Проклятие рода Капетингов (джен)

После разговора с Холмсом об убийстве короля Людовика X я несколько дней находился под сильным впечатлением. Я взялся ещё раз перечитывать книги Дрюона и понял, что теперь мне больше всего хочется разгадать главную тайну — загадку Проклятых королей. Я пытался разгадать, каким образом сбылось проклятие Великого магистра Жака де Молэ, но ничего не мог придумать. Неужели гибель целой династии, так славно правившей страной, закончилось только из-за того, что их прокляли? А если так, то могут ли у историков ещё быть сомнения в том, что тёмные мистические силы существуют…

Я, признаюсь, пытался применить к этой истории методы моего друга, но ничего не получалось. Я видел необъяснимую цепь случайностей. Папа Климент, рыцарь Гийом Ногарэ, король Филипп Красивый умирают в течение года и в том порядке, как сказал магистр. Параллельно как-то само собой возникло дело принцесс-прелюбодеек, от которого династия пришла к глубокому кризису. Затем один за другом в течение четырнадцати лет сошли в могилу все три сына «Железного короля», не оставив наследников. Я пытался найти ответ, но сколько бы не размышлял над этим делом, у меня ничего не выходило. Получалось, что их сгубила глупая война буяна Робера с его тёткой Маго, что выглядело странным: причем тут, например, смерть Филиппа Красивого я никак не мог понять.

В субботу утром я понял, что не выдержу дальше мучать себя и пошёл за ответом к Холмсу. Если кто-то и может в мире разгадать эту историческую тайну, то это именно он. Было солнечно, и золотая листва в лужах очень естественно смотрелась на фоне низкого синего неба. Мой друг как раз закончил завтрак и весело помешивал сахар в кофе.

— Решили загадку тамплиеров, Ватсон? — весело спросил он меня.

Я остановился, как вкопанный, и поставил трость у входа.

— За годы нашего общения я уже перестал чему-либо удивляться, Холмс, но все-таки, черт возьми…

— Войдя ко мне, вы первым делом посмотрели на книгу «Железный король», лежащую на столе, — весело улыбнулся Холмс — Вы смотрели на неё не просто как на предмет, а с горящими глазами, то есть явно думаете о ней. — Ну, а то, как вы взволнованны и прибежали утром, когда нет дела, означает, что вы с нетерпением ждёте от меня ответа на какой-то вопрос. Иначе вы пришли бы после пяти.

Холмс откинулся на стуле. Сейчас он был в Новом темно-синем костюме с бордовой «бабочкой». Я про себя невольно усмехнулся его пижонству.

— А почему именно загадку тамплиеров? — спросил я.

— А потому что других загадок в этом романе нет, — театрально откинулся Холмс.

— Мне кажется, что даже если я выучу наизусть все учебники математики, то никогда не сравняюсь с вами в логике, — вздохнул я, кладя на комод цилиндр.

— И хорошо сделаете, друг мой, — ответил Холмс. — Каждый должен делать свое дело, вы это знаете.

Слушать бахвальство друга мне решительно не хотелось, но, судя по его довольному виду, он все-таки разрешил загадку. Я посмотрел на столик и увидел книгу о структуре Католической церкви. На душе у меня стало радостно: я понимал, что угадал, мой друг немало поработал, и скоро узнаю волновавшую меня тайну.

— Холмс, я жду рассказа… — напомнил я. — И если вы решите это дело, то, признаюсь, я сочту вас волшебником.

— Оно решается чрезвычайно просто, — вдруг серьезно ответил Холмс, — и здесь нет никакого волшебства. — Просто вы ленитесь подумать.

Я промолчал, решив не перебивать его.

— В детстве, Ватсон, меня потряс фокус в цирке шапито, — неожиданно задумчиво сказал Холмс, повертев в руках чашку. — Фокусник показал всем пустой ящик, затем поставил его на арену и накрыл крышкой. Через мгновение там была пара кроликов и важная черепаха. Все вокруг твердили, что это двойное дно. Но никакого двойного дна там не было, иначе ящик не был бы столь глубоким, — допил он кофе. — - Через много лет я узнал, что в арене есть просто подземный ход, через который другой человек подает в ящик нужные предметы.

— Боже, как противно и примитивно! — скривился я. — А фокус с часами, которые факир достает из проезжающего ящика над ареной?

— Нет ничего проще, друг мой, — лениво прищурился Холмс. — У фокусника в зале есть ассистент, который заранее приобрел две пары одинаковых часов. Одни заранее кладутся в ящик. Другие фокусник забирает к себе в карман, потом стреляет и выезжает ящик с часами-дубликатами.

Меня заинтересовала эта прелюдия. Я посмотрел на деревянные панели с часами и подумал, что Холмс меня к чему-то готовит. Я не ошибся.

— И опять все настолько просто, что не хочется смотреть… — вздохнул я.

— Всякий фокус прост, когда нам расскажут его секрет. Вот и при разгадке тайны проклятия тамплиеров не забывайте, Ватсон, главное: это всего лишь фокус. Хотя, не спорю, очень красивый и эффектный.

— Я над этим фокусом целую неделю размышлял! — не удержался я.

— Тогда давайте прогуляемся в сквер, — посмотрел в окно Холмс. — В такую чудесную погоду просто грех сидеть дома.

Накинув плащи, мы вышли на Бейкер-стрит. Мимо нас прошла пара щеголей в тонких пальто. Погода была сухая, но холодная, и налетевший ветер лихо срывал золотистую листву. Я не торопил Холмса, обдумывая его прелюдию про фокусы. Я был уверен, что мой друг рассказал ее не просто так.

— Для начала, Ватсон, я разложил для себя события 1314 г. так, как они произошли, — вдруг начал Холмс. — Разумеется, я могу опираться только на реконструкцию месье Дрюона, а не на малочисленные документы, — махнул он рукой. — Вспомним вместе последовательность. 18 марта сжигают на Еврейском острове Великого магистра и Жоффруа де Шарне, и Жак де Молэ проклинает род Капетингов. «Папа Климент, рыцарь Гийом де Ногарэ», король Филипп: не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий, где воздастся вам справедливая кара. Проклятие на весь ваш род до тринадцатого колена». В ту же ночь Маргарита и Бланка наслаждаются с любовниками в Нельской башне на фоне казни.

— Вы полагаете, это имеет отношение к делу? — не удержался я.

— Полагаю, самое прямое Ватсон, — отрезал Шерлок. — В этом была сначала и моя ошибка: я, как и вы, отделял дело тамплиеров от «дела Нельской башни». Но, как только я их объединил, все стало на свои места. Далее около 20 апреля королева Изабелла разоблачает бургундских принцесс и умирает папа Климент; в мае умирает Ногарэ, а в ноябре и сам король Филипп. Согласны?

— Безусловно, — я перешагнул через усыпанную листьями лужу. — Но я не понимаю всё же…

— Я, как и вы, мой друг, всецело принадлежу к Английской церкви, — прищурился мой друг на холодную синеву неба. — Мы с вами в отличие от католиков не верим, что Господь вмешивается в дела людей всуе. И уж точно было бы смешно, если бы Творец выполнил так точно вопли какого-то Жака де Молэ, не правда ли? — затянулся трубкой Холмс.

— Согласен, — ответил я. — Меня и самого удивило такое точное исполнение его проклятия.

