Ultima ratio (гет)

8 мая 1999 года, Портри

Воронка трансгрессии, выбрасывающая меня из Лондона обратно в Портри, схлопывается с противным звуком, который издают чмокающие от удовольствия губы обжоры, отправившего в рот особенно жирный и сочный кусок. Я возвращаюсь не во двор своего дома, а в район гавани, где в этот рассветный час риск нарваться на кого-либо из магглов стремится к нулю. Туман, плотным колпаком накрывший наш городок, сейчас тоже играет на моей стороне, пряча от излишне любопытных глаз.

Я делаю несколько неуверенных шагов и едва не рушусь на острую мокрую гальку. От неминуемого падения меня спасает только то, что отчаянным движением я успеваю прижаться спиной к влажному бетону подпорной стены, идущей вдоль короткого каменистого пляжа.

Ноги трясутся и отказываются держать отяжелевшее тело. Невыносимо болит в груди — так, что мне не хватает дыхания. В следующее мгновение меня накрывает приступ мучительной тошноты. Спазм накатывает за спазмом, меня рвёт желчью, выворачивает наизнанку так, словно я вот-вот выплюну собственный желудок. Задыхаясь от забившей горло мерзкой жижи, безуспешно пытаюсь сделать глоток чистого воздуха, но лёгкие не желают повиноваться. Надрывно кашляя, я вновь и вновь безрезультатно пытаюсь исторгнуть из себя скопившуюся внутри отраву.

На своих губах я чувствую металлический привкус крови, которая идёт так сильно, будто мне одним резким и точным ударом сломали нос. Она стекает на подбородок, срывается каплями вниз, пачкает одежду и не думает останавливаться. Я с трудом оглядываюсь по сторонам, смотрю под ноги, пытаясь понять, что со мной случилось, какое воздействие извне могло оказать столь сокрушительный эффект. По венам сейчас будто пустили яд Vipera lebetina, который грозит вскоре уничтожить меня, если я не пойму, как снять интоксикацию.

Сознание дрожит и рвётся, и я проваливаюсь в воспоминания двенадцатилетней давности, которые сейчас больше напоминают яркую галлюцинацию.

…Пожилой радушный узбек, принимавший у себя нас, серпентологов, во время экспедиции группы по Средней Азии, захотел угостить своих гостей спелыми дынями. Он отправился на бахчу, которая находилась неподалёку от дома. Примерно через полчаса, удивлённые и обеспокоенные его отсутствием, мы решили посмотреть, не случилось ли чего. Как оказалось, вовремя. На сухой земле, среди раздавленных дынь, корчился от боли хозяин. Его лицо в потёках зловонной рвоты побагровело от натуги. Он обхватил стремительное опухающее левое предплечье и безостановочно шептал: «Гюрза, гюрза, гюрза!..» В глазах застыло выражение ужаса и полной беспомощности. Ему невероятно повезло, что среди его гостей оказался опытный токсиколог, у которого был с собой запас необходимых для путешествия противозмеиных сывороток. Если бы не это обстоятельство, укушенного гробовой гадюкой старика уже ничто не спасло бы от смерти.

Но здесь, в Портри, нет змей!..

…Приступ тошноты ослабевает через несколько невозможно долгих минут. Теперь она напоминает о себе лишь острым привкусом желчи во рту. Я сползаю по стене. Сидя на камнях, вытягиваю ноги, запрокидываю голову и дышу, дышу… Я вытираю всё ещё идущую носом кровь. На тыльной стороне ладони остаётся длинный алый след. По телу катятся капли пота. Я сплёвываю горько-солёную слюну.

Стянув с шеи косынку, промокаю ею лицо и машинально сую кусок испачканной шёлковой ткани в карман плаща. Должно быть, сейчас со стороны я выгляжу так, словно подверглась нападению. Палочкой кое-как убираю следы крови. Мне хочется подползти к кромке прибоя и умыться, опустить в воду лицо, ощутить на нём несущую облегчение холодную влагу, но сейчас у меня на это нет сил.

Медицинский саквояж, который я так тщательно собирала в дорогу, уже пуст: и почему я не подумала о том, что после возвращения помощь потребуется мне самой?

Боль в груди не проходит. Она начинается где-то в районе солнечного сплетения, ползёт к левому плечу, сжимает обручем горло. Голова кружится, перед глазами всё плывёт, дыхание становится поверхностным. Я хватаю себя за шею, рву ворот плаща.

Последнее, что я успеваю запомнить перед потерей сознания — длинный тоскливый гудок входящего в гавань и почти невидимого в тумане рыбацкого судна.

2 мая 1999 года, Портри

Лампа под абажуром отбрасывает на пол библиотеки пятно тёплого желтоватого света, похожее на разлитое топлёное молоко. Я сижу за столом, покрытым ажурной вязаной скатертью. Передо мной стоит небольшой, размером с ученическую тетрадь, портрет в простой багетной рамке. Изображённый на нём Северус замер в напряжённой позе в глубине кабинета, заставленного стеллажами. Неподвижный взгляд устремлён куда-то мимо меня.

Северус снова молчит, как молчал в тот самый день, когда я только получила его портрет, специально заказанный для меня Гарри Поттером. Он не проронил ни единого слова до нынешнего дня, первой годовщины своей смерти, когда всё, абсолютно всё изменилось.

…Сегодня утром, стоя у края скалы в Элишадере, я наконец-то услышала его голос. Портрет ответил на отчаянную мольбу не оставлять меня одну. Жадно всматриваясь в искусно изображённое на холсте лицо сквозь пелену моментально навернувшихся на глаза слёз, я поймала себя на мысли, что это не Северус ожил, а я наконец-то восстала из мёртвых. Что моё осиротевшее сердце пришло в движение, как ржавый, покрытый паутиной маятник, и заново начало отсчитывать секунды, минуты, часы осмысленной жизни..

Наш разговор был недолгим, и на всём его протяжении я изо всех сил боролась с застрявшим в горле комом. Мне хотелось кричать, но голос то и дело садился почти до сипа. «Не исчезай! — умоляла я про себя человека, любовь к которому не утихла даже после его смерти. — Только не сейчас, когда я наконец-то обрела тебя!»

Напрасно остатки здравого смысла пытались втолковать мне, что это всего лишь опасный самообман. Что не стоит ассоциировать ушедшего в небытие человека с его изображением, даже если создавший его художник считается гениальным портретистом. Разум буквально вопил мне: «Очнись, что же ты делаешь! Это только воплощённое на волшебном холсте собирательное воспоминание знавших Снейпа людей, обрывки чужих и всегда субъективных эмоций, квинтэссенция впечатлений от встреч с ним, не больше!» Но, несмотря на все доводы, он был вынужден капитулировать перед затопившей всё моё существо радостью.

Видеть Северуса, говорить с ним, прикасаться к стеклу, за которым он находился, — всё это было так остро, так ярко, так по-настоящему! Ощущение того, что он жив, было полным. Я снова смогла взглянуть ему в глаза и увидеть, что он отвечает мне прямым взглядом! Пусть это тысячу раз была иллюзия, как пытался мне внушить рассудок, пусть! Разве теперь это имело хоть какое-то значение?

У меня внутри всё перевернулось, когда лицо Северуса исказила насмешливая гримаса, а нервные руки пришли в движение… Когда послышались волнующие меня интонации глубокого низкого голоса, и по моей коже побежали мурашки.

Живой...

Здесь, рядом со мной.

На расстоянии нескольких дюймов.

Моя реакция на это не была выдумкой. Родной, любимый, бесконечно дорогой человек возвратился ко мне, как солдат с войны, которого все вокруг считали пропавшим без вести и давно перестали ждать.

Все, кроме меня.

После того, как вновь обрела дар речи, я отчётливо поняла: ловушка моих ожиданий захлопнулась, и я угодила в неё с доверчивостью кролика. Случись что с портретом, лишись я возможности общаться с ним, и нового удара мне будет не перенести. И, наоборот, если я буду видеть и слышать его, разговаривать с ним, то, наверное, сумею начать относительно нормальную жизнь, вынырну из хаоса событий и деструктивных эмоций, в котором пребывала всё это время.

Год назад в стремлении облегчить предсмертные муки Северуса я взяла его руку в свою, презрев древний запрет и подвергнув себя действию малоизученного, коварного и весьма избирательного проклятия. То прикосновение впечаталось в кожу, как глубокий ожог, зарубцевалось и превратилось в персональную метку, которую небытие оставило на моей руке, когда я вернулась оттуда одна, не умея ни забыть, ни принять случившегося.

И до сих пор в своих мыслях я не выпустила ладони Северуса из своей.

Но теперь снова, как тогда, в госпитале, я остро почувствовала ту же незримую, прочную связь между нами, двумя чувствующими, опустошёнными своими потерями людьми, которые ещё так много важного не сделали, не пережили, не успели — ни познать настоящего счастья, ни испытать притяжения взаимной любви.

Но если прежде это было ощущение отчаянного, последнего шанса пробиться в угасающий разум умирающего, то сейчас это походило на крепкую нить, которая тянулась от меня к живому — живому! — сердцу Северуса. Моя собственная энергия текла прямо к нему! И когда он с той стороны портрета положил руку на стекло, а я поднесла пальцы к его уменьшенной в несколько раз ладони, то, готова поклясться, меня с ног до головы обдало жаром. Потому что это было прикосновение не к нарисованной, а тёплой коже, которое усиливалось столкновением наших магических потоков.

Разве это стало бы возможным, если бы изображение было наделено лишь марионеточным свойством двигаться и воспроизводить осмысленную речь? Всё волшебство мира не в состоянии полностью скопировать и воссоздать личность человека. Максимум — дать её отражение на волшебном портрете. Но, разговаривая с Северусом, я видела перед собой его настоящего и не могла ошибаться. Я чувствовала вибрации сильной, яростной души, по недоразумению заключённой в тесном нарисованном мире. Спрятав портрет под плащ, я обхватила его дрожащими от волнения руками, прижала к груди. Горло свело судорогой, а так много хотелось сказать Северусу, чтобы он понял, как невыносимо и горько мне пришлось без него.

— Мне нет жизни без тебя, — едва слышно прошептала я.

Если бы я только нашла в себе силы, то рассказала бы ему о том, что весь этот год я существовала только по инерции. Тело худо-бедно функционировало, я куда-то ходила, что-то говорила и делала, но моя душа была мертва. Она сгорела вместе с Северусом в огне погребального костра, превратилась в пепел и была развеяна по ветру. Я умерла раньше отпущенного мне срока, чтобы уйти вслед за тем, кого любила, а мире людей осталась лишь моя опустевшая и уязвимая телесная оболочка.

Я уволилась из Мунго, несмотря на крайнее недовольство Сметвика и настойчивые уговоры Остина этого не делать, дескать, за заботой о больных мне будет легче справиться с собственной потерей. Но я ответила Руперту, что смерть близкого человека переполнила моё личное врачебное кладбище, на котором больше не осталось места, чтобы хоронить новых мертвецов.

Да разве я могла появиться в госпитале после всего, что пережила, где каждая мелочь кричала о том, что случилось? Каково мне было бы проходить мимо палаты (не говоря уже о том, чтобы войти внутрь!), где умер Северус, понимая, что память мгновенно и безжалостно оживит все события той кошмарной ночи?

Сколько раз я в мельчайших деталях воспроизводила каждое мгновение, проведённое рядом с ним! Как безуспешно пыталась понять, что именно сделала не так, почему не сумела его вытащить обратно в жизнь. Ведь я правильно идентифицировала и укусившую его тварь, и яд. Я рискнула и ввела мощную экспериментальную сыворотку, которая ненадолго вернула Северуса в сознание и отсрочила его уход на несколько часов.

Безостановочно плутая в лабиринте сомнений в своей профессиональной компетентности, я пыталась найти обстоятельства, которые прямо указали бы на совершённую врачебную ошибку. Если бы мне удалось её отыскать, я исказнила бы себя, но, по крайней мере, точно знала бы причину, по которой не сумела спасти своего самого главного пациента.

Однако анализ и логика раз за разом безжалостно подводили меня к единственному выводу: действия коллег и мои собственные были верными, жестокая правда заключалась в том, что Северус мог, но по какой-то причине сам не захотел остаться. Мои мольбы были бессильны его переубедить. Я так мало значила для него при жизни, что наивно было бы думать, будто его отношение ко мне могло измениться у черты, которую он хладнокровно и решительно подвёл под своей судьбой. Вот только я не смогла его отпустить, несмотря на то, что знала, к кому он так торопился уйти, с кем столь настойчиво хотел встретиться.

По ночам мне часто снились сны, в которых я никогда не видела Северуса мёртвым, но при этом заранее знала, что с ним вот-вот должно произойти непоправимое. Я всеми силами пыталась уберечь его, спрятать, запереть, обмануть, подставиться под его гнев, только бы удержать подальше от Хогвартса. Но в самый последний момент, когда я уже почти торжествовала победу, он ложью, хитростью или силой выворачивался из-под моей опеки, исчезал, и тогда я понимала, что он добровольно отправился навстречу собственной гибели. Я просыпалась в слезах с единственной мыслью: у меня снова ничего не получилось, я не смогла его спасти. Не смогла...

Моя связь с ним никуда не исчезла даже после его смерти. Было ли это побочным действием «проклятия последнего прикосновения», или аутосуггестией, или психическим расстройством на фоне пережитого стресса, я не знаю. Но ощущение того, что Северус где-то рядом, не пропадало.

Сколько раз, находясь дома, я слышала лёгкие быстрые шаги по поскрипывающим половицам! Метнувшись на звук, я успевала заметить исчезающую в дверном проёме смутную тень, очертаниями похожую на знакомую фигуру. Но это ничуть не пугало меня — напротив, наполняло сердце ликованием: он здесь, со мной, я могу его видеть! Пусть это только бесплотный дух. Ощущение его присутствия заставило бы меня смириться даже с привидением. Только бы не быть одной среди этих давящих на меня стен старого дома, превращаясь от воспоминаний в скулящий и никчёмный комок с вывернутой наизнанку кожей.

Но Северус не просто мерещился мне наяву. Он точно звал меня за собой. Настойчиво, упорно, неотвратимо.

В такие моменты мне хотелось распасться на атомы, стать умиротворяющим пейзажем под высоким небом моей родины. Больше не испытывать ни боли, ни сожалений, ни угрызений совести, ни отчаяния.

Ощутить такой долгожданный покой…

Покой — как у недвижимых базальтовых скал, о которые разбиваются любые бури.

Покой вечности, когда в прошлом остаётся человеческая жизнь с её суматошностью, поиском ускользающего смысла и тщетными попытками обрести немного счастья.

Как же был силён этот соблазн!..

И только осознание ответственности за дочь и стойкое неприятие самоубийства как способа убежать от неразрешимых проблем не позволили мне наложить на себя руки в минуты особенно острых кризисов.

