Завтра утром (гет)

Ханхэрэ никогда не придавали мёртвых земле. Не потому, что в корне отрицали абсолютно все законы и верования цахла. Потому, что не понимали, как можно оставить родных и близких гнить в стылых объятиях земли, во тьме и холоде рыхлой сырости. Ханхэрэ не верили в далёкий мир прозрачной небесной выси, в храмы изначальных богов, выстроенные на самых недостижимо высоких облаках близко к золотому сиянию солнца, но верили в бессмертие душ.

Всех, до единого, членов стаи ханхэрэ придавали огню. Они верили, что души их и после смерти вознесутся к небесам на призрачных огненных крыльях в снопе обжигающе ярких искр. Когда же искры угаснут, души родных и близких обратятся незримыми нитями, вплетутся в узор прочнейший на свете паутины связей, соединяющей между собой абсолютно всех ханхэрэ.

Во время обряда погребения не принято было плакать или грустить. Ханхэрэ пели и танцевали у костров, чтобы души их близких слышали и видели, что стая рядом, что стая помнит, что стая ждёт, что стая никогда не бросит их. И под звон железных колец, живые жгли свою печаль в полыхающих кострах, глотая горечь терпкого вина.

Никогда раньше на поле сечи страх не проникал в сердце Джерарда. Пережив ни одно кровопролитное сражение, он твёрдо знал, что даже если падёт в бою однажды, душа его вернётся к стае. Воспарит к небесам на потрескивающих огненных крыльях, вновь потреплет сестру по непослушным волосам, вновь ощутит тёплые объятия матери, и когда-нибудь услышит наставления отца.

Первые несколько секунд, сжимая до боли впившуюся в ладонь рукоять клинка, Джерард в оцепенении ощущал, как холодные когтистые пальцы ужаса сжимают его сердце. И никак не мог решить, страх ли это от того, что он едва не лишился своей анд, или от того, что только что собственноручно оборвал жизнь соплеменника.

Неуверенно он шагнул вперёд. Тело деревенело, цепенело, неохотно поддаваясь его воле. Сердце колотилось в груди, шлем давил, зажимая голову, словно в тисках. Джерард вглядывался в алые пряди, выбившиеся из-под белого шлема цахла. Заострённый клюв отбрасывал тень на подрагивающие бледные губы, слепые бельма птичьих глаз укоризненно буравили его.

Но сомнения сменились уверенностью, как только Джерард подхватил на руки Эрзу. Ему не нужно было видеть её лица, он и без того знал, что это она — его анд. Теперь знал наверняка, что узнает её из тысяч других. Определит безошибочно: по голосу, по глазам, по неровному сбившемуся дыханию, но стуку сердца, в точности вторящему его сердцу, по неровному рваному пульсу, по нежности белоснежного оперения, по бесчисленному множеству крохотных деталей, потому что нет связи сильнее, чем эта.

Расправив крылья, он взмыл в небеса прочь от осквернённой кровью земли, от истерзанной травы, от остывающей плоти павших воинов. Джерард не знал, простит и примет ли стая его душу, поймёт ли его, но иного пути для него никогда не существовало. Он понимал это сейчас, просто знал, как любую другую неопровержимую истину: во всех мирах во все времена ему не отыскать ничего и никого, что стало бы для него столь же ценным, как его анд.

В кольце его сильных рук Эрза на время потеряла чувство реальности. Исчезло поле боя, утихли воинственные крики, звон мечей и стоны умирающих, остался лишь свист ветра в ушах и бьющееся под её ладонью сердце её анд. Он опустился на землю в самой чаще мрачного леса у змеящейся реки, несущей свои тёмные воды в обрамлении узловатых корней вековых деревьев. Где-то высоко в небесах щедро заливало своим сиянием землю солнце, но под густыми кронами царил полумрак.

Он выпустил её, и она пошатнулась, словно не могла уже стоять самостоятельно без опоры его крепких рук. Его пальцы, скользящие по гладким застёжкам ремешков её шлема, подрагивали. От своего Джерард уже избавился. Прочный клюв в обрамлении жёстких чёрных перьев уткнулся в густые заросли вьющихся лоз у берега реки.

