Черные крылья синего неба (джен)

Аркх Гонолулу.

Таль

Я

Молчанье храню

Ибо слова мои мертвы

Прохлада простыней, запах мускуса и пота... Вечер каждый раз — как сердечный приступ. Я продирался к нему сквозь сны и, открыв глаза, видел багровую краску заката растекшуюся по полу. Темное, налитое жизнью и солнцем с густой гривой темных волос, пухлыми губами и широким туземным носом — новенькая в моих покоях. Ее лишь недавно отобрали в качестве прислуги в верхний город, прочие давно приучены оставлять меня к моменту пробуждения в одиночестве.

Ее дерма безмятежна и противна. То, что казалось чарующим и прекрасным в утренние часы, сейчас вызвало омерзение. Сброшенная змеиная кожа, опустошенный сосуд, женщина, которая уже принадлежала тебе и которая ничего для тебя не значит.

Я выпутался из ее липких закостеневших объятий и с трудом поднялся. Мир закружился, рассыпался цветными яркими пятнами, взрезающим изнутри череп. Мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы собрать его воедино.

— Учитель, усталая бабочка присела на подоконник, пыльца с ее крыльев осыпалась в тщетных попытках прорваться сквозь стекло. Может, стоит распахнуть для нее окно?

— Таль, тебе стоит нарисовать ее. Посмотри, какой удивительный узор на ее крыльях. Тебе несказанно повезло, что ты видишь ее так близко и можешь подробно изучить.

Сразу после пробуждения тяжело. Так было всегда: то, что развеется через час или два, то, что я прогоню прочь или спрячу за крепкой хитиновой броней, лезет в этот час изо всех щелей, сдавливает горло, разрывает душу. А тут еще эта туземка с ее приторными снами об океане, летучих рыбах и горячем синем песке. У меня не хватило сил даже на то, чтобы ее разбудить, не то что прогнать.

Я впихнул свое неподатливое тело в черный прохладный шелк. Из открытого окна не доносилось ни дуновения — дневная жара сменилась тяжелой вечерней духотой. Я оглядел комнату, полную остатков утренне-дневной вакханалии. Нужно сообщить младшей — пусть она отдаст распоряжение слугам и заодно уберет эту человеческую женщину куда-нибудь на кухню, а еще лучше — обратно в нижний город. У меня напрочь отсутствует желание видеть ее снова.

Младшие — наши костыли. Гельма, лишенные способности творить. Они — неотъемлемая часть нашего Дома, они управляют слугами, осуществляют все скучные, но необходимые контакты с внешним миром. И все же их предпочитают не замечать, демонстративно не обращать внимания, как на пигментные пятна на совершенной коже. Они — несмываемый позор и печаль для моей родни, подобно уродливым ожогам на моих плечах. И все же я часто думал, что моя мать предпочла бы произвести на свет младшего, а не такого, как я.

Есть еще те, кого называют открытыми ранами. Они рождаются редко, раз в поколение или еще реже, и не живут долго. Разве можно существовать, пропуская через себя всю боль мира? Братья и сестры презирают их и жалеют. Надо уметь отделять Искусство от бытия, это первое, чему учат нас учителя, а они к этому не способны. Мне нельзя долго присутствовать рядом с тем, в чьей жизни произошла трагедия. Я — воронка без дна для чужих кошмаров и горестей. Нет, я умею притворяться, я талантливый актер, и даже мать иногда начинает сомневаться в моем диагнозе. И все же нередко в ее глазах и речах проскальзывает сожаление по поводу моего существования и нашего родства. Меня никогда не рассматривали как наследника трона, никто не ждал, что я доживу до совершеннолетия: подобные мне обычно кончают с собой на грани между детством и юношеством. Я уникум, диковинная зверушка, научившаяся существовать вопреки. Только Тьма знает, чего мне это стоило и стоит.