— Зато, — кивнул Холмс, — при казни Жака де Молэ мог присутствовать некий человек, который решил в точности исполнить это проклятие, дабы такая кара была поучительной в веках. Тем более, что на правоверных католиков с их страстью к мистике это могло подействовать, — заметил Холмс, прищурившись на низкое синее небо.

Признаюсь, от слов Холмса у меня побежали по телу мурашки. Я даже представить себе не мог, кто мог обладать таким могуществом. Шуршащая листва показалась мне настолько старинной, словно она была свидетелем той стародавней трагедии.

— Давайте подумаем: что мы знаем об этом человеке? — спросил Холмс.

— Ничего, — пробормотал я.

— Разве? Сопоставим вместе факты, — удивился Холмс. — Я бы выделил сразу четыре момента. Во-первых, этот человек — враг короля Филиппа и его политики, тайный сторонник тамплиеров. Во-вторых, он должен обладать очень большой властью, чтобы убить папу, Ногарэ и короля в течение года. В-третьих, он-то, подозреваю, и организовал дело принцесс-прелюбодеек. В-четвертых, у этого человека должен быть опыт в организации массовых мистических действий, чтобы восторженная толпа была шокирована и объята ужасом. Кто бы это мог быть из присутствовавших на казни тамплиеров?

— Король и Ногарэ отпадают… — пробормотал я.

— Верно, они доказали невиновность своей смертью, — согласился Холмс. — Кто там был еще?

— Людовик. Сын Филиппа Красивого…

— Людовик… Вы знаете, Ватсон, я симпатизирую Людовику Х: он был хорошим королем для своего народа, — тепло сказал Холмс. — Напомню, что он первым из европейских монархов отменил крепостное право! Людовик был умен и делал правильные умозаключения, но его губила душа ребенка: при всём уме, он слепо верил в лучшее в людях и доверял своим близким, за что и поплатился жизнью. Его считали странным, но лишь потому, что он выдавал вслух финал своих умозаключений, не показывая, как он шел к решению задачи.

— Не очень понимаю, Холмс... — сознался я.

— Ну, представьте, Ватсон, что я буду молча сидеть, пить чай, и вдруг скажу "Трижды три девять... " Или "При работе с суммой квадратов катетов..." У меня в голове идет умственная работа, я часть пропускаю про себя, часть говорю вслух. Вот я и кажусь вам странным.

— Как Людовик Наварский, — дернул я головой.

— Но давайте рассмотрим вариант Людовика. Он не одобрял политику отца и мечтал стать королем — допустим, мотив есть. Мог ли Людовик убить Ногарэ и отца? Теоретически, да. Мог ли он организовать дело принцесс? Тоже, теоретически, да. Но убить папу Климента Людовик не мог.

— Карл… — неуверенно пробормотал я.

— Аналогично и Карл. Он имел неприязнь к отцу, мог организовать дело принцесс, мог теоретически убить Ногарэ и короля Филиппа. Но убить папу Климента через сорок дней Карл не мог никак. Карл также отпадает.

— Карл Валуа! — вспомнил я. — Он всегда был в оппозиции к политике брата и защищал тамплиеров. Я где-то читал, что бывшие тамплиеры избрали его своим тайным магистром.

— Что же, рассмотрим Валуа, — кивнул мой друг. — Да, он симпатизировал тамплиерам и мечтал о троне. Он мог теоретически убить Ногарэ и короля, мог подбросить Филиппу что-то против принцесс. Но убить самого папу Карлу Валуа было, согласитесь, не по силам.

— Но у Валуа был друг — кардинал Франческо Гаэтани, враг короля Филиппа.

— Верно Ватсон… — Мой друг рассеянно посмотрел на аккуратно сложенную кучу листвы. — Но кардинал в Католической церкви не имеет доступа к лечению папы. Этим ведает специальная служба.

— Вот зачем вам понадобилась книга про Католическую церковь! — не удержался я.

Холмс рассмеялся и кивнул. Было видно, что он доволен моим наблюдением.

— Мариньи! — вспомнил я. — Вот кто мог убрать и папу, и Ногарэ и короля.

— Верно, Мариньи мог, но у него не было мотива, — мы подошли к скверу с резной чугунной оградой. — Без короля Филиппа он был нежизнеспособен. Как Вы помните, без него он не прожил и полугода.

— Да кто же тогда? — удивился я. — Вроде всех перебрали.

— Нет, Ватсон. Вы забыли одного важного человека, который присутствовал на казни тамплиеров, — возразил Холмс. — Брат Рено. Великий инквизитор Франции.

— Инквизиция весьма жестока и влиятельна — логичный вариант… — мне показалось, что в тумане передо мной проплыли какие-то контуры.

— Что мы знаем о брате Рено? — спросил Холмс. — Мы знаем, что он был не под контролем короля Филиппа. Помните, в романе сказано: «Даже церковь, кроме брата Рено, была в руках Мариньи»? Как Великий инквизитор он не подчинялся государственному аппарату Франции.

— Думаете, он? — спросил я с интересом.

— И мотив у Великого инквизитора был, — кивнул Холмс. — Помните, когда король умирает, брат Рено говорит ему, что тот покаялся в своих деяниях? Король был растерян. Он не знал, правду ли сказал брат Рено, или измыслил его слова, дабы смерть короля Филиппа выглядела поучительной. Поучительной, Ватсон! Значит, брат Рено не одобрял политику короля.

— И вы думаете, что брат Рено решил отомстить за тамплиеров?

Холмс не ответил. Он наблюдал за легким листопадом, явно ища какое-то недостающее звено. Наконец, он дернул головой.

— Вопреки всем панегирикам месье Дрюона, Филипп Красивый предстает в его романе омерзительным монархом и скверным человеком, — неожиданно сказал он. — Филипп был патологически жесток и чванлив. Он не умел выбирать себе советников, окружив себя настоящими взяточниками и казнокрадами. Прево откровенно грабили народ, а постоянная порча монеты доводила его до восстаний. Вспомните, какой он оставил Францию сыну: голод, пустая казна, непокоренная Фландрия, три проигранные войны…

— Как? Разве Филипп Красивый не создал величие Франции? — изумился я.

Холмс качнул головой. Я редко видел моего друга в таком настроении. Было видно, что человек, о котором он говорит, ему неприятен.

— А где же то величие, Ватсон? Филипп позорно проиграл войны с нами Аквитании, в Италии и во Фландрии, — на лице Холмса мелькнула тень. — Филипп создал условия для объединения Бургундии и Артуа, то есть потерей Францией почти трети ее территорией. Филипп запытал и сжег тамплиеров — профессиональных рыцарей и опору французской армии. Страна осталась с феодальным ополчением вместо войска, как в десятом веке. Ничьего мнения Филипп не слушал и не желал слушать: только жег и мучил недовольных. Но этого ему было мало, и он объявил войну четвертому могущественному врагу — Католической церкви.

Холмс выпустил струйку дыма. Я стоял и размышлял над словами друга, лихорадочно ища хоть один аргумент в защиту короля.

— Разве он ее не выиграл, сместив папу Бонифация и посадив папой Клемента? — опешил я.

Холмс желчно рассмеялся.

— Дорогой Ватсон, вы старый солдат, много лет прослуживший на Востоке! Вы знаете, что ткнуть палкой индийскую кобру, не означает ее победить. Кобра на мгновение отскочит чуть назад, это верно. И пока вы будете кричать о своей победе, в вас вопьются длинные зубы со смертельным ядом. Что и произошло с королем Филиппом.

— Но я могу пристрелить кобру, — опешил я.

