Год Кошки (джен)

Зима опустилась на землю мягким белым безмолвием. В конце осени господин повел войска в провинцию Араи — лишь небесам ведомо, чего он там искал — но начавшийся внезапный снегопад замел все дороги, и войску пришлось вернуться. Старая Рен говорила, такого снегопада не бывало со времен ее юности. Небо, заволоченное сероватыми облаками, все исторгало из своих недр холодную белую пыль, и не было между тучами даже зазора, чтобы пробиться солнцу.

Приближался срок Амайе родить, и казалось, вся женская прислуга в замке только о том и судачит. Ходил слух, что господин хочет признать дитя своим наследником, если родится мальчик, и вести эти не прибавляли Мадоке радости. Без солнца и света, позабытая и одинокая, окруженная со всех сторон шепотками, она не имела сил сидеть в замке. Как только господин вернулся в провинцию и позволил ей отойти от дел, Мадока вместе с Кимико принялась ходить к старой Рен. Она приходила днем и сидела в пристройке с сушеными травами, не желая стеснять Шичининтай своим присутствием — то ли робея перед ними, то ли стыдясь малодушия, которое выказала в их последнюю встречу. Но даже здесь, в прохладной полутемной пристройке, среди запаха трав, ей было лучше, чем в замке, где ничего не принадлежало ей, где не осталось места ничему, кроме одиночества. Кимико, в отличие от нее, казалось, вовсе не стеснялась обитателей дома. Сидеть с матерью ей было скучно, и она уходила в большую хижину, где жарко пылал очаг, и нравилось ли ее общество Шичининтай, Мадока не знала. Впрочем, никто ничего не говорил ей, и от Кимико она не услышала ни единой жалобы.

На ночь Мадока с дочерью возвращались в замок. Наверное, они могли бы ночевать у Рен, но Мадока боялась, что многодневное ее отсутствие выйдет за грань приличия и слуги донесут о том господину.

Казалось, ее одинокие бдения должны были продлиться до конца зимы, если бы однажды утром как раз по дороге в деревню не застигла их с Рен и Кимико ужасная вьюга. До дома добрались покрытые снегом с ног до головы, и Рен, стащив с себя и гостий промокшие накидки, не терпя возражений, подтянула Мадоку к жарко пылавшему очагу в большой хижине. Химетаро тут же сунул ей в руки пиалу с саке («Пей, госпожа, быстрее согреешься»), и Кимико, растянувшись на животе, подсунула голову едва не к самому огню.

— Гляжу, ты перестала сторониться нас, госпожа, — улыбнулся Банкотсу, и Мадока закашлялась, поперхнувшись.

— Я вас не… Я думала, вы видеть меня не захотите, — печально отвечала она.

— С чего бы?

— Я встала на сторону господина, когда он обвинил вас.

— Забудь, — коротко отвечал Ренкотсу.

— Но если тебе не терпится загладить вину, ты можешь спеть нам, — добавил Банкотсу.

— Спеть?

— Твоя дочь сказала, ты хорошо поешь.

— Просто чудно! — подтвердила Кимико, переворачиваясь на спину.

— Ну… хорошо, — робко улыбнулась Мадока. Опустив пиалу, она сложила руки на коленях и запела:

Небо на горы снежинки крошит,

Чтобы спокойнее засыпали…

Стоило ей начать, как Кимико подхватилась и уселась рядом, с торжествующим видом глядя на Шичининтай. «Я же говорила», — читалось в ее лице.

Аино кормит бродячих кошек

С криво изогнутыми зубами.

Кошки приходят к ее порогу,

Кошки ложатся к ее коленям…

Теперь не только Кимико, но все Шичининтай и Химетаро внимательно смотрели на нее. Одна только старая Рен ворочала дрова в очаге, но и та как будто задумалась, отвлекшись от своего занятия.

Рис давно убран, и луг покошен,

Тянется марево из-за леса.

Аино дела нет, что у кошек

Когти как кованое железо.

Где-то в деревне послышалось ржание лошади, а за ним — окрик, но никто даже бровью не повел.

Ветер за домом шумит ночами,

Плачется разными голосами.

Аино будто не замечает:

Зубы у кошек острее сабель.

