↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я играю "Апассионату", первую часть. Я поступал с ней в консерваторию и теперь очень часто возвращаюсь к ней — она успокаивает. Горький сигаретный дым расслабляет, но пепел падает на клавиши, и я раздраженно останавливаюсь.
— Опять куришь в комнате, — выдыхает Анна, и я вздрагиваю — я совершенно упустил момент, когда она появилась дома. — Я же просила выходить на балкон.
Я киваю и выхожу — передо мной расстилается спальный район нашей столицы, и с балкона нашей пятиэтажки видны другие дома, более новые и высокие. Днем они нарядные, точно раскрашенные яркими красками рукой юного художника. А сейчас — огромные серые тени, глядящие светящимися глазами-окнами; за каждым кипит жизнь, за каждым вершится чья-то история. Точно большой муравейник. Я выбрасываю окурок и вытаскиваю из кармана рубашки пачку; новая сигарета наполняет меня горько-пряным дымом, а сверху разверзаются небесные хляби. Идет снег с дождем, ветер клонит к земле верхушки небольших деревьев, едва находящих в себе силы на то, чтобы произрастать в городских джунглях. Мне зябко — рубашка тонкая, но уж лучше так. Я ловлю себя на мысли, что в последнее время стало неуютно делить с Анной мою съемную квартирку.
Анна появилась в моей жизни внезапно. Точно снег на голову — этой весной мой профессор, Аркадий Геннадьевич, зная мою страсть к Бетховену, дал мне Сонату №4 ля минор для скрипки и фортепиано. А в качестве скрипки пригласил студентку на курс младше. С этого дуэта начался не только новый этап в моей музыкальной карьере, но и открылась новая страница моей личной жизни. Сразу после первого же концерта Анна переехала ко мне, оставив за спиной почти три года в студенческом общежитии, и принялась обживать мою съемную халупу.
Лето мы провели вместе — то в гастролях, то в безудержном кутеже молодости, ночных прогулках, поездках за город, походах в кино. Нам всегда было о чем помолчать и о чем поговорить. Пожалуй, единственной точкой нашего несовпадения было мое курение.
Изрядно замерзнув, я возвращаюсь в комнату, гоня от себя мысли о том, когда же мне успело стать так неуютно. Анна стоит у пианино, склонив голову, и я невольно любуюсь ею: длинные волосы цвета расплавленной меди, белая, точно фарфоровая кожа, чуть приоткрытый рот и тень задумчивости на высоком точеном лбу.
— Должно быть, черные клавиши заблудились меж белых, — наконец изрекает она, и я вздрагиваю.
В последнее время меня пугают мысли Анны; мне кажется, что ее необычность выходит за все мыслимые и немыслимые пределы. Поначалу мне это очень нравилось, но теперь я ощущаю, как липкий страх подползает к горлу.
— Не кури, — говорит она уже каким-то совсем будничным тоном. — Я как представлю, что этот дым оседает на тебе изнутри, как выкрашивает твою душу в черный...
Я хмыкаю.
— Аня...
— Я ненавижу, когда ты так меня называешь, — злится она. — Мое имя Анна, ты же знаешь!
Конечно, я знаю. Но удержаться не могу.
— Я голодна.
Я вздыхаю — она трогательно беспомощна в быту. До такой степени, что не может даже прилично порезать колбасу. Поэтому все заботы о хлебе насущном лежат на моих плечах; помимо ежедневных восьмичасовых репетиций, из-за которых меня ненавидят все жильцы нашего дома, я вынужден кормить нас обоих. Поначалу это забавляло меня, но теперь... Все — теперь!
— Погрей супа, — отмахиваюсь я.
Я не голоден и совершенно не имею желания идти на кухню.
Она тяжело вздыхает, и мне все ясно без слов.
В последнее время Анне не по душе все: она постоянно хочет чего-то особенного, говорит о странных вещах, где-то пропадает подолгу, а я ловлю себя на мысли, что предпочитаю одиночество ее обществу. Что она стала меня тяготить.
— Ты холодный, — она приближается ко мне и обнимает.
— Я замерз, — киваю я.
— Нет. Ты изнутри холодный, Стани́слав, — поясняет она, а я морщусь — ненавижу, когда она произносит мое имя вот так, на польский манер.