Возможно, я действительно медленно сходила с ума, однако, если бы меня спросили, желаю ли я успокоиться, полностью забыть о случившемся, освободиться от гнёта эмоций, вернуться к нормальной жизни или же и дальше предпочту оставаться в мире опасных, разрушающих мой рассудок иллюзий, я без колебаний выбрала бы последнее…

О происходящем я не рассказывала даже Руперту, понимая, что мой друг не без оснований заподозрил бы у меня проблемы с психикой и из самых лучших побуждений затаскал потом по целителям-мозгоправам. Впрочем, он и без того видел много настораживающих его моментов, и по этой причине взял за обыкновение почти ежедневно появляться в моём доме. Выискивал самые разные предлоги, часто смехотворные и надуманные, лишь бы только надолго не оставлять меня одну. В первые месяцы после смерти Северуса он превратился в мою няньку, сиделку и персонального целителя.

С дежурств в госпитале, даже самых тяжёлых и выматывающих, он мчался в Портри, беспокоился о моём питании и отдыхе, колол успокоительные и поднимающие иммунитет средства, ставил капельницы, когда я превратилась в тень от апатии и полного отсутствия аппетита. Готовил снотворное зелье, укладывал меня спать, словно маленького занемогшего ребёнка, и долго сидел рядом, дожидаясь, когда я забудусь сном. И только убедившись, что его усилия подарили мне очередную передышку, возвращался в свою лондонскую квартиру.

Он держал меня на плаву, и я не могла не понимать, что без его помощи я бы не справилась с бедой, которая одним рывком выдернула из меня жизненный стержень, превратив в жалкое, бесполезное существо с почти атрофированной волей.

Пожалуй, именно тогда я сполна ощутила деятельную заботу Руперта, оценила его самоотверженность и преданность. Он действительно очень тревожился за меня. Я видела, что происходящее причиняет ему сильную душевную боль, и чтобы поскорее его успокоить, стала притворяться, что моя пошатнувшаяся после пережитой трагедии нервная система постепенно приходит в норму, а состояние стабилизируется. Мне казалось, что я ужасно ловкая актриса, вот только провести Руперта не удалось. Он читал меня как открытую книгу, охотно поддакивал моим словам, подыгрывал показной уверенности в том, что я в полном порядке, чтобы уже на следующий день как ни в чём не бывало снова возникнуть на пороге моего дома.

Он чуть ослабил свою опеку лишь тогда, когда Поттер привёз мне портрет Северуса. Гарри рассказал, что сомневался, отдавать мне его или нет, потому что по непонятной причине ни ростовое изображение профессора в Хогвартсе, ни его уменьшенная копия не демонстрировали признаков жизни, присущих волшебным портретам.

— Они совсем не знают тебя, — произнесла я, когда впервые осталась наедине с нарисованным Северусом. — Ты снова всех надул, признайся?

Я замерла, ожидая услышать многозначительное покашливание или хмыканье. Но ответной реплики не последовало. Изображение было недвижимо.

Портрет молчал.

* * *

…Во дворе слышится хлопок аппарации. Ещё не видя гостя, я уже невольно улыбаюсь: Руперт. Через несколько секунд на крыльце раздаются знакомые шаги, и я иду открывать.

На пороге действительно стоит мой друг. Он держит в руках бутылку огневиски и внимательно изучает меня взглядом, словно хочет влезть в мысли и понять, что творится в моей голове в годовщину смерти Северуса.

— Здравствуй, Мэри.

— Проходи, Руперт.

Он направляется в гостиную и, опустившись на диван, осматривается по сторонам, словно надеется увидеть в комнате кого-то ещё. Потом вытягивает длинные ноги, устало надавливает большим и указательным пальцами на веки.

— Тяжёлое дежурство?

Он молча кивает.

— Спасибо, что пришёл. Я рада, что ты здесь.

Из шкафа с посудой я достаю два бокала. Приношу тарелку с закуской и ставлю на столик перед Рупертом. Он открывает бутылку и наполняет бокалы.

— За ушедшего. Пусть ему там будет спокойно.

Он залпом, даже не поморщившись, выпивает крепкий напиток. Я следую его примеру, чуть охнув, когда огненный шар проваливается в пустой желудок и разбивается там на сотни мелких осколков.

Никто из нас даже не притрагивается к закуске.

— Не верится, что уже год миновал, — говорит в пространство Руперт. Потом поворачивается ко мне. — А ты молодцом. Не ожидал, честное слово.

— Утром я была в Элишадере.

— Кто бы сомневался...

— Знаешь, Руперт, сегодня там кое-что произошло. — Я ёрзаю под вопросительным взглядом моего друга, а потом выпаливаю: — Северус наконец-то со мной заговорил.

На мгновение в глазах Руперта появляется ошарашенное выражение, быстро сменяющееся тревогой.

— Мэри…

— Я не сошла с ума, Руперт! Разумеется, я имела в виду портрет Северуса, а не его самого…

— Ты хочешь сказать, что он столько времени молчал, но именно сегодня, в годовщину смерти, его вдруг пробило на общение с тобой?

— Не веришь? Пойдём, я тебе докажу!

Я тяну Руперта в библиотеку, где на столе стоит портрет в багетной рамке.

— Северус, — зову я и улыбаюсь, заранее предвкушая, как вытянется от изумления недоверчивое лицо моего друга, когда его поприветствуют ехидной ухмылкой или хотя бы удостоят лёгкого, небрежного полупоклона, — представляешь, этот чудак не верит, что мы сегодня разговаривали с тобой!

Изображение на портрете не двигается. Руперт кусает губы и хмурится.

— Мэри, — вкрадчивым тоном говорит он, — ты расстроена. В такой день это абсолютно объяснимо. Может, тебе только показалось, что Снейп говорил с тобой? Ожидания иногда играют с нами дурную шутку.

Он берёт меня за локоть, желая успокоить. Я вырываюсь.

— Да нет же! — говорю я чуть не плача. — Как ты можешь утверждать, будто мне показалось, если тебя не было рядом со мной, когда всё это произошло?

— Тогда как ты объяснишь его нынешнее молчание?

— Возможно, он просто не хочет говорить при посторонних? — произношу я и вижу исказившую лицо друга гримасу.

Мысленно охаю, сообразив, что я только что ляпнула. Назвала Руперта «посторонним»! Каким обидным, должно быть, является это слово для человека, благодаря которому я выживала весь последний год!

— Прости, прости меня, Руперт, — я утыкаюсь ему грудь. Мне неловко встречаться сейчас с ним взглядом. — Сама не понимаю, что со мной происходит... Но я правда не обманываю тебя! Когда Северус заговорил, я так обрадовалась!

Руперт отстраняется, берёт меня двумя пальцами за подбородок и заставляет взглянуть на него. В устремлённых на меня светлых глазах теплится нежность.

— Ты невозможна, Мэри. Как я могу обижаться на тебя? Или всерьёз сомневаться в твоих словах? Если ты говоришь, что так было, значит, это действительно произошло на самом деле.

Он осторожно, но настойчиво увлекает меня прочь из библиотеки. Мы возвращаемся в гостиную. Я сбита с толку и не могу понять его реакции на свои слова.

То есть, он всё-таки мне верит? Или нет?

— Расскажи, что сегодня произошло, — просит Руперт. — Если это, конечно, не тайна.

Я дрожащей рукой беру бутылку и наливаю полный бокал огневиски. Под внимательным взглядом Руперта выпиваю содержимое и, поперхнувшись, кашляю. Он шлёпает меня по спине. Потом, дождавшись, когда моё горло прочистится, а дыхание вновь успокоится, пододвигает тарелку с закуской. Коротко произносит:

— Ешь.

Сам он к спиртному больше не притрагивается. Я в одиночку допиваю остатки. Руперт не препятствует мне, только всё больше мрачнеет. Я же чувствую, что быстро хмелею. Не столько от выпитого на пустой желудок крепкого алкоголя, сколько от того, что сама хочу набраться, чтобы выговориться и оставить на дне бутылки всё то, что сейчас испытываю, закупорить эту адскую смесь пробкой... И организм идёт мне навстречу в этом жалком и примитивном желании. Изображение в глазах постепенно начинает плыть, очертания предметов теряют свою резкость. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на пустом бокале на столе, вокруг которого почему-то возникает золотистое свечение.

— Северус признался, что увиделся с Лили... в присутствии Джеймса. А чего он, собственно, хотел? Что она встретит его там с распростёртыми объятиями? Скажет, что ждала? Поблагодарит за жертву? За спасённого сына? За мучительную смерть ради победы в этой трижды грёбаной войне?

Жгучая обида — до ломоты в висках и трясущихся губ, когда не можешь постоять за себя и адекватно ответить на оскорбление, размашисто бьёт под дых. В ушах звенит, словно до предела натягиваются и вот-вот лопнут барабанные перепонки. К глазам подкатывают предательские слёзы. Мне некогда разбираться, настоящие они или вызваны действием спиртного. Хочется обхватить себя руками, сложиться пополам и завыть, выплеснув в этом вое-крике всю боль, которую я ношу в себе. Чтобы не сорваться в истерику и не потерять остатки самоуважения, я впиваюсь ногтями в диванную обивку.

Руперт замечает моё движение и напрягается, готовясь предотвратить нервный припадок.

Воздух с шипением выходит сквозь стиснутые зубы. Уставившись на трещину в паркете, я наконец-то говорю вслух то, что столько времени не даёт мне покоя:

— Как он мог?.. Как он мог, Руперт?! Променять целую жизнь на шанс увидеть ту, которой никогда не был нужен по-настоящему… Неужели, чтобы понять очевидное, ему потребовалось умереть? Он был необходим мне, но никогда меня не замечал…

В памяти возникает цветущий май — Мерлин знает сколько лет назад. Яркий, по-летнему жаркий день, бьющее с безоблачного неба солнце. Окрестности Хогвартса. По берегу озера бежит рыжая девочка. Ветер треплет её длинные вьющиеся волосы, а со стороны кажется, будто колышется и рассыпает сверкающие искры пляшущее пламя костра. Внезапно она останавливается и, запрокинув голову, радостно смеётся от переполняющей её жизненной энергии. Встав на цыпочки, кружится на месте, раскинув руки в стороны. Вынутая из распущенной косы зелёная атласная лента извивается и сворачивается кольцами, словно живая…

Манящая огненная кисточка в звенящем от зноя воздухе.

Потом она машет рукой темноволосому мальчугану, который спешит к ней быстрым шагом и несёт две школьные сумки. Он изо всех сил старается выглядеть серьёзным, но в его глазах стоит такой восторг, словно он увидел чудо наяву.

Этих детей уже давно нет, как нет больше и тех взрослых, которыми они стали...

— Руперт, я пообещала ему, что мой прах тоже развеют в Элишадере, — говорю я и, повернувшись к своему другу, спрашиваю с надеждой: — Ты ведь поможешь мне? Мне больше некому доверить такое дело. Только ты сумеешь понять, насколько это важно для меня. Я не могу нарушить данное Северусу слово. Потому что… он будет ждать меня там.

Руперт смыкает ладони за моей спиной и прижимает меня к себе так крепко, что я слышу биение его сердца — быстрые глухие толчки. Тёплые губы касаются моего лба, переносицы, глаз, и я отстранённо думаю о том, как, должно быть, неприятно солоны на вкус мои слёзы, которые всё льются и льются по щекам.

— Ты будешь жить долго-долго, Мэри, — у моего уха раздаётся его тихий надтреснутый голос. — А потом я сделаю то, о чём ты просишь.

Сознание вычленяет только одно слово: «сделаю», и я благодарно приникаю головой к плечу Руперта. Мне так спокойно сейчас в кольце его надёжных рук, готовых защитить и спрятать от проклятого мира, справедливости в котором не больше, чем в шальной маггловской пуле, слепо поражающей свою жертву… С ним не нужно притворяться или казаться лучше, не стыдно выглядеть слабой, пьяной, глупой, беспомощной, отчаявшейся, потерянной, не имеющей возможности что-либо изменить...

Всё же как хорошо, что он есть! Иначе мне впору было бы свихнуться от одиночества. Потому что ни родители, ни дочь не знают, что произошло в моей жизни год назад. Натали перешла на последний курс Ильверморни, ей нужно сосредоточиться на учёбе. Выбивать девочку из привычной колеи, чтобы она волновалась за свою мать, я считаю невозможным для себя поступком. Тревожить родителей, которые уже далеко не молоды, я также не имею права. Бывшие коллеги по работе, которые в курсе истории с Северусом, меня жалеют, конечно, но мне не нужна их любопытствующая, сопливая, жадная до подробностей жалость, сопряжённая с перешёптываниями за спиной и беспощадными женскими сплетнями.

И только Руперт всё понимает и никогда не предаст. Я цепляюсь за него в самые тяжёлые минуты, как за спасательный круг, и предпочитаю не задумываться над тем, чего стоят ему все усилия казаться бесстрастным рядом со мной. И гоню, упрямо гоню от себя опасные мысли о том, что его особое отношение ко мне уже давным-давно переросло рамки крепкой дружбы двух сокурсников и коллег по работе.

Наверное, я страшная эгоистка, но я действительно не могу без него. Лиши меня его общества и поддержки, и в жизни всё моментально перевернётся, как от потери родного человека. Потому что тогда я останусь совершенно одна и не выдержу жестокого противостояния со своими внутренними демонами, а такая перспектива страшит меня больше всего.

Опьянение подминает меня под себя, распластывает, наваливается на грудь могильной плитой. Мысли становятся тяжёлыми, неповоротливыми, вязнут в нём, как мухи в разлитом густом сиропе. Я почти слышу их надсадное и недовольное жужжание, наполняющее невыносимым гулом голову. А потом всё вдруг кончается. С закрытыми глазами я плыву по воздуху, чувствуя себя лёгкой-лёгкой, свободной от какого-либо притяжения и подчинившись той силе, что меня сейчас бережно несёт над землёй. Большие ласковые ладони опускают меня на кровать, осторожно поворачивают набок, убирают упавшие на лицо волосы. Чуть приподняв ресницы, я вижу склонившегося надо мной Руперта, ощущаю несильную боль от иглы шприца, а потом прикосновение к телу тёплого одеяла. Через минуту с небольшим на потолке гаснет светлое пятно от лампы, и я проваливаюсь в темноту — без сновидений, мыслей и чувств.

3 мая 1999 года, Эдинбург

…Я прихожу в себя под деревом, плотно опутанная корнями и гибкими, эластичными стеблями какого-то растения, напоминающего дьявольские силки. На лоб мне раз в несколько секунд падает тяжёлая капля воды, а я не могу ни отвернуть голову, ни высвободиться из ловушки, в которую угодила.

Вверху, примерно в полутора метрах надо мной, я слезящимися глазами различаю свисающий длинный лист с загнутыми внутрь краями. По нему, как по узкому жёлобу, медленно-медленно стекает холодная дождевая влага. Она останавливается у острого тёмно-зелёного кончика, копится там, после чего очередная капля угрожающе срывается и летит вниз с явным намерением размозжить мне голову.

Кап.