Джакотсу вздохнул и прислонился спиной к стене. А голос все звучал и звучал в белом безмолвии, и, когда Мадока закончила петь, только безмолвие и осталось.

Наконец, Суикотсу произнес хрипло:

— Не соврала мелкая. — И тишина разбилась, рассыпалась, как соломенная стена.

… С тех пор она приходила к ним, и говорила с ними, и все больше спрашивала об отце, заставляя вспоминать самые незначительные подробности. Каков был Йендо Арета в свои последние месяцы; как жилось им в его провинции; как нынче выглядит замок, где она росла. Самое небрежное слово, самую ничтожную мелочь впитывала она с жадностью, и картины прежней беззаботной жизни вставали перед ней, даруя невыразимую сладость и неутолимую тоску. Когда они рассказывали об отце и доме, легко было представить, что Шичининтай — ее братья, явившиеся навестить сестру в далекой провинции. И что они могли забрать ее отсюда, и отвезти домой, и… Странные пугающие желания посещали Мадоку. Теперь, когда в руках ее было мощнейшее из оружий, хватило бы одного знака, одного слова, чтобы пустить его в ход. Но шли дни — а Мадока так и не подавала знака. Она пела им, и подносила саке, и ей в радость была малейшая услуга, которую она могла им оказать. Но чаще всего она просто сидела в большой хижине у пылающего очага, в безмолвном беспечном тепле, и тоска, глодавшая ее в замке, отступала. Она смотрела, как Рен чинит циновки, и как Мукотсу перетирает травы, и как Ренкотсу чертит нечто, напоминающее чудовищный веер, на разложенном на полу свитке. Она ничего не понимала в этих чертежах, просто следила за движениями его руки, будто глупая кошка, и ничего на свете не было нужнее этого.

Кимико, однако, не отличалась материным спокойствием. Ей повезло, что Шичининтай, запертые в доме снегопадом, скучали — а потому охотно играли с ней. Крепче прочих сдружилась она с Гинкотсу, чью металлическую руку и пластины на лице изучала с поистине детским бесстыдством. Но если Гинкотсу казался расположен к ней и не прогонял Кимико, даже когда та становилась совсем назойлива, Ренкотсу не отличался его благодушием. Однажды, когда Кимико с ослиным упорством пыталась стащить пластины, закрывавшие рот Гинкотсу — именно из-за них в голосе его слышался металлический отзвук — Ренкотсу грубо оттащил ее прочь, прикрикнув:

— Оставь его в покое, найди себе другую игрушку!

У Кимико хватило ума не показывать ему язык, и Мадока опустила глаза, мечтая о несбыточном счастье. Если отрешиться от мира снаружи, легко можно было представить, что она проводит зиму с братьями, а как сойдет снег — они отправятся домой, к отцу, и все будет как раньше, как полжизни назад, так давно, что и не вспомнить уже того времени. В мечтах Мадоки у нее была другая семья — семья, где нужна была ее любовь, где у Кимико, да и у самой Мадоки были братья и сестры, где не было одиночества и тревоги. Но ничего из этого ей уже не суждено было обрести. Даже от года Шичининтай оставалось не больше двух лун, и потому Мадока купалась в бездумном тепле, дышала им жадно, словно стремясь согреться впрок — на ожидавшую ее бесконечную зиму, на беспросветную ночь — и знала, что не сумеет.

В середине зимы Амайя родила сына. Мальчик был крепок и здоров и получил имя Рёта, и господин объявил его своим наследником. Никто не удивился тому: хоть некоторые служанки имели сыновей от господина, все знали, что превыше прочих он любит Амайю и с ее появлением в замке перестал обращать внимание на остальных женщин. К тому же, юная Амайя принадлежала к знатному роду, и с рождением сына поползли слухи, что господин намерен вскоре жениться на ней.

Отпустит ли он тогда ее, Мадоку? Даст ли ей вернуться домой?