Я качаю головой и направляюсь на кухню. В холодильнике пусто, как, должно быть, пусто сейчас у меня на душе; лишь кастрюля вчерашнего супа, несколько кусков уже зачерствевшего хлеба и остатки колбасы. Судя по срезу, Анна уже пыталась наделать бутербродов.
— Я хочу вина, — капризно произносит она, а я ругаю себя на чем свет стоит — пропустил ее появление, и теперь она стоит в дверном проеме, освещенная скупым светом тусклой лампы, только волосы золотятся.
— Тебе нельзя, — сухо отвечаю я.
— Еще каких-то пару месяцев назад ты так не думал, — выдыхает она и проходит, садясь на старый видавший виды стул.
Она до того неуместна здесь, в этой кухне, что я невольно улыбаюсь. Моя комната еще выглядит прилично — я сам поклеил в ней белые обои, выкрасил потолок и выбросил к чертям всю мебель, созданную в ныне не существующей уже десять лет стране; теперь там стоят самодельный гардероб с зеркальными дверями купе в потолок, широкая кровать с кованой спинкой, письменный стол с компьютером, мое пианино да часы над ним. Но кухня хранит в себе все следы старой эпохи: и выцветший абажур, из-под которого льет желтый свет одинокая лампа, и потрескавшийся потолок, и давно пожелтевшие обои, а уж эти шкафчики в розовый цветочек! И, конечно, скатерть. Она просто ужасна, но без нее стол, хранящий следы застолий не одного поколения, и вовсе выглядит так, точно его принесли с помойки. До кухни мои руки не доходят — да и какой мне интерес обустраивать чужое жилье? И потом, стипендия студента невелика; премии с конкурсов — не то чтобы стабильный доход; в ресторанах хотят шансон или, на крайний случай, джаз. Просить денег у матери мне стыдно, да и не особенно попросишь: она растила меня одна, а теперь я даже не приглашаю ее в свою скромную обитель, и ей приходится довольствоваться звонками раз в месяц — на большее меня не хватает. Не то чтобы в моей душе имелся недостаток сыновней любви, но она чересчур беспокоится. А так — раз в неделю смс, звонки и того реже. Чем меньше знает она о моей жизни, тем проще ей самой — не приходится испытывать диссонанс между ожидаемым и реальным.
Анна сидит и смотрит на то, как я режу колбасу, и о чем-то думает.
— Раньше ты так не думал, — повторяет она и смотрит на меня в упор.
— Ты пьешь таблетки, — напоминаю ей я.
Таблетки. Антидепрессанты — она регулярно посещает врача. Я по мере сил стараюсь помогать ей, не тревожить, поддерживать, но в последнее время это дается мне сложнее и сложнее. Я чувствую, как силы уходят, просачиваются в песок; я вечно хочу спать. Возможно, это все осень — ежегодное умирание природы налагает свой отпечаток на мою душу, тянет за собой, а мне не достает энергии на то, чтобы не покориться этому сезонному изменению, этому круговороту. Пожалуй, я слишком обычен. Может, даже зауряден.
— Да, — соглашается она. — Но летом все было так же. И это не мешало нам.
Я злюсь. Летом я понятия не имел, что все так серьезно — белые коробки с глянцевыми кругляшами, упаковки витаминов, которые она старательно раскладывала по ячейкам. А потом я нашел рецепт. Тогда из дома пропало почти все спиртное. Я изредка улучал моменты, когда Анна была на занятиях и репетициях, и навещал любимый бар на Пушкинской площади. Она наверняка замечала, но отмалчивалась.
— Не начинай, — морщусь я и чувствую, как мигрень холодными тисками сжимает виски.
— Не злись, — она качает головой и принимается за бутерброды.
Я бросаю взгляд на часы — у меня еще полчаса на шум, и мне надо заниматься.
Пианино похоже на холодную женщину, глухую к ласке: звук сухой, отрывистый; фразы — мертвые; линия мелодии рвется, не успев распуститься — должно быть, так чахнет цветок без воды. Я завожу метроном — черная махина равнодушно отстукивает ритм, белая полоса, испещренная линиями, цифрами и итальянскими словами, точно галстук поверх судейской мантии. Каждый удар обрушивается на мою голову, точно обвинительный приговор.
"Рахманинов не дается вам, Станислав".
