Эксперимент в темных тонах (гет)

Неделя проходит, точно в бреду. Я почти все время сижу дома. У меня нет сил на то, чтобы не отстать по анализу и истории музыки. У меня нет сил ни на приготовление еды, ни на бытовые дела. Я совершенно не репетирую. Я сплю. Несколько раз мне звонит Евгений и пару раз — Аня, но я отбрехиваюсь, ссылаясь на дела. Я даже курю меньше — если раньше у меня улетала пачка в день, то теперь пачки хватает на три дня. Неслыханная роскошь.

Анна тоже все время дома. Я наконец замечаю, что она вовсе не ходит никуда, а сидит целыми днями в комнате. Я не знаю, что она делает — у меня совершенно нет сил на то, чтобы делить с ней одно пространство, когда я бодрствую. Поэтому я почти все время сплю.

Звонит Аркадий Евгеньевич, я вяло отвечаю. Он выражает беспокойство обо мне, но я, натягивая маску благодушности и благонадежности, заверяю его в полном своем здоровье. Хотя у меня почти начисто пропал аппетит и прочие потребности, исключая туалет и сон.

Однажды Евгений заезжает прямо за мной — данная мне неделя почти на исходе. Его встречает Анна — все в той же моей рубашке, но застегнутая на все пуговицы. Я знаю, что на ней одна только рубашка, но меня это не трогает. Я понятия не имею, знает ли Евгений, что на Анне лишь рубашка, и трогает ли это его. И мне все равно.

Анна растворяется в комнате, Евгений заталкивает меня на кухню, смеривает взглядом и невесело хмыкает:

— Да, приятель. Кажется, тогда ты был и правда как птица. Потому что как говно ты сейчас.

Мне плевать. Хоть говно, хоть птица.

— Ты себя в зеркало видел? — рявкает Евгений. — Ты, один из талантливейших молодых пианистов! Ты кто такой вообще? Немытый-небритый бомж или Станислав Доминский?

Я пожимаю плечами.

— Дуй в ванную. И линзы надень. Мы едем в бар. Если хочешь, можешь и свою прихватить. Ани не будет. Она со своим мудаком помирилась.

— Давно? — отчего-то это меня задевает. Где-то очень далеко. Точно я проткнул перчатку иголкой.

— Вчера, — кривится Евгений.

Я выхожу из ванной гладко выбритый, с влажными волосами. Евгений машет головой в сторону комнаты.

— Анна! — окликаю я.

Тишина.

— Анна! Подойди сюда!

Евгений многозначительно хмыкает. Я понимаю, что он имеет в виду — что мне придется поднимать задницу и идти за ней самому. Она ни за что не явится вот так. Евгений говорит, что это от того, что она считает всех нас грязью на собственных подошвах, а я ему не верю. Просто Анна не от мира сего.

После душа мне начинает казаться, что я к ней несправедлив, я снова чувствую себя ужасно виноватым. Должно быть, я вымотался. Перегорел. Но вины Анны в этом нет.

— Анна! — я вхожу в комнату.

Анна поднимает на меня мокрое от слез лицо.

— Что такое? — я сажусь рядом. Я бы предпочел не видеть этого: мне жаль ее, но в моем сердце тотчас же наливается злость.

— Ничего, — она улыбается, и ее улыбка кажется оскалом. — Я хотела бы погулять. Вообще, я бы хотела летать. Я умею.

— Поехали вместе с Евгением? Может, в бар заглянем, — я игнорирую часть фразы о полетах — меня порой пугают ее мысли.

Она кивает, утирая слезы.

* * *

Яркие габариты "Форда" — точно путеводные звезды в отравленном городе. Даже небо здесь отливает оранжевым, да и звезд никогда не увидишь. Их крошечным каплям света не достичь наших близоруких глаз. Куда ближе другие звезды, олицетворяющие наше время. Их век недолог, а свет — точно суррогат.

Стопы на обтекаемой заднице "Форда" сигнализируют мне, когда пора нажимать на тормоз. Можно не думать, главное — сохранять минимальную дистанцию, чтобы ни один наглец не влез между мной и Евгением. А таких наглецов на вечерних московских дорогах — что невидимых теперь звезд на небосклоне.

