Синие сапожки (гет)

Если бы до дня смерти своей ежедневно тратил бы он

по кентинару золота на нужды свои,

то и тогда не истощил бы богатства моего

«Повесть об Акире Премудром»

На встречу с немецким королем Владимир собирался тщательно, точнее, собирала его Марфинька: сам бы он с удовольствием вошел к государю в чем был и завел бы плавный, легкий разговор о своих делах. Но когда Марфинька в третий раз спросила: «О чем ты будешь говорить? Ты придумал?» — он не выдержал и, поставив ее посреди комнаты, разыграл возможную сцену в тронном зале. По ее просьбе он повторил свою речь Ивану, а потом Василько — она осталась довольна, но в глубине ее глаз плескалась тревога. Он натянул лучший, тканый тонкой золотой нитью, кафтан, пригладил гребнем волосы, постоял у стены, собираясь с мыслями, и вышел.

Король, шумно дыша, ввалился в комнату, упал на трон и дал Владимиру ровно пять минут — напомнить, кто он таков, изложить просьбу и объяснить, как и почему немецкие воины, которые со дня на день отправляются освобождать Гроб Господень, а душой уже давно в походе — почему они должны помогать мелкому русскому князьку. Владимир положился на свое красноречие, и, когда закончилось отведенное время, обнаружил, что король слушает его с интересом. Он взглянул на водяные часы, где в нижнюю чашу упала последняя капля, набрал в грудь воздуха и вдохновенно продолжал. Дождавшись конца речи, Барбаросса откинулся на спинку, забарабанил пальцами по подлокотнику трона и, строго взглянув на просителя, предложил военную помощь, защиту и покровительство.

— За две тысячи гривен серебром, — добавил он, когда Владимир кинулся его благодарить. — В год.

Воспоминание пятое. Письма

Ломая знакомую неровную, казалось, еще теплую темно-красную печать, Владимир не удивился, увидев на ней вместо черниговского знака киевский — Святослав стал в этом году великим князем, и Болеслава перебралась ближе к отцу. Владимир — по письмам — мог восстановить ее жизнь, хотя увидеться с нею Святослав бывшему зятю так и не позволил, даже когда держал его при себе, не то в плену, не то в гостях. На этот раз Болеслава рассказывала, что монахини к ней очень добры, что библиотека здесь чудесная, и что она решила, наконец, переложить одно из сказаний — «Повесть об Акире Премудром», помнишь? — на русский, с греческого, хотя написано-то оно не по-гречески, а по-армянски, но армянского она не разумеет, а греческий за эти годы изучила сполна, и поэтому… Эти ее «помнишь?» и «знаешь?» грели Владимиру душу, но Сказание об Акире он помнил очень смутно. Единственным, что всплыло из ее рассказов, была история о том, как Акир тратил по кентинару золота в день на воспитание сына.

«Это сколько?» — спросил тогда Владимир, пытаясь прикинуть, богат ли был Акир.

«Примерно пуд», — отмахнулась Болеслава и продолжала рассказывать.

* * *

В тот день, после письма, Владимир добыл для нее тяжелые бусы из яркой ляпис-лазури, синие с белыми прожилками, как летнее небо в облаках — в счет первых, забытых или нарочно оставленных в Галиче бус, которые теперь по праздникам украшали шею Марфиньки, чередуясь то с тройной жемчужной нитью, то с ожерельем из тонких серебряных пластин. Синие бусы подходили к отосланным годом раньше сапфировым серьгам. Владимир не знал, носит ли она украшения или прячет в ларец, достает по воскресеньям, раскладывает на столе, любуется, вздыхает и убирает обратно — но старался радовать ее изредка нечаянными подарками.

Марфинька с радостью надевала все, что он ей преподносил.

* * *

В следующие годы, среди скитаний, раздоров с родичами, бед и редких минут затишья, Владимир не раз и не два получал от нее такие письма: она отчитывалась, что переводит с греческого одну, другую, третью повесть, но текстов никогда не присылала, словно не решаясь показать. «Смотри не превратись в монаха-переписчика, — отвечал ей Владимир. — Не вижу тебя с бородой», — и представлял, как она, открыв его послание, неслышно смеется.

Последнее письмо застало его у сестры, в Путивле. Сестра беспокойно ходила взад и вперед по городской стене, вглядываясь в даль, словно пытаясь заглянуть за облака: ее супруг ушел в поход, и уже несколько дней о нем не было слышно.

На шелест листов она обернулась:

— Какие вести?

— Болеслава пишет, — небрежно ответил Владимир. — Вот «Девгениево деяние» переводит.

— Что? — спросила Фроша. — Болеслава? Но ведь вы… — и, совладав с собой, проговорила очень раздельно: — Болеслава… переводит… «Девгениево деяние»?.. С греческого?

— Ну да, — сказал Владимир. — Уже давно.

— Надо же. А ведь ты когда-то воображал себя Девгением, — задумчиво проговорила она и снова отвернулась. Теперь ее Девгением был, конечно, Игорь — и ему этот образ подходил.

* * *

Вскоре узналось, что героического в натуре Игоря было даже больше, чем казалось поначалу: он сумел помирить Владимира с отцом.

