Доживем до Рагнарёка (джен)

Однажды над маленькой пещеркой, притаившейся под песчаниковыми склонами Холма, пошел дождь. Маленькое Зло, обретающееся в виде большой облезлой крысой с седыми волосками на морде (вот уже триста лет как поседела), и затянутым белым бельмом левым глазом заволновалось и вылезло из своей пещерки наружу, чего не делало уже несколько десятилетий. Зло жило в этой норе так долго, что не помнило точно, было ли оно Злом изначально или так случилось по велению небес, было ли оно Злом вообще, или все это только игры воспаленного воображения (правда, Маленькое Зло склонялось к версии зла — ведь как доброе существо может получать столько удовольствия от поедания сырых пауков в темноте?), было ли оно Маленьким или Большим, но рассудило, если оно живёт в норе, то, оно скорее Маленькое. Существо, называющее себя Маленьким Злом, помнило о прошлой жизни только настойчивое желание уйти в отшельники и все. Зло не имело потребности в пище, но питалось сырыми пауками в темноте, когда хотело. Что-то в оглушительном шуме этого дождя было неправильным, неподдающимся пониманию Зла. Пока оно, поминая недобрым словом Локи и разросшийся пантеон его детишек, хотя толком не помнило, кто это и почему память о нем недобрая, поскальзываясь на сыпучих камнях, собирало на себя всю паутину, накопившуюся тут за десятилетия, снаружи шел тот самый неправильный дождь.

Над долиной с Холмами проплывали тяжелые серые тучи, как бомбардировщики над затаившим дыхание городом, разряжались тихим серым шепотливым дождем. Трава намокла, глина намокла и побурела, блестел мокрый песчаник, ручейки воды стекали вниз, на голову подслеповатого Зла упала здоровая капля, и оно с визгом отпрянуло от выхода из своей пещеры.

Никаких дурных предзнаменований, которые, по идее, должен нести в себе этот дождь, если уж он побудил Зло покинуть свою насиженную норку. Ни потоков крови, низвергающихся с разверзшихся небес, ни живых лягушек, рыб, газет, черных кошек, садовых секаторов или из чего там может идти дождь. Просто тихий, почти бесшумный, стирающий пыль дождь, ударивший стеной. И он был страннее всего.

Точно такой же дождь — такого же калибра капли и промежутки между падениями, такие же тучи-бомбардировщики нависли над городом, отмывая небоскребы, такси, кошек и самолеты, проносящиеся над всей этой вакханалией. Один важный персонаж этой истории лежал в огромной ванне, наполненной холодной водой и наблюдал за дождем в панорамные окна его личного пентхауса, как и маленькое Зло в нескольких часах полета от него. Правда, в отличие от Маленького Зла, он делал это с бОльшим комфортом. Бокал превосходного шампанского (запотел от холода напитка и сейчас медленно распотевает, со дна бокала в такт дыханию крошечного невидимого дракончика поднимались вверх, отталкивая друг друга, маленькие пузырьки), рядом с вафельным полотенцем и тарелкой с арбузом, нарезанным тонкими ломтиками ожидали его на серебряном подносе. Ванна была столь большая, что скорее напоминала бассейн, неоновая подсветка внутри окрашивала кожу человека в неестественный синий оттенок. Незнакомца в бассейне не занимало содержимое подноса или подсветка. Держась пальцами за бортик, он смотрел в окно, вслушиваясь в дождь с таким же тревожным предчувствием, что и маленькое Зло.