Пытка водой? Но кому потребовалось так изощрённо мучить меня?

Кап.

Я пытаюсь уклониться от очередного столкновения, но тщетно. Полная неподвижность. Меня оглушили и одновременно сломали позвоночник?

Кап.

Всё, что ниже шеи, я сейчас не чувствую. Но все нервы, какие только есть в моём теле, внезапно мигрировали в центр лба. И любое прикосновение к этой точке причиняет невыносимую боль, расходится от неё кругами, сверлит затылок, пронзает гвоздями виски.

Кап.

Пожалуйста, помогите! Помогите! Пожалуйста!.. Пожалуйста…

Я захлёбываюсь криком, но меня никто не слышит…

Кап.

Поднять голову! Запрокинуть, повернуться, подставить под новый удар другую часть лица. Скулу, переносицу, висок, подбородок — всё что угодно!

Кап.

Даже просто поймать каплю языком, размазать её по пересохшему нёбу было бы счастьем. Получить передышку...

Кап.

Ужас белым пламенем выжирает меня изнутри.

Кап.

Я умру?

Кап.

Мне кажется, ещё одна капля добьёт меня, и мой мозг вытечет через уши мутной водичкой с вкраплениями теперь уже бесполезного серого вещества.

Кап.

Помогите! Помогите!! Ну хоть кто-нибудь!!! Помо…

Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап. Кап.

…Погода быстро портится, и внезапно припускает грозовой ливень — настолько сильный, что мгновенно образовавшиеся лужи вскипают пузырями. Стена воды размывает серую историческую часть Эдинбурга, превращая высокие острые шпили на крышах и мрачные каменные дома в полупрозрачный акварельный рисунок.

— Добрый день, миссис Макдональд.

К моему столику, стоящему в глубине просторного эркера на втором этаже пивной «Last drop», подсаживается одышливый, очень полный мужчина лет шестидесяти с нарочито хрипловатым, будто простуженным голосом, одетый в клетчатый твидовый костюм. Одежда на нём сухая, а это значит, что, войдя с улицы, где репетицией второго Всемирного потопа бушует майская гроза, он или успел быстро высушить её заклинанием, или, что более вероятно, явился сюда заранее. Наверняка ждал моего появления внизу, в старом помещении паба, куда заходят только магглы. Расположившись за одним из ближайших к двери столиков, над которыми в качестве сомнительных украшений свисают с потолка верёвочные петли для висельников, можно в подробностях рассмотреть каждого посетителя. А встречу он назначил мне здесь, на втором этаже, куда пускают перекусить и выпить исключительно волшебников.

— Здравствуйте, мистер Фултон. Что вы мне хотели предложить?

— Вы деловая женщина, и мне нравится ваш подход, — он усмехается в пшеничные усы и кладёт передо мной увесистый том. — Вы сразу берёте быка за рога.

Я скашиваю глаза на название: «Яды и противоядия» Гдаля Оксенгендлера. От собеседника не укрывается мой короткий вздох разочарования: книга редкая, как и было обещано в письме, но не настолько, чтобы нужно было сломя голову мчаться за ней из Портри в Эдинбург на встречу с неизвестным букинистом.

— Что-то не так? — Фултон прищуривается.

— Ваш товар хорош, спору нет. Вот только у меня в библиотеке уже есть точно такое же издание.

— Позвольте с вами не согласиться, мадам. Я настаиваю, чтобы вы посмотрели внимательнее, — он снижает голос и таинственно произносит: — В рецептуру кое-где внесены существенные правки, что делает этот экземпляр не просто особенным, а уникальным.

Подчиняясь его странной настойчивости, я беру том в руки. Пожелтевший пергамент, сотни страниц научного текста, рисунки, формулы, таблицы. Всё это мне прекрасно знакомо. Не хватает разве что сделанных моей собственной рукой пометок на полях напротив особенно интересных, сложных или редко встречающихся противоядий.

Но всё же я медленно и старательно пролистываю книгу. И не вижу в ней совершенно ничего нового для себя.

— Посмотрите на странице сто тридцать три, — с внезапным волнением говорит Фултон, и мне на миг кажется, что его голос будто… стал моложе?

Я открываю книгу на указанной странице. Поверх высветленного текста угольным карандашом сделан рисунок артефакта, который теперь, после войны, можно отыскать разве что в тайнике какого-нибудь чистокровного семейства, располагающего достаточными средствами, чтобы приобрести такую диковинку у торговцев на чёрном рынке. Его несанкционированное использование запрещено законом. Для помещения в коллекцию в качестве экспоната такую вещицу нужно специально регистрировать в Министерстве магии как оружие. Даже сотрудники отдела тайн имеют весьма ограниченный доступ к подобным артефактам из-за непредсказуемости их действия и последствий... Их внезапная поломка может грозить катастрофой. Однако, судя по обилию деталей, которые я могу разглядеть на пиктограмме, неизвестный художник явно делал свою копию с оригинала.

Подняв глаза на книготорговца, я встречаюсь с его напряжённым взглядом.

— Коснитесь этого рисунка палочкой, когда вокруг будет... гм... поменьше магглов, — шёпотом произносит он. — И вы сможете спасти жизнь.

Мне становится не по себе. Его слова раскалённой иглой вонзаются в сознание. Я резко отпихиваю от себя книгу, как будто прямо передо мной вдруг возник и поднял своё смертоносное жало индийский красный скорпион.

— Кто вы такой?

— Я — рука судьбы, — Фултон усмехается, и мне кажется, будто я раздвоилась: одна часть меня спокойно взирает на происходящее, а другая страдает от зрительных галлюцинаций: со лба и щёк шестидесятилетнего мужчины одна за другой исчезают мелкие морщины, словно театральный актёр после спектакля вернулся в гримёрку и принялся стирать краску с лица.

Увидев моё недоумённое выражение, визитёр неожиданно начинает спешить и суетливо откланиваться:

— До свидания, мадам. Мне уже пора.

Он встаёт из-за стола и делает шаг в сторону, намереваясь уйти, но я успеваю крепко вцепиться в его запястье и, кажется, причиняю боль, потому что Фултон заметно морщится.

— Погодите! Вы забыли книгу!

— Нет-нет, я прошу, чтобы вы взяли её с собой и получше рассмотрели!

— Что же вы за букинист такой, если уходите, не попросив за свой раритет даже задатка?

Фултон отворачивается, явно не желая больше встречаться со мной взглядом, и настойчиво пытается высвободиться из моей хватки.

Как вдруг… Я вижу, как кожа на его запястье сдвигается, плывёт, становится похожа на перчатку из тонкой мягкой замши, которую он вот-вот снимет... Я ощущаю под своими пальцами совсем молодую руку!

Оборотное зелье? Ну конечно! Как же я сразу не догадалась!

— Отпустите меня! Пожалуйста! — бормочет он и кашляет, словно поперхнувшись. Я различаю в тоне лже-книготорговца испуганные и умоляющие нотки. Сейчас его голос кажется мне не просто молодым, а странно знакомым, как будто… да нет, не может быть! Но иллюзия не исчезает, потому что я слышу манерные интонации и лёгкое растягивание гласных… Нарциссы Малфой?

К зрительным галлюцинациям присоединились ещё и слуховые?!

— Я не знаю, кто вы такой на самом деле, мистер Фултон. Если я вам действительно настолько нужна, то жду вас завтра днём у себя дома. С книгой. Думаю, вы без проблем узнаете мой адрес в Портри. Но если вы и дальше намерены играть в таинственность, я прошу вас более не искать меня.

Только после этого я разжимаю пальцы и выпускаю его руку. Он, не оглядываясь, быстрым шагом идёт вперёд, опустив голову, словно пытается съёжиться, стать незаметным. Я смотрю на него во все глаза, и он пару раз спотыкается под моим буравящим его спину взглядом. Костюм, ещё несколько минут назад ладно сидевший на нём, теперь словно стал на несколько размеров больше и болтается на удаляющейся поджарой фигуре, словно тряпка. Если моё предположение о принятом Фултоном зелье верно, то сейчас он правильно поступает, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания.

Хотя, разумеется, это вовсе не Фултон. Но и не Нарцисса Малфой. Несмотря на бесформенную одежду, я могу отличить плавные очертания женского тела от мужского. Кроме того, мадам Малфой не стала бы разыгрывать пошлый детектив и вызывать меня в Эдинбург. Предлагая встречу, она подписала бы письмо собственным именем. Я в этом больше чем уверена. Вот только у нас с ней не настолько близкие отношения, чтобы искать общества друг друга. Она была на похоронах Северуса, и с тех пор я больше ни разу с ней не пересекалась.

Но кто тогда этот человек, столь поспешно ретировавшийся после того, как оборотное зелье стало терять свою силу? И зачем ему понадобилась я — в недавнем прошлом учёный, исследователь, целитель-токсиколог, а в настоящем — не представляющая ни для кого интереса рядовая домохозяйка, находящаяся к тому же в состоянии тяжёлой затяжной депрессии?

И зачем я сама, смеркут меня побери, отправилась на эту встречу? Услугами букинистов я не пользовалась уже давно, почему же тогда я ответила согласием увидеться с одним из них — и не где-нибудь в Портри или Лондоне, а в Эдинбурге? И почему, наконец, у меня подпрыгнуло и зашлось от волнения сердце, когда сегодня утром роскошный, холёный филин-альбинос, севший на карниз моего дома, протянул мохнатую когтистую лапу с прикреплённым к ней письмом и громко ухнул, всем видом показывая, что ожидает ответа?

Что заставило меня сообщить в записке время? Приснившийся сон, который наша преподавательница прорицаний наверняка сочла бы предвестником грядущих несчастий, или внутреннее ощущение того, что полученное мной письмо скрывало в себе гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд?..

«Вы сможете спасти жизнь».

Бред!

Невозможно.

Нет!!!

Зажмурившись, я несколько минут неподвижно сижу, пытаясь совладать с состоянием, близким к нервному срыву. Положив на стол деньги за кофе, к которому так и не притронулась, я спускаюсь вниз и иду к выходу, оставив загадочную и пугающую меня книгу на столе в эркере, так и не решившись взять её с собой.

Я выхожу на улицу и впервые в жизни радуюсь безудержному майскому ливню, под которым за несколько секунд промокаю до нитки. Тугие дождевые струи бьют меня по лицу, проникают за воротник лёгкого пальто, но я остаюсь недвижима: мне сейчас требуется прийти в себя. Пусть даже таким радикальным способом.

Со стороны я выгляжу нелепо: стоящая столбом на брусчатке женщина в насквозь мокрой одежде, со свисающими сосульками длинных рыжих волос, впившаяся глазами в изображающую виселицу вывеску, по которой на мостовую беспрерывно стекает вода.

Последняя капля.

Последняя…

Переполнившая чашу моего терпения.

Тяжёлый сон-предостережение, название паба, неожиданная встреча, букинист под оборотным зельем, завуалированное предложение, на вид знакомый том с пиктограммой внутри, тихие, пронизывающие насквозь слова...

Не много ли странностей для одного дня и отдельно взятого человека?

«Яды и противоядия».

Книга, книга… Что в ней не так, кроме рисунка?

И внезапно я понимаю, что именно: вес. Она значительно тяжелее моего экземпляра, несмотря на то же самое количество страниц. А это значит, что она является хранилищем для ценного артефакта, чьё присутствие замаскировано заклинанием высшей трансфигурации.

Потрёпанный том с редчайшим содержимым брошен мною на столе, как неинтересный рекламный буклет, и он наверняка до сих пор там лежит, если только букинист не вернулся за ним сразу же после того, как я вышла из пивной.

Я вижу, как из дверей на улицу выскакивает с большим чёрным зонтом один из работников. Раскрывает его, приветливо машет рукой и, улыбаясь, направляется ко мне.

Но я жестом показываю ему, что мне не нужна ни помощь, ни забота, ни защита от дождя.

Сейчас, в эту секунду, я отчётливо понимаю, что всё, чего я отчаянно желаю — во что бы то ни стало дождаться завтрашнего дня.

4 мая 1999 года, Портри

Этой ночью я почти не смыкаю глаз. Меня подбрасывает на постели от любого подозрительного шороха. Только под утро уставший организм всё-таки даёт мне забыться сном.

Я просыпаюсь от стука в окно спальни. Распахнув шторы, вижу серую и неприметную почтовую сову, разительно отличающуюся от вчерашнего белоснежного посланца.

В мою ладонь ложится плотный листок очень дорогого картона с отделкой под муаровый шёлк — такой часто используют для изготовления визитных карточек, подчёркивающих высокий социальный статус владельца.

Два предложения, мгновенно прогоняющие остатки сонливости: «Ждите меня через час. Книга ещё при мне».

Быстро приведя себя в порядок, я не знаю, чем занять оставшееся до встречи время. Я слоняюсь взад и вперёд по дому. Мне не по себе. Беру в библиотеке портрет Северуса и спускаюсь с ним вниз, в гостиную. Ставлю его на каминную полку, провожу подушечками пальцев по нарисованному лицу. Ни единого движения, которое бы воодушевило и обрадовало меня, нет. И всё же присутствие портрета придаёт мне сил. Мне кажется, что за мной внимательно наблюдают чёрные глаза, которые становятся непроницаемыми, стоит только мне развернуться.

Может, Руперт прав, и разговор с Северусом всего лишь привиделся? Остатки моего душевного равновесия могли пошатнуться под тяжестью потери, долгого ожидания, одиночества, напрасных надежд. И расстроенные нервы создали иллюзию, в которую я поверила всем сердцем. Ведь так могло быть, верно?

Стрелка на старинных часах, висящих над камином, будто застыла на месте. Каждая минута сейчас кажется вечностью. Я должна узнать правду. Понять, что Фултон имел в виду под спасением. И чью именно жизнь я могу и должна спасти?

Ведь это же не то, о чём я безостановочно думаю уже почти сутки? Потому что этот поступок из разряда действий пациента психиатрической клиники. Это всё равно как подойти к вершине скалы, взмахнуть руками и, уверовав в то, что ты можешь летать, со счастливой улыбкой шагнуть вниз…

А если всё ещё хуже, и я попросту сошла с ума? Если всё, что происходит — и беседа с портретом, и вчерашняя встреча с книготорговцем, и я, расхаживающая по дому в состоянии сильнейшего нервного возбуждения и разговаривающая сама с собой, — всего лишь грозные проявления моего душевного нездоровья? Настигший меня психоз, спровоцированный пережитым проклятием и ударом, от которого я не смогла оправиться? Навязчивые идеи, загоняющие меня в угол собственных представлений и рисующие мне невероятно реалистичные картины искажённого до неузнаваемости мира?

Я впиваюсь в кожу на левом запястье так сильно, что кое-где сдираю её до крови. Саднящая боль и вид отпечатавшихся на руке ногтей немного приводят меня в себя. И в этот момент я слышу несколько осторожных ударов дверного молотка.