Единственным, что скрашивало ее тоскливое существование, были зачастую неприлично долгие визиты в дом старой Рен. Шичининтай все больше склонялись к ней, как привыкают к человеку дикие животные, поначалу сторонясь его и грозя ему, а затем позволяя себя ласкать. Даже Джакотсу, казалось, полюбил ее, и однажды положил голову ей на колени, немало удивив не только товарищей, но и Мадоку, потому как среди Шичининтай он казался менее прочих расположенным к ней. Кимико не преминула возревновать:

— Это мое место! — возмущенно заявила она, безуспешно пытаясь спихнуть Джакотсу с материных колен.

— Переживешь.

— Кимико, пойдем разберем травы, — тут же пресекла их спор старая Рен, подхватив ее под руку.

Кимико бросила на Джакотсу недовольный взгляд, но подчинилась, уйдя за Рен в пристройку. Мадока мысленно поблагодарила служанку за чуткость. Она ласкала Джакотсу, легко пропуская его волосы между пальцев, и было это так естественно и просто, будто они и вправду росли вместе.

Это жестокие грубые люди, сила — единственный язык, им понятный.

Отчего тогда ей так хорошо? Отчего Джакотсу, словно кошка, лежит у нее на коленях? Отчего Гинкотсу играет с ее дочерью, проявляя бездну терпения? Отчего Шичининтай слушали ее, хотя не силу явила она, а слабость?

Ответ пришел в голову так неожиданно, что ладонь замерла в волосах Джакотсу.

Господин ошибся.

Эта простая догадка стала для Мадоки откровением, и странное ликование поднялось в ее душе. Господин был неправ. Впервые в жизни он был неправ, а она права, и эта мысль взволновала и обрадовала ее.

Снаружи кто-то сильно забарабанил по деревянной заслонке, закрывающей от ветра входной проем. Кёкотсу («кого еще о́ни принесли на ночь глядя») оттащил заслонку двумя пальцами, и на пороге возник средних лет человек, очевидно, из замковой прислуги. Лицо его слегка вытянулось, когда он увидел Мадоку, но посыльный ничего не сказал ей.

— Мне поручено передать, что господин хочет видеть Джакотсу, — сообщил он, — и велит ему сегодня вечером явиться в замок.

Джакотсу подхватился с колен Мадоки, лицо его исказила злость.

— Пошел он к черту! Я служу ему на поле боя, а не в постели, пусть идет к своей девке!

Посыльный поклонился Мадоке и вышел.

— Вот и все, мне конец, — мрачно произнесла она.

— Что такое?

— Теперь господину точно доложат, что я была с вами, даже Рен и Кимико вышли, как назло. Он, верно, подумает, что мы сговариваемся и я хочу натравить вас на него, или хуже того — утешаться пришла!

— А разве ты сюда не за этим ходишь? — поднял бровь Банкотсу.

— Не в том же смысле. — Она досадливо махнула рукой.

Воцарилось молчание.

— Госпожа, — осторожно произнес Ренкотсу, — наше предложение еще в силе. — Он сказал «наше», как будто успел поделиться своим кровожадным замыслом с товарищами, и, судя по тому, что Шичининтай не выказали удивления, они и вправду знали о нем. — Тебе достаточно сказать слово — и ты вернешься в дом твоего отца и будешь свободна…

Голос его медом вливался в уши, и Мадока на миг позволила себе преклонить к нему слух. Теперь, когда сердце ее было измучено тревогой и одиночеством, так легко было поддаться соблазну.

— Но ведь вам придется сражаться не только с господином, но со всеми его самураями, — наконец, сказала она.

— Ну, еще бы. — Кёкотсу, зловеще скалясь, потер громадный кулак.

— Ты не видела нас в битве, госпожа, — отвечал Банкотсу. — Ни одно войско не устоит перед нами.

— Даже если так, — покачала головой Мадока, — погибнет множество людей. Я не хочу стать причиной новой войны.

Банкотсу вздохнул досадливо и потер шею.

— Ааа, госпожа, ты слишком добра для этого мира.

— Ты хотел сказать — слаба, — улыбнулась она.

На лицо его набежала тень.

— Я хотел сказать что сказал.

Чем ближе подступала ночь, тем больше овладевало ею малодушное желание не возвращаться в замок. Можно было уснуть вместе с Кимико в пристройке, можно было поставить ширму и спать в большой комнате, можно было… Но Мадока подавила трусливые мысли, рассудив, что, если она не вернется на ночь, подозрения господина только окрепнут.