Я повторяю эти несчастные четыре такта раз за разом — медленно, вдвое снизив темп, чтобы добиться четкости. Это мне даже удается — хотя звук по-прежнему сухой и блеклый.
Я слышу, что не только метроном осуждает меня — громкий стук разносится по всему подъезду; я бросаю взгляд на часы — мое время на сегодня истекло.
Постель холодна: сквозь оконные щели проникает колючий ветер, и я кутаюсь в одеяло покрепче. Анна рядом тоже холодна — она лежит и рассматривает потолок.
— А если бы за окном не было света, — говорит она внезапно, — он был бы черным. Станислав, ты бы покрасил потолок в черный?
— Это за меня сделала ночь, — отвечаю я.
* * *
— Плохо, молодой человек.
Аркадий Геннадьевич смотрит на меня сквозь толстые стекла очков — таких же, как у меня, но я уже давно не ношу очков, сменив их на контактные линзы. Он худ, точно жердь; его темно-серый костюм болтается на нем, точно на вешалке, усы его топорщатся смешной пегой щеткой. Но взгляд его серьезен.
— Что с тобой, Станислав?
— Не знаю, — выдавливаю я.
Я и правда понятия не имею.
— Где твой задор? Где эмоции? Ты был полон их в начале этого семестра, теперь же...
Он барабанит сильными пальцами по крышке рояля. Я тушуюсь — что тут скажешь?
— Что у тебя произошло? — он подсаживается ближе и заглядывает мне в глаза. — Мать здорова?
— Да, — я ловлю себя на мысли, что не звонил ей уже больше месяца. — Ничего, Аркадий Геннадьевич. Все в порядке.
— Станислав. Я же вижу, — в его голосе нотки отеческого беспокойства.
— Да не знаю я, — я развожу руками и смотрю в ноты. Глаза профессора слишком пронзительные — он наверняка разглядит во мне то, о чем я не догадываюсь сам.
— Ты очень поменялся, — он качает головой. — Может, дело в той девушке? Скрипачке?
— Нет, — поспешно отвечаю я.
Аркадий Геннадьевич только усмехается в усы. Я играю заново — ничего не выходит. Порой мне кажется, что я просто сижу за механическим роялем и смотрю, как клавиши нажимаются сами собой, без участия моих пальцев.
Он отпускает меня раньше — все равно этим ноябрьским днем толку от меня нет вовсе.
Я иду по коридору и слышу звуки скрипки. Тут же ускоряю шаг. Почему-то в последнее время звуки скрипки бросают меня в нервную дрожь и заставляют беспокойно потирать зудящие ладони.
— Стас!
Я оборачиваюсь. В коридоре стоит Евгений, мой давний приятель. Он на композиторском, играет на саксофоне и водит дружбу с юными джазистками из колледжа. Играет в ресторанах, ездит на относительно свежем "Форде" и тусуется по ночным клубам. Порой мы закатываемся с ним в мой любимый бар и до хрипоты спорим о противостоянии классики и авангарда.
Я пожимаю Евгению руку, а он подмигивает:
— Освободился? Что делаешь сегодня вечером? О, прости, — тут же осекается он, удерживает мою ладонь и подносит к прищуренным глазам. — Я все никак не выучу — ты семейный по паспорту или так?
— Отстань, — я выдираю руку. — Сегодня вечером я свободен, как птица в небе.
— Судя по твоему виду, как говно в проруби, — Евгений по-дурацки смеется, но я не обижаюсь. Он всегда строит из себя эдакое быдло. Особенно, когда начинает это противостояние классических и джазовых музыкантов. — Ладно, — продолжает он. — Как насчет пары стаканчиков?
— Я сегодня за пару графинчиков.
— Э, брат, да ты мрачен, что тучи в небе!
— Спасибо за поддержку, — отмахиваюсь я. — Ты настоящий друг.
— Как твоя шизофреничка?
— Она не шизофреничка! — вскидываюсь я.
— Ладно-ладно! — он демонстрирует мне открытые ладони. — Как там твоя телка?
— Она не телка, — возражаю я.
— Анна, — наконец сдается он.
— Нормально, — я пожимаю плечами.
— Если ты без нее, то я позову гнусинских(1), — хохочет он.
— Зови.
— Не унывай, Ромео! Через полчаса в курилке! Поедем на мне!