— Верно, Ватсон, как воин, вы это понимаете, — кивнул Холмс. — Король Филипп был чванлив, жесток и не умен. Он, празднуя мнимую победу, не заметил, как кобра распушила капюшон и подготовилась к прыжку.

Я молчал, обдумывая слова друга, и не знал, что сказать. Мир снова менялся предо мной, как в прошлый раз.

— Теперь, Ватсон, оставим эмоции и вспомним казнь тамплиеров, — закурил Холмс. — Маргарита и Бланка веселятся с любовниками. Связанных тамплиеров ведут на сожжение. Филипп упивается мнимой победой и тупой, жестокой местью. И вот тут Карл говорит Людовику очень важные слова, что в окнах Нельской башни горит свет.

— А что в них такого важного, Холмс? — удивился я.

— Мог ли это услышать брат Рено, Великий инквизитор? Думаю, что мог. Могли ли до него доходить слухи о развлечениях Маргариты и Бланки с любовниками? Подозреваю, что могли. Помните, Робер Артуа говорил Изабелле, что в народе уже ходят слухи о развлечениях бургундских принцесс? Банкир Толомеи тоже слышал эти слухи. И уж едва ли они не доходили до брата Рено, Великого инквизитора Франции

— Хорошо, я готов принять это как гипотезу, — ответил я. — Как вы только подмечаете эти детали, друг мой? — удивился я.

— Я, Ватсон, просто читаю не то, что хочу прочитать, а то, что написано в тексте, — поднял палец Холмс. — Затем следует проклятие Великого Магистра. Оно сопровождалось мистическим моментом: Жак де Молэ рухнул в бушующий огонь, и из багровых языков пламени выступила поднятая обуглившийся рука. Подозреваю, — выпустил облако мой друг, — что в этот момент брату Рено и пришла в голову гениальная мысль — сделать легенду реальностью, дабы возмездие королю Филиппу запомнилось в веках! — Сказал Холмс. — Католические священники умеют создавать массовые действия и нагнетать мистику.

— А король? — удивился я.

— Король всячески подыгрывает ему, — хмыкнул Холмс. — Посмотрите, что происходит после казни Великого магистра: Филипп сам показывает свой страх. Он показывает, что боится проклятия. Он признает, что совершил ошибку. Король Филипп обожал дешевые эффекты. В том числе — корчить из себя невозмутимого каменного сфинкса. Если он сказал, что совершил ошибку, значит, он обеспокоен. Думаю, брат Рено учел это в своих построениях.

— Думаете, Великий инквизитор причастен к делу принцесс-прелюбодеек? — спросил я.

— Сначала он расправился с больным папой Климентом, — снова затянулся Холмс. — К моему удивлению, Холмс прихватил книгу, и, достав ее, прочитал:

 

» — Скажи, — обратился король к гонцу, знаком приказывая ему подняться с колен, — при каких обстоятельствах скончался наш Святой отец и что он делал в Карпантрассе?

— Государь, он держал путь в Кагор и в Карпантрассе задержался против своей воли. Уже некоторое время он страдал от лихорадки и томился в тоске. Он говорил, что желает умереть в родных местах, там, где увидел свет Божий. Лекари усердно его пользовали, даже заставляли его глотать растертые в порошок изумруды, каковые, как говорят, являются лучшим лекарством против подобного недуга. Но ничто не помогло. Он умер от

удушья. Вокруг его смертного одра собрались кардиналы. Больше я ничего не знаю».

 

— Что скажите, доктор?

— Растертые в порошок изумруды — это повреждение стенок кишечника, — изумился я. — Это пещерный уровень средневековой медицины. Еще в семнадцатом веке доказали, что такое лечение — верный путь к смерти.

— Дорогой Ватсон, я всегда могу на вас положиться, как на врача, — снова выпустил кольцо дыма Холмс. — Но много ли, доктор, в Средние века прибегали к подобному варварству?

— Только в исключительных случаях. И они вели к смерти больного, — покачал я головой.

— Прекрасно. Еще вопрос, доктор: почему же в таком случае папа Климент умер от удушья, а не от повреждения кишечника?

— Острые изумруды повредили стенки гортани, — ответил я, не задумываясь.

— А что если это была не пещерная медицина, а хладнокровное убийство? — спросил Холмс. — Кто мог безнаказанно приказать лекарям задержать самого папу Климента и убивать его под видом лечения? Полагаю, Великий инквизитор вполне мог это сделать. Он подгадал так, чтобы смерть Климента V пришлась на сороковой день. И если помните, бывший тамплиер Эврар подтвердил, что лекари убили папу.

— Он организовал убийство самого папы?

— Не забудьте: брат Рено вправе выносить любые приговоры вероотступникам. Однако, — продолжал Холмс, — о смерти папы на сороковой день сообщают не сразу. Сначала следует дело принцесс-прелюбодеек.

— Я все же не понимаю, какая связь, — сказал я.

— Меня волнует один момент: что именно предъявила королева отцу в качестве доказательства? — Вскинул брови Холмс. — Принцессы подарили конюшим её кошели. Ну и что? Они вполне могли сказать, что подарили их братьям д’Онэ в благодарность за некую услугу.

— Какую же?

— Да вот хотя бы за помощь в постановке их кукольной пьесы. Или в благодарность за помощь в организации кортежа. Что тут особенного? — недоумевал Холмс. — В Средние века такая куртуазная игра была распространена и вовсе не означала адюльтера. Тысячи дам дарили рыцарям какие-нибудь шарфы или перчатки, и это считалось нормой. Столь ничтожного доказательства явно недостаточно для таких выводов.

— Холмс, «желтое лицо»! — не выдержал я.

Это был наш пароль. «Желтое лицо» было единственным неудачным делом Холмса, и мой друг просил напоминать ему об этом, если я считал его рассуждения недостаточно логичными или слишком самоуверенными. Холмс пыхнул трубкой.

— Спасибо вам, дорогой Ватсон. Значит, вы думаете, что я слишком оторвался от жизни в своих рассуждениях? Но посмотрите на это вот с какой стороны. Где кошель Жанны?

— Тоже всегда интересовал этот момент! Где? — удивился я.

— Предъявила ли Жанна свой кошель? — спросил Холмс, словно поймав мои мысли. — Ведь получилось кричащее противоречие. Нам сказано, что три принцессы прелюбодейки отдали свои кошели любовникам. Но обвинили-то только двух: Маргариту и Бланку! Нам ничего не сказано о том, предъявила ли Жанна свой кошель.

— Дрюон об этом не пишет ничего, — вздохнул я.

— Еще интереснее, что король Филипп даже не хочет выслушать ни слова оправдания со стороны братьев д' Онэ и принцесс. Но зато кричит, что этим людям, братьям д’Онэ, предстоит ответить перед ним за свое вероломство. За какое вероломство? Глупые кошели? — пожал плечами Холмс. — Но король твердо уверен в их вероломстве. Даже при скидке на мерзкий характер Филиппа это странно.

— Ему предъявили нечто более серьезное? — задумался я.

— Что именно могли предъявить королю Филиппу, я не знаю. Но подозреваю, что это было нечто убийственное.

— Бьюсь об заклад, что вы уже знаете! — воскликнул я.

— Я обратил внимание, Ватсон, на один момент, — подмигнул мне Холмс. -В католической стране, особенно в Средние века, король и королева не могут лечь спать без причастия и исповеди. Здесь их нет — они сразу после ужина беседуют, а потом бегут к бургундским принцессам. И тогда меня осенила версия: а что если королю Филиппу раскрыли в государственных интересах тайну их исповеди?