По сути, от смерти меня удержало только одно. Слишком глупо прийти в этот мир и ничего не совершить в нем, родиться лишь для того, чтобы умереть. Я понял это давно и стал старательно подбирать для себя веточки, способные удержать, не дать захлебнуться. Я научился глушить себя — вино, наркотики, бесконечная череда мужчин и женщин, накачанных алкоголем и наркотиками, не покидающих мою постель. Это первый способ, к которому я до сих пор порой прибегаю, как к самому легкому и приятному. Второй сложнее: я заставлял себя, вопреки всем заветам и наставлениям, слить воедино мой дар и мое бытие. Я рисовал в чаду и угаре, когда пальцы отказывались повиноваться, а мысли расползались по самым темным и зловонным уголкам сознания. И я достиг невиданных высот — об этом говорило и восхищение окружающих, и мои собственные глаза. Единственное, что наполняло меня горечью — невозможность здесь, на Земле с помощью своей крови вдохнуть настоящую жизнь в свои творения. Эта грань силы Гельмы осталась на покинутой Сель.

Был еще один способ, я называл его «прививка ядом». Раз в месяц я уходил в нижний город, чтобы напитаться чужой тоской, грязью, ненавистью и болью. После того, как сделал это впервые, отходил с неделю и только невероятное упрямство удержало от того, чтобы вскрыть себе вены. Но прошел месяц, и я заставил себя отправиться туда снова, а потом опять и опять. И постепенно стало легче: я научился если не полностью закрываться, то приглушать чужие страдания, вспыхивающие во мне, подобно пожару. Я настолько осмелел, что даже рискнул отправиться на Черный остров. Это был первый и пока единственный раз, когда я сорвался и пошел на поводу у своей сущности. Я позволил или даже заставил сбежать мальчика-полукровку, чьи эмоции разрывали мне душу, и наказанием стали уродливые шрамы на плечах и еще одна морщинка презрения в уголках губ матери. Я знаю: она кинула своих ищеек на его поиски только для того, чтобы лишний раз задеть меня.

Плачь!

Дорогу мертвому

Омоет слезами оставшийся жить.

У меня было много учителей. Все, кроме одной, из Гельмы. Она же была человеком. Невообразимо талантливой, молодой и прекрасной, когда взялась за меня, и древней старухой с трясущимися руками и ослабевшим разумом сейчас. Она писала стихи, дивные и странные. Дара к слову у меня не было, но это не помешало ей стать для меня другом, пожалуй, единственным в верхнем городе, да и за его пределами тоже.

Раньше я убегал к ней, когда мне требовался собеседник или просто нужно было увидеть взгляд, не преисполненный собственной значимостью. Тогда она занимала просторные покои в западном крыле. Но вот уже лет десять, как ее обителью служила крохотная каморка в подвале, где живут слуги. Теперь мне казалось, что я отдаю долг, приходя в убогое и мрачное место без окон, наполненное запахами старости и болезни. Но одно осталось неизменным: она была поразительно легка, что в двадцать лет, что в девяносто. Ее никогда не терзали гнетущие мысли, скорби и печали не задерживались на сердце, а значит, не наполняли и меня, когда я находился рядом. Удивительно, как при такой легкости и прозрачности ей удавалось когда-то создавать настоящие шедевры.

Я сидел подле нее, глядя на узловатые скрюченные пальцы, которыми она пыталась вышивать. Картинка получалась неумелой, бугристой, отовсюду торчали разноцветные нитки.

— Ты скажи! Ты только обязательно скажи матери, что без окон мне совсем не пишется. Мне нужно солнце видеть, а здесь темно. В листок утыкаюсь, а букв не вижу — всё расплывается. — Она пошамкала губами, подняв на меня белесые, подернутые мутной пленкой глаза. — Спросишь?

— Конечно.

Ложь дается мне легко. Тем более что я слышу эту просьбу не впервые, и каждый раз она забывает о ней через несколько минут после того, как произносит. Если бы я не настоял, моя мать давно бы велела вышвырнуть ее прочь из верхнего города, а в нижнем она и недели бы не протянула. Пришлось напомнить матери, чьими строчками исписаны стены в ее покоях.