Мы едем к какому-то очередному приятелю Евгения, Юрцу. Он живет в Бутово — не ближний свет, зато у него новенькая трешка в таком же новеньком ярком доме, соседей либо пока нет вовсе, либо они терпеливы к шуму — им уже все равно, перфоратор или сабвуфер. На парковке перед домом пусто, и я без труда паркую свою "ласточку". На самом деле, ошибаются те, кто говорит, что на такой машине неудобно. Да, она длиннее и квадратнее всего, что стали выпускать сейчас, но ее маневренность и безопасность поражают воображение.

Подъезд огромен и светел, под ногами стелется серая бетонная пыль. Створки лифта и зеркало в нем затянуты полиэтиленом, и тот в нескольких местах уже поврежден — затаскивать габаритные стройматериалы дело неблагодарное. Я вспоминаю, как мы тащили чертовы двери на пятый этаж, и усмехаюсь. Я тогда рассадил себе палец, и Аркадий Геннадьевич долго журил меня за непозволительную беспечность в отношении собственного здоровья. Благо, лифт просторный и тихий, и привычный страх не так и силен. Вообще, я весьма счастлив, что удалось снять квартиру в доме без лифта, да еще и по сходной цене.

Анна тиха и восторженна. Она выглядит, точно прекрасная муза, точно чистое вдохновение: широко раскрытые глаза, густые струящиеся медно-золотые волосы, изумрудно-зеленое длинное платье и накинутое сверху черное пальто с меховой оторочкой. Она — точно девушка-загадка, мечта, но я точно знаю, что она из плоти и крови.

Мы поднимаемся на шестнадцатый этаж, и мне начинает казаться, что лифт станет нашей братской могилой. В висках стучит, воздуха резко перестает хватать — и я ослабляю узел галстука, такого же изумрудно-зеленого, как платье Анны.

— Ты там будешь неуместен, — поддакивает Евгений. На нем простые джинсы, дурацкий свитер с принтом и простецкий пуховик. — Хотя нет. У Юрия какие только уроды не собираются. Вы точно впишетесь.

Лифт застывает, перед этим судорожно содрогнувшись, точно воздух при кашле. Створки дверей бесшумно расползаются, и я выдыхаю. Евгений косится на меня, но молчит — он знает, каково мне в тесных помещениях, и неожиданно проявляет понимание.

Квартира Юрца огромная и светлая. На полу нет лакированного паркета-елочки, на который встанешь и видишь темную и светлую полосу, а обернешься — и они меняются местами. Анна всегда с присущей ей серьезностью уверяла меня, что они и правда меняются. А потом смеялась — точно звенел маленький хрустальный колокольчик. Но здесь тепло-бежевый ламинат, белые обои в бежевых же разводах и совершенно нет мебели. Вещи мы швыряем на две картонные коробки — одна из-под холодильника, вторая — из-под посудомоечной машины: неслыханная роскошь!

— Заваливайтесь! — Юрец широко улыбается. — Ты и есть тот знаменитый Стасик? — он пожимает мне руку. — Часом, не пидорасик?

Юрец мелкий, широкий в плечах и с круглой бритой наголо головой. Я не знаю, сколько ему лет — может, едва восемнадцать, а может, и все тридцать.

— Он с девушкой, проти-ивный, — протягивает Евгений и смеется. — На, в холодильник сунь.

— Пиво без водки — деньги на ветер, — цыкает Юрец, разом посерьезнев.

— Кто тебе сказал, что без водки? — удивляюсь я и вытаскиваю из сумки три бутылки.

— Капля в море, — ворчит Юрец. — Но и на том спасибо.

Мы проходим дальше. Из мебели в большой комнате только стол с компьютером, от него змеями тянутся провода к огромным колонкам. Играет музыка, по углам расставлены крутящиеся светодиодные светильники. Кто-то сидит на полу и пьет, кто-то до хрипоты спорит в коридоре. Еще несколько человек ушли курить на балкон и на кухню. Одна из комнат закрыта — понятия не имею, что там: склад или полигон для любовных утех.

На Анну с интересом смотрит группа из двух девушек и парня, они держатся поодаль, одеты в черное и все как на подбор ярко накрашены. Я чувствую себя не в своей тарелке — в этой мешанине разных молодых людей со своими пристрастиями, увлечениями; тех, кто относит себя к модным или не очень субкультурам, я — точно нормальная птица среди белых ворон. Должно быть, если все вороны становятся белыми, черным в этой стае тоже становится неуютно.

К нам проталкивается Аня; в ее руках банка коктейля "Винтаж", только одета она совсем не так броско, как тогда, в баре, и на лице почти нет косметики. От этого она кажется мне какой-то совсем другой, не той взбалмошной красоткой, с которой я провел совершенно сумасшедшую ночь.