Человеку можно было дать на вид лет двадцать пять, его худощавое тело было правильно сложеным, темные стриженые по последней моде волосы сейчас промокли насквозь, в серых глазах — неразборчивое выражение, на тонких изящных губах написано удивление. На самом же деле он был не совсем человеком, вернее, был совсем не человеком, и ему уж точно было не двадцать пять лет, ни даже десять раз по двадцать пять. И вообще, по мнению маленького Зла, его коллег, обретающихся в подобных пещерах, да и более светлой составляющей божественной компании, в счастливом неведении и присутствии пышногрудых Валькирий допивающей бесконечные кубки вина и догрызающих бесконечные свиные окорока в Вальхалле, существо, наблюдающее за дождем из панорамных окон должно было отбывать свое наказание длиной в вечность в гораздо менее приятной обстановке. Что-то там еще было про змея, его капающий яд и верную жену, этот яд собирающую. Бред полнейший. Пару столетий он (назовем его мистер Уайт, как он себя называет сейчас) действительно провел под каплями змеиного яда и слез женщины, называющей себя его женой, светлая сторона, приходящая вначале с издевательствами и насмешками, потом с назиданием потомкам и даже с жалостью, скоро стала ходить гораздо реже, пока не перестала совсем. Змей состарился, и истекать качественным ядом уже не мог, жена устала плакать и держать чашу, так что мистер Уайт, успевший порядком отдохнуть за это время, без особых усилий совершил побег. Пару раз будучи проездом в скандинавских странах или изображая несведущего туриста, он в различных обличьях наведывался к тому камню, просто ради любопытства. Уже в девятнадцатом веке этот камень включали в экскурсионный тур по памятным местам скандинавской мифологии, снабдили соответствующей табличкой и огородили веревками, чтобы туристы не растаскали скелет бессмертного змея на сувениры. Уайту было любопытно посмотреть на камень, расплавившийся от яда, в музее на витрине он увидел позеленевший черепок от чашки, на нем гвоздем были выцарапаны еще неразгаданные учеными древненорвежские руны, однако мистер Уайт смог прочитать и надпись его отнюдь не вдохновила. (Расшифровка надписи на черепке чашки: «неблагодарный ублюдок»). В общем, после посещения места отбытия собственного пожизненного наказания мистеру Уайту стало ясно, что светлая сторона забухала пуще прежнего и не бывала тут еще дольше, чем он сам. Со спокойной душой, пусть и слегка омраченной той надписью неразгаданными рунами (слава Праотцу, что их не смогли разгадать, а то как-то совсем не солидно), мистер Уайт сел на корабль, ибо терпеть не мог летать сам, и отправился в Америку.

И сейчас, наблюдая за дождем, Уайт ощущал гнетущее предчувствие, а за свою долгую жизнь он научился доверять своей интуиции. Он всегда считал старую Вёльву чокнутой старушенцией, которая просто веселила светлую половину божественной компании своими произнесенными под влиянием особых воскуренных (вернее, выкуренных) трав «пророчествами». А книжка, которую ей, уже мертвой, якобы надиктовывал одноглазый приемный папенька мистера Уайта, не к ночи будет помянут, была, по мнению Уайта, создана для того чтобы получить барыш с продаж — в древней Скандинавии с другим чтивом в то время было очень туго. Если ничего не произошло за такой промежуток времени, что могло случиться сейчас? Тем не менее, он отчетливо слышал в шепоте дождя что-то про проглатывание луны и солнца. И это ему очень не нравилось. Он выбрался из ванны, завернулся в полотенце и, взяв свой айфон последней модели, принялся сочинять сообщение той, кто могла с ним поговорить на тему странного дождя и при этом не сообщать о его положении наверх.

В стокгольмском зоопарке в это же самое время один старый горемычный волк, которого все, даже самые старые, смотрители, помнили таким же усталым с сединой на морде, лежал в вольере, положив морду на лапы, и слушал разговоры укладывающихся спать собратьев по заточению. Он уже давно не дерется с подрастающими альфами, позволяя считать себя старым и немощным, он наблюдал их грызню с безопасного места своей лежанки. Красивый серебристый ошейник — что-то там было про кошачью слюну, птичьи шаги и рыбье дыхание — поблескивал в серой косматой шерсти . Серый дождь, шлёпаясь в миску с остатками ужина и в миску для воды, что-то сосредоточенно шептал именно ему, старому Волку, который провел здесь так много времени, что успел забыть даже свое имя. Кажется, оно напоминало рычание или грохот горной лавины — его ведь выбирала маменька, а она была великаншей, и ей были близки горные звуки. Старый волк уже и забыл, когда последний раз видел небо за пределами этого вольера. Кажется, он прокусил чью-то руку и на него надели ошейник, слепленный из жуткой гадости, а его хохочущий папочка успел сбежать, впрочем, как обычно. Слушая назойливый дождь, старый волк по привычке пробормотал в адрес папочки несколько очень неласковых слов, тот, впрочем, не откликнулся, тоже как обычно.