Как же Гельма любят забывать подобные вещи... Они иссушают людской дар до дна или же разрушают разум и душу творца вседозволенностью и восхвалением, а после оставшуюся пустую оболочку возвращают обратно в клоаку нижнего, в его грязь и нищету. Они безжалостны, потому что искренне не понимают, как может дар истончиться и исчезнуть, что такое дряхление тела и разума. Если человек перестал быть творцом, для них это означает, что это уже совершенно другая личность, не нужная им, не та, которую они приглашали. Я вижу это по-другому, но лишь потому, что моя эмпатия обострена до предела. Я не чувствую жалости к угасшим — рядом с ними я просто испытываю то же, что и они.

— Совсем скоро осенний бал.

Я аккуратно пододвинул к ней стакан с ароматным чаем, щедро присыпанным дурманом. Человек, привыкший к нему в юности, не способен отказаться от него в преклонных годах. Правда, в отличие от наркотиков, которые изготавливают сами люди, дурман абсолютно безвреден и для тела и для разума.

— Осенний бал... — Лицо ее расплылось в широкой, по-детски наивной улыбке. — Я помню их все. Дивное событие.

— В этот раз все иначе. Годовщина исхода. Выбраны цвета скорби. Весь дворец затягивают сиреневым и черным шелком и бархатом.

— Сиреневым и черным. Вот бы увидеть... — Она помрачнела и вздохнула, видимо, вспомнив, что вход на верхние этажи для нее теперь закрыт.

— Я за этим и пришел. Учитель, может, вы согласитесь сопровождать меня? Знаете ведь, как сыну принцессы Гельмы трудно выбрать себе подходящую пару.

Я подмигнул, легко и непринужденно.

Она снова расплылась в восторженной улыбке. Погладила меня по щеке тонкой птичьей ручкой.

— Мой мальчик, ты наверно, шутишь... Время моих балов давно миновало.

Я не шутил и не издевался. Я действительно собирался пойти на праздник в сопровождении старой людской женщины. Мне хотелось ее порадовать, тем более что до следующей осени она вряд ли дотянет. А еще хотелось досадить этим поступком матери. После моего позора она если и не отреклась от меня публично, то всем своим видом демонстрировала отвращение и презрение. А вслед за ней и все мои сородичи. Даже младшие втихую перешёптывались за моей спиной: подумать только, гельма, не сумевший справиться с полукровкой и позволивший ему ранить себя!.. Не то чтобы это сильно меня заботило: и до этого я был почти отверженным, даже моими картинами они предпочитали восхищаться отдельно от меня самого, но потребность сделать им гадость особенно обострилась у меня именно после этого.

— Я велю прислать вам платье из синего шелка. Ведь вам больше всего нравился глубокий лазоревый цвет.

— Это будет очень мило с твоей стороны, — она хихикнула, и тут же ее внимание переключилось на кусок воска, прилипший к грязному столу. Она принялась старательно его оттирать, бормоча себе что-то под нос и, кажется, полностью забыв о моем присутствии. Я не ждал, что предвкушение радостного события подстегнет ее память и сольет воедино раздробленный разум. И все же, глядя на сосредоточенно сморщившийся лоб и блестящую нить слюны, застывшую между нижней губой и подбородком, я ощутил грусть. Единственное, на что я надеялся: что своим поступком не причиню ей вреда, но лишь чуть-чуть порадую напоследок, пусть даже она и этого не запомнит.

— Мама, ты так редко приходишь, я чем-то обидел тебя? Я неправильный, я знаю, но почему ты отворачиваешь лицо, почему я чувствую, как холодно у тебя в груди, когда ты прикасаешься ко мне?