— Привет! — она лучезарно улыбается и протягивает мне для рукопожатия руку, но я в старомодных традициях полушутливо склоняюсь к ее пальцам в поцелуе.

— Он ужасно старомоден, — Евгений тычет в меня пальцем.

— Он не старомоден, — подает голос Анна. — Он просто не от мира сего.

— Вы — Анна? — на лице Ани нет и тени неприязни, она с любопытством рассматривает свою тезку.

— Если имя — это то, что должно ощущаться чем-то своим, то да, — Анна кивает и рассматривает Аню так, точно та — любопытный музейный экземпляр.

К нам подходит человек, которого можно было бы назвать увеличенной копией Юрца — высокий и квадратный, точно гардероб, с лысой блестящей головой. Он тоже выглядит, точно человек без возраста. Я вообще не понимаю, как он затесался в эту тусовку: может, кто-то вызвал электрика? На нем слишком тесная футболка с круглым вырезом, рабочие брюки с карманами и высокие говнодавы. Может, он скинхед?

— Стас, Евген, Анна, это Игорь, — Аня подбирается и облизывает губы.

Игорь окидывает меня неприязненным взглядом, но руку пожимает.

— Если понадобится запись, обращайтесь, Игорь звукорежиссер, — Аня улыбается нам.

Я вежливо киваю, отмечая, что надо не забыть при случае уточнить, где работает этот бугай. Чтобы никогда не приходить туда. Впрочем, вряд ли он умеет что-то больше, чем сделать попсовую аранжировку и записать вокал — для записи рояля нужно куда больше ухищрений. Например, сам рояль. Конечно, некоторые предлагают писать через миди, но я считаю, что это святотатство.

Он проходит вглубь и тянет Аню за собой; она оборачивается на нас, и мне отчего-то кажется, что она предпочла бы остаться.

— Она джазовая певица? — подает голос Анна.

— Угу, — кивает Евгений. — Пойду, принесу нам пива.

Он уходит, а я на миг задумываюсь. Когда прихожу в себя, Анны рядом уже нет — она расположилась углу с теми самыми крашеными ребятами. Запоздало я понимаю, что они, наверное, готы, или как там называется очередное модное движение. Анна жестом зовет меня и, перекрикивая музыку, предлагает направиться туда, где потише.

Мы сидим на кухне — тут есть небольшой стол, пара стульев и посудомойка. Девушка с узким острым лицом в обрамлении черных локонов, с тонкими черными губами, а сама — затянутая с ног до головы в черное кружево, громоздится на посудомойку — та смотрится голо без гарнитура. Я с любопытством рассматриваю эту композицию: ни разу не общался с такими девушками, и встраиваемую посудомойку вижу впервые. Тем временем девушка извлекает из декольте корсета пачку сигарет и мундштук — черный, длинный — и закуривает. Анна морщит нос, но молчит.

Вскоре курят все: и тоненькая Вивиан на посудомойке, и круглая бледная Габриэль, и нескладный Лестат в старомодном камзоле. Я — Стас — чувствую себя чудовищно прозаичном в пусть и строгом, но повседневном черном костюме, простой белой сорочке без запонок и обычном галстуке. В этой компании был бы уместнее шейный платок, повязанный на манер аскота. И приклеенные вампирские клыки. Но Анна, кажется, в своей тарелке.

— Вы скрипачка! — Габриэль всплескивает полными руками. — Нам вас очень не хватает!

Я слушаю вполуха. Я уже знаю — сейчас они предложат Анне играть у них в группе, а она покачает своей красивой головой и откажет под благовидным предлогом. А после, грустно глядя на меня, выскажется, что ей все это не по душе. И современная музыка пуста, и петь никто толком не умеет. Анна — большая ретроградка, чем даже я. Из современной музыки она может послушать разве что "Scorpions". Но, к моему удивлению, Анна принимает кассету и обещает послушать. Это что-то новое.

Они обсуждают поэзию По и экранизацию "Франкенштейна". Я вяло поддерживаю диалог: как ни странно, не слишком понимаю поэзию, а историю ученого и его творения и сам очень люблю. Но слово в основном держат Анна и Вивиан, а нам остается только поддакивать.

Внезапно из коридора доносится возня, и я невольно оборачиваюсь. Моя компании поглощена беседой, они передают друг другу бутылку красного вина, и я снова вне этого таинства — в моих руках символ обывательства и заурядности. Я пью светлое фильтрованное пиво.