— Они рассказали о своем адюльтере на исповеди? — удивился я.

— Не обязательно, — пожал плечами Холмс. — Рассказ об их исповеди мог быть подложен заранее. Кто может раскрыть тайну исповеди в Римской церкви в Средние века? Только четыре человека: папа, кардинал, глава конгрегации или местный великий инквизитор. Кардиналов и папы там нет. Зато есть Великий инквизитор — брат Рено.

— Вы… не верите в версию с Изабеллой? — спросил я.

— Напротив, я хорошо в нее верю. Я могу предложить две реконструкции событий, — голос моего друга стал жестким. — Первая: брат Рено услышал разговор Филиппа с дочерью, где она обвиняла бургундских принцесс в адюльтере. А может быть, это услышал шедший их причащать капеллан, который сразу доложил брату Рено. Вторая: капеллан был уже заранее наготове, зная, о чем будет говорить королева с отцом.

— Но… зачем это брату Рено? — недоумевал я.

— Думаю, Ватсон, брат Рено сразу вспомнил свет в окнах Нельской башни во время казни тамплиеров и слухи, которые ходили вокруг этого события. Принцессы резвились, пока горел Великий магистр. Помните, я просил вас обратить внимание на этот значимый эпизод? Вот оно: ваши дети незаконнорожденные, проклят весь ваш род до тринадцатого колена!

Я остановился изумленный. Мне не приходило в голову связать эти два разных события. Налетевший ветер потрепал красные листья клена и повалил их в лужу. «Тогда ведь тоже были такие же лужи», — почему-то подумал я.

— И он сделал всё, чтобы произвести это в реальность… — изумился я.

— Я обратил внимание, Ватсон, и на еще один интересный момент, — сказал Холмс. — Прочтите его:

 

«Мессир Алэн, — продолжал он, обращаясь к капитану, — принцессы будут находиться здесь под стражей вплоть до особого распоряжения; выставьте у их дверей караул. Любому, будь то их прислужницы, родные, даже их мужья, входить в эту комнату запрещается, равно как и разговаривать с ними. За это отвечаете вы».

 

— К чему такие меры предосторожности? — пожал плечами Холмс. — Куда им бежать? Могут что-то выдать? Что знают эти три девчушки, угрожающего государству? Но такое, друг мой, возможно, в том случае, если на них уже было наложено некое церковное наказание.

— Почему бы и нет, — согласился я.

— Нам осталось вспомнить, кто именно решает накладывать наказание и вести предварительное следствие.

— Инквизиция! — вспомнил я.

— Верно, Ватсон, — улыбнулся Холмс. — Или доминиканцы, к ордену которых принадлежал брат Рено. А сожжённый Великий магистр был крестным отцом Изабеллы, — пыхнул Холмс. — Представьте, как красиво и мистически сбывается проклятие! Великий магистр через крестную дочь проклинает род короля Филиппа, — вспыхнули глаза моего друга.

— А я думал, что это случайность… — покачал я головой. — И все удивлялся, откуда у Дрюона столько мистики…

— В такой каре нет случайностей, Ватсон. А мистику Римская церковь всегда умела нагнетать — видите, даже на вас подействовало. Дальше король Филипп, как всегда, выбирает наихудший вариант, — сказал Холмс. — Он публично казнит братьев д’Онэ, снимая с них кожу и оскопив. Будет ли народ уважать после этого своих королей?

— Ни на секунду, — поморщился я от отвращения.

— Народу даже показали, чем были опозорены его дети. А принцесс король велит заточить в крепость и монастырь, — сказал Холмс. — Но его сыновья по-прежнему женаты! У них нет сыновей наследников. Это, как вы помните, отлично понимает Валуа, когда решает заточить принцесс в темницу. Но этого совершенно не понимает король Филипп.

— А что делать с принцессами, на ваш взгляд? — удивился я.

— Людовик предложил жесткое, но эффективное решение — смерть, — сказал Холмс. — Тогда все три принца свободны и могут вступать в новые браки. Я ни минуты не поддерживаю его. Гораздо легче было постричь трех принцесс в монашки! Тогда и браки бы аннулировались сами собой.

— Ведь и верно… — согласился я.

— Но такое простое решение Филипп даже не рассматривает. Возможно, из-за своего характера. А, возможно, некий церковный чин подсказал ему, что так поступить нельзя.

— Инквизитор?

— Или кто-то по его просьбе. Мы, Ватсон, можем здесь только гадать, — снова закурил он. — Вечером дня казни незадачливый король наконец-то вспомнил, что его сыновья женаты. Он решает отправить Ногарэ к папе. Прочтите этот большой кусочек целиком, — потянул он мне книгу:

 

"— Вам придется в таком случае убедить курию и самого папу Климента, что король в отличие от всех прочих смертных не может руководствоваться обычными, общепринятыми соображениями, — заметил Филипп Красивый.

— Приложу все свои старания, государь, — ответил Ногарэ.

В эту минуту послышался конский топот. Мариньи поднялся и подошел к окну, а Ногарэ тем временем снова обратился к королю:

— Герцогиня Бургундская будет чинить нам перед Святым престолом всевозможные препятствия. Надо как можно лучше наставить его высочество Людовика, чтобы он по природным своим странностям не испортил дело, затеваемое в его же собственных интересах.

— Хорошо, — отозвался Филипп Красивый. — Завтра же я поговорю с ним, а затем вы незамедлительно отправитесь к папе.

Конский топот, привлекший внимание Мариньи, внезапно замолк на плитах двора.

— Гонец, ваше величество, — сказал Мариньи. — И по-видимому, издалека: он весь, с головы до ног, покрыт пылью, да и лошадь еле держится на ногах.

— А откуда он? — спросил король.

— Не знаю: не разгляжу герба.

— Государь, из Карпантрасса прибыл гонец и просит вас принять его.

— Пусть войдет.

Вошедшему было лет двадцать пять, он был высок ростом и широкоплеч. Его желто-черный плащ густо облепила пыль; на груди блестел вышитый крест — знак того, что посланный принадлежит к числу папских гонцов. В левой руке он держал шапку, тоже побелевшую от пыли и забрызганную грязью, и резной жезл, который указывал на его должность. Гонец сделал несколько шагов в направлении короля и, преклонив перед ним правое колено, отцепил от пояса ящичек черного дерева с серебряными инкрустациями, где лежало послание.

— Государь, — сказал он, — папа Климент скончался."

 

— Прямо перст Божий, не правда ли? — улыбнулся Холмс. — Обратите внимание, как все точно подстроено. А ведь гонец-то бодрый и свежий, отлично рассказывает историю смерти папы. Если он прискакал из Карпантрасса, то должен быть усталым и вялым.

— Думаете, мистификация? Но… Зачем? — Изумился я.

— Чтобы пугнуть мистикой недалекого короля и садиста Ногарэ, — невозмутимо ответил Холмс. — И брат Рено добился своего: две его будущие жертвы подавлены и деморализованы. "Сорок дней…" — прошептал король.

— Но как же он это сделал? — спросил я.

— Нет ничего проще, Ватсон. Настоящий гонец из Карпантрасса давно отдыхает после тяжелой дороге. Некто, слушавший разговор короля с приближенными, в нужный момент дал знак в окно. Въехал заготовленный ряженый гонец, возможно, на усталой лошади настоящего гонца, и привез послание.