…Когда я понимаю, кто именно стоит у меня на пороге, я почти не удивляюсь. Даже если бы я ни разу не видела снимков своего посетителя в «Ежедневном пророке», мне всё равно не составило бы никакого труда назвать его фамилию: сходство с родителями, которых я знаю ещё с первого курса Хогвартса, поразительно.

Худое настороженное лицо с тонким профилем, серые отцовские глаза, светлые волосы и брови, длинные и загнутые, как у матери, ресницы, чувственная и гордая линия губ.

— Здравствуйте, мистер Малфой.

Я распахиваю дверь, приглашая его войти. Гость замирает, понимая, что разоблачён раньше, чем он успел представиться. Уголок его рта едва заметно дёргается, словно он всё ещё сомневается в своих действиях и обдумывает сейчас, не лучше ли прервать визит в самом начале и, извинившись, уйти. Но спустя несколько секунд всё-таки делает шаг вперёд.

— Малфой... Да, я — Драко Люциус Малфой. Глава благородных домов Малфоев и Блэков, — в его подчёркнуто высокомерной манере называть все свои титулы отчётливо сквозит поведение его отца. — Четвёртый лорд Аквитанский и Нормандский, если это имеет значение. Впрочем, думаю, уже не имеет...

— Мне надо было догадаться, что это были вы. При первой встрече я различила в вашем голосе интонации Нарциссы, но подумала, что это мне лишь почудилось… — Мы проходим в гостиную. — Чай, кофе?

— Нет, благодарю вас, миссис Макдональд, — в голосе Драко я слышу тщательно скрываемое нетерпение. — Если позволите, я бы хотел сразу перейти к делу.

Внезапно его глаза расширяются от изумления. Я пытаюсь проследить направление его взгляда и понимаю, что внимание гостя привлёк портрет Северуса. Он с минуту пристально изучает изображение, потом проходит к столу и садится в кресло — спиной к своему учителю.

— Итак, Драко, — я внимательно всматриваюсь в его лицо, — для начала ответьте, что вас заставило вчера разыграть передо мной столь сложный спектакль с применением оборотного зелья?

Он вскидывает острый подбородок.

— Я действительно пришёл в кафе под личиной Беннета Фултон-Стрэйджа, библиотекаря, который не раз помогал моему отцу доставать редкие книги. Но прибегнуть к конспирации меня заставила элементарная осторожность, мадам.

— Осторожность или недоверие ко мне?

— И то, и другое, если угодно. Но сегодня я пришёл к вам, чтобы предложить участие в… совершенно противоправном деянии.

— Вы предлагаете мне нарушить закон?

— Вижу, вы удивлены. Так вышло, что сейчас, кроме вас, я, пожалуй, единственный, кому очень тяжело смириться с одним уже состоявшимся фактом.

— Боюсь, я не совсем понимаю, к чему вы клоните, Драко.

Юноша барабанит тонкими пальцами по столешнице, а потом, словно решившись, изрекает:

— Вы в курсе, что Гарри Поттеру пришлось долго уговаривать Макгонагалл поместить в своём кабинете портрет нашего декана... директора Снейпа?

— Меня не интересует, кто кого уговаривал и сколько. Достаточно того, что я знаю: большой портрет Северуса в Хогвартсе, если так можно выразиться, мёртв. Он ничем не отличается от полотен, написанных магглами.

— А ваш?

— А мой... нет.

Не выдержав, я бросаю быстрый взгляд на бледное и неподвижное лицо за стеклом.

— Вот видите... Значит, я был прав, когда рискнул обратиться именно к вам.

Малфой ставит на журнальный столик портфель, обтянутый саламандровой кожей. Щёлкнув застёжкой, вытаскивает оттуда уже знакомый мне том «Ядов и противоядий». Одно движение палочкой, и книга раскрывается на нужной странице.

Встретившись со мной глазами, он быстро, словно боясь передумать, продолжает:

— Как вы уже, наверное, догадались, пиктограмма с секретом. И почему-то мне кажется, что вы уже знаете, с каким именно.

Он кладёт мне на колени увесистый том и выжидающе смотрит в лицо.

Момент истины?..

Я направляю на рисунок волшебную палочку и произношу заклинание, проявляющее незримые, скрытые предметы:

— Ostendam occultatum!

Раздаётся негромкий хлопок, и пространство передо мной на несколько секунд затягивает жемчужно-серая дымка. Когда она рассеивается, я вижу между страницами книги массивный, искусно выполненный из серебра и горного хрусталя хроноворот на длинной цепочке (вот почему книга была такой непривычно тяжёлой!). На миг закрываю ладонями глаза, не в силах поверить в реальность происходящего. Из оцепенения меня выводит взволнованный голос Малфоя.

— Мэм, я принёс вам эту книгу и спрятанный в ней маховик времени. Я доверился вам. Если бы меня с этим сцапали, сами понимаете, у меня был бы неплохой шанс сгнить в Азкабане. Надеюсь, теперь вы верите в серьёзность моих намерений?

Я стискиваю прохладное серебро пальцами, испытывая смешанное чувство страха и того, чему пока не могу дать названия. Догадки, одна другой безумнее, вспыхивают в сознании. И хотя Драко пока не произнёс ни слова об истинной цели своего визита, я, кажется, уже знаю, что именно он хочет мне предложить.

Знаю и… отказываюсь верить. Это слишком невероятно, чтобы быть правдой.

— Но это же... Вы хотите, чтобы я им воспользовалась?

Он нервно пожимает плечами.

— Я предлагаю вам средство. Орудие. А как вы им распорядитесь... это будет уже только ваше решение.

На мгновение у меня возникает желание отбросить хроноворот в сторону, а потом выставить Драко за дверь и постараться забыть о нашей встрече.

Но только на мгновение…

Несколько минут я молчу, разглядывая причудливый узор на волшебном артефакте. Потом медленно, очень медленно произношу:

— Я не верю в ваше бескорыстие, Драко, и вижу, что вы преследуете собственные цели, иначе не появились бы сегодня на моём пороге, рискуя своим будущим и судьбой семьи. Вам не кажется, что вы должны рассказать мне всю правду до конца? Тогда, возможно, мы с вами сумеем найти общий язык. Это, — я киваю на хроноворот, — слишком серьёзная вещь, чтобы относиться к ней легкомысленно, точно к безобидной игрушке.

Он поднимает на меня глаза и кривит губы. Снимает пиджак, тянется пальцами к манжете, расстёгивает запонку и закатывает снежно-белый рукав сорочки. С длинного, ещё по-подростковому худого предплечья смотрит змея еле видимой, поблёкшей татуировки.

— Я ответил на ваш вопрос? Да, мы, Малфои, никогда ничего не делаем просто так... И позвольте вас предупредить.... Во-первых, испытывая прибор, имейте в виду, что, куда бы вы ни отправились, через пять минут он вас вернёт в текущий момент... Во-вторых, мэм, очутившись в заданном промежутке времени, вы должны рассчитать всё таким образом, чтобы успеть выполнить задуманное. И только тогда, — он резко наклоняется, заставляя меня отпрянуть, — ваше возвращение случится в совершенно иную, нужную вам реальность.

Самоуверенность и скрытность мальчишки неожиданно выводят меня из себя. Глаза застилает яростью. Я чувствую, что меня настойчиво пытаются сделать пешкой в чужой игре. Палочка по-прежнему лежит в моей руке. Я незаметно направляю её на гостя и, улучив момент, когда Малфой посмотрит мне прямо в глаза, тихо, но отчётливо произношу: «Легилименс!»

Прорыв в чужой разум сейчас похож на удар в грудь, словно чьи-то жёсткие ладони изо всех сил пытаются меня удержать от вмешательства. Но картинка, которую я успеваю увидеть, вполне отчётлива.

…Драко настойчиво просит у родителей согласия на брак с Асторией Гринграсс... По поведению всех троих видно, что это не первая безуспешная попытка Малфоя-младшего поговорить с отцом и матерью.

Люциус, сидящий в кресле, подпирает рукой голову и лишь тяжело, устало вздыхает, но ничего не отвечает сыну. Нарцисса нервным жестом поправляет волосы и со сверкающими болью и негодованием синими глазами произносит: «Любишь? Они там все прокляты, умирают, не дожив до сорока лет! Женщины этой фамилии не приносят домам, в которые входят, благополучия, а своим мужьям счастья! Если вы поженитесь, у вас с ней наверняка будут дети, Драко. Но что будет с ними, когда их мать уйдёт в расцвете лет? Ты готов обречь их на раннее сиротство? А если, не дай Мерлин, родится девочка, на которую тоже перейдёт родовое проклятие? — мадам Малфой в отчаянии всплёскивает руками. — Ну как ты не понимаешь столь очевидных вещей?! И что будет потом с тобой, когда ты потеряешь свою Эсти? Ты подумал, сын? Неужели ты хочешь превратиться в бледную тень покойного Снейпа?..»

При одном упоминании Северуса меня корёжит настолько, что сеанс легилименции заканчивается досрочно. Я тяжело дышу. Пелена перед глазами рассеивается, и я вижу испуганное лицо Малфоя-младшего.

— Как вы посмели! — шипит он. — Вы не имели права!..

— Давайте начистоту, Драко, — устало произношу я и сжимаю пальцами виски, в которых сейчас больно пульсирует кровь. — Вы рассказываете, какое место приготовили мне в своих планах, а я говорю вам, смогу ли соответствовать вашим ожиданиям. Даже если вы отводите мне всего лишь роль подопытного кролика, я не буду вас судить и попытаюсь понять причину, толкнувшую вас на то, чтобы использовать в своих интересах другого человека. Это принципиальное условие. Только не лгите мне, прошу вас. В противном случае вы можете прямо сейчас забрать свой хроноворот и выйти отсюда. Я не играю в игры, правил которых не знаю.

Он шумно и нетерпеливо вздыхает. Его бледные щёки покрываются пятнами нервного румянца.

— Для меня это совсем не игра, мэм. Я действительно люблю Эсти Гринграсс. А вы... Вы — профессора...

— Он мёртв.

— Да. А вы уверены, что все сделали правильно тогда? Абсолютно всё, чтобы его спасти?

— Уверена. Неужели вы полагаете, что за прошедшее с его смерти время я не обдумывала всех подробностей той проклятой ночи, не анализировала раз за разом свои действия, не искала ошибок в стратегии лечения?

— Когда я шёл по вашей прихожей, тень от занавески в конце короткого коридора, упавшая на вешалку, показалась мне длинным черным плащом, небрежно наброшенным на рожок для шляп...

— Прекратите, прошу вас… Профессор Снейп мёртв, — упрямо повторяю я, но мой голос предательски дрожит. — Мёртв уже год — в отличие от вашей Астории. И если вы действительно любите её, как говорите, то найдёте способ убедить родителей в искренности своих чувств. И останетесь с ней, сколько бы вам ни отмерила судьба быть рядом друг с другом.

Драко качает головой.

— Я не прошу вас рискнуть. Не имею права просить.

— Тогда зачем всё это? На что вы рассчитывали, когда назначали мне встречу, когда сегодня пришли сюда и принесли маховик времени?

— Глупая надежда, мэм... Только представьте: что если в миг вашего возвращения с экскурсии в не такое далёкое прошлое на рожке для шляп действительно будет висеть одежда профессора? А я, узнав, что у вас всё получилось, сумею потом снять фамильную порчу с весёлой и нежной девчонки, которая даже вот этого, — он показывает на метку на своей руке, — совсем не испугалась? Которая не заслужила участи умереть молодой. Зачем мне вы? Ладно, Мерлин с вами, давайте начистоту... Я боюсь отправиться первым... Трушу, драккл меня возьми! Я молод, поэтому мне нужен кто-то, кто послужит наставником, покажет, что невозможное возможно, если только решиться и рискнуть всем, — негромко говорит Драко и в изнеможении прикрывает глаза: вспышка откровенности исчерпала его прежнюю самоуверенность. — А знаете... Профессор Снейп согласился бы, наверное, если бы у него появился шанс исправить старую ошибку.

Впервые за наш разговор я чувствую, что он не лжёт. Я поднимаю на него взгляд, который сейчас страшен. То, что бушует у меня внутри, лучше никому не знать, и уж тем более никогда не почувствовать на своей шкуре.

Нет более изощрённой пытки на свете, чем пытка надеждой. А если она ещё и связана с любимым, ушедшим навсегда человеком...

С тем, кого мне предлагают вернуть, вступив в противостояние с горьким прошлым, безрадостным настоящим, туманным будущим, осторожностью, здравым смыслом и самим всесильным временем! Словно я не слабая и запутавшаяся женщина, а не знающий сомнений Геракл, которому предстоит одолеть бессмертного Таната, чтобы вернуть другу его безвременно умершую жену...

Вот только я не мифический герой, и то, что мне предлагают, больше похоже на бред свихнувшегося от несчастий человека.

Может быть, я действительно спятила? А что? Это, по крайней мере, всё бы объяснило…

Вернуть из мёртвых... Не воскресить, не совершить чудо, а перетасовать обстоятельства прошлого, искусственно создать условия, в которых Смерть, удивившись такому нахальству, отдаст обратно душу, которую забрала.

Изменить реальность за жалкие пять минут... Рискнуть всем — жизнью, рассудком, жестокой памятью. Шанс на успех призрачен, как рассветная дымка. Вероятность провала максимальна, как и моё собственное последующее сумасшествие. Я ведь не смогу... не смогу ещё раз пройти через испытание потерей близкого человека! Неудача (о чём я сейчас вообще думаю, на какой успех надеюсь?!) равносильна тому, чтобы убить Северуса своими руками!

И всё-таки я не говорю Драко «нет». После долгого и напряжённого молчания с трудом выдавливаю из себя:

— Я… должна подумать над вашими словами. Всё взвесить. Оставьте хроноворот у меня. И уходите. Немедленно!

— Что ж… Я уйду, мэм... — в голосе Драко звучат обиженные нотки. Он разочарованно поджимает губы. — Просто оставлю вам это и уйду. Можете сдать меня мракоборцам, если хотите. Или вышвырните хроноворот в мусорное ведро и сделайте вид, что вас это совсем не касается. Или… попытайтесь, Мордред вас возьми! Рискните!!! Используйте свой единственный шанс! Потому что другого уже не будет!

Я закрываю лицо руками и понимаю, что меня вот-вот накроет волной неконтролируемого истерического смеха.

Шанс?

Он что, так и сказал?

Мне не послышалось?

Шанс?!

— Если же вы всё-таки решитесь… Пожалуйста, верните мне прибор в случае успеха. Прошу вас! — Он поднимается, опускает рукав, застёгивает запонку, берёт пиджак, но не надевает его. — А если нет… Если испугаетесь, сочтёте, что моё предложение слишком невероятно и невыполнимо, то можете ничего не возвращать. Я пойму и приму ваше решение. Потому что если одно любящее сердце не может удержать на этом свете другое, то этот кусок серебра с осколком горного хрусталя вообще никому не нужен... Прощайте, миссис Макдональд.