— Не говори глупости, Таль. Все дети должны жить отдельно от родителей, пока не достигнут возраста разумности. И ты позже присоединишься ко мне во дворце. Ты нуждаешься в правильном воспитании и обучении. Рядом с тобой те, кто сможет в этом помочь.

— Я им не нужен. И тебе тоже не нужен. Я никому не нужен. Мамочка, это так страшно, когда точно знаешь, что испытывают к тебе те, кто рядом.

— Таль, прости, мне нужно уходить. Я рада, что у тебя такие блестящие успехи в живописи, а вот остальные предметы стоило бы подтянуть. Старайся лучше. Возможно, я навещу тебя в следующем месяце, если дела позволят мне отлучиться.

Иногда на меня нападало непреодолимое желание прийти к ней. Не за теплом и материнской лаской, а вопреки холоду, сковывающему ее губы всякий раз, как она видела меня. Вопреки равнодушию, сквозящему в глазах.

Однажды я случайно обнаружил тайную дверь, ведущую прямо в ее кабинет, минуя приемную и прочие дворцовые комнаты. Пролом в стене, завешанный гобеленом, сквозь дырки в котором было прекрасно видно всё, что происходило внутри. Тогда я понял, что мне необязательно говорить с ней, показывать свое присутствие. Достаточно смотреть на повседневные дела Принцессы Хаоса, чувствуя всё, что ее тревожит и радует.

Город

Коварный паук

В липком коконе бьется душа моя

Верхний город представляет из себя единое здание-лабиринт со множеством секторов, крыльев и ответвлений. Архитектура совершенно безумная: где-то сады прорастают сквозь стены и полы огромных бальных комнат, где-то открытые террасы превращаются в крутые винтовые лестницы, ведущие в полутемные подвалы. Дворец — сердце этого многослойного пирога. Он намеренно расположился в самом центре кратера Лииахи, и весь остальной город сползается к нему.

Я брел босиком, и влажная душная ночь струилась сквозь меня, раскрашивала изнутри черным и синим. Я наполнялся ей, и она по капле стекала с кончиков моих ресниц и оседала тенями на веках. Предчувствуя близость живых существ, я скрывался от них в многочисленных нишах и углах.

Есть время легкое — оно служит для жарких объятий и веселых разговоров. Сейчас на мои плечи давил груз времени тяжелого — такого, когда хочется быть в совершенном одиночестве. Когда каждое слово, обращенное к тебе или произнесенное тобой, подобно острому ножу вспарывает мозг. Мне удалось добраться до дворцовых покоев, избежав ненужных встреч.

Когда я скользнул в знакомый пролом за мраморной статуей молящийся девы, оставшейся еще с людских времен, сразу услышал доносящиеся из кабинета приглушенные голоса.

— Госпожа, прибыли посланцы из Торонто. Их трое. Они ждут в приемной.

— Посланцы? Вроде бы император просил у нас приглашение для одного. Как они сумели пройти втроем?

— У двоих из них метка, позволяющая проходить любыми вратами. Но это еще не все странности…

— Подожди, Юсим. Я и так уже заинтригована. Позволь мне самой увидеть то, что сделало твое лицо таким испуганно-удивленным. Ничего не говори мне, просто позволь им войти.

Я приник к знакомой дырке в полотне в предвкушении любопытного зрелища.

Мать моя сидела, вольготно раскинувшись, на низком диванчике. Он специально был поставлен таким образом, чтобы гости вынуждены были, стоя, смотреть на госпожу Гельмы сверху вниз, отчего они терялись и чувствовали себя неловко. А для того чтобы расслышать ее мягкий и завораживающий шепот, им приходилось неудобно и некрасиво сгибаться. Она страсть как любила такие ситуации.

Но стоило появиться неожиданным посетителям, как вся вальяжность сползла с нее в один миг. Мать резко поднялась, и кривая улыбка вымученно воцарилась на ее губах. Тонкие пальцы вцепились в край роскошного черного халата, укутавшего ее с головы до ног. Интересно, кто именно из пришельцев вызвал у нее столь странную реакцию?