С тяжелым сердцем покидала она дом старой Рен, почти уверенная, что господин разгневан услышанным от посыльного — но, к ее удивлению, даже если это было так, он не подал виду. Не призвал ее и сам не пришел к ней — казалось, его вовсе не волнуют похождения супруги.

И очень скоро Мадока узнала, в чем дело.

Вскоре после родов Амайя тяжело заболела, и недуг ее точь-в-точь походил на тот, что много лет назад мучил едва родившую Мадоку. Супруг пригласил харайю и нескольких монахов, и те в один голос утверждали, что на груди молодой матери сидит демон, родившийся из зависти ее красоте и любви, которую господин выказывал к ней. Услышав это, господин пришел в такую ярость, что велел собрать всех женщин замка, дабы приглашенные для изгнания демона определили, чья зависть его призвала. Не минула эта участь даже Мадоку — впрочем, благодаря ее положению, она не была призвана в большой зал вместе с другими женщинами. Напротив, бесконечно раскланиваясь, харайя и два монаха пришли в ее покои и, отправив Кимико к Рен, Мадока вынуждена была принять незваных, да и, что греха таить, нежеланных гостей. Харайя обошла комнаты, бросая на стены соль и выкрикивая заклятия, монахи наклеили на створки сёдзи святые печати, но ничто не возымело действия. Особенно пристальное внимание гостей привлекла отрубленная кошачья голова, и Мадока боялась, как бы отцовский дар не сыграл с ней злую шутку. Впрочем, господин уже видел эту голову и знал, что злая сила истекла из нее много лет назад вместе с кровью. Как бы то ни было, на вопрос о зловещем подарке Мадока отвечала:

— Это голова демонической кошки, охотничий трофей отца. После его смерти голова досталась мне как свидетельство его триумфа и могущества рода Йендо.

Горькой насмешкой звучали ее слова — о каком могуществе могла идти речь, когда из всего рода только и остались, что она да Кимико. Ее объяснение, однако, удовлетворило гостей, а может, они просто не осмелились настоять на осмотре. Раскланиваясь, харайя и монахи оставили ее покои.

Только получив свободу, Мадока набросила накидку из лисьих шкур и покинула замок. Ее вовсе не занимало, кто окажется виновницей; чувства, одно другого горестней, тяготили сердце. Нынче господин делал для наложницы то, чего много лет назад не сделал для жены, чем и разгневал в итоге Йендо Арету. О, если бы тогда, юная и глупая, она не настояла на сохранении своего брака, возможно, ей удалось бы вернуться к отцу, и, может, тогда она была бы счастливее и больше на своем месте, чем здесь, где ничто не принадлежит ей и где сокровища ее сердца никому не нужны.

Возможно, потому и любила она приходить к старой Рен, что именно там, в большом нелепом доме, заключалось все, чем она действительно владела. Это был ее маленький мир, где ей было тепло и уютно, но с приходом весны и этот мир должен был оскудеть.

Из невеселых мыслей ее вывел радостный вопль Кимико. Когда Мадока, проваливаясь чуть не по колено в снег, добралась до дома, глазам ее предстал лежащий в снегу Суикотсу и Кимико, растянувшаяся поперек него. Оба хохотали так, что даже Мадока невольно растянула губы в глупейшей из улыбок.

Приблизившись, она опустилась в снег рядом с ними. Она нечасто видела Суикотсу веселым: кроме общей мрачности натуры, казалось, что-то еще тяготит его — но сейчас ему было весело, и Мадока улыбалась, глядя на него, и самая боль ее сердца, казалось, ослабла.

— Они выяснили, кто призвал демона? — будничным голосом поинтересовалась Кимико. — Это была ты?

— Что? Нет, конечно же, нет!

— Жаль, — вздохнула дочь. — Если бы ты могла призвать демона, он защищал бы тебя.

— Пока у твоей матушки есть мы, — усмехнулся Суикотсу, садясь в снегу. Кимико съехала животом на его колени, недовольно фыркнула и уселась рядом. — О каком демоне она говорит?