* * *
В баре шумно и дымно. У меня, по правде говоря, осталось совсем мало денег — едва хватит на кусок мяса попроще и пару пачек макарон, а до стипендии еще неделя. Премию с конкурса я уже прожрал, да одно счастье — заплатил аренду за три месяца вперед, так что до конца января крыша над головой мне обеспечена. Но Евгений сработал какой-то контракт на свадьбе, так что теперь за всех платит он, наша задача — залить глаза.
— Станислав Доминский! — расширяет размалеванные глаза одна из девиц, кажется, ее зовут Таня, но я плохо расслышал. — Пианист! Вы играли в консерватории Бетховена! Со скрипачкой! Эксперимент в темных тонах!
— Да, — я тоже немало удивлен. Обычно эти джазовые певички очень дурно разбираются в классике.
— Это было потрясающе, — она кивает блондинистой головой, а я беззастенчиво рассматриваю ее — крашеные волосы, остриженные под каре, серые глаза, вздернутый нос и ярко-алые губы.
— Не думал, что вам нравится эта соната, — я залпом выпиваю какой-то коктейль — понятия не имею, что там поназаказывал этот пижон Евгений, но это что-то невыносимо сладкое.
— Я думала про фортепианное отделение, — серьезно кивает она. — Но мне не хватило усидчивости. И потом, петь мне нравится больше, — она пьет свою ярко-розовую жидкость с каким-то скабрезным названием; из стакана торчит бумажный зонтик, а ее губы измазаны помадой.
— Он философ, Анюта, — замечает Евгений. — Видишь, на вы разговаривает. Пока еще не выпьет. Эй, Шопенгауэр! Ты чего пить будешь?
— Возьми мне мартини с водкой, — отвечаю я. — Сил нет пить твою сладкую дрянь.
А сам смотрю на девицу, и язык липнет к небу — неужто она тоже Аня? Я хотел провести этот вечер подальше от всего, что связано с моей Анной, и это совпадение меня злит.
— Я вижу, — Аня закуривает и облизывает коктейльную трубочку. Я отворачиваюсь.
Евгений уже вовсю целуется со второй девицей, вокруг гремит музыка, а у меня шумит в ушах. Я ловлю себя на мысли о том, что бы сказала Анна, окажись она здесь, и понимаю, что не могу себе даже представить ход ее мыслей. Невольно вспоминаются слова Евгения, но у нее совершенно точно никакая не шизофрения.
— Говорят, много ваших сходит с ума, — Аня смотрит мне прямо в глаза, и я вздрагиваю.
Евгений отрывается от своей подружки и смотрит на нас мутным взглядом:
— Да, ты на него посмотри! Настоящий псих!
— У меня и справка есть, — поддерживаю игру я.
На самом деле я не псих. Просто угодил после одного из конкурсов в академический отпуск с нервным срывом. Пару недель даже полежал в психиатрическом — там-то мы с Евгением и познакомились. Он говорил, что устал от лезущих из его головы мелодий. Он тогда закончил работу над сонатой в серийной технике. Потом он отошел от подобных экспериментов и теперь играет блюз.
— У меня тоже! — Евгений дает мне пять и безудержно смеется.
Нам приносят еще выпивки. Аня пьет густо-зеленую жидкость из высокого стакана, перед Евгением три шота, а его пассия довольствуется "Куба либре". Я далеким от аристократизма жестом вылавливаю пальцами из коктейльного бокала оливку и съедаю ее. Она пьянит похлеще водки.
— Я тоже умею быть быдлом вроде тебя, — огрызаюсь я, поймав удивленный взгляд Евгения.
Хмель бьет мне в голову. Я неожиданно ощущаю себя непривычно свободным. Я не хочу домой — и теперь не чувствую вины. Мое сознание парит отдельно от моего тела, оно ликует, оно в исступлении, и мне кажется, что сейчас я могу даже сыграть этот чертов рахманиновский концерт, и пианино под моими пальцами не будет подобием абсолютно фригидной женщины.
Но тело напоминает о своем существовании весьма прозаическим способом, и я, извинившись, встаю и пробираюсь в уборную. Цепляю полой пиджака чей-то стул, игнорирую оскорбительный крик в собственный адрес и наконец оказываюсь в месте, куда так стремился. Сначала воюю с замком на двери, после — с застежкой брюк, но все-таки выхожу из схватки победителем. На выходе из кабинки сталкиваюсь нос к носу с Аней и только теперь замечаю, какой глубокий вырез на ее платье.