В коридоре мелькает тоненькая фигурка Ани и прячется за дверью ванной. Вслед за ней появляется бугай с не влезающей в горловину шеей и дергает дверь, а потом стучит в нее своим пудовым кулаком. Я выскальзываю на звук и чувствую, как спину мне буравит взгляд Анны. На мгновение мне кажется, что она все-все знает, знает так точно, будто бы присутствовала там в момент моего грехопадения.

Теперь на меня подозрительно пялится Игорь.

— Чего тебе?

— Ты стучал, я подумал, может, случилось что?

— Тебя это не касается, понял? — выплевывает он мне в лицо, и мне страшно. Мне никогда не дозволялось лезть в драки — я мог повредить руки. А этот Игорь смотрит на меня так, точно прямо здесь и сейчас желает разорвать меня голыми руками.

— Понял, — я отпиваю пива. Оно приятным холодом струится вниз, в желудок.

— И прекрати пялиться на мою телку!

— У меня своя есть, — я кривлюсь.

Он смотрит на меня так, что я понимаю — мне тут не рады. Возвращаюсь в кухню — на сей раз обсуждают Уайльда. Анна выглядит заинтересованной, она поддерживает беседу, и в ней больше нет ни следа того, что так пугало меня в последнее время.

* * *

— Как замечательно! — Анна кутается в шарф, пока мы идем от машины до подъезда. Она предлагала остаться там, но я не захотел. Ночевать вповалку на полу — не самое приятное, чем можно заняться, когда ты весь вечер провел неприлично трезвым в пьяной компании именно для того, чтобы иметь возможность уехать домой. Бутылка пива — не в счет.

— Замечательные ребята, — Анна улыбается. — Может, и правда поиграть симфонический рок? Может, я найду точку нового звука?

— Поиграй, — соглашаюсь я. Это может пойти ей на пользу.

— Ты знаешь эту Аню? Блондинку? — Анна вдруг останавливается и заглядывает мне в лицо.

— Знаю, конечно, — я пожимаю плечами в ответ. — Это очередная знакомая Евгения. Джазовая певица.

— Не люблю манеру джазовых певиц, — Анна кривит нос и вплывает в открытую дверь подъезда. — Мужчин еще можно слушать, но женщин...

Я не вступаю с ней в дискуссию — это бесполезно. Она не выносит ни Доро, ни Дебору Харри, ни даже Эллу Фицджеральд или Этту Джеймс. К последним я равнодушен — джаз не трогает струн моей души. Меня удивляет ее нетерпимость; впрочем, от Вивиан и Габриэль я слышал то же самое, и только Лестат что-то робко посоветовал. Надо бы потом переспросить его — вдруг нарекомендует чего интересного? Благо у Анны есть их телефоны.

— Дело вкуса, — миролюбиво отвечаю я. — Я вообще предпочитаю симфоническую музыку.

Это чистая правда. Музыка без слов кажется мне более искренней, к ней не привнесено ничего чуждого, ничто не искажает ее истинного смысла. Рихард Вагнер оказался не прав в одном: люди с момента его смерти не просто не эволюционировали до понимания симфонизма, они, напротив, деградировали.

Анна кивает. Я не могу понять, насколько ее реакция соотносится с моими словами; может, она кивнула какому-то своему умозаключению.

Ступеньки кончаются, перед нами вырастает наша дверь. Ключ проворачивается в замке, нас встречают полосы паркета. Анна смеется и вбегает домой.

— Знаешь, Стас, — она смотрит открыто, прямо как тогда, когда мы только познакомились. — Мне так теперь хорошо! И с тобой хорошо! Пойдем, не стой здесь! Скоро рассвет...

Рассвет играет бликами на ее коже. Еще совсем недавно она была застенчива, а теперь бесстыдно раскидывается на простыне, пока я, нависая над ней, рассматриваю, как она закусывает губы, и слушаю, как она тихонько стонет. Я целую ее точеную шею, и она вцепляется в мои волосы. Ее кожа сухая и прохладная, пахнет чем-то едва уловимо. Грудь мягкая, едва умещается в мою ладонь, и я сжимаю посильнее, чтобы все-таки заявить свое право собственности. Она едва слышно вскрикивает — совсем не так, как Аня той проклятой ночью. Анна не такая, от нее не дождешься никакой инициативы, она лишь принимает мою волю, пусть и отнюдь не безропотно. Я склоняю голову ниже, прикусываю бледно-розовый сосок. Анна трясет головой, но только тихонько стонет. Я спускаюсь ниже, и как только мои губы касаются выпуклости ее лобка, она отталкивает меня, садится на постели, поджав ноги, и смотрит укоризненно.