Эрза протянула руку и коснулась тонких ремешков, помогая ему. Когда её пальцы задели его ладонь, оба они на миг замерли, затаив дыхание. Наконец, последний ремешок ослаб, и шлем соскользнул с её головы, белым призраком исчезнув в зарослях.

Джерард вглядывался в такие родные карие глаза, потом потянулся дрожащими пальцами к бледной коже, но отдёрнул руку, так и не коснувшись. Он попятился, резко отвернулся и, присев на корточки у самой кромки, опустил руки в холодную воду. Плотно сжав губы, он оттирал засохшую кровь с ладоней.

Эрза подошла и бесшумно опустилась рядом, скользнула пальцами по холодной и давно чистой уже коже. Он поднял на неё глаза, во взгляде его сквозила неуверенность. Вглядываясь в его глаза, она вновь ощутила прилив всепоглощающей трепещущей нежности. Эрза едва заметно улыбнулась, и он улыбнулся в ответ. Обхватив её за тонкие плечи, он притянул её к себе и порывисто обнял. Вышло слишком резко, и Эрза буквально упала в его объятия, уткнувшись носом в ключицу.

Она подняла глаза и вновь уловила растерянность с лёгким оттенком вины во взгляде своего анд. Однако для неё сейчас не было ничего желанней, чем ощутить эту неловкую нежность не привыкших к ласке грубых рук. Не было ничего важнее, чем чувствовать его тепло, робко касаться гладких длинных иссиня-чёрных перьев. Она теснее прижалась к покрытой шрамами груди, потянулась к его шее, едва-едва коснулась губами кожи, вдыхая биение его пульса.

— Джерард, — выдохнул он, зарываясь лицом в невесомые пряди её волос.

Эрзе казалось, что она знала его имя ещё до того, как услышала. Но сам момент раскрытия этого таинства, миг чрезмерного доверия, отозвался трепетом тепла в её сердце, заставив его замереть, а её саму задрожать, тесно прижимая собственные крылья к спине.

В сумраке мрачного леса времени не существовало. Секунды обращались в вечность. Беззвучно катила свои воды чёрная река, змеился белёсый туман, укутывая землю, вились и переплетались травы у их ног, тихо перешёптывались листья над их головами. Сжимая ладонь в ладони, пульс к пульсу они сидели в тишине, не глядя друг на друга.

Они не произнесли больше ни слова, потому что даже тысяч слов не хватило бы, чтобы описать то единение, то, что связывало их теперь. Всё было здесь: и любовь, и горечь, и боль, и нежность, и страх, и радость, и трепет, и тяжесть. Их надежды и мечты стягивались в тугой узел переплетения чувств и эмоций, сливаясь воедино.

Трепет сменялся покоем, покой — тревогой, тревога — умиротворением. Сладость радости и горечь печали смешались в единый коктейль, вливающийся в лёгкие с ароматом воздуха. В тишине звенела горечь миллиардов расставаний и безмерная радость миллиардов встреч, а они дышали друг другом, секунда за секундой неизбежно становясь друг для друга спасением и погибелью.

День подходил к концу. В небе разгорался костёр заката, переливаясь рыжими и багряными всполохами, окрашивая в алый лёгкие перья облаков, когда молчаливыми бледными призраками смерти из косматых клочьев тумана явились цахла. Белые бельма глаз их шлемов слепо уставились на Эрзу и Джерарда, кривые хищно загнутые клювы отбрасывали на лица чёрные тени, обнажённые лезвия клинков тускло поблёскивали в полумраке леса.

Джерард вскочил на ноги, поднял из травы свой меч, уверенно сжимая рукоять. Он не раздумывал ни минуты над тем, что он должен делать. Рождённый на поле боя, он рос в бесконечных сражениях. Сорвавшись с места и мелькнув чёрным росчерком среди мечущихся теней, он нанёс первый удар. Цахла упал на землю, разрубленный от плеча до пояса. Джерард развернулся, мелькнули в воздухе чёрные загнутые когти, второй цахла повалился в объятия густеющего тумана и вьющихся трав, заливая землю кровью из рваной раны на горле.