— Долго рассказывать, — нехотя отвечала Мадока. — Кто-то проклял наложницу господина.

— Это ту, которую невзлюбил Джакотсу?

— Да, ее.

Повисло молчание. Мадока вообще жалела, что Кимико начала этот разговор, растравив ее рану, но тут дочь яростно вскинула кулачок и воскликнула:

— Тебе тоже нужно научиться призывать демонов. Тогда ты будешь непобедима!

И столько страсти, столько глупой уверенности было в ее словах, что Мадока со вздохом прижала дочь к груди.

… Виновницей обоих проклятий оказалась Йоко, тридцатилетняя служанка из купален. Она была весьма хороша собой и имела от господина двоих детей: сына и дочь. Это, однако, не отвратило его гнева, и несколько дней замковая прислуга говорила, что господин лично отрубил ей голову — после этого демона удалось изгнать. Мадока мало тем интересовалась, проводя почти все дни в доме старой Рен.

Однако вьюги бушевали все реже, снег сходил изорванной пеленой, и, как только возможно стало пройти войску, господин тут же выступил в поход в провинцию Араи. Вернувшись в замок и приняв его дела, Мадока больше не имела с кем разделить свое одиночество. Потому все горести поверяла она кошачьей голове. Отцовский трофей, так пугавший ее в детстве, нынче уже не казался страшным. Мертвая кошка молча выслушивала излияния — а только того Мадоке и было нужно. Она полагала, ее беседы с отцовским подарком остаются незамеченными, но это, судя по всему было не так. Однажды она услышала, как Кимико говорит старой Рен: «Матушка опять разговаривает с головой».

Постепенно, высказывая чудовищной кошке свое горе, Мадока стала задумываться о другом. Как жило это существо до смерти? Было ли оно вправду обычной дикой кошкой, в которую вселился демон, или само родилось от демона? Где было ее логово, где котята? Погибли вместе с матерью или умудрились уцелеть? Кошачья голова не могла ответить на ее вопросы, лишь глядела на Мадоку полными ярости и отчаяния глазами.

— Если бы я была на той охоте, — произнесла Мадока, глядя в эти жуткие глаза, — я не дала бы тебя убить.

В начале весны господин вернулся из Араи с победой и торжественно сжег знамена противника в замковом дворе. Он готовил в замке большое празднество — весь цвет войска был приглашен на него, в том числе Шичининтай. С приходом весны вышел их год, и Мадока не знала, хочет ли их увидеть. Как она будет прощаться с ними, хватит ли ей вообще духу проститься?

К счастью, господин не велел ей появляться на празднике, и весь вечер Мадока провела в своих покоях, пытаясь примириться с собственной тоской.

Видит небо, она хотела удержать их.

Но не было у нее ничего драгоценнее Цвета Надежды, ничего, что сумело бы прельстить Шичининтай, ничего, что стоило бы их внимания. Какая насмешка судьбы, думала Мадока. Не так давно сама она говорила мужу: стоит смириться, что нет сокровища превыше Цвета Надежды и ничто не удержит наемников дольше срока — а теперь сама отчаянно хотела отыскать это сокровище. Впрочем, что бы это ни было, отец унес тайну на тот свет, и Мадоке оставалось следовать собственному совету — смириться. Но, когда она пыталась заглянуть в свое будущее, сгустившийся там мрак не оставлял в ней ни сил, ни воли.

В конце концов, измученная, Мадока решила покориться судьбе и не искать сверх того, что имела.

Той ночью спала она плохо и выспаться не смогла. Старая Рен разбудила ее вскоре после рассвета.

— Вставай, госпожа, вставай, — тревожно бормотала служанка. — Господин хочет видеть тебя.

Мадока с трудом разлепила глаза. Кимико завозилась у нее под боком, но не проснулась. На миг радостное предчувствие охватило Мадоку: господин хочет оставить ее! Шичининтай уйдут, а кроме них, ничего не было в ее наследстве, чем он хотел бы обладать. Он любит Амайю, он объявил ее сына своим наследником, он женится на ней, а ее, Мадоку, отправит в отцовский дом и больше не будет над ней господина! Все время, пока Рен одевала ее, приподнятое настроение не покидало Мадоку, но, когда она встретилась с господином у выхода во внутренний двор, он сказал вовсе не то, что она ожидала услышать.