Я вижу, как Драко быстрым шагом идёт к выходу. Он открывает дверь, сбегает по ступенькам крыльца во двор. И перед тем как его фигура исчезает в аппарационной воронке, в дом врывается холодный ветер. От сквозняка лёгкие занавески на окне в прихожей взлетают вверх, потом медленно опускаются, и их вытянутая и колышущаяся на полу тень на миг напоминает мне очертания мужского плаща…

Я закрываю лицо руками и в ужасе мотаю головой.

Нет! Нет! Нет!

Это всего лишь расстроенные нервы.

Иллюзия!

Ложный мыслеобраз, внушённый визитёром.

Я возвращаюсь в гостиную и подхожу к портрету Северуса.

— Ты всё слышал сам. И не можешь не понимать, насколько невыполнимо то, что мне предложил твой ученик!

Молчание. Застывшее лицо, напряжённая поза, книга в руках. Гладкое стекло поверх изображения холодит мои пальцы.

— Что мне делать, Северус? Скажи мне, неужели я окончательно сошла с ума? Разве можно в здравом рассудке решиться на такое?

Ловлю себя на том, как нелепо, должно быть, выгляжу сейчас со стороны, обращаясь к портрету умершего человека, которого мне предлагают вернуть к жизни! Но мне больше не у кого просить совета.

— Северус, что мне делать? — снова повторяю я, и мой тон становится просящим, умоляющим. — Не молчи, пожалуйста! Не давай мне дополнительных поводов для безумия!

— Ты не живёшь, — голос, который я слышу, сейчас безучастен. — Это только сон. Или покой — как здесь.

6 мая 1999 года, Портри

В мою спину впивается жёсткий холодный камень. Далеко вверху — небо. Невероятно синее, чистое. Такого я не встречала ни в одной стране мира. Сейчас я будто я вижу его впервые или, наоборот, в последний раз в жизни до рези в глазах всматриваюсь в эту блистающую ультрамариновую высоту.

Я делаю отчаянное усилие, тяну к нему, такому недосягаемому, руки, но вместо них слабым движением отзываются перепончатые крылья, в которых больше не осталось силы, чтобы унести в безоблачную вышину, где меня ждут тишина, покой и… свобода.

Надо мной склоняются лица. Множество лиц, похожих на грязные белые пятна. Без глаз, без выражения. Страшные. Мёртвые.

Я чувствую, как моей обнажённой груди касается что-то острое. Невесомо проводит по ней. Щекотное, неприятное ощущение, от которого хочется передёрнуть плечами и спрятаться.

Нож?

Меня с головой накрывает липкий, парализующий страх.

Тот, кто дотрагивается до меня, будто определяет подходящую траекторию для будущего удара.

Я в панике вжимаюсь лопатками в шершавую поверхность и внезапно понимаю, что лежу на жертвенном алтаре.

— Последний! Последний! — вокруг меня заходятся криком людские голоса. — Последний дракон! Отдай нам свою силу, отдай душу, напои нас своей кровью!

Лица мечутся, будто в исступлённом танце, наплывают на меня и вдруг исчезают все до единого. Только чьи-то невидимые безжалостные ладони держат меня так, что не вырваться.

Надо мной склоняется жрец. И его — единственного из всех — я вижу отчётливо.

Узкое бледное лицо, покрытое полосами синей краски. Длинные чёрные волосы. Решительно сжатые тонкие губы. Густые брови, изломанной линией сведённые на переносице.

Он — пришедшая за мной смерть.

Он кажется мне таким знакомым, но сколько я ни пытаюсь вспомнить, где я его видела, у меня ничего не выходит.

Его лицо искажается гримасой страдания, словно он не хочет убивать меня, но вынужден подчиниться необходимости, к которой его обязывает мрачное ремесло.

Под улюлюканье толпы мне между рёбрами с левой стороны вонзается ритуальный нож. Одним уверенным движением жрец вспарывает кожу и мышцы.

Сильные руки взламывают мне грудную клетку.

Я ощущаю ледяные пальцы на своём горячем, неистово сокращающемся от выброса адреналина сердце. Левая ладонь жреца сжимается на нём, резко тянет его вверх, тогда как правая уверенно орудует ножом, легко, словно нитки, перерезая толстые сосуды.

— Сердце дракона! — людские крики переходят в истошный вой.

Кто-то сильным ударом ноги сталкивает меня с алтарного камня, и я лечу вниз, нелепо кувыркаясь по ступеням.

Откуда они здесь?

Как много ступеней…

Как много…

Много…

Наконец я плашмя падаю на землю. Прижимаюсь к ней разорванной грудью, из которой хлещет кровь. Она впитывается в траву, льётся на серые камни, окрашивая их в алый цвет.

То, что я испытываю, не боль, потому что её организм способен вытерпеть. Когда страдания становятся непереносимыми, человек впадает в шоковое состояние, теряет сознание или умирает.

Но я всё ещё живу.

Чувствую.

Как это возможно — жить без сердца?

Наверное, всё дело в том, что я — не человек?..

Я не испытываю к своим мучителям и жрецу ненависти, не посылаю в их адрес проклятий. И лишь обнимаю милосердную, принявшую меня землю своими поникшими крыльями. Отдаю ей жизнь, которая вот-вот иссякнет.

Нет, это не боль.

Это избавление от неё.

Меня подхватывает тёплый вихрь. Он кружит меня, поднимает всё выше и выше.

Легко, как пушинку, несёт прямо в объятия сияющих небес.

И оттуда я наконец-то могу увидеть то, что происходит внизу.

Лежащую на земле женскую фигуру и обступивших её людей, которые умывают безглазые лица жертвенной кровью, пьют её, обмазывают ею свои тела…

Моего убийцу...

Он единственный, кто сторонится толпы, точно презирает её за буйство и опьянение смертью. Жрец по-прежнему стоит у алтаря и крепко сжимает в кулаке окровавленный нож.

Словно почувствовав, что я думаю о нём, он запрокидывает голову и жмурится, пытаясь что-то разглядеть в невыносимо яркой синеве. Прикрывает лицо свободной рукой, козырьком выставляет ладонь, чтобы защититься от света.

Я встречаюсь с ним взглядом и понимаю, откуда я его знаю.

Он из той, другой, жизни, где я ещё была человеком.

Боль, рядом с которой меркнет всё, обрушивается на меня, как смерч, засасывает в свою воронку, швыряет из стороны в сторону, ломает оставшиеся кости, скручивает в жгут.

И больше нет ни неба, ни моих крыльев, ни сил, ни избавления от мук.

Только наползающая на меня темнота, в которой последними исчезают устремлённые на меня немигающие чёрные глаза.

…Я рывком сажусь на постели. По комнате всё ещё мечется эхо моего крика.

Прижав руки к груди, я слышу, как заходится от ужаса сердце. Оно колотится так, словно готово вышибить мне рёбра.

С уголка губ тонкой струйкой стекает слюна. Ночная сорочка мокра от пота.

Я нашариваю халат и накидываю его на плечи. Не зажигая света, подхожу к окну и утыкаюсь лбом в холодное стекло.

Через несколько дней новолуние. Бледно-жёлтый осколок на чернильном небе чадит оплывшей свечой и почти не даёт света.

Тьма вокруг.

Тьма в моих мыслях.

Но что хуже всего — сомнения.

Сомнения, которыми я не могу поделиться ни с одной живой душой.

Сомнения, прорывающиеся кошмарами в мои сны, вынуждающие меня сдаться и отступить от задуманного.

Разум, вернее, то, что от него осталось, рисует жуткие картины. Он пытается уберечь меня от непоправимого шага, раз за разом воспроизводя в памяти любимое лицо. Он наделяет им даже убийцу из сновидения, пугая и заставляя задуматься над последствиями шага, на который я вот-вот отважусь.

Сомнения…

Я не знаю ни одного официально задокументированного случая, когда, например, кто-нибудь проникал в прошлое и, презрев закон, спасал от смерти человека, который должен был умереть от болезни, нападения или несчастного случая. Даже сотрудники Отдела тайн — одни из немногих, кто допущен к работе с хроноворотами — не имеют права вмешиваться в течение времени и что-либо менять в нём по своему усмотрению. Даже если это очень хочется сделать, а тот, чью предначертанную участь можно изменить, глубоко симпатичен и находится в ситуации, когда грозящая ему смерть сопряжена с жестокими мучениями. Недаром, прежде чем надеть чёрную униформу, каждый из невыразимцев проходит массу сложных психологических тестов, которые проверяют соискателей на стрессоустойчивость и умение не терять голову в экстремальных ситуациях.

Быть безмолвным наблюдателем, знающим будущее, тяжело. Но только в этом случае время терпит посторонних и не создаёт изменчивых копий себя самого, возвращая исследователей в ту же реальность, откуда они прибыли.

Другое дело — спланировать и реализовать условия, при которых выживет обречённый. Это означает не только вторгнуться в естественный ход событий, а ещё и грубо его нарушить. Спасение всего одного счастливчика повлечёт за собой ряд взаимосвязанных изменений, которые неминуемо вызывает обычная человеческая жизнь.

Более всего это похоже на так называемый «эффект домино», когда одна упавшая костяшка приводит в действие десятки, сотни и даже тысячи подобных себе. Они цепляются друг за друга, теряют первоначальное равновесие и падают, падают, падают до тех пор, пока все не сложатся в заранее определённый узор.

Мне предстоит запустить первую костяшку из многих. Или я ошибаюсь, и она уже запущена — в тот самый миг, когда я только заподозрила, что может скрываться в книге, протянутой мне странно ведущим себя букинистом?

Создать новую реальность для человека, с потерей которого я не могу смириться. Принять на себя роль всемогущей Судьбы и уповать лишь на то, что мне не придётся заплатить за эту дерзость максимальную цену.

…Год назад после наступления клинической смерти Северуса можно было реанимировать, если бы мой друг не дал милосердию взять верх над долгом. Однажды Руперт сам признался мне в этом. Впрочем, он сразу оговорился, что возвращение к жизни тогда выглядело жестоким продлением агонии, причинением лишних мучений пациенту, который сам желал уйти и не боролся за свою жизнь.

Остин абсолютно прав: не боролся. Потому что не хотел.

Северус обрёк себя на смерть после выполнения определённой программы действий. Достижение единственной цели, которой была посвящена вся его жизнь, сделало дальнейшее существование… бессмысленным?

Значит ли это, что, внушив ему, что цель не достигнута, я смогла бы убедить его остаться? И чтобы довести задуманное до конца, ему пришлось бы выжить?

Если я не попытаюсь сейчас, то уже не осмелюсь на такое никогда. Осторожность, здравый смысл и, возможно, инстинкт самосохранения обязательно остановят меня, если я не выжгу их адреналином, который с момента встречи с Малфоем бурлит в моих венах.

Мне нужно применить те навыки, что у меня есть. Последовательно выполнить определённые действия. Вспомнить бесценный опыт экспедиций, когда для спасения жизни приходилось действовать в экстремальных условиях, идти напролом и побеждать.

У меня есть сутки на принятие решения. И ещё сутки, чтобы совладать с собой, погасить последние сомнения и победить страх.

Я должна рискнуть.

В случае неудачи я не умру.

Потому что уже не живу.

8 мая 1999 года, госпиталь Св. Мунго

— Миссис Макдональд! — услышав мои тихие шаги, сонная Джейн Доракс вздрагивает и поднимается из-за своего стола, за которым дремала, опустив голову на скрещённые руки.

Я чертыхаюсь про себя: вот же невезение! Рассчитывала незаметно проскользнуть мимо, не прибегая к дезиллюминейту, но чуткий слух заставил ординатора проснуться. Значит, придётся прямо на ходу придумывать причину моего появления в госпитале в столь неурочное время…

— Здравствуйте, Джейн, — я стараюсь, чтобы моя улыбка вышла как можно более сердечной.

— Не ожидала вас увидеть, — говорит она и смущённо протирает заспанные глаза. — Вы, наверное, к мистеру Остину? Он как раз сегодня дежурит. Сутки выдались спокойные, тяжёлых больных не было. Я его видела часа два или три назад.

— Нет, я не к нему… Джейн, я возвращаюсь в госпиталь. Решила, что хватит сидеть дома. Пора работать.

— Да вы что?! — она изумлённо распахивает ресницы, и её сонливость как рукой снимает. — Ох, как же я рада, миссис Макдональд! Нам всем вас очень не хватало!

— Пока не пришёл мистер Сметвик, я хочу побыть здесь, в отделении, вспомнить, собраться с мыслями… Хотя, наверное, мой ранний визит может показаться вам странным.

— Нет-нет, я вас хорошо понимаю. Наверное, сложно возвращаться после такого… — она закусывает губу, — перерыва?

— Ничего, Джейн. Было много… разного, но теперь я уже в полном порядке. Можно? — я киваю на шкаф, где хранятся чистые лайм-клоки. — Наш строгий шеф до сих пор сердит на меня за то, что я тогда так резко уволилась. Поэтому хочу при встрече с ним чувствовать себя во всеоружии.

Доракс расплывается в улыбке.

— Конечно, миссис Макдональд. Удачи вам!

Она помогает мне справиться с завязками. Почувствовав на себе хрустящую чистоту целительской униформы, я внезапно ощущаю азарт, которого уже очень давно не испытывала. Это нетерпение и уверенность, от которых покалывает в пальцах.

Меня будто подменили. Сейчас, в эту самую минуту, все сомнения потеряли надо мной власть. Я не знаю, сколько продлится такое состояние. Хорошо бы подольше, чтобы я смогла удержать концентрацию и сделать то, для чего сегодня пришла в Мунго.

…Отойдя от стойки рецепшн на десяток метров и свернув за угол, я решаю больше не рисковать и всё-таки обезопасить себя от взглядов бывших коллег, если кто из них мне случайно попадётся. Но в этот раз удача благоприятствует мне, и по пути к цели я больше никого не встречаю.

Несколько минут я стою перед дверью палаты, потом решительно тяну ручку двери на себя и вхожу внутрь.

Доракс сказала, что последние сутки выдались без происшествий… Это хорошо, просто прекрасно!

Все три кровати в реанимации пустуют.

Я подхожу к той, что находится ближе всех к окну. Год назад именно на ней умер Северус. За два часа до его смерти её отгородили от остальных коек ширмой, на которую Руперт наложил заклятие, не позволяющее проникнуть за неё никому из посторонних. Он хотел дать мне шанс попрощаться с любимым человеком.

Северус умер в 5.30 утра. Длинная стрелка висящих в палате часов успела пройти всего три деления на циферблате, когда я сама потеряла сознание, начав свой путь в небытие, вскоре прерванный Рупертом.

Я снимаю с себя чары дезиллюминации.

Серебряная цепь, на которой болтается маховик времени, обжигает холодом мою шею.

Но отступать поздно.

Поздно.

Взяв хроноворот в левую руку, правой я начинаю поочерёдно проворачивать механизм настройки: 5.33, май, 02, 1998…

Сердце подпрыгивает, когда я чувствую, что словно срываюсь с места и несусь в пространстве в прозрачной капсуле, за стенками которой вижу беспорядочное мельтешение чьих-то фигур, лиц, сменяющие друг друга свет и тьму.