— Кто мог подслушивать короля, Ногарэ и Мариньи? — опешил я.

— Ба! Любой капеллан, причащавший или исповедовавший их. Мы с вами в Средних веках: все наполнено монахами и священниками. И они не подчиняются королям — у них более высокая власть. И вот этой силе король Филипп бросил смертельный вызов!

— Глупо, — сказал я.

— Людовик, в отличие от отца, это понимал, Ватсон, и предлагал королю Филиппу пойти на мировую. Помните, в марте Людовик предложил не жечь Великого магистра, а передать дело тамплиеров папе? Это был жест примирения.

— Почему отец даже не прислушался к сыну? Это ведь весьма выгодно!

— В этом, Ватсон, весь Филипп. Он только поморщился: «Помолчите Людовик!»

— Естественно, с таким характером, как у Филиппа, нет смысла настаивать. Удивительный человек — будто не понимает всю степень ответственности.

— Что происходит дальше? Убивают через полтора месяца Ногарэ. Дрюон описал нам это убийство. Бывший тамплиер Эврар подбросил яд «Фараонова змея» в свечу хранителя печати, и тот умер от удушья. Правда, месье Дрюон опять обвиняет в этом графиню Артуа. Но зачем Маго убивать Ногарэ? — пожал плечами Холмс. — Маго из мести должна была бы убить Изабеллу, Робера или короля Филиппа. Чем виноват в деле принцесс Ногарэ?

— Он пытал…

— Кого? Братьев д’Онэ? — Удивился Холмс. — Неужели они настолько дороги графине Артуа, тем более, подвергнутой опале? В главе есть еще более забавный эпизод: в свечу с ядом подбрасывается пепел от языка одного из братьев д’Онэ в свечу. Да зачем же, Ватсон, если туда и так подсыпан смертельный яд?

— И правда ерунда… — согласился я.

— Спросим себя: кто мог покрывать бывших тамплиеров? — спросил Холмс. — Вся церковь во Франции была в руках Мариньи, первого министра Филиппа. Кроме брата Рено, как сказано в книге. О месте мечтал и кардинал Франческо Гаэтани, племянник папы Бонифация VIII и друг Карла Валуа. Но едва ли Гаэтани еще имеет такую разветвленную сеть во Франции. Для ее создания нужны годы.

— А если все же имел? — Спросил я.

— Перечитайте, как умер Ногарэ, — поднял палец Холмс. — На Малом королевском совете его отправляют на конклав избирать папу. Он падает без чувств от удушья. Узнаете почерк?

— Перст Божий…- покачал я головой. Боже мой, фокус… В самом деле фокус… Очень красивый и эффектный.

— Что нужно, чтобы сразил перст Божий? — посмотрел на меня Холмс. — Во-первых, нужно знать дату и повестку проведения совета. Во-вторых, необходимо заранее именно в эту ночь подложить свечу Ногарэ. Ни графиня Артуа, ни Франческо Гаэтани не имели ни информации, ни возможностей сделать это. Но зато это было у брата Рено.

— Инквизиция… — прошептал я.

— Обратите внимание, Ватсон, когда происходит совет, — сказал Холмс. — «Мариньи только что получил из Карпантрасса сообщение, что кардиналы, собравшиеся там на конклав сразу же после кончины Климента V, перегрызлись, и спорам не видно конца». Кто еще, кроме Мариньи, получил подобное сообщение? Только брат Рено!

— Маго этого точно не знала, — согласился я.

— Еще момент. Эврар знал, какие свечи Нограэ берет для дневной, а какие для ночной работы. Кто мог дать поставщику свечей такую информацию? Только тот, кто может входить ночью в покои Ногарэ. Хранитель печати не женат и, судя по роману, не состоит в отношениях. Остается…

— Капеллан с причастием! — осенило меня.

— Отлично, Ватсон! — кивнул мой друг. — И если этот капеллан был доминиканцем, то он обязан поставлять брату Рено любую информацию по первому требованию.

— И Эврар подсыпал яд именно в ночную, а не дневную свечу…

— Здесь, друг мой, есть еще более интересный момент. Свечи Ногарэ передаются в пачках. Никто не знает, в какой день, точнее ночь, он возьмет отравленную свечу. Как добиться того, что именно накануне майского заседания Совета Ногарэ достал отравленную свечу?

— Слуга должен поставить ее сам! — догадался я, используя методы моего друга.

— Браво, Ватсон! Слуга или опять-таки капеллан-доминиканец, подчиненный брату Рено. Обратите внимание и на еще одну деталь, — сказал Холмс. — Помните, Ногарэ бредит, вспоминая имена своих жертв, а в конце ему чудится голос папы Бонифация: «Сын катаров!»? В романе есть важные слова: «И впрямь Ногарэ платил за все!»

— Но… Как… — пробормотал я. — Опиума в Европе ещё не было…

— А если проще? — прищурился Холмс. — Брат Рено приказал окружавшим его монахам-доминиканцам повторять имена жертв хранителя печати, а возможно и сказать «Сын катаров!»? Что, если умиравший Ногарэ слышал их не во сне, а наяву?

— Боже, как просто… — пробормотал я.

— Конечно, просто, Ватсон, если имеешь в своем распоряжении организацию, — мой друг посмотрел на укрытые на зиму кусты роз. — Помните, я сказал вам, что для такой постановки нужна организация?

— Но виноватой опять сочли графиню Артуа?

— Естественно, — фыркнул Холмс. — «Когда графиня Маго выслушала радостную весть из уст Беатрисы, она коротко бросила: «Поплатился все-таки», — и преспокойно села обедать». Обычная базарная баба, не умеющая скрывать своих эмоций.

— Но как же визит Беатрисы д’Ирсон к Эврару?

— Друг мой, полагаю, что как раз Беатриса сыграла не последнюю роль в распространении слухов про невероятные возможности графини Артуа. Существует тип девушек, которым ужасно хочется придумать себе великие подвиги, в том числе и жуткие, создать вокруг себя ореол таинственности и мрака. Эта девица все романы упорно выдает себя за могущественную колдунью, хотя ведет себя как обычная пятнадцатилетняя школьница.

— Но… зачем?

— Думаю, ей ужасно хотелось соблазнить предмет своего тайного обожания — графа Робера, — Холмс равнодушно посмотрел на присевшего невдалеке старичка с газетой. — Посмотрите, с каким детским непосредственным наслаждением Беатриса несет всякую чушь про злые силы и Дьявола. Ей Богу: школьница, страстно влюбленная во взрослого дядю и бегущая вприпрыжку с подругами через дорогу, — рассмеялся Холмс.

Я почему-то не выдержал и фыркнул вместе с Холмсом, представив, как Беатриса в форменной юбке и жилетке, помахивая сумкой, загадочным шепотом треплется двум подругам про колдовство.

— Не сомневаюсь, что Беатриса успела под великим секретом сообщить всем знакомым, как близка она графине Артуа, и какие та дает ей мрачные задания, — поднял палец мой друг.

— А почитать Дрюона... — улыбнулся я.

— Месье Дрюон — романтик, и потому не видит противоречий между внешним образом человека и его возможностями, — Холмс с силой чиркнул спичкой. — Беатриса, убивающая Ногарэ — это школьница, таинственно шепчущая подруге, что это она на самом деле убила главу секретных служб государства. Нет, я вполне допускаю, что Беатриса достала какую-то свечу и прошептала над ней пару шуточных заклинаний. Но вернемся к исполнению проклятия, к настоящим игрокам. На чем мы остановлись?