Я внимательно пригляделся к вошедшим. Две девушки и мужчина. У одной, миин’ах, лицо было знакомым. Определенно, мы встречались — может быть, она была одной из сопровождающих, когда я посещал Милан на прошлогоднем Посвящении. Вторая была из людей, совсем юная, с ничем не примечательным лицом с крупными чертами и угловатой фигурой. Вряд ли эти двое сумели бы так взволновать мою мать.

Значит, мужчина. Поначалу я решил, что и он человек, но, всмотревшись, понял, что ошибся. Он выглядел клубком скрученных нервов. За каждым жестом или поворотом тела пряталось что-то темное, тяжелое и опасное. Отчего-то я никак не мог его почувствовать, что было совсем уж странно. Глухая стена, сквозь которую не пробивалось ни отголоска эмоций. Именно на него смотрела, не отрываясь, мать. Повисла неестественная пауза, во время которой они буравили друг друга глазами, а остальные поглядывали на них с тревогой.

Мужчина заговорил первым:

— Ты мало изменилась, Сайлим. С каких пор ты стала Принцессой Гельмы? Или такова награда за предательство?

Она расслабила пальцы, позволив им отпустить ни в чем не повинный кусок шелка, расправила плечи и вдруг облизнулась. Совсем как кошка, приметившая аппетитную мышку, высунувшую мордочку из безопасной норки.

— Асаи, вот не думала, что доведется еще встретить тебя в мире живых. Да еще и свободным, без кандалов и цепей. Надеюсь, хоть клеймо на месте, последний Проклятый из мертвого Дома?

Тут для меня, наконец, всё прояснилось. И реакция матери, и странная непроницаемая стена вокруг души незнакомца. Я слышал о том, что одного из Дома Тса оставили в живых, но никогда не думал, что мне представится случай увидеть его.

Интересно, что же все-таки произошло на Сель? Почему он смотрит на мою мать с таким презрением, более того, отвращением? Мне казалось, она не способна вызывать подобные эмоции. Всё ее существование было направлено лишь на то, чтобы ее обожали, вожделели и боготворили, и в этом она добилась потрясающих успехов. И что за предательство, о котором он говорит? Сайлим стала принцессой Гельмы уже на Земле, вскоре после наступления Великой Беды. По официальной информации предыдущий правитель (мой дедушка) отошел во тьму по своей воле, устав от долгих лет царствования и не желая привыкать к жизни в новом мире. Именно Сайлим исполнила его волю и помогла осуществится переходу, но все было законно, в присутствии нескольких свидетелей.

Миин’ах не дала Проклятому ответить.

— Прошу прощения, госпожа, но у нас важное дело. Поэтому позвольте прервать столь увлекательный обмен любезностями и перейти к сути.

— Валяйте, — принцесса присела на кресло, грациозно скрестив ноги, так что халат призывно распахнулся, обнажая стройное бедро.

То, что говорила рыжая, было страшно и дико. Хаос, пришедший на Землю? Это может стать большим кошмаром, если окажется правдой. Но моя мать, казалось, вовсе не была шокирована. Она слушала с усмешкой, барабаня пальцами по подлокотнику кресла. Когда миин’ах озвучила свою просьбу: пожертвовать королевскую печать Дома гельмы и найти добровольца, который не устрашится отворить врата и вступить на Сель. Сайлим задумчиво кивнула. Поднявшись, она прошлась из угла в угол, размышляя. Повисла гнетущая пауза. Она прервала ее, заговорив ласково и мягко:

— Что ж, как вы понимаете, королевской печати для такой благой цели мне не жалко. Найдутся и руки, которые донесут ее до врат и сумеют воспользоваться. Только… — Она улыбнулась самой обольстительной улыбкой из своего арсенала, той, от которой дыбом поднимались волоски на коже у всех, независимо от возраста, пола и степени родства. — Попросить меня об этом должна не ты, дочь огненных ветров. Пусть преклонит колени Проклятый, пусть умоляет меня об этой услуге, и тогда я пойду вам навстречу.

