Завтра утром (гет)

Эрза сидела на полу, привалившись спиной к холодной стене. Крылья давно онемели и уже почти не чувствовались. Руки затекли и повисли вдоль тела безвольными плетьми, лишь едва-едва покалывало самые кончики пальцев. Взгляд её бессмысленно скользил по изгибам барельефа, болезненно чётко отмечая лишь укутывающие его серые пылинки. Лики изначальных богов давно уже стёрлись и перестали существовать. Остались лишь отдельные линии, извивающиеся и дробящиеся, как ходы лабиринта, по которому вот уже не первый час блуждало её сознание в поисках выхода. С каждой секундой отчаяние сильнее затапливало её. Безысходность, не спеша, кропотливо, почти любовно выстраивала новые пути, которые, казалось, ведут к спасению, лишь для того, чтобы поместить тупик в конце каждого из них.

Мысли собирались в стайки и пугливо перешёптывались, чтобы тут же вновь броситься врассыпную, когда к ним присоединялась требующая обдумывания: «Что будет, когда моего анд не станет?» Давно уже сгинуло в недрах лабиринта «если», и на смену ему пришло неумолимое «когда». Устав бегать от этого вопроса, Эрза, наконец, сдалась.

— Что будет? — шептало подсознание, свистящим ветром из-за стен.

Эрза даже представила себе, как оно бродит там по маленьким камушкам, которыми выложены дороги вокруг храма. В солнечном свете эти камушки сияют и переливаются, словно осколки радуги, однажды просыпавшиеся на землю. Сейчас же во мраке ночи они неизменно тускло-серые безжизненно хрустят под ногами мечущегося бледного призрака её подсознания. Эрза даже почти услышала этот хруст.

— Что будет? — оно шептало и шептало. Монотонно и упрямо.

— Мира не станет, — устало предположила Эрза, не отрывая взгляда от серых пылинок на стене.

— Глупости, — тут же отозвалось подсознание. — Как это не станет? Разве могут из-за такой мелочи угаснуть солнце и звёзды, перестать идти дожди, рассыпаться прахом белокаменные храмы и сама твердь земная? Каждый день кто-то умирает, и он или она — чей-то или чья-то анд. Мир останется прежним.

— Пожалуй, так, — отозвалась Эрза, закрывая глаза.

— Тогда к чему терзаться, если всё останется неизменным? — не унималось подсознание, упрямо выискивая лазейки и старательно всякий раз проскальзывая мимо очевидного, умело не замечая давно известного сердцу ответа.

— Мир останется неизменным, я не останусь, — прошептала Эрза в пустоту, устав убегать от истины.

Подсознание не ответило, даже шорох камушек за стенами стих. Будто некто, бродящий там, оцепенел от ужаса, проникаясь её мыслями.

«Все верно, — вяло подумала она, — мир останется прежним, но я не останусь».

С болезненной чёткостью она представила, как растворяясь с утренним туманом, напоминающим ту серую вялость, когда и не ясно, утро ещё или уже вечер, исчезает её анд. Сердце болезненно сжалось, но продолжало стучать в груди, отмеряя секунды, минуты, часы, дни, годы её жизни. Солнце продолжало катиться по небосводу, рассвет сменяться закатом, вот только Эрза уже не знала об этом. Вместе с её анд исчезнет и её чувство окружающей реальности. Всё уйдёт вслед за ним в ту туманную даль.

Она не увидит уже ни восхода, ни заката, потому что глаза её навеки ослепнут, погружая её в вечную тьму небытия. Не ощутит робкого первого прикосновения лучей к лицу, ни тогда, когда они только-только запляшут солнечными зайчиками по стенам, ни тогда, когда они зальют жаром весь мир, раскаляя плиты под ногами. Она останется в вечной промозглости неизменной серости, где-то между рассветом и сумерками.

Она больше не вдохнёт ни пряного аромата цветущих трав, ни свежести морского бриза, ни тяжёлого запаха крови и смерти, витающего над полем сечи, ни даже пугающей резкости кладбищенского тлена. В небытие ничего нет, кроме тьмы, а она не имеет запаха.

Она не почувствует вкус свежих лепёшек, сладких от цветочного нектара, пряных от приправ или терпкого и горчащего церковного вина. Не услышит шелеста волн и воя ветра, не услышит шёпота листвы, никогда-никогда больше не услышит голоса своего анд, вверяющего ей трепещущим шёпотом таинство истинного имени. И даже стука секундной стрелки мироздания, так похожего на перестук чёток сунтэдхалу, не уловит её чуткий слух, потому что в глухой, немой тьме небытия ничего для неё не станет, кроме сосущей пустоты призрачного существования, медленно выедающей саму её суть.

— Ах, нож бы сейчас и заколоться, — шепнуло вдруг подсознание.

— И обречь на это его? — гулко отозвалась Эрза.

Вопрос повис в воздухе, словно влага после дождя, перенасыщая тесное пространство, огороженное четырьмя холодными мертвенно-белыми стенами, потому что ответ на него был слишком болезненно очевиден.