— Остался король Филипп, — заметил я.

— Обратите внимание: уже с лета он психологически сломлен и ждет своей смерти, — кивнул Холмс. — Как все жестокие люди, он в душе ужасающе труслив. Чем больше король уходит в мистику и ожидания конца, тем легче будет брату Рено исполнить вынесенный ему приговор.

Где-то вдали ударил церковный колокол, и я вздрогнул.

— Теперь представьте ощущения короля Филиппа, если даже вы дрожите от колокола, — улыбнулся мой друг. — В начале ноября он едет охотиться в лесу Пон-Сент-Максанс. Давайте рассмотрим ситуацию. Охота проходит возле Клермонского замка, которым, как мы узнаем из следующих книг, владеет сумасшедший сын Людовика Святого граф Робер Клермонский. Что из этого следует, Ватсон?

— Что это их фамильное…

— Что там можно делать все, что угодно: с сумасшедшего графа взятки гладки, — отрезал Холмс. — С собой король берет первого камергера Юга де Бувилля, своего личного писца Майара и «кое-кого из близких» — кого, мы к сожалению, не знаем. И вот тут-то и возникает некий странный олень!

— Что же в нем странного? — спросил я.

— А прочтите, — протянул мне книгу Холмс:

 

Обычно старый олень держится сначала поблизости от того места, где его соследили, кружит по лесу, старается запутать следы и найти молодого оленя, с которым бежит рядом, надеясь обмануть собак. Королевский десятилеток побежал прямо к северу, и благодаря этому ему удалось сбить своих преследователей. Почуяв опасность, одинец инстинктивно бросился к дальнему Арденнскому бору, откуда он, должно быть, и явился в здешние леса.

 

— Заметьте, друг мой, это не местный олень, — поднял палец Холмс, — он явился непонятно откуда. Может, из Арденнского бора, а может быть и нет. Более того, этот олень отбился от стада и окончательно одичал во время своих одиноких скитаний. Короля сразу направляют именно на этого оленя, так называемого королевского десятилетка, о чем сообщил егермейстер. Король гонится за ним. Что нужно сделать убийцам короля?

Я признаюсь даже присвистнул от неожиданности, не ожидая, что Холмс так завершит свои размышления.

— Чтобы король один его нагнал в определенном месте, — ответил я, — и там с ним покончить.

— Верно, Ватсон: отсечь короля от свиты и направить его на оленя по нужному коридору.

— Но как это сделать? — пожал я плечами.

— Все крепости открываются простыми ключами, — напомнил мне Холмс. — Вспомните, король встречает странного Андре-лесовика. Он-то направляет Филиппа: «След его вы увидите возле вон той белой березы. А самого оленя у пруда застигнете, будь вы с собаками или без собак».

— Вы сочтете меня тупицей, Холмс, но я не понимаю, что странного в этом Андре, — посмотрел я на присыпанную листвой чугунную ограду.

— Не понимаете? Заметьте, Ватсон, он направил короля точно в определенное место! И уточнил: «Это как раз ваш олень и есть. Он далеко не ушел, потому как воду ищет. Вы его возле пруда Фонтэн найдете, это уж верно». Я бы на месте короля Филиппа задумался: откуда он так уверен, его это олень или нет?

— Пожалуй… — пробормотал я.

— Затем вспомните его описание, Ватсон. «Это был широкоплечий коротконогий мужичок лет под пятьдесят, с коричневым от загара лицом в глубоких морщинах; на ноги он для тепла натянул голенища из грубой ткани, а в правой руке держал дубинку». С коричневым от загара лицом, обратите внимание. Откуда он взялся на севере Франции, да еще в такие холодные годы?

— Южанин… — протянул я неуверенно. — Итальянец?

— Не думаю… — покачал головой Холмс. — Уж слишком хорошо он знает французский и чужую страну. Далее, Андре узнает короля, чем удивлен и сам король. Как же он его узнал? «Так я же благодаря вам, государь, свободным человеком стал, а родился крепостным. Я знаю цифры и умею держать в руках стиль, ежели что понадобится сосчитать. Как-то раз я видел его высочество Валуа, когда он освобождал местных крестьян, вспомнил, как о вас говорят, да и по вашему облику сразу решил, что вы его брат».

— Выглядит надумано, — признал я.

— Между прочим, слова этого Андре полностью опровергают клевету на Карла Валуа, — сказал Холмс. — Автор рисует его вождем реакционной партии. А на самом деле Валуа, оказывается, и начал освобождать крестьян. Воспитанный им племянник Людовик сделает это в масштабах всей Франции. Валуа — отличный воин и знает, что без тамплиеров, профессиональной армии, много не повоюешь.

— Мне, признаюсь, тоже симпатичен Валуа, — сказал я.

— Хороший воин, сдерживающий, как мог, неразумные порывы Филиппа, — кивнул Холмс. — Он поражался, почему брат не видит очевидного: на какие деньги его советники построили себе такие хоромы?

— И лесовик так хорошо рассмотрел Валуа? — удивился я.

— А ведь Филипп и Валуа не близнецы, обратите внимание! — Поднял палец Шерлок. — Дальше Андре сообщает, что внес за себя выкупа семьдесят пять ливров! Король изумлен: «Они у тебя были?» «Всю жизнь трудился, чтобы их заработать, государь».

— Где крепостной трудился за деньги? — не выдержал я.

— Браво, Ватсон! — подмигнул мой друг. — Дальше король дарит этому Андре королевский рог. Помните, я говорил вам о страсти Филиппа к дешевым эффектам? Вот это оно и есть! Ему даже не приходит в голову, что этот Андре может натравить теперь на короля пару собак по следу. Натравит или нет — другой вопрос, но такую возможность он получил. Король мчится вперед, думая, что этот Андре может стать прево или капитаном.

— Слишком он умен для бывшего крепостного мужика, Холмс.

— Обратите внимание: в руках у Андре была дубина! Король не замечает очевидного: этот Андре очень темная личность, — хмыкнул Холмс. — Ведь охота проходит не во владениях Карла Валуа! А если он не местный, а пришел из графства Валуа, то, что он тут забыл? Король расслаблен встречей. «Ему показалось, что господь бог избрал одного из малых сих, дабы устами его, последнего человека в государстве, одобрить труды короля». Король по собственному легкомыслию не может сопоставить чушь «одного из малых сих» с размером его доходов, —снова зажег трубку мой друг.

— Отвлекся?

— Что же, это кое-что говорит об уме Филиппа, — кивнул Холмс. — Но вот король нагнал оленя. Обратите внимание: мы снова не знаем, что это за олень! «Бежал олень уже не так легко, как в начале охоты; теперь он передвигался с трудом, то и дело останавливался, оглядывался на преследователей и тяжело прыгал вперед».

— То есть, это был какой-то другой олень? — спросил я.

— Далее король его нагоняет. Прочтите, — протянул мне книгу Холмс:

 

Огромный олень был здесь, он стоял, прислонясь к дереву, и готовился дорого продать свою жизнь; он низко опустил голову, и морда его почти касалась земли; от его густой шерсти валил пар. Между мощными рогами блестел крест величиной с запрестольный крест. Этот мираж длился меньше секунды, ибо тут же оцепенение, охватившее короля, сменилось ужасом: он почувствовал, что не владеет больше своим телом.

 

— Мистика… — прошептал я.