Потом отец умер, и жизнь заступила на новый виток.

Конец пятого воспоминания

Посчитав, что серьезный вопрос улажен, король сцепил руки на животе и с ленцой в голосе повелел:

— Рассказывай, что там у вас случилось в Венгрии.

Воспоминание шестое. Венгрия

Об этом Владимир лучше бы не вспоминал. Он точно не знал, как именно попал в плен зять — наверняка, доблестно, — но в таком дурацком положении сумел оказаться только он, Владимир. Заточение у Белы Венгерского, конечно же, не было первым в его жизни, но так унизительно плен не начинался ни разу.

— Обязательно помогу, — пообещал венгерский король. — Когда? Куда? Какое войско? А, Галицкий престол вернуть — неплохо…

Наутро Владимир обнаружил, что по сторонам двери в его комнату стоят два вооруженных сторожа. Король Бела ушел добывать Галицкий престол в одиночку.

— Он хочет тебя уберечь, — предположила Марфинька.

Владимир запустил руки в волосы, застонал и опустился на кровать.

— Что?! — всполошилась она.

«Марфинька, — хотел сказать он, — я больше не могу. Все пропало». Но открыть рта он не успел: как раз в этот миг приотворилась дверь, и сторож, буркнув что-то, просунул в щель объемистый сверток.

— Тебе, — объявил второй сторож, заглядывая в комнату.

— Мне? — уточнил Владимир. Сторож кивнул и захлопнул дверь.

Внутри свертка обнаружились исписанные знакомым мелким почерком листы. Никогда еще Болеслава не сочиняла ему таких длинных посланий. Владимир снова сел и принялся читать. Марфинька вздохнула и ушла в другой угол — чтобы не мешать.

* * *

Болеслава написала повесть — написала сама, по-русски, не переложила с греческого и не переписала старое. Она рассказывала историю четырехлетней давности, о том, как ее родич, зять Владимира, Игорь — настоящий эллинский герой — вздумал пойти походом на половцев. В повесть свою она вложила все, чем жила и дышала эти годы, все, о чем размышляла, все фразы, которые перебирала в мыслях, катала на языке и просила Владимира оценить — красиво ли? Звучит ли? Владимир узнал и крупицы греческих слов, и отзвуки героических историй, и напевы русских плачей — в монастыре ли подслушала? — и многое, многое, о чем они разговаривали раньше. Ни ее самой, ни Владимира в повести даже не упоминалось, зато их отцам отведено было место: его отцу — меньшее, ее — большее.

Игорь бежал из плена. Владимир покосился на дверь и опустил плечи.

— Отец, — подошел к нему Василько. — Кто принес послание? Кто их носит?

— Доверенный… — начал отвечать Владимир и осекся: доверенный человек от Болеславы здесь, в венгерском городе? Он подошел к окну и осторожно выглянул на улицу: вдоль стены шагал туда-сюда одетый в темное мужчина — старый знакомец. Положение показалось Владимиру не таким уже безнадежным.

* * *

Вскоре они, все пятеро, уже плыли на чудом раздобытой лодке вверх по Дунаю — в немецкие земли. Запертая на ключ комната, высаженное стекло и оба сторожа остались позади; венгерский король недолго будет бесчинствовать в Галиче. Владимир пообещал себе на первой же ярмарке купить для Болеславы ценный гостинец.

Конец шестого воспоминания

Утро четвертого дня

В Берлине полагают, что Фридрих Барбаросса не умер.

Он сидит, облокотившись о каменный стол,

в одном из тюрингийских замков и спит,

и его длинная борода обвилась вокруг стола.

Каждый раз, когда император Вильгельм II

открывает рот и начинает держать речь,

спящий Барбаросса тяжело вздыхает,

и сон овладевает им сильнее.

Всеобщая история, обработанная «Сатириконом»

Все серебро, которое Владимир взял с собой, пришлось зашить в пояс, чтобы уже в Польше отдать Кажимиру: Барбаросса обещал помочь не сам, а руками поляков. На ярмарку Владимир с семейством оправился поглазеть — не покупать. В одном из купцов он узнал индуса, соседа за пиршественным столом. Тот, разложив на лотке и на земле яркие ткани, сидел под навесом и прилаживал павлиньи перья к пушистому опахалу. В ряд выстроились разноцветные башмаки — и среди них взгляд Владимира выхватил пронзительно синие изящные сапожки.

— Сколько? — спросил он. Купец показал на пальцах.

— У меня нет денег, — Владимир развел руками и потряс пустым кошелем. Купец хмыкнул: нет так нет.

— Я галицкий князь! Я заплачу — расписку дам!

Он вытащил из кармана лист пергамента (заранее подготовил для письма); купец извлек из-под прилавка перо, и Владимир размашисто начертал по-немецки: «Заплачу непременно. В. Я. Галицкий». Купец принял расписку, покачал головой, взглянул на Марфиньку, на сыновей — и протянул Владимиру сапожки, отряхнув тряпицей с них пыль.

Примечание к главе

1. «Повесть об Акире Премудром» можно прочитать здесь: http://www.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4876.

Конец.