Стук смолк, и секундная стрелка мироздания замерла. Ничего не нарушало этой тишины, кроме единого стука двух сердец, упрятанных одно в нежно-белое, другое в грубо-чёрное оперение. Тысячи цахла замерли безмолвными белёсыми недвижимыми изваяниями. Жизни в них было не более чем в статуях изначальных богов, перед алтарём которых скрючился сейчас в бессмысленной молитве сунтэдхалу. Не более чем в бельмах слепых глаз белых шлемов. Не более чем в холодных камнях арены под её ногами. Рукоять меча, который Эрза отчаянно хотела отшвырнуть, словно извивающуюся, обнажившую истекающие ядом клыки змею, будто приросла к ладони, впиваясь в кожу каждым своим изгибом и выступом.

Джерард медленно направился к ней, а она беспомощно стояла на месте, будто вмёрзла в холодные плиты под ногами. Он остановился пугающе близко. Настолько близко, что тепло его заплясало по её коже, столь чужеродное в этом мёртвом холодном мире. Он наклонился и упёрся прохладным широким лбом в её на этот раз горячий, поймал взгляд её глаз своими, как в тот самый первый раз, как в те почти роковые минуты первой встречи.

Ему отчётливо видна была каждая из пушистых ресничек, каёмкой огибающих столь до безумия родные глаза. Он проследил, как медленно они опускаются вниз, увлекаемые трепещущими веками, сливаются в одну полоску, чтобы вновь разомкнуться, став уже не такими, как прежде. Растеряв всю свою былую лёгкость, они собрали пелену не пролитых слёз, слиплись во влажные комочки. Вот только их усилий не хватило: в самых уголках глаз собрались прозрачные слезинки и, дрогнув напоследок, соскользнули по бледным щекам, рисуя дорожки, чтобы потом сорваться в мимолётный полёт и разбиться вдребезги о землю.

Он точно знал, каковы на вкус эти две одинокие слезинки, прозрачные, как хрусталь утра. Ни на секунду он не сомневался, что они холодные и солёные, а за собой оставят едкую горечь на губах. Он припал к её губам в тщетной попытке выпить всю горечь из бездонной чаши её души, а потом шагнул назад, извлекая меч из ножен.

Они стояли друг напротив друга, как две волны одного водного массива, так отчаянно желающие бежать в одном направлении, но по какой-то абсурдной случайности устремившиеся навстречу друг другу. Чёрная и белая.

Она сорвалась с места, клинок её со свистом рассёк воздух росчерком в замахе и встретился с лезвием его меча. Оглушая тишину, запела сталь, задрожала в их руках, раз за разом наполняя пустоту вокруг. Один клинок неизменно встречал другой, звон заглушал тихий шелест шагов, белые перья кружили в танце с чёрными, в танце для них первом и последнем. Спустя часы, а может вечность, они вновь замерли.

Джерард отшвырнул в сторону меч, и тот тревожно зазвенел, ударившись о белые плиты.

— Убей,— прошептал он, не размыкая губ, словно это и не его слова вовсе, а мысли донеслись до неё.

Эрза едва различимо покачала головой, разжала уставшие пальцы, позволяя рукояти покинуть истерзанную той кисть и удариться о камни под ногами. Она подняла глаза, невысказанная мольба в одном единственном коротком слове споткнулась о его полный вины взгляд и разлетелась на части, так и не сорвавшись с её губ.

Эрза закричала. Отчаянно громко. И не было в этом крике ничего человеческого или птичьего. Не было ни любви, ни ненависти, ни радости, ни боли. Ничего в нём не было, кроме безысходности. Она кричала, он молчал, и чем пронзительнее становился её крик, тем тяжелее его молчание.

Взметнулись в воздух её маленькие острые когти и, опустившись на чудом уцелевший и ещё не покрытый грубыми шрамами участок его груди, там, где за бренной плотью ещё колотилось сердце, вспороли кожу, обнажая беззащитную белизну костей. Они рвали друг друга на части с безграничной яростью. Осыпались на плиты арены рваным пухом чёрные и белые перья, да так и оставались лежать там, пригвождённые тяжёлыми вязкими каплями крови.

Отчаяние не имеет цвета. Каждый окрашивает его по-своему. Для кого-то оно чёрное, как непроглядная тьма нескончаемой ночи. Для кого-то серое, как промозглость туманной дали, где теряется время, переплетая в единое целое утро и вечер. Для кого-то — цвета недостижимого холодно-синего неба. Для кого-то — свинцовых волн, разбивающихся о прибрежные скалы. У Джерарда и Эрзы оно было одного цвета и, разорванное в клочья, алело рубиновыми бусинами на его иссиня-чёрных и её снежно-белых перьях.

Где-то во мгле мрачного леса неизменно несла свои воды чёрная река. И влажные бусины вороньих глаз наблюдали, как примятая в одном месте у её русла трава медленно расправляется, уничтожая последние следы тех мимолётных мгновений, что были отведены двоим судьбой по ошибке на то, чтобы быть вместе. И тогда они ещё не были неизбежно отравлены ядом понимания, что их время неминуемо подходит к концу. Завтра утром...