Гулко ударилась о землю и покатилась к ногам Эрзы отсечённая голова в белом шлеме, но даже ханхэрэ, защищающий свою анд, не способен был справиться разом с сотней обученных воинов цахла. Джерард бился неистово, но новые противники являлись из тумана. Тело его очень быстро покрылось рваными царапинами от когтей, неглубокими порезами от мечей. Цахла не наносили опасных для жизни ран, но из многочисленных порезов и царапин сочилась кровь, пропитывая изорванный доспех. С кровью его покидали и силы.

Глядя на то, как отчаянно, лишившись своего оружия, он продолжает борьбу отнюдь не за свою жизнь, Эрза рванулась к ближайшим сородичам, но тут же была сбита с ног и прижата к земле десятками когтистых ладоней. Она вскинула голову, тщетно пытаясь отыскать в месиве белых перьев проблеск чёрных крыльев своего анд, но рассмотрела лишь немигающие буравчики вороньих глаз, взирающих из травы. Её подхватили, поволокли куда-то всё дальше от бесшумно несущей свои воды по чаще мрачного леса чёрной реки, от примятой травы, ещё хранящей тепло их сцепленных ладоней.

В тесной келье Эрза ощущала себя словно в клетке. Она прожила в ней всю свою жизнь, но сейчас белые стены источали могильный холод. Свет угасающего уже заката едва проникал в полумрак, воздух впивался в лёгкие чрезмерной сухостью и пустотой после напоённого ароматом жизни леса. Эрза уже не металась по тесной комнате, как первые несколько минут, не кричала, не колотила в дверь. Глухая тишина давила на виски, словно пытаясь проломить ей череп и окутать разум, заставить его оцепенеть.

Ключ, повернувшийся в замке, издал скрежет, царапающий сердце. Эрза подняла глаза на вошедшего сунтэдхалу. Он был облачён в белый саван, седые волосы его были заплетены в косы, на запястье когтистой ладони покачивались, издавая перестук, неизменные костяные чётки. Сунтэдхалу поднял голову, на его испещрённом морщинами лице застыло выражение тихой скорби. Глаза его были закрыты, веки прочерчивали чёрные полоски, сливающиеся с каймой ресниц. Эрза шумно втянула воздух, сглатывая ком закипающих слёз: сунтэдхалу ослепил себя.

— Нет смысла грустить или лить слёзы, — тихо произнёс он. — Сунтэдхалу не нужны глаза, что не способны разглядеть скверны сомнений, закравшейся в душу его подопечному. Я был невнимателен, я виновен в произошедшей трагедии не меньше тебя, но твои перья по-прежнему белы. Ещё не поздно спасти свою душу, — он повернул голову к барельефу на стене, изображающему строгие лица изначальных богов. — Нет предела милости наших богов. И я верю, для тебя есть дорога к очищению.

Сунтэдхалу замолчал. Повисла тишина. Глухая, слепая, жестокая. Она вливалась, казалось в самое сердце, пробиралась под кожу, сжимала горло. Эрза тщетно пыталась унять, объявшую её дрожь.

— Завтра утром, — вновь заговорил он, не оборачиваясь. — Завтра на рассвете на арене будет казнён ханхэрэ, заразивший скверной твою душу. Стань же мечом, что оборвёт его обильно политый кровью жизненный путь. Боги дают тебе шанс вытравить яд сомнений из сердца, вырви же их с корнем.

— Он будет вооружён? — глядя в пустоту перед собой, бесцветным голосом произнесла Эрза.

— Да, согласно непреложным законам это будет битва на равных условиях. Дабы очиститься от греха сомнений, вытравить скверну из сердца, тебе надлежит пройти это испытание. Но ты не должна бояться, боги не отвернутся от дитя святых земель, если сердце его теплится верой. Я буду молиться за крепость твоей души завтра утром.

Он вышел и закрыл за собой дверь, оставив Эрзу наедине с тишиной. Завывал за маленьким оконцем кельи ветер, и в порывах его ей чудился звук секундной стрелки часов мироздания, так похожий на перестук чёток сунтэдхалу, начавшей отсчёт времени до рассвета. А за стенами клубилась тьма, чёрная, как крылья ханхэрэ.