Указательный палец лежит на кнопке надёжных маггловских «Casio», на которых установлен нужный мне промежуток времени.

Как только хаос перед глазами прекращается, а обрывки изображений сливаются в одну целую картинку, я запускаю таймер обратного отсчёта.

5 минут.

…Я вижу на кровати бездыханного Северуса. В его лице не осталось ни кровинки. Тёмные круги залили кожу вокруг глаз. Лицом в его грудь уткнулась лишившаяся чувств целительница. Она всё ещё сжимает руку умершего.

Я прекрасно знаю, кто эта женщина, но думать об этом у меня нет ни времени, ни желания. Она только помеха моим планам и уже украла у меня драгоценное время.

И почему она не могла потерять сознание быстрее?!

Приступи я к реанимации тремя минутами ранее, у меня было бы гораздо больше шансов на успех!

Наклонившись, я одним резким движением отталкиваю безвольно обмякшее тело в госпитальном лайм-клоке в сторону: мне сейчас необходим доступ к груди пациента.

Краем глаза вижу, как ладонь женщины соскальзывает с руки Северуса.

Ничего, пусть скажет спасибо, что я её отшвырнула, иначе она рисковала бы разделить с ним отдельные «прелести» реанимации.

Она не приходит в себя? Замечательно!

Пусть подольше побудет в отключке!

С момента клинической смерти Северуса прошло три минуты, и энергопроводность мышц пока сохраняется, а это значит, что заклинанием можно запустить сердце.

То время, которым я располагаю, критически важно. Каждая лишняя секунда промедления сокращает шансы выжить.

Откидываю одеяло, мысленно представляя место на груди, куда должен проникнуть импульс. Направляю палочку.

— Сurrerо cor!

Я вижу, как грудь Северуса едва заметно вздрагивает. Но торжествовать победу преждевременно: я ещё только в начале пути. Пульс есть, но это лишь видимость жизни: слабые, дёрганые, хаотичные сокращения. Сканирование показывает, что фибрилляция желудочков сейчас приближается к двумстам ударам в минуту. Но дальше аритмия будет только нарастать и неминуемо приведёт к тому, что сердце через полторы-две минуты остановится само собой, подобно затухающим колебаниям маятника…

Однако мне необходима эта передышка.

Я бросаю взгляд на наручные часы.

4 минуты 35 секунд.

Уже прошло полминуты отпущенного мне времени, а я почти ничего не сделала!

Прикусив губу с внутренней стороны, я заклинанием срезаю часть бинтов, которыми почти сплошь покрыта грудь Северуса. Как только его сердце снова начало сокращаться, повязки покрылись свежими пятнами крови. «Прости моё грубое вмешательство! Я знаю, что тебе больно, но ты потерпи, пожалуйста! — про себя умоляю я Северуса. — Сейчас иначе нельзя!»

Мысленное обращение к нему помогает мне сохранять присутствие духа.

Он уже не мёртв.

А это значит, я обязана сделать всё от меня зависящее, чтобы это состояние не наступило хотя бы ближайшие полвека…

Быстро очистив два участка кожи от кровавых разводов и высушив их, я как можно скорее прикрепляю одноразовые электроды автоматического дефибриллятора. Этот умный и компактный прибор, самостоятельно определяющий тип нарушения сердечной деятельности и оптимальный момент для подачи разряда, должен компенсировать недостаток моих умений при работе с маггловской медтехникой.

…Когда в 1997 году пожиратели устроили несколько акций устрашения вроде обрушения одного из городских мостов и провала под землю колеса обозрения, с прямой санкции британского премьер-министра была проведена срочная конференция по медицине катастроф. И на неё впервые были допущены целители из-за Барьера Секретности, которых решили привлечь к оказанию помощи пострадавшим симплексам. Под это дело Асклепиус Сепсис, которого в Мунго за глаза называют «бешеный Эск» за его неукротимое стремление использовать новаторские методы лечения, сумел выбить необходимую аппаратуру для оснащения госпиталя. Тогда же в реанимации появился автомат искусственной вентиляции лёгких и два дефибриллятора, оказавшихся гораздо более надёжными, чем привычное целителям Экспульсо.

3 минуты 25 секунд.

После двух разрядов сердечный ритм удаётся восстановить, но проблемы с дыханием грозят уничтожить все плоды моих трудов. Отёк на шее Северуса из-за скопившейся под кожей отравленной крови напоминает плотный багрово-синий мешок. Если он будет нарастать, то может перекрыть трахею совсем. Это приведёт к асфиксии, удавлению окружающими тканями, которые уже угрожающе вспухли выше повязки. Не говоря уже о губительном воздействии змеиного яда на деятельность дыхательного центра, в результате которого прогрессирует пневмония.

Это значит, что дышать самостоятельно Северус сможет очень недолго. А проводить интубацию обычным способом нельзя: гортань смята и исполосована змеиными зубами. Ввести эндотрахеальную трубку максимально быстро и практически вслепую не получится. В противном случае придётся столкнуться с неминуемыми последствиями, самым «невинным» из которых будет почти полная потеря голоса вследствие повреждения связок.

Очистив и заморозив заклинанием кожу ниже повязки, я пальпирую место предполагаемого прокола в межключичной ямке.

Я смогу.

Смогу.

Должна.

Потому что другого способа задержать моего пациента на этом свете попросту не существует.

Положение головы Северуса неудобное, её не получится запрокинуть назад, поэтому остаётся уповать на чуткость пальцев, которые сейчас должны стать моими глазами, и ещё на везение, чтобы бы не задеть сосудистые пучки: от этого мой пациент может банально захлебнуться кровью…

Беру ланцет.

Рука нерешительно замирает в воздухе, а потом опускается вниз.

Острая медицинская сталь погружается в кожу, вскрывает фасцию до хрящевой трубки…

Пронесло!..

Я на миг закрываю глаза, чтобы успокоиться и вернуть своё бешено бьющееся сердце из горла на его привычное место.

Странное ощущение: на пределе концентрации я словно вышла из собственного тела и теперь нахожусь сбоку от самой себя, спокойно фиксируя то, что быстро и уверенно делают сейчас мои руки.

Аккуратный разрез трахеи по межкольцевой бороздке…

Выступающую кровь впитывают тампоны с коагулянтом, мгновенно становящиеся из белоснежных алыми…

Введённая в образовавшуюся стому туба…

Подключение к канюле аппарата искусственной вентиляции лёгких...

Теперь аспирировать кровь, обработать анестетиком кожу вокруг раструба и зафикировать последний пластырем: одним концом к шее, другим — к повязке.

1 минута 30 секунд.

Сердце Северуса бьётся. Его грудь мерно вздымается: за него сейчас дышит прибор.

Он жив.

Жив?

Но смерть скалится мне в лицо:

— Что? Неужели считаешь, ты его вытащила? Как бы не так! Выраженный болевой синдром вследствие полученной сочетанной травмы, большая кровопотеря, интоксикация. Ты всерьёз думаешь, что победила, дурочка?

Я вижу её глумливую ухмылку, впалые щёки, пустые глазницы.

— Врёшь, не возьмёшь! — шепчу я, давя в зародыше панику.

Не поддаваться!

Не слушать!

Не сегодня!

Уже установленный в локтевой вене катетер — это экономия таких важных сейчас секунд. Это нежданная удача и огромная помощь. Мне не нужно накладывать жгут, делать прокол. Всё, что сейчас требуется, это присоединить к канюле шприц и ввести препарат.

Желтоватый раствор мучительно медленно тает под давлением сверкающего поршня. Шприц пустеет.

Я чувствую, что взмокла от напряжения так сильно, что хоть выжимай.

Натрия оксибутират. Сильнодействующий седатив. Он не даст боли уничтожить того, кого я люблю.

Выкуси, костлявая тварь!

Он будет жить!

50 секунд.

Боковым зрением я замечаю движение.

Женщина, лежащая на краю кровати, кажется, приходит в себя.

Её ресницы трепещут, она вот-вот откроет глаза.

Сквозь её черты проступает торжествующий надо мной лик смерти.

Нет, только не сейчас!

Я ещё не всё сделала!

Нет!!!

Схватив ладонь женщины, я накрываю ею безжизненные пальцы Северуса.

И… не могу оторвать собственную руку. Она будто приросла сейчас к коже моего проклятого двойника.

Изображение в глазах плывёт, и я понимаю, что если ещё немного продлю прикосновение, то сама лишусь чувств.

Едва различимый стон… нет, даже только его подобие… скорее, долгий болезненный вдох заставляет меня вздрогнуть.

Веки Северуса медленно приоткрываются, и я вижу его зрачки, которые... реагируют на бьющий в окно свет!

Моя левая рука свободна, и в ней зажата волшебная палочка. Это значит, что у Северуса ещё есть шанс, даже если у меня его уже нет…

— Легилименс!

Все силы, которые у меня ещё остались, я пускаю на то, чтобы сформировать и внедрить в его сознание фальшивый мыслеобраз: «Ежедневный пророк» за 3 мая 1998 года, фотография Алекто Кэрроу, заголовок во всю полосу: «Назначен новый директор Хогвартса». Сосредоточившись, добавляю к зловещей картинке больше деталей: тела учеников и учителей, лежащие в Большом зале, в длинном списке погибших — Гарри Поттер.

Над входом в палату висят часы. Обычные маггловские часы, по которым я год назад зафиксировала точное время твоей смерти, Северус.

Теперь по ним установят мою собственную смерть.

Пусть.

Но я сделала для тебя всё, что могла.

7 секунд.

Я вскидываю палочку, вслепую навожу её туда, где, по моим расчётам, кружит по циферблату стрелка, отсчитывающая последние секунды моего пребывания в прошлом. Уже теряя сознание, шепчу:

— Аларте аскендаре!

Через мгновение раздаётся страшный грохот, словно я разбила не часы, а стену.

Я счастливо улыбаюсь наваливающейся на меня темноте: мой сигнал тревоги наверняка услышали целители. Они сделают для Северуса то, на что у меня уже не осталось времени.

0.00…

2 — 28 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

Ослепительный свет.

Нестерпимо яркий, прорывающийся алым заревом сквозь тяжёлые опущенные веки, вызывающий адскую резь и потоки жгучей влаги в глазах.

Этот свет, заполняющий пространство густыми, вязкими волнами… просто убивает меня. Доводит до оцепенения, до дрожи, до невыносимого желания стиснуть зубы и рывком перевернуться лицом в душную, пахнущую лавандой и пыльным птичьим пером подушку. Желания, совершенно недостижимого для меня в данный момент — по потерявшейся в закоулках небытия причине.

…Только не открывать глаза!!!

Считается, что у человека в момент смертельной опасности нервное напряжение уменьшает способность правильно ориентироваться, замедляются функции всех органов чувств. Заблуждение. Или я и здесь оказался исключением. Опасность лишь обостряет у меня сообразительность и способность быстро ориентироваться в обстановке.

Почему я боюсь приподнять веки — и встретиться с этим резким, наверняка безупречно-белым светом?.. Ведь через мгновение аккомодация зрачков, наверное, привычно защитит меня от солнца, бьющего меж белых штор в окно больничной палаты?

Как бесконечно долго тянется время… Сколько я уже лежу так под чужим, мёртвым багровым светом, и сколько ещё мне предстоит так лежать?

Смерть где-то рядом? Я чувствую её присутствие: сознание сжимается в точку, ни шагнуть навстречу милосердному забытью, ни отвернуться, ни уйти в сторону... Непроницаемая тяжёлая темнота заволакивает зрение, оставляя алому пламени только узкий круглый коридор, в котором мечутся бесформенные белые сполохи боли. А вместе с ней наваливается бессмысленный, тупой, обессиливающий страх. Цепенящее чувство ужаса, насмерть переплетающегося с адреналиновым хаосом в крови.

Я… очнулся? И, видимо, вместе со мной проснулась неуверенная, но мощная и яркая сила инстинкта самосохранения.

Прежде всё было по-другому. Эта сила была хладнокровной и непоколебимой, она имела обязательное и весьма полезное свойство изгонять страх, подобно тому, как изгоняет дементора вовремя вызванный телесный патронус. Она делала разум отстранённым и гибким, позволяя мгновенно оценить опасное положение во всей его сложности. Она помогала движениям тела, делая их скупыми, но точными и всегда целесообразными. Она упорядочивала потоки моей энергии и творила действительные чудеса в союзе с магией.

Теперь — иначе.

Опустошённая болью человеческая оболочка, ничего не значащий и ни на что не годный полутруп безвольно простёрт плашмя на хрустящих от чистоты простынях. Способный только дышать и глухо, хрипло стонать сквозь стиснутые до сведения челюстей, скрипящие зубы. А ещё умеющий остро ненавидеть себя и … бояться.

Холодно. Почему так холодно?

Вдох.

Огненный воздух потоком плазмы вливается в сухую гортань, переполняет лёгкие, взрывает их изнутри. Но… не согревает. С этим пылающим комом внутри я продолжаю отчаянно мёрзнуть, даже ощущая подбородком шероховатый ворс казённого одеяла. Если немного приоткрыть горячий, пересохший рот, одеяло словно за что-то цепляется на коже. Должно быть, простынь сползла, и край тёплой мягкой шерстяной ткани касается моего лица, последние пару дней не видевшего бритвы… Исключительно мерзкое ощущение!

Чтобы избавиться от него, я хочу выпростать из-под одеяла правую руку и убрать покровы от лица. Возможно, почесать подбородок… Почувствовать себя живым. От этой мысли желание становится ещё острее, но… мускулы отказываются повиноваться приказам мечущегося в ужасе сознания. Рука тряпкой лежит, где была, словно придавленная тяжестью могильной земли. И даже просто приподнять свинцовые веки стоит невероятных усилий…

Не хватает воздуха.

Ещё один судорожный, захлёбывающийся огнём вдох. Мордред побери, а если привычно перейти на диафрагмальное дыхание, собраться, упорядочить в беспомощном теле тёплый, покалывающий кожу поток магической энергии — я смогу приподняться? Или хотя бы согреться… Или открыть глаза.

Открыть.

Глаза…

Свет.

Режущий белый свет сквозь ресницы, прорвавшийся сквозь узкое жерло чёрного круглого тоннеля, вставшего перед взором. Окно, окружённое движущимися радужными гало, висит в искрящемся белом тумане — без стен, ни на чём, в пустом пространстве. Штора чуть отогнута. Сквозняк? Так я и думал…

Тоннель сужается, превращая кусок отмытого до невидимости оконного стекла в неясный солнечный блик, медленно уплывающий в тягучий морок.

Я чувствую прикосновение чьих-то холодных пальцев к взмокшему лбу. Потом появившаяся невесть откуда мягкая ткань, вроде фланели, скользит по лицу, аккуратно собирая холодный пот. И исчезает…

Голоса издалека:

— Миссис Торсон, давайте ещё 400 миллиграммов reficiat sanguinem по Ролкеру и что-нибудь из миорелаксантов, капельно.