(Если бы его отец откликался каждый раз, как кто-нибудь поминает его неласковым словом, у него бы не было времени на распитие шампанского в личном пентхаусе. Однако он никогда особенно не интересовался судьбой своих детей, и за прошедшие пару тысяч лет не собирался менять свою точку зрения на воспитание детей).

Капли дождя одна за другой падали на голову старого волка, затекали в уши, заставляли чихать и отряхиваться, и шептали так тихо, что ни другие обитатели вольера, ни даже блохи, притаившиеся в шерсти старого волка, не слышали их голоса: пришло время, твое время пришло! Восстань, скинь позорные оковы и иди с нами. Вкуси то, чего ты жаждал так долго — оно твое. Проглоти луну!

Волк стряхнул капли в очередной раз и тоскливо посмотрел на небо, там, где должна быть по его мнению луна сейчас висели тучи. Он не испытывал ни малейшего желания глотать ее.

Точно такой же дождь поливал улицы озаренного неоновыми огнями Токио. В одном ночном кафе за крайним столиком у окна в соседстве бутылочки соевого соуса, банки колы и порции грустно смотрящих на нее суши с угрем сидела девушка с распущенными пепельными волосами, скрывающими некрасивое родимое пятно на левой щеке. Она наблюдала за своим собеседником — картиной, висящей на синей стене напротив нее. На картине были изображены сталкивающиеся на полной скорости сине-зеленые треугольники, и их осколки, превращающиеся в красных колибри, которые, только отлетая от места столкновения, были вполне обычными колибри, а добираясь до краев полотна становились летающими скелетами колибри. Посередине этой странной картины были изумительно прописаны два человеческих карих глаза, что создавало иллюзию сюрреалистической маски. Девушка, которую звали Эллой, хотя при рождении ей дали другое имя , и оно ей не очень нравилось, переглядывалась с картиной не в первый раз. Ей импонировал мечтательно-грустный взгляд этих странных гиперреалистичных глаз, поэтому, приходя в это кафе перекусить после рабочего дня и немного помечтать, она всегда выбирала именно этот столик. Благо, в то время когда она возвращалась с работы, нормальные люди уже давно спали, а личности, ведущие интересный образ жизни или сотрудники круглосуточных организаций уже заступали на работу под всевидящими оком луны. Элла грустно вздохнула, улыбнулась своему молчаливому собеседнику уголками губ и отхлебнула колу. Потом она взяла палочки и посмотрела на суши, ожидающие ее на тарелке. Выглядели они очень аппетитно. Пока Элла ела, она думала о своей работе. Надо сказать, она не очень любила свою работу, куда ее определил чересчур заботливый приемный дедушка. Впрочем, одного ее брата тот же самый дедушка отправил в зоопарк, а другого выбросил в мировой океан , так что ей грех жаловаться. Все-таки зарплата стабильная, работники приветливые, да и вообще. Внезапно мобильный телефон, лежащий на столешнице перед ней, завибрировал и его экран посветлел. Уставшая Элла разблокировала его и открыла сообщение. По мере чтения воздух вокруг нее словно насыщался электричеством, лампы под потолком мигнули пару раз, маринованный угорь на суши завилял тушкой, а картина моргнула. Девушка подхватила свои вещи и вышла на улицу.