Миин’ах вздернула бровь.

— Пойдете навстречу? Разве ваши интересы не совпадают с интересами остального мира? Вас не страшит присутствие Хаоса на Земле?

Сайлим легко и непринужденно пожала плечами и капризно поджала губы. Образ девочки— подростка был ее любимой маской, которой она старалась пользоваться как можно чаще.

— Гонолулу находится на острове. Насколько я помню, Хаос не слишком любит открытые водные просторы. Сомневаюсь, что он сможет нас учуять, а даже если учует — сумеет добраться. Так что, да, я окажу вам великую милость, отдав печать, символ и силу моего Дома. Мне кажется, взамен я требую не так уж много.

Миин’ах не могла подобрать достойных слов для ответа. Она смотрела на Проклятого чуть ли не с мольбой. Да уж, видимо, бедная девушка ощущала себя сейчас между молотом и наковальней.

— Я не приклоняю колени перед падалью. И лично мне просить тебя не о чем.

Он сказал это, словно брезгливо сплюнул, и отвернулся. Сайлим дернулась, лицо ее исказилось гримасой гнева. Образ милой девочки сошел моментально, обнажив ненависть и ярость. Девочка-человек, безмолвно простоявшая у стены во время всего разговора, испуганно ойкнула. Кажется, она порывалась что-то сказать, но отчаянно сдерживала себя.

И все же моя мать сумела справиться с собой и заговорила почти спокойно:

— За твои слова тебя стоило бы выкинуть в Мертвые земли с отрубленными руками и вырванным языком, и девок, пришедших с тобой, отправить туда же. Но я не хочу портить себе настроение видом крови. Вы, — она кивнула женщинам, — можете убираться на все четыре стороны. А ты останешься в Гонолулу в качестве пленника, и поверь: жизнь твоя будет гораздо менее приятной, чем была у змеелюдов.

Он расхохотался, зло и весело. Сжав кулаки, мать шагнула к нему с перекошенным от ярости лицом. Дорогу ей заступила миин’ах. Руки ее пылали, а волосы искрили и потрескивали, огненным ореолом обрамляя каменно-спокойное лицо. Мать отшатнулась — то ли от ужаса, то ли от жара, исходившего от девушки, а та отчеканила:

— Вы, видимо, перепутали нас со своими слугами. За мной стоит мой народ, и на мне лежит благословение Дома тьерто. Асаи нужен нам, и вы не посмеете забрать его. Не думаю, что в ваших интересах ссориться сразу с двумя сильными расами.

Сайлим молчала. Я видел и ощущал всю гамму ее эмоций. Наконец, ей удалось совладать с собой и заговорить спокойным, приторно-ласковым тоном:

— Что ж, посланница, ты права. Я не буду преступать закон и чинить вам препятствия, но и помогать вам тоже не собираюсь. Это мое право. Вряд ли вы сумеете найти кров в верхнем городе, но грязные кварталы нижнего к вашим услугам. И еще: те, кто носят метку посланника, могут воспользоваться вратами, но, как я вижу, есть она не у всех. Могу обещать, что к связи с другими Домами вас и близко не подпустят, так что приглашения и встречающего вы не дождетесь. Желаю вам удачно провести время в аркхе Гонолулу. Да, кстати, через четыре дня будет осенний бал, и я официально вас приглашаю. Вам необычайно повезло: застанете лучшее событие года. А теперь, с вашего разрешения, я заканчиваю аудиенцию и очень надеюсь, что вы постараетесь не попадаться мне больше на глаза.

Она демонстративно отвернулась, и по комнате легким звоном разнеся напев колокольчика. Появился Юсим, один из последних ее любовников. Под осуждающее молчание посланников мать отдала ему приказ:

— Милый, проводи, пожалуйста, наших гостей вон из моего кабинета. Позаботься о том, чтобы им не причиняли вреда, и передай всем, что тот, кто решит оказать им помощь, рискует навлечь на себя мое недовольство.