— Это правда, что твоя девушка — шизофреничка?
Я неслышно ругаюсь сквозь зубы. Во-первых, Анна не шизофреничка. Она тонкая и ранимая. Она необычная. Но она не больна ничем таким! Во-вторых, кому какое до нас, в конце концов, дело!
— Нет, — отвечаю я.
— Евген сказал, что сегодня можно будет поразвлечься, — Аня облизывает губы и подходит ближе.
Мы так и стоим, точно два идиота, в дверях туалетной кабинки, и я ощущаю себя последней свиньей.
— Я, пожалуй, поеду, — я дергаю плечом. Я нагло вру — на такси у меня денег нет, моя машина осталась у консервы(2), да и я изрядно пьян. Впрочем, идти пешком до проспекта Вернадского — сомнительная идея.
— Мы можем поехать ко мне, мать в командировке, — Аня подмигивает, а я не могу определиться, что гаже: измена в туалете или измена в гостях у хорошенькой девушки, но хотя бы на чистом белье.
— Нет, — говорю я прежде, чем успеваю пожалеть.
— Я тебе не нравлюсь? — Аня кладет голову ко мне на плечо и прижимается теснее — так, что врать мне бессмысленно. Конечно, она мне нравится. И плевать, что я знаю ее каких-то пару часов, что ее зовут точно так, как и ту, что обжилась в моей квартирке — если что, мне же проще.
* * *
— Ты пьян, — замечает Анна, когда я под утро вваливаюсь на порог квартиры.
Она смотрит без осуждения, с каким-то интересом. Под ее глазами — темные круги, губы искусаны, пальцы нервно мнут подол моей старой растянутой футболки — на ней она сидит, точно платье.
Я ощущаю, как стыд падает на мои плечи тяжелой могильной глыбой. Мне начинает казаться, что я весь пропах тяжелыми сладкими Аниными духами, что наверняка где-то нет-нет, да остался след ее ярко-красной помады, что...
Я, не разуваясь, прохожу в комнату и падаю на не расстеленную постель. Стыд снедает меня — я никогда не поступал так. Никогда не позволял себе обмануть ее — ни ее, ни тех, с кем встречался раньше. Я рассматриваю комнату так, точно вижу впервые — и она кружится вокруг меня, и метроном в своей судейской мантии смотрит с крышки пианино.
— Почему ты не закрыла пианино? — я начинаю раздражаться. Мне отчаянно нужно найти виноватого в моей омерзительном поступке, и я точно знаю одно — это должен быть не я. — Клавиши пылятся!
— Я играла... — она отводит глаза.
— Ночью? — я с трудом сажусь на кровати.
Анна вздрагивает, обнимает себя за плечи и смотрит куда-то мимо меня, в стену.
— Не злись...
— Соседи и так меня ненавидят! — восклицаю я.
— Не злись... — она проговаривает это одними губами.
Я встаю и неверным шагом ухожу в ванную — умыться и попить воды. Груз последних суток лежит на моих плечах полусферой небосвода. Когда я наконец выхожу из ванной, торопливо затолкав в стиральную машинку рубашку и белье — кажется, на них все-таки нет предательских красных следов — и закуриваю, Анна не говорит мне ни слова. Она только сидит на постели, обнаженная и бледная, а после льнет ко мне и ничем не напоминает вчерашнюю глыбу льда.
— Сними линзы, — шепчет она.
— Плевать, — отмахиваюсь я.
— Ты видишь сквозь них не так, как мог бы сам, — она настаивает.
— Я сам бы и не мог! — я злюсь. — Без них я вижу только пятна.
— Кто знает, может, все мы и есть — только пятна? — она приподнимается на локте и заглядывает мне в глаза.
Рассвет вползает розовыми лучами в комнату, холодный воздух из рамы неприятно кусает голую кожу. Я ощущаю, как меня знобит — хмель проходит, оставляя за собой упаднически-философский настрой и неприятную дрожь. Мигрень, отступившая было, снова подбирается ко мне. Все-таки нет ничего честнее боли.
— Может, — соглашаюсь я, пытаясь укутаться в одеяло, но Анна требует близости.