Ее окружали неоновые огни недремлющего Токио. Элла стояла под дождем, безликим сыпящимся с небес дождем без зонта, чувствуя, что за считаные секунды промокает насквозь и пыталась вслушаться в слова, которые говорили ей разбивающиеся в лужах капли. Кажется, там было что-то про банковские операции и импорт сахарного тростника. Что за бред? Она наморщила лоб, вслушалась еще внимательнее, мокрая неоновая вывеска ночного кафе, из которого она только что вышла истерично замерцала за ее спиной, потом разобрала слова, предназначающиеся ей, и похолодела. Теперь дождь вещал что-то про полчища мертвецов, которые ей должно возглавить. А обычно дожди никогда не были осведомлены ни о ее работе, ни о старинных пророчествах очень сомнительного качества. Хотя она уже поняла, что это был очень необычный дождь.

Элла по долгу службы могла перемещаться в пространстве с огромной скоростью, оставаясь на месте. Получив сообщение, она перешла дорогу по светофору, хотя машин уже не было, остановилась на тротуаре и просто исчезла с карты Токио, пропала, выгорела, испарилась. Две мокрые нахохлившиеся вороны, сидящие под козырьком продуктовой лавки, приставленные следить за ней, после ее исчезновения переглянулись с недоумением, потом исчезли сами таким же образом — полетели наверх доносить важные вести. Элла, как была, в пальто, вымоченная Токийским дождем, оказалась посреди пентхауса в Нью Йорке. Она никогда не была тут раньше, а перемещалась по координатам, заданным в сообщении, и с интересом осмотрела помещение. Черное пианино с закрытой крышкой, напоминающее черный лакированный гроб, белые оштукатуренные стены с двухметровыми абстракциями (красные кляксы сосредоточенно пожирали аморфные синие круги), журнальный столик, на котором застыл, как хищная затаившаяся в засаде рыба, и неодобрительно поблескивал бликами на чёрном лакированном корпусе, старый телефон с катушкой, черный кожаный диван, книжные полки, хрустальная люстра, горящая сама по себе, и панорамные окна, затуманенные дождем. Небоскребы в сизой дымке напомнили Элле гору Фудзи, которую ей, несмотря на частые приезды в Японию, удалось видеть считанные десятки раз — вечно гора скрывалась от нее шлейфом из тумана. Из внутренней комнаты появилась/появился, в общем, появилось худощавое существо с тонкими белыми руками и ногами, разукрашенными черными кольцами татуировок, в кожаной куртке и красном коктейльном платье, слегка помятом, в дизайнерских черных туфлях на высоких каблуках. Сомнения задавал белый ирокез на голове, выбритые виски и добрые два десятка металлических колец и гвоздиков, разукрашивающих белое лицо с цепкими черными глазами. Красные очки в пол лица, похожие на рэй бэн завершали несколько эксцентричный образ.

— Вам назначено?

— Назначено? — Переспросила Элла.

— Как иначе вы бы оказались в квартире мистера Уайта? Впрочем, он сейчас занят. Хотя, могу ему позвонить.

Оно прошло к журнальному столику, село на диван и набрало номер. Раздались гудки. Элла вздохнула устало и раздосадовано. Она целый день разбиралась с проклятой бюрократией, случившейся из-за того что соскучившийся Гарм так обрадовался ей, что нечаянно раздавил пару десятков неприкаянных душ, измучилась перемещаться из Хельхейма в Токио, а из Токио в Нью Йорк, была встревожена странным дождём, а еще ее волосы промокли насквозь и косметика потекла. Ей надоел этот цирк. Она хотела оказаться в своей квартире в Токио, выпить чай, посмотреть канал нэшэнэл джиографик по телевизору и заснуть под монотонное сияние красной вывески, заглядывающее в окно ее гостиной.

От ее вздоха крышка пианино откинулась сама собой и пианино бодро заиграло органную пьесу. Трубы невидимого органа выли так, что Гарму и не снилось. Секретаря/секретаршу загадочного мистера Уайта, это не проняло. Он/а не изменилась в лице ни на йоту. Элла подумала, что если в кожу впивается два десятка металлических скрепок трудно изменяться в лице ради каждого раздосадованного вздоха.

— Да, мистер Уайт? — сказало существо. — Вас поняла.

(Все-таки она, подумала Элла).

Секретарша повернулась к Элле, ее цепкие черные глаза, похожие на хищных хитиновых насекомых на белом вооруженном лице, закатились внутрь, сверкая на Эллу белками, пронизанными сеткой кровеносных сосудов, и она сообщила механическим хриплым голосом:

— Сейчас вы будете удостоены разговором с мистером Уайтом, генеральным директором, основателем и идейным вдохновителем корпорации Уайт Индастриз, сенатором от штата Висконсин в девятнадцатом веке, в прошлом почетным членом сицилийской мафии, якудзы, куклукс клана, знакомым с сотнями земных королей, современником всех крестовых походов, великим актером, любителем джаза, а по совместительству богом огня, хитрости и лжи.

— Ты же сам хотел поговорить, — сердито буркнула Элла, — Зачем этот цирк?

— Я тоже рад тебя видеть, дорогая дочка, — сказала секретарша, выкатила глаза обратно и превратилась в мистера Уайта. Он улыбнулся Элле и пригласил ее сесть на диван. Облик холеного молодого бизнесмена в идеально отглаженной белой рубашке и джинсах разнообразили черные туфли секретарши.

Во время этого разговора дождь падает в воды Норвежского Моря, в воды Тихого Океана, мочит спины вытащенных на палубы рыбацких лодок сардин, давая им ощущение кажущегося спасения и безжалостно маня выплеснуть воды океанов на сушу, разнообразя последние минуты их жизни, обычно наполненные немыми хрипами и удушьем. Тот же призыв получают морские черепахи, флегматично жующие водоросли у берегов Индонезии, они могли бы выплеснуть моря, но сами полагают, что уже староваты для этого. Пластиковые пакеты, которые так похожи на медуз, бороздящие просторы Атлантики, хотели бы потопить все континенты, но забыли, что они не обитатели моря, а всего лишь пакеты и сообщение, закодированное в каплях странного дождя, не касается их никоим образом .

Дождь растворяется в соленой воде и проникает сквозь толщу воды до самого дна в поисках истинного адресата послания. Но и в самом низу находит лишь озлобленных замерзших черных курильщиков и оголодавших хищных рыб с удочкой и светящимися шариком на ее конце. Адресат послания растворился в мировом океане, словно его и не было.

Надо сказать, сейчас дождь ищут младшего брата девушки по имени Элла, того самого которого одноглазый дедушка выбросил в океан. Третий ребенок от странного союза мистера Уайта (тогда он называл себя иначе, но смысл от этого не поменялся) и великанши Ангборды согласно занимательным пророчествам Вёльвы должен был вырасти в достаточно длинного морского змея, чтобы опоясать собой весь мир. Он так и делал несколько тысячелетий, пока однажды не проглотил корабль францисканских монахов, и они не объяснили ему (хотя уже находились под воздействием желудочного сока), что нельзя причинить вред чему — бы то ни было живому, и поведали о нелегкой судьбе Франциска Ассизского. Ёрм (он предпочитал сокращённое имя) очень впечатлился, и отпустил корабль на волю, он был почти неповрежденным, только от желудочного сока оплавилась мачта, раскаялся, а потом заснул на дне Мариинской впадины чтобы не есть больше живых созданий. Однако он не учел одну колонию плотоядных и очень голодных крабов. За пару столетий они обглодали так и не проснувшегося змея, а после еще более голодные микроорганизмы разъели его скелет, пустив отдельные кости в путешествие по морям и океанам. Сейчас осколки его костей можно найти в виде белых лёгких камушков на любом пляже мировых океанов.