— Это вы верно решили, доктор Хантер. Сейчас уже меньше, а в первые дни после операции и швы текли, и даже места венепункции, словно вообще кровь свёртываться перестала. Я думала, в человеке столько крови и нет, все течёт и течёт.

— Контролируйте давление, диурез. И повернуть в постели не забывайте.

— Не забываю, не забываю, мистер Хантер. Забудешь тут! Вернётся миссис Макдональд — опять будет меня распекать, если хотя бы складку на простыне заметит… Уж как она за ним ходит, прямо неделями днюет и ночует в палате! Зато чистенький, ни одного пролежня. А ведь сколько уже времени прошло…

Бормотание старой сиделки действует усыпляюще. Веки тяжелеют, я больше не могу держать их приоткрытыми. В узком тоннеле перед глазами снова плещется алое пламя, постепенно затухая, растворяясь в тяжёлом, пустом сне.

Миссис Макдональд… Откуда я помню это имя?.. Ответа нет. Я просто не успеваю его найти.

Я просыпаюсь заполночь — от боли.

На прикроватном столике тлеет живым голубым огоньком поддержанный чьим-то flamma constantа круглый стеклянный ночник. От него на белёном потолке с пожелтевшей лепниной мерцает бледное световое пятно.

От слишком долгого пребывания в одном и том же положении спина затекла. Остатки мускулов, одеревеневшие от слишком слабого притока крови, жестоко свело в подобии рефлекторной контрактуры. От лопатки по левому плечу невыносимым жаром потекли волны мучительных спазмов. Взмокшие волосы облепили половину лица.

Повернуться набок, скрипнув зубами от боли. Этого, наверное, будет достаточно, чтобы через несколько мгновений унялось колотье, осыпающее онемевшую кожу сотнями колючих жалящих искр. Вскинув руку, привычным жестом отбросить с лица влажную, горячую прядь.

Я вскидываюсь на постели, не желая более продлевать затянувшуюся пытку. Движение облегчит боль. Но…

Ничего не происходит.

Вообще ничего…

То, что недавно было элементарной задачей, мне теперь не по силам. Тело, безукоризненно послушное моей собственной воле и потокам магии, дарованным мне от рождения, всегда было подвижным и гибким, не выносило на всеобщее обозрение хронической усталости, умело терпеть боль, не поддаваться искушениям плоти. Я владел им, как хотел. Теперь же эту лёгкую пустую оболочку словно выпотрошили, как театральную марионетку, а потом залили расплавленным оловом, мягким и тяжёлым.

То, что было моей плотью, способно лишь на то, чтобы глубоко вдавиться в казённый больничный матрас безвольной грудой дряблых мускулов и костей, мёртвой и бесполезной. И чувствовать боль.

Жгучая боль катится огненным комом от основания шеи по левому надплечью, вдоль ключицы, загоняет под лопатку раскалённый лом, скрючивает суставы выворачивающей наизнанку судорогой. Но ниже локтя боль будто обрывается. Словно невидимый жгут делит конечность пополам, выше — живое, ниже — мёртвое. Лучевой сустав, кисть, пальцы чужие... их просто нет. А поднять голову и увидеть, на месте ли они ещё, невозможно…

…Мне ампутировали руку?..

Безотчётный, парализующий волю и разум ужас накрывает меня с головой.

Я не хочу.

Не хочу!!!

Жить?

Да.

Потому что это не жизнь…

Потолок меняет очертания, будто плывёт. Голубоватое световое пятно слева спускается ко мне, растёт, пульсирует, заполняя пространство. В его центре рождаются радужные переливающиеся круги, как от камня, брошенного в спокойный водоём в летний день.

Я тону в потоке мертвящего света. Он обвивает меня, растекаясь радужными лентами, душит, словно огромное мягкое одеяло, накрывшее меня с головой. Смеркут?..

Lethifoldus exitiale, материализованный сгусток разрушительной энтропии, который за несколько минут способен задушить человека и без остатка поглотить его плоть. Вот только бывают ли они не черными, а этого нелепого, переливающегося радужного окраса?

Единственная защита от смеркута — патронус. Желательно, оформленный… Но палочки у меня нет, как и возможности ею воспользоваться.

Впрочем, это к лучшему. Несколько минут отчаянного удушья — впрочем, не более мучительного, чем приступ рефлекторной астмы, накрывший меня вчера… Третьего дня? Неделю назад? Не все ли равно теперь? — и все. Ни боли, ни отчаяния. Покой.

Холодящий душу страх откатывается, уступает место полной апатии. Жизнь не нужна мне. Тем более — такая… Шагнуть в неизведанное — это, в конце концов, всего лишь перейти на новый этап познания… И, может быть, найти по ту сторону тьмы и света путь к тебе, Лили…

— Экспекто Патронум!

Твой голос резко взрывается в ушах и рассыпается звонкими ослепительными осколками. Призрачная лань в серебряных звёздах тянется влажным носом к моему лицу. Тонкие чуткие ноздри нервно дрожат. Холодный язычок с шершавыми сосочками мягко слизывает солёные капли пота со лба…

Удушье отступает. В горло, словно разодранное сухой горячей щепой, льётся тёплый поток воздуха.

— …Заклинание телесного Патронуса изобрёл ещё в античные времена известный маг, олимпионик и воин Андрос Неуязвимый, — голос преподавателя защиты от темных искусств, отставной аврорши Франциски Баттербоун тает под гулкими сводами потокового класса.

Сводная группа пятикурсников Слизерина и Гриффиндора полукругом теснится вокруг накрепко запертого старинного сундука.

В сундуке — обычный боггарт, специально заказанный в Министерстве и отловленный мракоборцами для нашего практического занятия. Я это знаю. Мальсибер слил. Он видел, как его привезли.

Боггарта и простым Риддикулюсом можно уделать. Я бы справился за пару секунд, наверное, пробовал уже… Но сейчас задача другая. Вытянуть палочку на встающий черным пятном из окованного изящными медными цветочками тяжёлого ящика клубящийся протей, и раньше, чем он обретёт форму самого сокровенного твоего страха, ударить его резким и уверенным возгласом:

— Экспекто Патронум!

И придёт сияющий сгусток живой магии. Ловкий и сильный зверь, в глазах которого — зеркало твоей души. И не оставит места никаким страхам…

Но для этого нужно, чтобы в момент инкантации душа волшебника была наполнена покоем и счастьем. Патронус продуцируют добрые воспоминания. А мне что вспомнить?

Склоки родителей в запущенном, медленно разрушающемся от нищеты и неуюта доме на окраине Коукворта? Глупый гнев отца, который сам развалил свою жизнь? Тихую покорность матери? Что вообще доброго мог оставить в моем детстве этот грязный и бедный маггловский городишко?..

Мое распределение в Хогвартс, когда Шляпа, болезненно покопавшись в моих сумбурных мыслях, хрипло каркнула на весь Пиршественный Зал: «Слизерин!»? Первый высший балл на зельях у Слагхорна? Первую победу в драке над Блэком, неожиданно даже для себя пропустившим мой примитивный Ступефай?..

Говорят, счастье человека часто состоит из мелочей. Но мелочей на полноценный патронус может и не хватить.

И тогда я нахожу глазами у противоположной стены класса тебя, рыжая девочка-солнце, надолго подарившая мне иллюзию, что в этом мире я — не лишний. Встречаюсь глазами с лучистым изумрудным светом твоих глаз. Ехидно подмигиваю.

— Ну, кто готов попробовать? — Миссис Баттербоун внимательно буравит карими глазами моё лицо. Вопрос риторический: она уже выбрала, кого первым вытащит на всеобщее… позорище? Знает, старая зараза, что изо всех учеников Слизерина, пожалуй, я буду чувствовать себя неувереннее всех, когда в спину мне уставится половина потока 1959-60 года рождения… Да и о том, что счастливых воспоминаний у меня немного, она, наверное, в курсе — личное дело уже не раз прочла…

Не разрывая зыбкой связи наших с тобой взглядов, я делаю шаг вперёд.

Старинный узорчатый паркет в трещинах потемневшего лака превращается под моими ногами в прогретый летним солнцем песок. Мы с тобой, взявшись за руки, босиком бежим по берегу моря, и щедрое солнце обливает твои усыпанные веснушками плечи. Длинные распущенные волосы флагом развеваются за спиной. Нам — по 9 лет…

Профессор Баттербоун, не сходя со старой пыльной кафедры неуловимым движением палочки открывает сундук. Лязгают замки, резко откидывается навзничь тяжёлая крышка. Из недр деревянной тюрьмы плавно поднимается чёрная туманная мгла, сгущается, уплотняется, приобретает контур человеческой фигуры с перекошенным от гнева угловатым носатым лицом и занесённой рукой, в которой зажата огромная пивная кружка. У его ног тенью отделяется ещё один чёрный клубок, превращаясь в силуэт сжавшейся под ударами в комочек худенькой женщины в домашнем диагоналевом платье…

Я растерянно стою перед боггартом, бросившим меня на несколько лет назад. В тот зимний день рождественских каникул, когда отец, будучи изрядно навеселе, во время семейной ссоры едва не убил маму, запустив ей в голову пивной кружкой.

В спину хихикает Сириус Блэк… Миссис Баттербоун ждет. Нервно щелкает палочкой по ладони — плашмя.

— Вас хоть на Риддикулюс-то хватит, мистер Снейп?

— Экспекто Патронум!

С конца моей палочки стекает тонкий искрящийся серебряный луч. Собирается в тугую каплю. И тут же тает, рассыпавшись мириадами искорок, исчезающих на тёмном паркете. Боггарт отшатывается, но тут же вновь заносит руку для удара…

За спиной уже в голос хохочут ученики. Гриффиндор и… Слизерин? Злая досада парализует моё сознание. Понятно — эти краснопузые… Но ведь смеются и те, кого я считал товарищами!

— Экспекто Патронум!..

Решительный девичий голос эхом отражается от высоких колонн. Газовые светильники дружно кивают пламенем, когда по классу проносится импульсивный вихрь. Лёгкая стройная фигурка серебряной лани летит, не касаясь копытами истёртого паркета…

Боггарт шумно всасывается обратно в сундук. Как в вакуум. Выстрелом грохочет захлопнувшаяся крышка.

Я смотрю на тебя, ещё не опустившую палочку. Губы мои дрожат.

— Пять баллов Гриффиндору за находчивость и правильную концентрацию, мисс Эванс, — холодно роняет учительница. — А вам, Снейп, «тролль» за практическое задание и дополнительные занятия у меня в четверг, в 17 часов. Не опаздывайте. Класс, отставить смешки! Сейчас посмотрим, как у вас самих получится… Мистер Эйвери, пожалуйте на середину!

— Да, Снивеллус, это тебе не банки-склянки! — отчётливый шёпот песком всыпается в мои покрасневшие уши. — Я бы со стыда лопнул, честное слово, если бы меня пришлось девчонке спасать!!!

— Да откуда в этом змеюшнике стыд? — слышится в ответ.

— Мистер Блэк, помолчите! Вы — следующий!.. Далее вы, Поттер. Не знаю, есть ли, как вы изволите выразиться, в змеюшнике стыд, но через пять минут я желаю видеть ваш Патронус, — грохочет миссис Баттербоун.

… Два часа спустя, после занятий, ты находишь меня на берегу озера, сидящим на низко склонившемся к воде ивовом стволе. Я неподвижно смотрю на чёрную воду, по которой разбегаются на своих зыбких тонких ногах жуки-водорезы. Кутаюсь в шершавое, отволгшее от озёрного ветра сукно форменной мантии, и не замечаю тебя до тех пор, пока ты не кладёшь руку мне на плечо.

— Сев…

Молча поднимаю на тебя глаза.

— У тебя обязательно получится. Я знаю. Подумаешь, «тролль». Он у тебя, наверное, единственный за все пять лет!

— Уже получилось.

— Когда?

— Только что... Минут 15 назад.

— А покажи!

— Устал…

Ты понимаешь, что это — глупая, дешёвая отговорка. Но я просто физически не могу себе представить, как сейчас встану с корявого ствола старой ивы, вскину палочку, вспомню, как согревает мою ладонь лежащая в ней твоя, всегда сухая и горячая… Совершу инкантацию — и над чёрной стылой водой мелкой тряской рысью поплывёт лань, один в один похожая на твою.

Но ты не унимаешься.

— А кто у тебя получился? Какая животная форма?

— Да так… Коза какая-то. Плевать… Ты же знаешь: от формы Патронуса его эффективность не зависит. Лишь бы боггартов и дементоров хорошо гонял…

— Коза-а?.. Интересненько! — Твоя правая бровь недоверчиво ползёт вверх. — А ты не врёшь, Сев? Правда — получилось? А то говорят, что у тех, кто всякой темнятиной занимается, Патронус может вообще не принять телесный облик. Бросал бы ты читать своего Годелота!

— Я тебе никогда не вру…

Ты обнимаешь меня, притягивая лицо к лицу, ласково ерошишь растрёпанные волосы. До злосчастного дня, когда я от страха и унижения перед товарищами сорвусь и оттолкну тебя навсегда, остаётся всего два месяца.

* * *

Фитиль ночника нервно подрагивает, отражаясь в колбе простого стеклянного флакона. Вокруг светлого пятна темнота словно сгущается, становится плотнее и плотнее. Она кажется осязаемой: протяни руку — и запросто проткнёшь её пальцем, как туго натянутый на раму и давно пересохший бычий пузырь.

Протянуть руку…

Я делаю над собой невероятное усилие, призывая на помощь и волю, и магию. Но мне не удаётся даже пошевелить пальцами. Только в висках вспыхивает новый резкий, давящий импульс боли...

Возможно, на меня наложили incantatorum tuorum, чтобы исключить лишние движения, опасные в моем положении? Снять расслабляющие чары можно и без палочки. Когда-то я это умел.

— Фините Инкантатем!

В безмолвной темноте я слышу собственный шёпот, глухой и хриплый. Но вместо тугого всплеска энергии, согревающей руки и невидимой тёплой волной, разрушающей любые чужие заклинания, кроме известных, непростительных, — лишь пустота, холод и … боль. Струя крутого кипятка, мгновенно окатившая воспалённую гортань, взорвавшаяся в костях от грудного сочленения левой ключицы до локтевого сустава. Выворачивающая из спины лопатку и сдавливающая заходящееся в лихорадочном галопе сердце.

Я лишён магии.

Парализован.

Беспомощен и … омерзителен сам себе.

Удушливая, липкая волна безотчётного гнева, перемешанного со страхом, рождается где-то под диафрагмой и, нарастая, гулко прокатывается по распятому на хрустящих от крахмала простынях телу. Придавливает к подушкам. Грохочет в разрывающейся от боли голове единственным, заполняющим все сознание без остатка словом:

«Навсегда!!!»