Как только они выходили, я уловил едва слышное «стерва», брошенное сквозь зубы миин’ах.

Сайлим, до синевы прикусив нижнюю губу, принялась метаться из угла в угол. Она швырнула об стену дорогую древнюю вазу, а затем замерла, запустив пальцы в густую пепельную шевелюру и запрокинула голову. От нее шли волны раздражения вперемешку с чем-то болезненным и очень личным. Мне на мгновение стало стыдно, что я подсматриваю за ней, когда из нее рвется что-то столь незнакомое, чужое и слабое.

Память

Открытая рана

Под повязкой прожитых лет

Я нашел их в лазуритовой террасе. Видимо, здесь их оставил — довел и бросил, мамин подручный. Они ругались, не особо заботясь о посторонних, которые могли их слышать их. Вернее, ругалась миин’ах, а Проклятый слушал ее с непроницаемым лицом. Человеческая девушка нарочито сосредоточенно изучала куст бархатных роз, видимо, опасалась тоже попасть под раздачу.

— Если это был изощренный способ завалить нашу миссию, то могу тебя поздравить: ты в нем преуспел. Одного не могу понять: зачем тогда ты согласился помогать? Сидел бы себе дальше в темнице, читал книжки и ждал приближения любимого Хаоса.

Он пожал плечами.

— Здесь лучше — просторнее. Свежего воздуха опять же больше, пахнет неплохо.

— Ты же понимаешь, что стоит нам с Веспой уйти и для тебя все изменится. Ты зависишь от нас, зачем же подставляешь?

Все тем же холодным и бесцветным тоном он произнес очень медленно, выделяя каждое слово:

— Я не завишу ни от кого. И я не нарушал данного тьерто слова. Молчание не входило в число условий, которые я обязан был выполнять.

— Из-за тебя…

— Да хватит уже! — Не выдержала девушка-человек. — Может, подумаем о том, что дальше делать? Что есть, где спать. А главное, как эту дурацкую печать добыть. Может, можно ее спереть, раз по-хорошему не отдает. Это же не проступок, если во имя благой цели. Что вы на меня так смотрите? Я между прочим по просьбе Таат там молчала, как рыба об лед. И в итоге напортачила все равно не я.

Именно на этой ноте я решил, что настала моя очередь появиться на сцене. К тому же что-то подсказывало мне, что мое присутствие для Проклятого секретом не является. Более того, думаю, он почувствовал меня еще в комнате матери.

Легким шагом я вышел из-за колонны, которая надежно скрывала меня до этого. Увидев меня, спорщики разом замолчали. Я расплылся в самой обаятельной улыбке, на которую был способен.

— Как хорошо, что я вас так быстро отыскал. Так получилось, что я случайно услышал ваш разговор с принцессой Гельмы.

— Случайно? — Бровь Проклятого с убийственной иронией поползла вверх.

Я сделал вид, что не услышал этой реплики.

— Я не согласен с решением Госпожи и приглашаю вас под свою крышу. Не стоит делать поспешных и необдуманных шагов. Прохладное вино и пряное мясо утолят ваш голод, а там и ситуация, в которой вы оказались, будет смотреться не так печально.

— С чего это такая забота и участие? — ехидно спросила человеческая девушка. — А как же проблемы, которыми грозила принцесса каждому, кто захочет помочь нам?

Миин’ах раздраженно дернула ее за рукав и закатила глаза.

— Кажется, я забыл о своих манерах. Не узнал ваших имен и не представился сам. Меня зовут Тальгарстир, или просто Таль. Поверьте, милая барышня, обещанная кара меня вряд ли коснется.

Я заметил, какое впечатление мое имя произвело на девушку. Она вздрогнула и побледнела. Интересно где и от кого она могла слышать обо мне?