— Не надо.

— Почему? — я раздражен. Мне наскучило то, на что согласна Анна, я хочу большего. Особенно после той ночи.

— Это противно. Я и представить себе не могу, как потом поцелую тебя.

Я вспоминаю жаркий поцелуй Ани и вкус собственной спермы на ее губах. Мне становится чертовски смешно.

— Почему ты надо мной смеешься? — Анна хмурится.

— Потому, что это ханжество!

— Что есть ханжество? — Анна прикрывает влажные губы. — Попытка низвести мораль...

— Это не мораль, — возражаю я. — Это самообман! Фальшь! Слышишь — фальшь! Ты врешь себе, что станешь лучше от того, что я совершаю это, как пуританин, в единственно верной позе. Ты врешь себе, что будешь нравственнее от того, что никто не поимеет тебя сзади! Ты...

— Прекрати! — она всплескивает руками и снова кусает губы. Я воображаю себе, как наматываю все копну ее волос себе на кулак. — Ты говоришь отвратительные вещи! Ты желаешь отвратительных вещей!

Я ухожу на кухню и закуриваю. Пусть так. Пусть я отвратителен, хотя и не вижу ничего плохого в желании сделать ей приятно. Но она всякий раз отказывается. Сначала я принимал это за стыдливость и не торопил ее, но месяц за месяцем не менялось ничего. Всякое соитие превращалось в ритуал, в четкую последовательность действий. И если я отклонялся от курса, все начиналось заново. Или прекращалось вовсе.

Небо светлеет. Я усиленно моргаю — что-то в правом глазу совсем пересохло.

* * *

Аркадий Геннадьевич светится предвкушением. Я чувствую, как около него наэлектризован воздух, вокруг него кружат ноты в летаргии хаоса. Стоит ему захотеть — и они организуются. В тональные системы, в модальные, в серии — во что угодно. И я отчаянно завидую ему, я чувствую, что мои пальцы налиты свинцом: может, это наконец вернулся мой звук, и теперь он жаждет сорваться с моих фаланг, перетечь в клавиши и заставить петь рояль и трепетать каждой струной.

Рахманинов не выходит. Профессор поджимает губы, кивает, натягивает вымученную улыбку — его жесткая "щеточка" топорщится.

— Давай Бетховена? — он склоняет голову набок.

Вдох — и пальцы погружаются в клавиши. Откуда-то издалека, точно звезды из-за купола иллюминации, пытается пробиться звук, эмоция, чувство. Но гаснет на подлете, рассеивается в прах и дым. И серый пепел. Я останавливаюсь и смотрю в окно. За стеклом пляшут крупные хлопья снега. Когда стемнеет, будет казаться, что все покрыто праздничной глазурью, а вовсе никаким не саваном. Но в моем сердце звучит грустная песня — я знаю, что глазурь — это только обман, прикрытие, одна большая ложь. А погребальный наряд остается погребальным нарядом. Ведь сущность похорон не переменится, и даже если сыграть свадебный марш Мендельсона, труп не восстанет к новой жизни. Впрочем, свадьба — те же похороны. Я путаюсь в веренице мыслей и только потом замечаю, как Аркадий Геннадьевич протягивает мне стакан воды.

— Станислав, — его голос серьезен, морщина меж бровей становится еще глубже. — Может, вам все-так к врачу, мальчик мой?

— Нет-нет, пустое, — отмахиваюсь я.

В горле стоит ком. Снежинки кружатся в моей голове, точно ноты вокруг Аркадия Геннадьевича. Только они не несут ничего, кроме холода.

— Станислав, ваше здоровье — далеко не частное ваше дело! С того момента, как вы посвятили себя музыке...

Я это прекрасно знаю. Об этом мне говорили с самого детства. Но теперь я отчаянно хочу хоть немного попринадлежать себе самому.

— Вот что, — Аркадий Геннадьевич поправляет очки. — С этюдом и Бахом вы справитесь. Но пьеса и крупная форма... — он качает головой. — Станислав, я поищу что-нибудь у серийников. И вы посмотрите. Если вы представите менее экспрессивное прочтение того же Берга...

Я усмехаюсь — представляю себе разочарование на лице у Надежды Михайловны. Вот уж она заклинала меня отказаться "от этой какофонии".

— Идите, — Аркадий Геннадьевич горячо пожимает мне руку. В его глазах светятся проблески надежды. В такие минуты мне кажется, что он верит в меня куда больше, чем я сам.

На улице удивительно тихо. Снежные шапки блестят повсюду: на лавочках, машинах, крышах остановок. Они нарядные и блестящие, свет фонарей играет на них, точно на струнах. Я вижу около обтекаемого "Форда" долговязую фигуру Евгения и направляюсь к нему. Должно быть, он снова скажет мне какую-нибудь вдохновляющую гадость.

По мере приближения я вижу — он не один. Рядом с ним девичья фигурка. Я близоруко прищуриваюсь: блондинистые прядки из-под смешной и немного детской вязаной шапки, яркая курточка и бледное ненакрашенное лицо. Аня. Она ничем не напоминает ту бесстыдницу, которая увлекла меня под покровом пьяной ночи. Теперь она кажется младше и беззащитнее.

— А, Стас, это ты, — она печальна и суетлива. — Привет. Простите меня, ребята, но я сегодня не смогу. И вообще... Вообще больше не буду к вам ходить. Игорь запретил. И не звоните мне, пожалуйста!

Она разворачивается и как-то неловко идет к выходу с территории. Я совершенно не узнаю ее походку.

— Вот, пожалуйста, — пыхтит Евгений и вытаскивает зубами сигарету из пачки. — Зажигалку дай!

Я тоже достаю сигарету и прикуриваю нам обоим. Выжидательно смотрю: я точно знаю, если там что-то важное, Евгений расскажет сам. Он делает пару затяжек, потирает щетину на щеке и выдает:

— Вот чертов мудак! Ревнивый козел!

— У него есть повод, — замечаю я.

— Что бы ты знал, — укоряет меня Евгений. — Она тогда только-только с этим уродом рассталась. Вот и пустилась во все тяжкие...

— А вернулась зачем? — я кривлюсь, вспоминая отвратительную сцену у Юрца.

— Хрен ее разберет, — Евгений вышвыривает недокуренную сигарету. — Ты с нами бухать?

— Нет, — я качаю головой. — Мне грозят программу сменить. Надо домой. Может, тоже что поищу.

— О-о-о, — многозначительно тянет Евгений. — Ты, брат, вообще как? Здоров?

— Вполне, — я начинаю раздражаться.

— Ладно, бывай, — Евгений пожимает мне руку и садится в "Форд".

Я смотрю, как из его выхлопной трубы вырывается белое облачко пара, а потом выдыхаю дым. На улице холодно и влажно, и дым тоже густой и белый. Прямо как газ из выпускной системы "Форда".

* * *

Анна дома, она сидит над какими-то нотами. Оживляется при виде меня и вспархивает, точно бабочка, навстречу.

— Послушай, какая прелесть! Мне прислали материал. Я хочу с ними играть!

Она совершенно нездешняя. Один клац мышкой, и я слышу шумную демо-запись. Разобрать что-либо довольно сложно, и мне кажется, что где-то я уже что-то подобное слышал.

— Неплохо, — уклончиво отвечаю я. — Но там же поет женщина. И, кстати, на каком языке?

— Английский, — Анна улыбается. — Вроде бы. А поет — но она поет! Не шепчет и не кричит, как эти джазистки.

Я качаю головой. Спор адептов серьезной и легкой музыки переживет еще не одно поколение музыкантов.

— Главное, чтобы они не заставили тебя перекраситься в черный, — хмыкаю я.

— Думаешь, мне не пойдет? — Анна серьезна. — Может, снять простыню и спросить у отражения?

Я снял эти чертовы простыни, но Анна закатила жуткую истерику. Поэтому теперь все на месте — в доме скорбь по умершему звуку, который теперь уж точно не заблудится в зазеркалье. Я не спрашиваю у Анны, что произойдет, если он там уже заплутал, а теперь нашел дорогу обратно. Она не верит, что он может вернуться неизмененным. И перемены отчего-то пугают ее.

— Не пойдет, — уверенно говорю я. — Тогда потеряется твое нежное лицо.

— И я буду пятном, — кивает Анна. — Может, я и есть пятно? Ведь ты без своих стекол тоже видишь только пятна.

Я киваю. Спорить бессмысленно.