Tinumbra

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Загадочный и лунный свет. Два человека бредут по улицам строящейся Площади Мост.
Уже осень.
Симон Каин поглаживает длинную седую бороду, подвигаясь короткими, задумчивыми шажками; не так, как обычно. Полы его бархатного одеяния волочатся следом, но поза не горделива и высока, как у любого Каина. Засыпающая к сентябрю мошкара испуганным граем летит прочь от него — словно страшится запятнать его святейшество. Исидор не смотрит ему в глаза, лишь привычно идя рядом и периодически отмахиваясь от мушных облаков — того, что бежало от Симона.
— Друг мой, — начал было Исидор, — скажи мне, что ты увидал в Бойнях?
Симон молчал. Когда он углубился в один из дворов, в соседнем доме вдруг зажегся свет: из дверей выкатилась молодая семья, склонившись всеми детьми и супружеской четой до пят. Они громко верещали и воздевали к лику Симона руки: «Дедушка! Дедушка наш святой! Спаси и сохрани!»
Чем дальше они шли, тем больше домов пробуждалось. В грязную кирпичную кладку, ржавые крыши и треснувший камень, в них входила душа. У беременной женщины с легкой руки родилась тройня — воздух, поднявшийся из-под стопы Симона, дошел до открытого окна.
Исидор сказал:
— Друг мой!
— «Я видел всё. Наш город, его будущее — они изменились. Нечто пошло не так», — пророкотал голос в голове Исидора. Тот недовольно встряхнулся.
— Перестань. Ты можешь общаться и без своих магических трюков.
— «Во мне нет магии. Я не волшебник», — сказал он и повернул голову со флуоресцентно светящимися глазами. Исидор отвернулся, чтобы не ослепнуть.
— Не возражаю. Только Матери Бодхо ради, смотри себе под ноги.
Посекундно всё более разгоравшийся свет в его глазах вдруг исчез и уткнулся в землю — на том же месте расцвел и зачах куст савьюра.
Они двигались к серии разбросанных строительных блоков и материалов. Из темноты постепенно вырисовывались очертания первых намеков на стены. Холодно поблескивал зарождающийся пруд под округлым фундаментом.
— «Любезный мой Исидор… то, что я видел, было зооморфным началом нашего Города. Зыбкость мироздания подтвердилась ее диалектической двойственностью, очертив дуализм материальных ценностей и аллегоричность нашего бытия в контексте утопичной реальности».
— Значит, ты прошел испытание Боен, — кивнул Исидор. Он вовремя остановился у кромки пруда — чуть не намочил ноги, — а Симон, забывшись, пошел по воде.

"А деревья в самом деле растут.
Исидор никогда не видел лес, а сюда последний раз приходил два года назад, когда вместо яблонь были лишь саженцы. Сейчас густая листва дает надежную тень, вызревшие яблоки уже начинают падать, но почему-то под деревьями почти никого нет. Странно, в городском парке тени меньше, а куда как более людно. Он скидывает обувь и босиком проходит по удивительно мягкой траве, пока не находит удобное местечко как раз так, чтобы смотреть на забор Горнов. Подбирает одно из упавших яблок, трет его об рукав — вроде ничего не налипло — и с аппетитом откусывает.
Получается странно. Нет, Исидор раньше яблоки ел, их выращивают в двух станциях на юг и часто привозят на обмен. Говорят, там земля другая и растет все легче. А эти… вроде как и яблоко, а привкус чужой. Словно из земли забрали её сок и вложили в то, для чего он не был предназначен. Так, это невежливо, но уж больно интересно: Исидор просовывает руку под рубашку, удэем расцарапывает подушечки пальцев и касается коры дерева. Кровь впитывается так, словно он пытается напоить кого-то ужасно голодного.
Дерево стоит, и корни его сперва касаются правильной, черной, богатой земли. Воздух вокруг напоен влагой, но ниже, под искусственно созданным грунтом, лежит сухая, жадная почва. Корни сражаются с ней, но жесткая глина не отдает ни воды, ни крови, и дерево впитывает в себя вместе со скудными каплями её жадную злую насмешку: оно здесь чужое. Сколько бы ни привозили вагонов грунта, сколько бы ни перекапывали землю, обогащая её, делая послушной, внутри все равно останется злая, жадная, сухая глина, которая ждет, пока пришелец оставит свои бессмысленные попытки выжить, чтобы поглотить его. Вся эта затея с деревьями кажется ну очень плохой идеей… Но яблоки-то хотя и странные, но все-таки вкусные. Колдун Каин не знает, что здесь не умеют расти деревья, и поэтому все подвозит и подвозит новый грунт, заботится о своем саде. И сад может выжить. Еще несколько вагонов земли — и её слой наверху будет достаточен, чтобы питать корни деревьев. Закрыть его от ветра, чтобы не сносило почву, подвести регулярное орошение… Конструкция будет искусственной от и до, но она будет стоять. И если планомерно расширять его год от года, если позволять траве и мелким растениям самим образовывать новый слой почвы, кустарникам и деревьям — удерживать почву корнями, то однажды, лет через пятьдесят, на берегу Горхона раскинется настоящий сад, именно потому, что колдун Каин не знает, что это невозможно".

"— Твоему гостю нужно знать, как получить еще хотя бы глоток силы. Ему мало. Но ни про силу, ни про женщин он и не знает ничего, потому что идет вслепую.
— Если так говорит госпожа, — Симон отвешивает чуть насмешливый поклон. — Значит, это должно быть правдой.
Саран не улыбается.
— Это ты знаешь. Хорошо.
— Но я бы все-таки позволил себе отметить, что мой опыт, возможно, по меркам степняков весьма сдержанный…
— Не глумись, — она смотрит недовольно. — Ты думаешь, твое человеческое лицо хоть кого-то обманет? Ты не можешь принимать в себя силу. Ты не можешь отдавать. Ты как камень на дне Горхона: кровь, вода и земля вокруг него, огибают его, формируют свой путь вокруг него, но камень остается тем же. Чуть сглаживается и обрастает илом, но не меняется".

"— Я не просил о бессмертии, но получил его по случайности. Я шагал на пути знаний, на пути страстей, на пути безумия, и каждым из них шел, пока черное не становилось серым и не сливалось с белым. Я пресытился знанием и пресытился страстями, и люди были для меня непереносимы, потому что были обречены на смерть и потому, что были обречены не оставить следов. Какие бы усилия я ни предпринимал, вся моя память, мои знания, мой опыт текли сквозь них, как вода сквозь песок. Или они мимо меня — как мимо замшелого камня, так вернее, права была твоя супруга. Вечность бессмысленна, чудеса не нужны, когда мир течет мимо, не получая ничего. И я явился сюда.
— Почему?
— Я чувствую здесь близость чуда. Чуда, подобного тому, которое даровало мне бессмертие. Оно не здесь, оно дальше, выше, и у всего города сейчас сил недостаточно, чтобы коснуться его — а это сделать необходимо. Это единственная важная вещь. Ты, я, Каменный двор, Уклад, Проект Быков — лишь средства. Цель — выше.
— И в чем эта цель?
— Представь себе дерево. Корни его оплетают путь в Кайюр, насыщаются кровью авроксов, проходят через единое сердце Уклада, впитывают в себя дыхание живого Города, и чем выше — тем больше открывается новых пластов мира. От ваших жестоких и кровавых легенд до нашей магии, все знания человеческие, весь опыт окутывает его, входит в него через корни, входит в него через листья, становится частью его. Представь себе плод этого дерева.
— В этом звучат легкие нотки городской религии, ты не находишь?
— Смеешься…
— Не смеюсь. Предостерегаю.
— Потому я так осторожен. Потому так отчаянно откупаюсь от любого внимания из Столицы. Они знают меня, но считают случайностью, которой можно пренебречь. Шарлатаном. Или интересным объектом для эксперимента. Они считают, что я уехал сюда, чтобы наслаждаться властью и править своим маленьким культом. Но Чудо, которое ведет меня сюда, не может принадлежать кому-то одному.
— Абсолютное знание, как же…
— Нет. Не знание. Присутствие. Память. Образ. Любой человек, которого знала Степь, любой, чья нога ступала по нашим мостовым, кто писал в город письма, кто думал о нем — любой будет вечно сохранен в самой памяти города. Место, в котором время и личность существуют, чтобы служить на пользу человечеству. Хранилище вечной памяти, вечного присутствия, вечного знания.
— Тюрьма.
— Как книга — тюрьма для слов. Как твоя собственная память — тюрьма для твоих знаний.
— Не как твое беспомощное бессмертие — тюрьма для тебя?
— Я не беспомощен. Пока я могу надеяться это изменить. Теперь ты знаешь все.
<...>
Исидор прикрывает глаза.
Степь тянется к нему, руки, стебли, глаза, шепот ветра, солнце, неподвижность. Степь вокруг, всюду и всегда, а далеко внизу текут горячие реки её крови, шепчется память умерших, единая, вечная, перетекающая. Как сказать Симону, что то, о чем он говорит, старшие, самые сильные менху уже умеют делать — призывать к себе память, слепок, воспоминание, говорить с ним, учиться у него.
Город живет. Сплетение нитей и судеб, профессий, тревог, волнений, люди Уклада и люди каменных домов, неграмотные и ученые, пьяницы и здоровяки, каждый из них несет на себе отпечаток особенной судьбы — и каждый умрет, не передав никому чудесного знания о том, что на самом деле именно эта судьба была неповторима и прекрасна, как полевой цветок".