Миин,ах представилась первой. Родового имени она называть не стала, видимо, сочла меня недостойным. Просто сухо бросила: «Таат». Девушку-человека звали Веспа Манчи, о чем она поведала после небольшой паузы. Проклятый отвечать не стал вовсе. Скрестив руки на груди, он рассматривал меня, словно какое-то мелкое и противное насекомое. Под его взглядом было не очень уютно, и я по-прежнему не мог его почувствовать. Это было очень странно, словно у меня отобрали один из органов чувств.

— Итак, раз мы теперь знаем друг друга, почему бы не продолжить разговор в более уютной атмосфере?

Девушки настороженно переглянулись, а мужчина фыркнул.

— Нет, конечно, у вас есть альтернатива. В нижнем городе тоже можно найти кров и ночлег, но вряд ли вам понравятся условия, которые вам предложат. Женщины из других аркхов почему то крайне негативно реагируют на крупных крыс, тесноту и кусачих насекомых, которые водятся там в изобилии.

Мои слова подействовали: я увидел, как на их лицах проступили брезгливость и отвращение.

— Лучше спать рядом с кусачими тварями, чем в обществе падали, — Проклятый произнес это без злобы, абсолютно спокойно, словно не кидал оскорбление, а сухо констатировал факт.

Тут я уже не выдержал. Не то чтобы меня легко задеть словами, но слишком явное презрение, которое он демонстрировал, заставило меня вскипеть. Стиснув зубы и с трудом укротив гнев, я заговорил максимально доброжелательно и мягко:

— Разве мы были знакомы раньше? Может, я совершил какой-то проступок по отношению к вам? Напомните мне о нем, пожалуйста, и я принесу вам свои искренние извинения.

Он пожал плечами.

— Ты из племени падали. В тебе течет кровь предателей — разве ты можешь быть иным, отличным от всего своего рода? По мне, этого довольно.

— Хватит! — Таат в ярости рассекла рукой воздух. — Ты достаточно наговорил сегодня. И я клянусь, что если из-за твоих речей нам не удастся завершить нашу задачу, я лично арендую лодку и, направив ее к границе, вышвырну тебя за пределы Сети.

Он усмехнулся.

— А ты уверена, что справишься со мной, дочь огненных ветров?

— Я уверена, что найдется множество желающих мне помочь. Так что не сомневайся: один против всех, да еще с запечатанной силой, ты долго не протянешь.

— Возможно, этим ты осуществишь мое главное желание: не тянуть больше.

— Вам не надоело? — встряла Веспа. — Мы решение какое-нибудь принимать будем, или вы до прихода Хаоса здесь грызться собираетесь?

Таат вздохнула и повернулась ко мне.

— Похоже, у нас действительно нет выбора. Мы принимаем столь любезное приглашение, в надежде на ваше здравомыслие и благородство.

— Завтра утром будешь ли ты ждать и желать меня, пепельноволосый мальчик? От тебя так сладко пахнет медом и виноградом. Это кружит мне голову...

— Отогрей меня сегодня — пусть отступит холод... Наполни меня собой до дна, до дрожи, до вставшего в горле скомканного дыхания, и я не забуду тебя. Ты станешь лучом солнца, пронзающим зелень листвы, или белой кошкой, свернувшейся клубком на подоконнике. Ты станешь мазком краски на холсте, и тебя узнают другие, узнают и полюбят сильнее, чем способен полюбить я. Не проси меня о большем.

Я не знаю, зачем позвал их к себе и отчего решился открыто выступить против матери. Обычно я не действовал настолько прямолинейно и неосторожно, здраво полагая, что рано или поздно ее терпение может лопнуть, и тогда на мою голову обрушатся вещи пострашнее лишения права наследования. Например, изгнание в Мертвые земли или заключение на Черном острове. Но любопытство было сильнее инстинкта самосохранения, к тому же меня не покидало ощущение некой связи с этой троицей и со странной дорогой, что лежала под их ступнями и уходила в неведомое.