Все где-то там, кроме меня (джен)

Вяло покачивалась окоченевшая бузина; в осеннем лесу мало что вызывает радостную улыбку, и все же это еще не самое грустное время года. Вас лишь преследует ощущение неумолимо приближающегося замирания жизни; совершая свой оборот, год словно погружается в себя.

Анджела Картер «Лесной царь»

I

— Если будешь крутить головой, получишься страшным.

Холодный, чистый, белый — обеззараживающий, как порез от стерильного лезвия, как соль на ране. Он наблюдает, как вращается мир, и ждёт, когда карандаш начнёт царапать по бумаге. Она рисует то, что другие, похоже, не замечают. Тарелку с недоеденной едой; мятый фантик, упавший мимо корзины; пустую паутину, которую никак не может унести ветер. Иногда она рисует его. Говорит, что нужна практика, потому что у неё никогда не получались лица.

Она — тень; холодно-синяя, ментоловая, будто ветер дунул в раскрытое окно. Волосы нитками висят из хвоста на затылке, уголки губ обращены вниз, точно как у Марти, когда его что-то бесит. В этом они похожи — их предают лица. Она провела линию, которая ей не нравится: ластик шуршит по бумаге, сметая крошки графита и будто нашёптывая какой-то их секрет. Он говорит:

— Я и так страшный.

— Не жалуйся. По крайней мере, у тебя все конечности на месте.

Она рисует лица перевёрнутыми. Это помогает ей смотреть на вещи шире.

II

Иногда он замечает, как она глотает таблетки.

Она разговаривает меньше, чем Марти. У того есть привычка заполнять паузы, и Раст понимает, почему. Это такая навязчивая мысль, что если слишком долго молчать, за тобой придёт нечто страшное. А она любит тишину и умеет говорить глазами. Умеет показывать ему вещи и смотреть со значением. Он понимает то, что хочет понимать, и она об этом знает.

Красные таблетки в двенадцать тридцать, белые в четыре, твёрдые голубые, бледно-розовые, маленькие оранжевые капсулы в форме футбольного мяча, которые она жуёт коренными зубами. И никотиновая жвачка, едкая на зубах и дёснах. Её пальцы синевато-серые от угля, кожа сияет чернильными пятнами, словно веснушками, словно звёздами.

Она говорит:

— Однажды мне приснился про тебя кошмар.

И:

— Мы на литературе читали книгу. Сказки. Лесной Царь тебя изувечит. И я вспомнила тот вечер, когда ты пришёл к нам в гости с букетом. Лесной царь.

Он говорит:

— Лесной Царь тебя изувечит. — И бросает на неё взгляд, на то, как она сжимает и разжимает руки, будто пытаясь за что-то ухватиться. — Звучит дерьмово.

Она запивает водой пилюлю цвета лопнувшего капилляра.

— Так и было.

III

Далёкие огни. Она кусает сэндвич и говорит:

— Ненавижу майонез. Всё время забываю, как я ненавижу майонез.

Раст бросает на неё косой взгляд. В одной руке у неё карандаш, большим и указательным пальцем другой руки она теребит локон волос.

— Ты когда-нибудь покажешь мне свои рисунки?

Она постукивает карандашом по нижней губе.

— Ты слишком критичен. — И, прежде чем он успевает ответить, добавляет: — Не ко мне. К себе.

IV

Она говорит:

— Я как-то в церковь сходила. Думала, это поможет.

Раст протягивает ей сигарету; затянувшись, она возвращает её.

— И как?

— Не помогло.

Она открывает скетчбук и показывает помещение с высокими потолками и витражами, и потупившую взгляд Богородицу с распростёртыми руками. Нарисовано карандашом, расцвечено пятнами акварели. Он говорит:

— Давай я тебя нарисую, а ты меня, а потом поменяемся.

Она кивает.

V

Тишина между ними будто живая. Он рисует, как она улыбается, но жирные, чёрные росчерки карандаша делают её лицо безмерно печальным. Его руки уже не те, что раньше, и вместо деталей лицо полнится исправленными линиями и тенями. А она рисует его холодным, глядящим вдаль, и с мятым букетом цветов в руках.

Иногда, смотря на неё, он видит нити наполовину законченной вышивки. Возможность быть чем-то большим, представлять что-то иное: легко потеряться в этих лесах. В значительной степени отсутствуя, цепляясь за идеи, которые он протащил через свою жизнь, кричащие и брыкающиеся. Бесцельность, тщетность, антагонизм. Все те вещи, что определяли его, объясняли его, сбивали его с толку. Мама, мама, ты меня убила! И он смотрит на неё, наблюдает за ней, и карандаш ломается под давлением пальцев, а когда он просит подать точилку, то почти называет её София.

Она не София. Никто никогда не будет Софией. Но она — Одри... и это неплохо.