— Это было не видение! Крест был на рогах у короля все время погони. "Король то и дело с любопытством поглядывал на разветвленные рога оленя: временами на них что-то блестело, потом гасло". Вспомните, Ватсон, дело Баскервилей! — глаза Холмса блестели настолько, что, казалось, в них стояли слезинки. — Вспомните, как была загримирована собака под фамильного демона!

— Неужели здесь было тоже самое? — изумился я с каким-то тайным восхищением

— А вот послушайте дальше, — сиял мой друг: «Не мог же в самом деле этот десятилеток оказаться волшебным оленем, о котором рассказывают в сказках, но которого никто никогда еще не видел своими глазами, вроде знаменитого оленя святого Губерта с золотым крестом на лбу!» Некоему любителю мистики, Ватсон, вполне могла прийти в голову прекрасная идея сделать из обычного оленя знаменитого оленя святого Губерта!

— И король Филипп купился? — опешил я. Ветер снова покачал маленький куст акации, однако рыжий пожар устоял.

— Его нервы были на пределе, Ватсон. Аналитическими способностями своего старшего и среднего сына он не отличался, как мы с вами видели на примере с Андре-лесовиком.

— Людовик Наваррский, окинув бы Андре мутным взглядом, спросил: «Дядя, что это за тип?» — рассмеялся я.

— Что лишь доказывает наличие у него хорошей логики, — кивнул Холмс. — Внимание Людовика, как и Филиппа-младшего, несомненно, привлек бы странный тип, шляющийся по лесам, да еще и вооруженный дубиной.

— А Филипп знал легенду об олене Святого Гумберта?

— Не знаю. Но священники могли как бы ненароком рассказать королю Филиппу легенду об олене святого Губерта. Но главное будет потом… Смотрите!

 

«В его раскидистых рогах снова блеснул крест. Король глядел на эти деревья, внезапно переставшие быть деревьями, на непохожую на себя землю, на весь этот неузнаваемый мир. Что-то вспыхнуло на мгновение в его мозгу, а затем надвинулась сплошная черная мгла.

Когда через несколько минут отставшие охотники прискакали в рощу, они увидели тело Филиппа, недвижно лежавшее на земле возле коня».

 

— Удар? — воскликнул я.

— Верно, Ватсон, и я того же мнения. Удар нанес тот, у кого в руках была дубина.

— Неужели… Андре-лесовик… — опешил я. В воздухе, несмотря на погожий день, все сильнее чувствовалась сырость вперемешку с холодом.

— Почему нет, Ватсон?

— Как же он без коня так быстро добежал до оленя?

— Он мог послать Филиппа кружным путем, — охотно пояснил Шерлок. — Возможно, коротким путем там было идти или скакать очень недолго. Подумайте, как затем свита быстро нашла короля?

— По рогу! Он затрубил в рог.

— Ну конечно, друг мой. Значит, король не мог ускакать далеко, что подтверждает мою версию о кружном пути. Раньше он сорвал бы рог и затрубил, а теперь того проще: может отойти на безопасное расстояние и затрубить.

— И тут оказалось, что у оленя в рогах просто ветки, — отметил я.

— Андре-лесовик мог подменить их… — ответил Холмс. — Такое вполне возможно, если олень был дрессирован, не правда ли? Мы ведь уже говорили, что это какой-то странный не местный олень; мы даже не уверены, тот ли это олень, на которого шел король. Но посмотрим, что происходит дальше. Полубесчувственного короля, у которого, видимо, был сильный удар, везут в Фонтенбло, причем, как подчеркивает месье Дрюон, точно также, как папу Климента.

— Намеренно? — спросил я, глядя на низкое синее небо. Это было странно, но мне казалось, будто в нем разлито что-то зловещее.

— Не просто так, — согласился Холмс, снова закурив. — Водный кортеж сделан с факелами, как похоронный катафалк. А дальше с королем происходит следующее: он постоянно теряет силы. Вспомните, Ватсон: бескровное лицо которого напоминало лицо покойника! Почитайте симптомы его болезни:

 

«Как путник, сбившийся с тропы, король плутал среди привычных, знакомых мыслей и чувств и нигде не находил просвета. Так продолжалось около двух недель. Временами прежний Филипп воскресал в нем — деятельный, вникавший во все дела королевства, — в такие часы он требовал счета и внимательно просматривал их, настаивал властно и нетерпеливо на том, чтобы все ордонансы и письма приносились ему на подпись.

Иной раз, неожиданно для окружающих, Филипп впадал в странное оцепенение: в такие минуты он почти переставал говорить или бросал короткие, не относящиеся к делу слова. Он часто проводил по влажному лбу рукой с негнущимися пальцами».

"При дворе прошел слух, что король не в себе. Но это было неверно, он просто был уже вне этого мира. За короткое время болезнь превратила этого крепкого сорокашестилетнего мужчину в глубокого старца с ввалившимся ртом и щеками, который жил — нет, не жил, а доживал последние дни — в огромной опочивальне замка Фонтенбло. И по-прежнему эта томительная жажда — король, не переставая, просил пить".

 

— Что это такое, доктор? — спросил Холмс.

— Похоже на злокачественную опухоль мозга… — пробормотал я, глядя в книгу. — Но очень странен столь быстрый и бурный финал. У злокачественной опухоли эти симптомы были бы растянуты на пару лет.

— Согласен, Ватсон. Злокачественная опухоль развивалась бы медленнее, — кивнул Холмс.

— Некая сильная форма обезвоживания организма, влекущая за собой замедление вывода солей, — констатировал я. — Сердечные препятствия! — Вдруг понял я. — Кровоток затруднен в кровеносных сосудах в груди. Сердечная обструкция вызывает потерю сознания во время даже легкой физической нагрузки.

— Браво, доктор. Но что провоцирует сердечные препятствия? Это не врожденная сердечная недостаточность, как у его среднего сына Филиппа.

— Некое вещество, ослабляющее сосуды, — ответил я. — Такое потовыделение характерно для сердечников.

— И кто же все время дает его королю?

— Мы не…

Холмс рассмеялся и открыл книгу. Я заглянул в книгу и обомлел. Боже, как же я не додумался сам!

 

Когда Филипп вновь вынырнул из этой мглы, обволакивающей сознание, не зная, владела ли она им час или день, первое, что увидел он, была какая-то крупная фигура в белом, склонившаяся над постелью. И он услышал голос, взывавший к нему.

— А, это вы, брат Рено, — слабым голосом произнес король, — я вас узнал… Но почему-то мне показалось, что вокруг вас туман.

И тут же попросил:

— Пить.

Брат Рено из доминиканского монастыря в Пуасси, Великий инквизитор Франции, смочил уста больного святой водой.

 

— Вода, которую дает ему брат Рено, провоцирует развитие болезни, — констатировал я.

— Безусловно, Ватсон. И параллельно на короля идет психологическое давление через астролога Мартэна, предсказывающего его смерть. В седьмой книге Перигорский кардинал расскажет нам, как любят кардиналы астрологию. И король в ужасе шепчет: «Солнце, Бувилль, солнце». А брат Рено, давая «воду», уже придумал за него исповедь, в которой Филипп кается за свои прегрешения. Понимаете, как это важно?

— Великий инквизитор, выходит, достиг своего? — я тоже, не выдержав, закурил.

Холмс не ответил. Он казалось снова о чем-то размышлял.

— Скажите, Ватсон, может брат Рено убить его в определенный момент?