— Я слишком пьян, — пытаюсь оправдаться я.
Я не понимаю, отчего она не волнует меня так, как прежде. Все к одному — мой звук стал сер и невзрачен; не выходит не только Рахманинов, но даже Чайковский и Бетховен. Я словно неумелый любовник, неспособный пробудить пальцами и, что куда хуже, — душой — рояль. А где-то в глубине моего разума зарождается мысль о том, что желать Анну — преступно. Я не могу найти тому причин, как ни стараюсь, но в голове отдаются слова Евгения. И потом, разве можно желать ту, кто тяжко больна душой?
1) Гнусинкой в среде студентов-музыкантов периодически называют Гнесинку — Академию им. Гнесиных.
2) Консерва — консерватория.
add violenceавтор
|
|
Муркa
Вы меня заинтриговали, что же это за ассоциация такая! Станислав настолько внутри собственного эго и собственных же проблем с головой, что с окружающим миром он тоже в диссонансе. Вспыхивает как спичка тогда, когда не стоит, например. Или как Моська - лает на слона) С отношениями - поживем-увидим ;) Но вы во многом правы: он отчаянно старается заполнить пустоту. При том, что пустота эта, вполне вероятно, порождена парадоксальной... излишней наполненностью? Ему отчаянно надо делиться своим выплескивающимся через край эго с кем-то, его слишком много для его одного, но все-таки отношения в идеальном мире - далеко не игра в одни ворота. Одно удовольствие всякий раз читать ваши комментарии! ;) Спасибо вам за них! |
add violenceавтор
|
|
Муркa
Да, пожалуй, эту главу и правда можно охарактеризовать, как некоторое затишье)) Анна и правда яркая. И неадекватная. И ступила на очень скользкий путь, отказавшись от лечения. |
add violenceавтор
|
|
Муркa
Нет, конечно Анна не виновата. Может, дело в том, что в их расставании не было точки? Не все аккорды разрешились, оставили за собой шлейф неустойчивости?) На всех нас влияют люди, с которыми мы сталкиваемся, так что верно: никто из них не стал бы тем, кем стал, сложись все по-другому. Да, пожалуй всё-таки рыбак рыбака))) Станислава довольно сложно назвать нормальным ;) 1 |
add violenceавтор
|
|
Муркa
Спасибо вам. Да, круг замкнулся, мозги на место встали, но какой ценой? Надеюсь, им перепадёт счастья, настоящего, которое они оценят. Анну жаль. Не туда она свернула. Но в жизни такое случается. 1 |
add violenceавтор
|
|
Муркa
Кто знает. Болезни не щадят людей. И судьба часто тоже не щадит. |
Анонимный автор
Вот нет люблю я длинных историй. А вашу открыла сегодня утром и провалилась. Написано очень хорошо. И ни одной фальшивой ноты. Спасибо!! |
add violenceавтор
|
|
шамсена
Спасибо! Мне очень приятно, что история так отозвалась, хотя она и длинная. Платон Автор, гад, НЕЛЬЗЯ! ТАК! ПИСАТЬ! Не знаю, когда смогу заговорить о вашем тексте снова. Мне нужно время. Ненавижу вас! |
Анонимный автор
вот именно. она длинная, и не отпускает. и очень гармонично-логичная внутри! |
add violenceавтор
|
|
шамсена
Спасибо. Мне очень приятно видеть такой отклик)) Платон Я не знаю, что сказать. Спасибо за обзор и за теплые и искренние слова. Я рад, что моя работа вызвала такие эмоции. |
Magla
вот как же чудесно вы сформулировали то! именно что-то такое далекое, родное,забытое.. Может, оттого и читаешь - не бросишь.. А ведь я не люблю длинное, но тут в один день прочитала.. 1 |
add violenceавтор
|
|
Magla
Очень хотелось передать настроения именно творческой молодежи, показать кусок их жизней и стремлений. И рад, что вы отметили нелакированность той реальности. Спасибо вам. Особенно за слова о ностальгии :) шамсена Ещё раз спасибо вам)) 1 |
Написано не без красивостей, но главный герой уж больно мерзотным вышел.
|
add violenceавтор
|
|
WMR
Как уж тут иначе от такого героя напишешь... Спасибо за отклик! 1 |
с заслуженной вас победой! У вас замечательная работа! Узнаваемая и живая!
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |