Синие сапожки (гет)

И есть у меня земля, где у людей

половина тела песья, а половина человечья.

А у других моих людей очи и рот в груди.

«Сказание об Индийском царстве»

Сыновья не обиделись и, получив каждый по серебряной монете (Владимир сумел увезти из Галича немного серебра), отправились исследовать славный город Регенсбург. Сам же Владимир надел лучшую рубаху, нарядил жену в красное платье с кружевами по подолу, пригладил волосы и, спросив дорогу у первого попавшегося дружинника, спустился в пиршественный зал. Их уже ожидали два места на лавке: по левой стороне, не в начале стола и не в конце — примерно посередине, как того требовало их положение. Когда они сели и огляделись, пир уже начался, но еще два места, по правую руку от короля, пустовали. Народ здесь собрался разношерстный: воины с грохотом сдвигали кубки, лопотали о своем — настолько Владимир немецкого не понимал — дородные женщины в ярких нарядах; среди них выделялось две или три тонколицых и темноволосых; напротив Владимира задумчиво насаживал на нож мясо человек в мешковатых светлых одеждах — заморский купец. Из разговора на пальцах Владимир понял, что восточный гость прибыл из Индии, и порадовался, что у этого голова — человеческая, а не песья, и что глаза у него на лице, а не в груди. Об Индии ходили на Руси всевозможные слухи, один другого чудеснее.

— Гляди, это скоморох? — Марфинька тронула его за плечо. Владимир повернулся: там, куда показывала супруга, действительно расположился человек с лютней.

— Нет же, какой это скоморох? Он сейчас будет играть, может, споет что-нибудь.

Словно услышал эти слова, певец удобнее перехватил лютню и начал наигрывать несложный мотив, а вскоре и запел.

— О чем это он? — спросила жена.

— Так, подожди… Герои… витязи… какое-то царство, три короля, королевская дочка.

— Былина?

— Вроде того, послушаем.

…Daz was von Tronye Hagene und och der bruder sin

Danchwart der vil snelle unde von mecen ortwin

Die zwene marchgrauen Gere unde Eckewart

Volcker von Alzaye mit ganzen ellen wol bewart…

— Тут имена, — шептал Владимир жене в ухо, — неинтересно совсем. Имена и города: один какой-то из Тронье…

— Я и городов-то таких не знаю, — говорила она в ответ, уворачиваясь от горячего дыхания.

— И я, — согласился Владимир, — что за Тронье?

Тронье?

Воспоминание третье. Болеслава

Троян?

— Были века Трояна, — сказала Болеслава.

— Кого? — спросил Владимир.

— Были века Трояна, — повторила она, не слыша его. — Как звучит? Неплохо?

— Да что за Троян?

Они сидели у окна в высоком тереме: Болеслава, вопреки обыкновению, не читала, а думала о своем — а Владимир любовался изгибами ее шеи.

— Ну, Троя — слышал ведь?

Об этом эллинском городе Владимир, конечно, слышал и поэтому решительно закивал.

— Часто пишут, что какой-нибудь герой ведет свой род из Трои. И я вот гадаю: среди наших бояр нет ли таких? Твой Ярополк, например, — славен душой и телом, доблестный воин, чем не эллин? Может быть, и все мы… А ты бы — хотел?

— Я и так знаю, откуда происхожу. От Рюрика. Зачем мне эта Троя?

Болеслава засмеялась:

— Я думала, ты скажешь — от батюшки с матушкой.

— Это тоже, — не стал перечить Владимир и, не теряя времени, перешел к мысли, которая занимала его уже несколько дней: — Пора бы и нам, правда?

Она удивленно посмотрела на него.

— Потрудиться, чтобы от нас кто-нибудь произошел, — объяснил Владимир.

— О! — сказала она.

* * *

Этого не случилось ни через месяц, ни через два, ни через полгода, ни через год, как бы Владимир ни старался. Болеслава кусала по ночам губы, ставила в церкви свечи, ходила даже к бабке-травнице — не помогало. Выписанный из Польши лекарь, посоветованный Ольге Юрьевне подругой, так и этак поворачивал и разглядывал Болеславу, и наконец, подумав пару часов, подтвердил томившие семью страхи: у Болеславы, у полногрудой, широкой, круглой, румяной, здоровой Болеславы — не может быть детей. Какая-то часть ее женского тела отказалась служить, и исправить этого было нельзя.

— Ничего, — сказала матушка, привлекая к себе растерянную Болеславу. — Что-нибудь придумаем, только не плачь, милая. Иди, Володимирко, иди.

Болеслава не плакала.

* * *

За наглухо закрытой дверью разговаривали трое: матушка, отец и боярин Константин. Владимир приложил ухо к щели и прислушался.

— Ему нужен наследник, — говорила матушка. — Что мы будем делать? Еще не поздно найти девушку из приличной семьи.

Константин и отец ответили в один голос:

— Я не собираюсь ссориться со Святославом, — это, конечно, отец. — Как союзник, он…

— Бояре не потерпят незаконных детей на престоле, — это Константин.

— Никто не узнает! — возразила обоим сразу матушка.

Владимир слушать дальше не стал. В тот вечер он впервые после свадьбы остался ночевать в городе, у Ярополка, давнишнего своего приятеля. Сколько и чего они тогда выпили, Владимир вспоминать не любил, а что делали потом — не мог.

Отец не показывался дома несколько дней, и среди бояр, как всегда бывало после таких его исчезновений, пошли слухи о загадочной Настасье.

Конец третьего воспоминания

* * *

Тем временем музыка стихла, певец договорил последние слова, поклонился, уложил лютню под мышку и ушел.

— Ничего не поняла, — призналась Марфинька. — Что там дальше-то было?

Владимир развел руками: мол, тоже не разобрал — и уже открыл рот, чтобы спросить у соседа, чем кончилась былина, как вдруг гомон в зале волнами, от переднего края стола к дальнему, смолк, и все взгляды повернулись ко входу. На пороге стояла, словно разливая вокруг себя неясное сияние, дама чудесной красоты — женщиной язык не повернулся бы ее назвать, а для девушки была она уже немолода. За ее плечом виднелась мужская макушка.

— Констанс! — пробасил король и, привстав, отвесил ей поклон. — Генрих!

Дама отделилась от двери и, подплыв к королю, села рядом. Молодой человек, ее спутник, последовал за ней.

— Кто это? — прошептала Марфинька.

— Не знаю, — заворожено ответил Владимир. — Кажется, это королевский сын с супругой.

Он слышал, что королевский сын взял в супруги женщину на десять лет его старше, но и представить не мог, что она выглядит — так.

Когда пир уже близился к концу, Владимир, придерживая Марфиньку под локоть, подошел к королю — представиться королеве Констанс. Марфинька шла неровно, разглаживала руками подол и все кидала на мужа опасливые взгляды: не слишком ли простое платье? Не глупое ли лицо? Не держит ли она себя, как последняя холопка? Констанс, изящно изогнув руку, поднесла Владимиру пальчики для поцелуя и, кивнув на его приветствие, оглядела с ног до головы Марфиньку:

— А это ваша… супруга?

— Да, — с небольшой задержкой ответил Владимир. — Супруга. Конечно, супруга.

Констанс еще раз качнула головой и отвернулась. Владимир, ухватив Марфиньку покрепче за талию, отвел ее в дальний конец зала и там, прижавшись губами к уху, прошептал слова, которые разумные мужья говорят в таких случаях расстроенным женам.

Воспоминание четвертое. Марфинька

Владимир впервые заметил ее в церкви. Она держала спину очень прямо, двигалась плавно и несла все изгибы и выступы своего тела с таким достоинством, словно был это поднос с драгоценной, цветного стекла чашей. Болеслава осталась в тереме — они давно уже ходили в город порознь и в храме вместе появлялись только по праздникам.

Женщину, встреченную Владимиром в церкви, звали Марфой, и была она женой попа. Она оказалась бойкой и словоохотливой, разговаривать не стеснялась, не верила слухам и ни во что не ставила мужа. После их первой беседы события развивались очень быстро— Владимиру показалось, что он с головой окунулся в холодный водоворот, и вспомнить четко, что именно случилось в те дни, он сейчас не мог. Очнулся он уже тогда, когда вдруг увидел Марфиньку рядом с собой за княжьим столом; она ласково подкладывала ему своей ложкой в тарелку соленые опята.