— Я хочу оставить Шичининтай у себя на службе, — признался он. — Думаю, увидев тебя, твои наемники будут чуть более сговорчивы.

— Они больше не мои, — отвечала Мадока.

— Неужели?..

Стоило им выйти во двор, как тревожное зрелище открылось ее глазам. У стены по левую руку было сложено под навесом оружие — его должны были отдать гости прежде, чем войти в замок. Был там и чудовищный клинок Банкотсу — Мадока не раз видела его в доме старой Рен. Похоже, Шичининтай не стали исключением из правила, да и кто позволил бы простолюдинам войти в дом самурая с оружием. Но не это испугало ее. На стенах стояли лучники. Десятки лучников в полном боевом облачении, колчаны их были полны стрел. Оглянувшись, Мадока увидела, что воины заняли даже крышу замка за ее спиной.

— Зачем здесь солдаты? — осторожно спросила она.

— Так, для надежности, — махнул рукой господин. — Я, видишь ли, насмотрелся на Шичининтай в битвах, потому, если что-то пойдет не так, хочу обезопасить нас с тобой.

По приставной лестнице он взобрался на стену и велел подняться ей. Затем воины втащили лестницу следом. Наверху стена представляла собой неширокую площадку, огороженную с одной стороны деревянным забором по пояс человеку, а с другой, чтобы можно было взобраться, — лишь низким барьером едва по щиколотку. Мадока никогда не всходила на нее и сейчас, лишенная возможности спуститься, вынужденная наблюдать сверху, чувствовала нараставшие тревогу и страх. Замерли лучники на стенах, замер воздух вокруг, замерло солнце в небе. Все ждали.

Шичининтай появились вскоре. Они явно не подозревали о замыслах господина и, стоило им увидеть вооруженных лучников на стенах, замерли, едва отойдя от дверей. Банкотсу обвел замковую стену тяжелым взглядом, и Мадока отвернулась, не желая встретиться с ним глазами.

— Я хочу говорить с вами, Шичининтай, — громко произнес господин.

— Ты всегда тащишь на переговоры столько народу? — нелюбезно осведомился Банкотсу, явно не веривший его мирному намерению.

— Обычная предосторожность. Я видел, на что вы способны, и не хочу подвергать себя опасности, раз уж вышел срок вашей службы.

— Чего ты хочешь?

Господин усмехнулся.

— Вопрос скорее в том, чего вы хотите. Оставайтесь у меня, Шичининтай! Я думал целый год, чем мог бы привлечь вас, но, признаю, ничего путного не пришло мне в голову. Потому нынче я спрашиваю: чего вы желаете за вашу службу? Назовите любую цену, любое известное вам сокровище — и оно станет вашим! Владение мое столь велико, что в нем найдется все, чего только может желать человек!

— Ты чертов ублюдок, Котояма! — крикнул Суикотсу. — Лично я больше всего хочу твою голову!

Господин подал знак — и десятки стрел в мгновение ока нацелились на Шичининтай. Мадока вскрикнула от ужаса и пала к его ногам.

— Умоляю, не надо! Пусть уходят!

Он снова подал знак — и лучники ослабили тетивы, но стрел не убрали. Господин схватил ее за запястье, грубо вздернув на ноги.

— Ах, да. — Голос его звучал необыкновенно высоко и ясно. — Я и запамятовал. Что ж, кажется, я понял, что вам нужно.

Он толкнул Мадоку перед собой так, что мыски ее стоп уперлись в низкое ограждение.

— Госпожа и семеро наемников — какая дивная любовная история! Я бы растрогался, не будь это так отвратительно. Одного не пойму — почему именно она? Вы, стоит думать, не слишком разборчивы — эта женщина глупа как курица и бесплодна как песок. А впрочем, какое мне дело — забирайте!

И он толкнул Мадоку со стены.

За миг до того, как тело ее перевернулось головой вниз, она увидела лицо Банкотсу — и вдруг поняла, откуда его знает. Точно такое же выражение ярости, отчаяния и страха навеки застыло в глазах обезглавленной кошки.