"Для Уклада нет вопроса «зачем» — в жизнях детей Бодхо все предопределено, все доведено до идеала поколениями, десятками поколений, чьи жизни были раз за разом, снова и снова одинаковыми. Рождение, жизнь, смерть, брак и деторождение, собственность, обязанность, право — все известно каждому с детства, впитано с молоком матери, не нуждается в правках. У каждого есть место, есть цель, есть долг, и нет даже часа, в который ты не знаешь, чем должен заниматься. Добрая работа, добрый отдых, чистое небо и земля, что примет всех. Уйдешь — и не останется ничего, только в играх духов твой голос будет шептать наравне с прочими — воспоминание, легкий отпечаток твоей души, след от сгнившей травы, отдавшей свои соки новому урожаю, чтобы тот отдал свои соки следующему…
Вечное, оглушительное, переваривающее само себя ничто.
Интересно, для Эйро это — так же? Увидеть, услышать эту махину там, в недрах и осознать вдруг, что да, все правда, да, вот оно, материальное, живое, оно дышит, сказки не лгали, это ничто существует, оно ждет, оно неизбежно?
Увидев — лишь краем бестелесного взгляда, в видении, в бреду — Суок как она есть, Исидор возвращается мыслями раз за разом, но не к ней: к себе. Его обуревают странные мысли, до которых раньше не было дела, а теперь вот не скроешься, не убежишь. Рядом с вечностью он ничтожен и слаб. Желание бежать, броситься прочь от этой темной пустоты душит, вырывает способность мыслить, пугает и в то же время лишает сил. Он был рожден, чтобы явиться перед этой силой, служить ей и почитать её, как до того был рожден его дед, и дед его деда, и многие поколения их крови, от первого, вышедшего из Земли. Он должен служить и должен защищать, но он избрал иную дорогу, единственный узкий путь между волей Уклада и волей Симона, и шел этой дорогой долгие годы, веря, что делает это ради блага. Блага Уклада — не ссориться с колдунами, блага колдунов — не ссориться с Укладом, блага своего — оказавшись последним, не утратить имя и знания, продолжить род и сохранить силу, блага Степи — избежать осквернения, но обрести новый, диковинный цветок. Как тот яблоневый сад, что когда-то сжег старый Бешеч, чтобы добиться своего".