— А где Болеслава? — спросил Владимир глупо и потряс головой.

Отец поджал губы и промолчал.

— Уехала к отцу, — ответила матушка. — Ох, Володимирко, не вышло бы это нам с тобой боком.

— Уехала — к отцу? — переспросил Владимир и, не дожидаясь ответа, бросился по лестнице наверх, в ее покои. На столе его ожидала прижатая гранатовыми бусами (его подарок — конечно, не взяла) записка, в которой Болеслава сообщала, что ей срочно понадобилось свериться с каким-то трудом, которого она в Галицкой книжнице не нашла, и что, если он захочет написать ей письмо, то пусть передаст с доверенным человеком в такой-то монастырь.

Владимир сложил записку, сунул бусы в карман и спустился к столу.

* * *

Меньше, чем через год, у них с Марфой родился первый сын. Еще через год матушка, обидевшись на отца, уехала в Польшу, и Владимир с семейством — новой женой и уже двумя сыновьями — отправился за ней. В Польше матушкина родня приняла их радушно, и о тревогах последнего времени удалось ненадолго забыть.

Еще в пути Владимир заметил, что, чем ближе их повозка (матушка отказалась ехать иначе) подкатывает к польским границам, тем теснее Марфинька прижимается к нему, тем крепче стискивает платок в руках, тем выше поднимает подбородок — и понял, что она никогда раньше не бывала в чужих землях, и для нее, быть может, уже в Польше живут люди с птичьими и песьими головами, великаны девяти саженей росту, дивные звери крокодилы и дромадеры, и огненные птицы. Он украдкой покосился на мать: та, склонив голову на плечо боярину Константину, крепкому и надежному, как дубовый сруб, казалось, дремала. Владимир взял ладони Марфиньки в свои и уткнулся ей в шею носом; она тихо всхлипнула и обмякла. «Скоро уже, — прошептал он, — скоро доберемся».

«Сказание об Индийском царстве», некстати всплывшее в голове, напомнило ему о Болеславе — она любила эту повесть и часто, к месту и не к месту, пересказывала: «Есть у Индийского царя такое зерцало, — говорила она, например. — Кто зрит в это зерцало, видит свои грехи».

На первой же стоянке, из зеркальца, украшенного мелкой рассыпной бирюзой, что лежало среди прочих мелочей на лотке у разъезжего торговца, на Владимира взглянуло знакомое румяное, круглощекое лицо. Он вздрогнул и, испросив у боярина Константина денег, зеркальце тут же купил, а затем вручил доверенному слуге с наказом как можно скорее доставить в Чернигов.

В Кракове их догнало письмо из Чернигова, разминувшееся с ними в дороге. В письме не встретилось ни слова о путешествии, ни буквы о подарке, ни намека на прошлое — его наполняли пространные рассуждения, к которым Владимир привык еще в Галиче и по которым, признался он себе, он начинал скучать. Писано послание было еще до его отъезда из города, и гонцу пришлось немало поблуждать в поисках беглецов. С тех пор между бывшими супругами завязался неторопливый обмен письмами, и верные люди возили по дорогам из города в город и из страны в страну тонкие, запечатанные сургучом листы с оттисками галицких и черниговских перстней.

Польского короля, как в насмешку, звали Болеславом.

Конец четвертого воспоминания

— Пора, — Марфинька подергала его за рукав. — Все уже расходятся.

«Надо бы закончить сегодня ответ, — подумал Владимир. — Нехорошо, она ждет», — но решил дать себе еще день на разговор с королем.

______________________________________________________________

Примечания к главе

1. «Сказание об Индийском царстве» можно прочитать здесь: http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4966

2. Литературный перевод куплета из «Песни о Нибелунгах», который исполняет певец на пиру у Барбароссы (перевод Ю.Б.Корнеева):

Владетель Тронье Хаген, и Ортвин Мецский с ним,

И Фолькер из Альцая, что слыл бойцом лихим,

И Данкварт, храбрый витязь, брат Хагена меньшой,

И два маркграфа — Эккеварт и Гере удалой.

3. Сын Барбароссы, Генрих, был женат на королеве Сицилии по имени Констанция. Генрих остался управлять страной, когда Барбаросса ушел в Третий крестовый поход. После гибели отца стал королем Германии.

Продолжение следует.