ты мне все тут засрал за... сколько прошло? год, два? — даже голыми руками.

— Ну еще бы, — прохладно произносит Михаил, а Дин невольно ощущает укол гордости. Что такое сарказм, тот ведь и близко понятия не имеет.

Они молчат некоторое время.

— Я отдаю тебе должное: сопротивлялся ты похвально, — помедлив, признает Михаил. — И даже рассудок ты бы сохранил, но выбраться самому у тебя не получилось бы в любом случае. Ты просто таскал собственное безумие с места на место, не давал пустить корни. Тебе надоело бы в конце концов. Всем надоедает рано или поздно.

— Ты меня не знаешь, — беззлобно замечает Дин. — И Сэма ты не знаешь тоже. Видел, какую он тачку отгрохал? Полный привод, сотен пять лошадиных сил — ну и где вся твоя подарочная параша?

Михаил издает сухой смешок, похоже, совершенно не впечатленный.

— Мне, кстати, все было интересно… — продолжает он, словно не услышав. Ничего странного, у них это вроде наследственное и через миры — заниматься постоянным избеганием. — Обычно те, кто пытается не сойти с ума и разучиться говорить, воображают себе старых знакомых, ну или хотя бы собаку или кошку. Я за те тринадцать месяцев, что мы славно повеселились вместе, понял, что ты можешь меня удивить, конечно, но эти твои… три кита, говорящие на полнейшей тарабарщине, — апофеоз. Повезло твоему Сэму, что он не может видеть этого убожества.

Дин радостно оскаливается. Откровенно слабая попытка.

— Ты в курсе, что это слово может быть применимо только к тебе? Ну, знаешь, генеалогическое древо, семантика, ты навечно в черном списке Санты…

— Почему именно здесь? — невозмутимо перебивает Михаил. Дин мысленно ставит ему пять-девять: левый глаз-то едва заметно, но дернулся. Он сначала раздумывает, а стоит ли отвечать, это не его дело, но потом решает, что ничего вообще-то не теряет.

— Никогда больше не буду смотреть по вечерам National Geographic вместе с Сэмом, — искренне жалуется он. — Вряд ли на Земле есть место, больше похожее на Ад. А ты ангелочек только по паспорту. Ассоциации, куда без них.

— Трудно поспорить, — вполне миролюбиво отвечает Михаил. — Я почти Бог. Особенно здесь, и ты это прекрасно понимаешь.

Дин все же поворачивается к нему лицом, ему не хочется возражать, все и так сейчас заканчивается. Они замирают друг напротив друга, как хищные звери. Дин мимолетом думает, что он неимоверно по-идиотски смотрится в этом бомжеватом рванье, но, в конце концов, не соображать же ему по-быстрому плащ Ситхов.

Тем более что Михаил тонет в кислотном озере без малейшего пафоса — он просто солдатиком рушится в воду и больше не всплывает. Дин даже до конца не уверен, столкнул ли он его или тот, уклоняясь от удара, сам подскользнулся на камнях. Ну просто божественный проеб.

* * *

— Дин!

Дин не орет его имя в ответ только потому, что это действительно перебор.

Сэм налетает на него, когда он уже на полпути вниз, и вулкан вот-вот развалится на куски. Сэм вцепляется в него обеими руками, стискивает так сильно, что дышать Дину совсем легко, на самом деле легко — после этого архангельского смрада в одиночестве без него. Сэм вообще не слушает, какой он дурак и куда он, к чертям собачьим, полез, а что если бы он себя нахрен угробил. Он, не затыкаясь, сбивчиво просит прощения за то, в чем не виноват: не смог изгнать из тебя Михаила, пришлось уничтожать его изнутри, но часть все равно осталась, он слишком долго пробыл в тебе, я так рисковал, Дин, так боялся, это могло тебя убить, а я не знал, что еще сделать; и я не мог тебе ничего сказать, ты должен был сам вспомнить. Сэм глухо рычит ему куда-то в висок: я все равно верил и плевал я на то, что Кас и Ровена, даже Мэри, говорили — бесполезно; больше года прошло, а потом ты полгода в коме на одной подпитке Ровены, это невозможно выдержать и остаться, но что они понимают, что вообще кто-то из них понимает, правда, Дин, я все равно тебя вытащил бы, вытащил.

Дин слушает его путанные, судорожные объяснения как самую красивую песнь. А когда Сэм замолкает, говорит ему, что он будет полным идиотом, если решит, что Дин его и правда забыл; говорит, что Михаил не должен был получить ни секунды воспоминаний, и он должен был спрятать их как можно глубже, потому что мощнейшее оружие Михаила — не сам Дин, как будто, блядь, Сэм этого и так не понимает.

И все это — на фоне пускающего ярко-оранжевые фейерверки кратера, как в беспроигрышной голливудщине. Черт-те что у него в голове творится.

До Сэма, кажется, доходит тоже.

— Поехали, Дин, поехали со мной, — просит он. Ему необязательно было, Дин ведь и так шел к нему.

— В этой старой развалюхе? — скептически уточняет Дин, прижимаясь щекой к мокрому подбородку. — Жуть. Только один раз, и только ради тебя, Сэмми.

Вулкан позади них взрывается, и Сэм с малость сумасшедшей улыбкой — за рулем. Он выводит его на свет.

Это уже знакомая Дину дорога.

* * *

Когда Дин просыпается, они лежат, почти впаявшись друг в друга, их пальцы, конечно же, крепко переплетены и ладони слиплись от крови из-за разрезов на ладонях — все по-прежнему как в тех самых сопливых фильмах. Сэм поворачивает голову — бледный, худющий, о его скулы, кажется, можно порезаться, и Дин даже представлять не хочет, как тогда выглядит он сам, — утыкается носом ему в волосы и вяло бормочет, что от Дина воняет, как от отстойной ямы, и, черт, как же чешется левая пятка.

Дин мягко приземляется домой.