— Конечно. Когда сильно превысит дозировку своего зелья, вызвав обширный инфаркт или острую форму сердечной недостаточности, — ответил я

— Он это и сделает, если помните. Во время солнечного затмения. Дабы смерть короля была поучительной в веках, — ответил Холмс.

— Боже… Как это просто… — Ответил я и почему-то перекрестился.

Это было странно: тайны проклятия тамплиеров для меня больше не существовало, и все-таки на меня веяло чем-то ужасным и нездешним. Перед глазами стояла мрачная толпа католических монахов, поющих псалмы со свечами. До чего же глуп был король, решивший воевать с такой силой…

— Холмс… А кто все же был Андре-лесовик? — не удежрался я от мурчавшего меня вопроса.

— Возможно, просто бандит, нанятый для нанесения удара по королю. Но, меня, Ватсон заинтересовало описание одного человека, — набил трубку Холмс. Он много курил и был явно взволнован:

 

"Вот проплыло суровое смуглое лицо аббата Эгидия,

склонившееся над могилой короля:

«Отныне мы будем возносить две молитвы…»

 

— Холмс? — я посмотрел осоловелым взглядом.

— Если короля должна сразить Десница Божия, то кому, как не аббату королевской усыпальницы, нанести такой удар? — дернулись губы Холмса. — Он видел и короля, и Его Высочество Валуа.

— Как такое могло быть? — не понимал я.

— А как мог король приказать сбросить с унижениями с трона самого папу Бонифация? — поднял брови Холмс. — Почему бы не пришло время расплаты? Я ничего не утверждаю, Ватсон, мы почти ничего не знаем, что было в четырнадцатом веке. Но основания для размышлений у меня есть.

— Это слишком невероятно.

— Разве? Прочтите, Ватсон, вот этот пассаж… — подмигнул мне Холмс:

 

И голос Бонифация VIII вызвал в памяти Ногарэ самую страшную страницу его жизни. Он увидел себя ослепительно ярким сентябрьским днем, какими так богата Италия, во главе шестисот всадников и тысячи ратников поднимающимся к скале Ананьи. Чиарра Колонна, заклятый враг Бонифация, тот, что предпочел участь раба и три долгих года, закованный в цепи, на галере неверных скитался по чужеземным морям, лишь бы его не опознали, лишь бы не попасть в руки папы, — этот Чиарра Колонна скакал с ним бок о бок. Тьерри д’Ирсон тоже участвовал в походе. Маленький город открыл перед пришельцами ворота; дворец Гаэтани был захвачен в мгновение ока, и, пройдя через собор, нападающие ворвались в священные папские палаты. В просторной зале не было ни души, только сам папа, восьмидесятишестилетний старец с тиарой на голове, подняв крест, смотрел, как приближается к нему вооруженная орда. И на требования отречься от папского престола отвечал: «Вот вам выя моя, вот голова, пусть я умру, но умру папой». Чиарра Колонна ударил его по лицу рукой в железной перчатке

 

— Король, санкционировавший такой удар по папе, должен был поплатиться! — Усмехнулся Холмс. — И он получил удар дубиной, ослепленный «божественным оленем» в лесу. «Око за око, зуб за зуб».

— Церковь поквиталась с ним… — вздохнул я.

Ведь в самом деле: нам говорили о некой победе короля Филиппа над Римской церковью. Только вот король Филипп исчез, а Католическая церковь ещё двести лет была хозяином Европы.

— Я сначала не мог понять Ватсон: отчего брат Рено не дал королю просто выпить яд? — Поднял брови Холмс. — Потом вспомнил про обстоятельства смерти папы Бонифация и понял: Филипп был приговорён пережить примерно тоже, — открыл он книгу. — Вспомните:

 

Разум старика не устоял перед страхом, гневом и тяжкими оскорблениями. Когда Бонифация освободили, он плакал, как дитя. Его перевезли в Рим, где он впал в буйное помешательство, поносил всех, кто к нему приближался, отказывался принимать пищу и на четвереньках, как зверь, передвигался по комнате, охраняемой надежной стражей. А еще через месяц французский король мог торжествовать — папа скончался, прокляв и отвергнув в припадке бешенства святые дары, которые принесли умирающему.

 

— Удар бесчестия, подобие временного выздоровления, помутнение рассудка и тяжёлая смерть. Только с раскаянием.

— Сценарий смерти короля Филиппа, — пробормотал я.

— Впрочем, у меня есть и другая версия, — ответил, подумав, Холмс. — Ломбардец не бросились на странного Андре-лесовика: значит, он знал свору. Это был бы:

— Бувилль? — вскрикнул я.

Холмс мягко улыбнулся и только развел руками.

— Или кто-то из его людей. Но граф Бувилль мог быть с ними заодно. Ведь королю вынесен приговор Святой Инквизицией, он вне закона. Но вы правы, Бувилль этот темная лошадка. Король считал его тупицей и приказывал только зажигать свечи и закрывать окна. А какие чувства жили в душе этого Бувилля, мы с вами не узнаем уже никогда.

— А что было на рогах у оленя? — нетерпеливо посмотрел я на прозрачный воздух, окруживший колокольню.

— Я могу лишь предполагать, но меня и тут заинтересовала одна сцена, — заметил Холмс.

 

Его отнесли в Клермонский замок, и к вечеру он обрел дар речи. Спешно вызванные лекари пустили королю кровь.

Первое слово, которое он сумел произнести, было обращено к Бувиллю:

— Крест… Крест… — прошептал Филипп.

Бувилль, решив, что король хочет помолиться, бросился за распятием.

 

— Огромное распятие в охотничьем замке: прямо рядом с местом охоты, — протянул Холмс.

— А… Людовик… — спросил я. — Как же он будет хорошо взаимодействовать с церковью?

— На похоронах отца аббат Сен-Дени Эгидий скажет Людовику Х с многозначительной улыбкой: отныне мы будем возносить две молитвы — за умершего и нынешнего короля, — пыхнул Холмс. — Предупредил его. Умный Людовик сразу понял намек и протянул церкви руку мира.

— Но каким образом? — удивился я.

— Помните, какой культ Людовика Святого он начнет поднимать в противовес своему отцу? то и была протянутая Людовиком Х рука. И церковь согласилась на мир.

— Откуда вы это знаете, Холмс?

— Ему дадут согласие на брак с Анжуйской принцессой. А Анжуйский дом был самым верным слугой Римской церкви, — охотно пояснил мой друг. — Что из этого вышло — другой вопрос.

— Но сыновья? Проклятие магистра ведь коснется и их.

— А сыновья короля Филиппа передерутся за корону, — пожал плечами Холмс. — Средний сын Филипп слишком мечтал стать королем, но совершенно не имел здоровья, чтобы им быть, — кивнул мой друг. — Но это уже совсем другая история, друг мой…

— Все-таки ужасно… — пробормотал я, ловя грудью холодный осенний воздух.

Прохожих почти не было вокруг, и мне казалось, будто мы с другом стоим в неизвестном нам пространстве. Однако Холмс неожиданно твердо посмотрел на меня.

— Знаете, Ватсон, это тот редкий случай, когда убийца вызывает у меня больше сочувствия, чем его жертвы. Мне намного симпатичнее брат Рено, чем три садиста, замучившие сотни невинных людей, верно служивших короне и церкви. Они получили по заслугам. И будь у меня улики против брата Рено, я бы немедленно скрыл их от правосудия, — почему-то указал мой друг пальцем в низкое предвечернее небо.