Распластанное на постели искалеченное тело бесполезного, уродливого сквиба, вместилище больного, никому не нужного, ненавидящего этот несправедливый мир разума. И души. Беспокойной, наверняка безнадёжно расколотой убийством…

Убийца.

Предатель.

Бывший алхимик. Бывший шпион. Бывший учитель.

Бывший человек…

Тело, которое до конца дней чужие руки будут поить, кормить, поднимать, переворачивать на холодном казённом ложе. Вытирать жидкую кашу, стекающую после кормления по углам безвольного обмякшего рта. Мыть после испражнений…

В девяноста случаях из ста это бывают женские руки.

Да, сестры милосердия знают, на что идут, когда выбирают себе такую профессию. Вот только к милосердию эта перманентная пожизненная пытка не имеет ни малейшего отношения.

Пытка бесполезностью и унижением.

Даже Лорд был милосерднее: он него, в случае просчёта, его слуги могли ожидать, разве что, стандартного Круцио на три-четыре минуты. А что касается врагов… Убивает его коронная Авада мгновенно. И — без боли.

Безжизненный тенорок, слишком высокий для голоса взрослого мужчины, шелестит и скрежещет над самым ухом.

— Да, Северус, но для тебя сделано исключение. Ты не заслуживаешь смерти. Ты предавал меня два десятка лет подряд. Благодари Поттера, этого глупого сына твоей возлюбленной грязнокровки! Прежде чем преставиться, мальчишка рассказал мне все... Утешься, к нему я был милостив, он умер за несколько секунд. А для тебя я придумал кару, достойную твоих дел. Ты будешь жить. Если, конечно, существование в таком виде можно назвать жизнью. И никогда, никак не сможешь мне отомстить. Надеюсь, что твоего физического здоровья хватит на то, чтобы отработать весь срок твоей тайной службы взбалмошному старику, возомнившему, что может уничтожить меня руками ребёнка и… такого ничтожества. Пить хочешь?

С издевательской усмешкой Лорд тычет мне в губы холодным носиком больничного фарфорового поильника. Терпкие капли с шипением испаряются на губах, оставляя горько-солёный привкус пустырника, базилика и … человеческой крови.

— Нет!!!

Сквозь белое пламя боли, разорвавшей горло, я не слышу собственного крика.

— Ну, как угодно. Придёт сестра пелёнки под тобой менять, она и напоит…

Мертвенно-серое плоское лицо со змеиными губами и ноздрями, парящее надо мной под потолком там, где старую лепнину подсвечивает ночник, медленно тает в наступающем мраке. Последними исчезают глаза без ресниц — багровые, как сгустки вулканической лавы, с узкими черными вертикальными зрачками.

Нет. Я не дам тебе унизить меня окончательно, Томас Марволло Риддл, такой же жалкий полукровка, как и я… Я найду способ… Не может быть, чтобы даже в моем положении не существовало варианта себя убить. И я сделаю это раньше, чем боль окончательно подавит мой разум, превратив в скулящее животное без мысли и воли.

А Лили встретит меня там, за гранью.

Непременно встретит…

И — не простит...

Я не спас её сына.

Я проиграл эту войну, по недоразумению названную жизнью.

Неудачник.

Изгой.

Ничтожество…

— Люмос!..

Круглый флуоресцентный шар света вспухает на кончике короткой лаковой палочки желтовато-оранжевого цвета, темнеющего до почти сливового к рукояти. Амазонская ярра и волос единорога, верные помощники старого целителя…

Дежурный колдомедик.

Бледное пятно наколдованного света нестерпимо слепит, я закрываю глаза…

Хриплый басок целителя назойливо проникает в уши:

— Миссис Торсон, с этого момента — морфина гидрохлорид в вену каждые четыре часа. До прорыва болевого синдрома. Сейчас уколите так, утром сделаем фистулу и катетер поставим, чтобы кожу и сосуды иглами не рвать …

— Мерлин всемогущий… — охает в темноте старушечий шёпот. — Привыкнет же! Дорогой вы мой… Как же ему потом-то?..

— Если правильно рассчитать дозу и вовремя прекратить приём, когда боли уменьшатся, не успеет крепко привыкнуть. И потом… лучше живой пациент-морфинист, который ещё может впоследствии излечиться, чем труп вследствие остановки сердца от шока или безумец в кататоническом ступоре… Лонгботтомов помните? Четырёх часов истязаний болью им вполне хватило. Эффект зависимости будем в дальнейшем ингибировать… К примеру, налоксоном и cardiac moventis на основе альпийского ландыша и растопырника.

Сквозь омерзительный озноб с липким потом я чувствую, как сухие тёплые руки отворачивают с правой стороны одеяло, аккуратно закатывают широкий рукав казённой «адаптивной» рубахи. Волна холодного воздуха проносится над моей оголённой рукой, кожу выше локтя туго перетягивает эластичная лента.

— Холодный-то весь какой… — бормочет сиделка, ритмично сжимая и расправляя мою ладонь, чтобы хоть немного наполнить синие спавшиеся вены. Потом игла почти неощутимо проникает сквозь холодную плоть.

Доктор спокойно и обстоятельно инструктирует старую медсестру:

— Когда будете по смене передавать, нужно суммировать все дозы опиатов, которые больной получил до прорыва боли, и полученную сумму разделить на шесть. Результат предоставьте мисс Пелле — пусть приготовит ещё несколько доз для введения каждые четыре часа... Контролируйте давление и сердечный ритм, при падении — доппельгерц в стандартной дозе.

Немилосердно кружится голова. Жестокий позыв к тошноте подкатывает к горлу.

Почему эти люди пытаются мне помочь?

Я наказан.

Я должен терпеть…

Терпеть…

Кому и зачем должен?

Я обещал себе уйти — и уйду.

Если заставить себя открыть глаза, найти зрачками озабоченный усталый взгляд ночной сестры и хотя бы минуту не отпускать его, собрав всю волю в кулак, может получиться завладеть волей старушки в достаточной мере, чтобы попробовать без палочки «убедить» ввести мне двойную… нет, тройную дозу опиатов.

Зря ли меня считали неплохим менталистом? Справлюсь. Не в этот раз — в следующий, когда врача не будет в палате.

Не может быть, чтобы магия предала меня в этом последнем желании…

Первый раз человек попробовал опиум во времена фараонов династии Тутмосидов. Безвестный целитель, оставивший запись в бессмертном «Папирусе Эберса» назвал опийный мак Hal Gull — «травой радости», — и утверждал, что вытяжка из него на верблюжьем молоке или бальзамическом уксусе дарит спокойный сон с лучезарными сновидениями…

В моей проклятой памяти — что поделать, это все-таки память профессионала — мгновенно всплывает справочник Ромуальды Даркгринн «Полный реестр растений, снотворными свойствами обладающих», раздел «небезопасные», глава шестая, страница сто восемьдесят седьмая: «Лепестки цветков растения Papaver somniferum содержат маковую и реадиновую кислоты, жирные вещества, камедь. Сгущённый млечный сок плодов, который при комнатной температуре медленно растворяется в воде и почти не растворяется в алкоголе, содержит смолистые, слизистые вещества и 26 алкалоидов: морфин, апоморфин, кодеин, папаверин, тебаин, лауданин, реадин…

Наилучшее сочетание снотворных и гореутешающих свойств Papaver somniferum обретает при извлечении сока на корню во вторую неделю после начала подсыхания и опадания лепестков — в стадии неполной зрелости. Плодовые коробочки следует надрезать по вертикали и собирать в чистый подходящий стазированный сосуд. Оптимальное время сбора — тёплые, солнечные дни, так как температура окружающей среды благоприятствует в это время хорошему истечению смол и высокой концентрации в них действующего начала».

Одного не написала в своей мудрой книге знаменитая травница: опиаты способны совершить над человеком совершенно не учтённое природой насилие. Нервная система принимает их за специфический тип молекул, которые сами по себе вырабатываются у нас в гипофизе — эндорфины. Гормоны радости. Ингибиторы боли, которые фильтруют несущественные для выживания болевые сигналы и дают возможность нормально существовать. А если гормон стабильно поступает в кровь извне — какого тролля тратить время и силы на создание собственных? Поэтому и наступает привыкание.

А потом заживает послужившая источником боли рана — и врач отменяет лекарство. И… всё. Ловушка. Своего эндорфина мало или нет совсем, а заботливый, так его и растак, мозг несчастного «хомо сапиенса», которому свойственно вечно во всем сомневаться, организует усиленную выработку веществ, способствующих проведению болевых импульсов. Потому что давно что-то не слышно ни одного сигнала боли от периферических нервных клеток, а это, видите ли, его тревожит! И наступает абстинентный синдром — со всеми своими ломотами в мускулах, судорогами, «падучей болезни подобными», тошнотами и поносами. Опиаты сродни профессиональным ростовщикам из Гринготтс — они не убивают боль насовсем, лишь забирают её в долг и возвращают потом с хорошими процентами…

Добро пожаловать в персональный ад, Северус Снейп! Ты хоть помнишь, как вообще угодил на эту больничную койку?

Сосредоточиться. Заставить себя ещё раз глубже вздохнуть. Услышать биение собственного сердца и дать ему, нарастая, превратиться в оглушительный набат, заглушающий все остальные звуки.

Максимально расслабиться, заставить себя хоть на пару минут забыть о присутствии в палате посторонних людей, о сжигающем плоть пожаре от шеи до правого локтя. О выворачивающей наизнанку тошноте, сердечном галопе и о нестерпимом колотье в затёкших неподвижных мышцах ног.

Собрать в гудящей, плывущей невесть куда на горячих подушках голове беспорядочные мысли. Рассортировать их по ранжиру. И найти единственное, последнее для меня в тот день ясное воспоминание о том, как я сюда попал…

Бледное световое пятно на потолке обретает иссиня-жёлтый цвет, холодный ночной ветер прорывается в темноту, хлещет по щеке… влажными листьями, оставляя до дрожи противный мокрый след на лице, как от чужой потной ладони.

Выхватив из потайного кармана смятый платок и тихо бранясь, я утираю этот след от внезапной пощёчины, нанесённой мне тщедушной осинкой, вытянувшей свои тонкие ветки поперёк узенькой, едва заметной тропы в Запретном лесу.

— Осторожнее, Люс! Придерживай ветви, если уж идёшь впереди!

— Извини. Лорд сказал, что ты нужен ему как можно быстрее.

— Зачем — не сказал?

— Не сказал. Разве он говорит когда-нибудь? Но не думаю, что соскучился по твоему великолепному утреннему кофе с кардамоном! Скорее всего, ему нужно, чтобы ты, как директор Хогвартса, открыл ему путь в школу. Снял щиты… Первый штурм ведь они отбили…

— Я видел.

Люциус Малфой оборачивается и долго, бесконечно долго смотрит мне в глаза.

— Там мой сын, Северус. Драко в школе. И у него, в отличие от меня, есть палочка. Цисс ему свою отдала… Ты меня понимаешь?

— Да, Люс.

— И что ты намерен предпринять? Не забывай — ты пообещал ей беречь парня от любых неприятностей.

Я не отвечаю. Только криво усмехаюсь в ответ, чуть потирая онемевшими пальцами левой руки правое запястье, где снова пульсирует беспокойным зудом невидимый браслет магической связи, оставленной Непреложным Обетом. Первая атака не принесла Пожирателям смерти ничего, кроме потерь. Удивительно…

Конечно, историки и военные стратеги считают, что при штурме укреплённых средневековых замков атакующая сторона почти всегда теряет в три-четыре раза больше бойцов, чем обороняющаяся. Иначе для чего строить такие стены и башни… Но кто в обороне? Горстка мракоборцев, оставшихся верными практически разгромленному Ордену Феникса. Два десятка учителей с разной степенью отсутствия дуэльных навыков, из которых что-то стоят в бою лишь бывший чемпион Флитвик и Макгонагалл. Дай ей Мерлин разобраться во взаимодействии с древней магией школьных стен после моего изгнания!

И — старшеклассники в возрасте 16-17 лет от роду. Дети, готовые никогда не стать взрослыми.

Тоже мне, войска, особенно — против головорезов Скабиора, боевиков Долохова и оборотней Грейбэка...

— Что ты намерен предпринять, Северус? — ещё тише, но твёрже спрашивает Малфой.

Тусклая луна обгрызенным блинчиком висит среди высоких сосновых стволов далеко впереди над тропой, окружённая мертвенно-синим облачком высотного тумана. Седьмой день фазы роста, свечение — 39 процентов, скоро закат…

Луна сегодня в доме Рака. В эти сутки хорошо заниматься монотонной производительной работой — хоть флобберов потрошить, хоть варить бадьяновое. Можно покупать артефакты, заговоренные на успех в делах и финансовое благополучие, затевать судебные тяжбы по имущественным вопросам и строить планы на домашнее строительство. А ещё? Что там говорит по поводу нынешнего дня вечный календарь нашей бесподобной Авроры Синистры?..

— Сегодня хорошее время, чтобы отдать долги, Люциус. И плохое, для того чтобы наделать новых. Я ответил на твой вопрос?

— Вполне.

Он еле слышно вздыхает, устало опустив плечи, словно сдувается, так, что даже кажется ниже ростом.

— Иди… к жене. Тебе сейчас следует быть рядом с ней. А я дальше сам, хорошо?

Проходя мимо меня, Люциус на мгновение задерживается, чтобы протянуть мне руку. От его дыхания доносится слабый, еле заметный запах недавно выпитого алкоголя. Протянутая ладонь горяча и суха, а пальцы наоборот, влажны и холодны, и когда в прохладном ночном воздухе его рука встречается с моей, я чувствую лёгкое нервное покалывание.

— Ты боишься.

Это не вопрос. Это утверждение. И он это знает.

— Боюсь… Слушай, у тебя наверняка есть что-то. Какой-нибудь несложный седатив, вроде умиротворяющего бальзама, с валерианой, пустырником, чемерицей и лунным камнем?

— Извини, между ударами миссис Макгонагалл у меня не было времени сбегать в лабораторию за средством для купирования истерик у девочек-старшеклассниц. Меня, честно признаться, больше заботило, чтобы её очередное Экспульсо не разнесло в клочья мою башку…

— Да, конечно… Я и забыл, что тебе пришлось отступать с боем. Прости.

— Постарайся сегодня больше ничего не пить. Даже виски. Я хочу, чтобы ты дотянул до конца этого безумия.

* * *

Безумие.

Это то, что почти наверняка ждёт меня перед концом.

Значит, я обязательно должен успеть раньше...Пока ещё могу.

Столбик опалесцирующей жидкости медленно истаял под поршнем шприца, и старуха-сестра сменила над сочащимся чёрной кровью проколом уже четвёртый тампон, пропитанный кровоостанавливающим средством.

Свёртываемость нарушена?

Это… Хо-ро-шо!

При любом повреждении кожных покровов есть шанс благополучно преставиться. И старушку не арестуют по обвинению в халатности… А уж как обеспечить себе кровотечение, я способ найду. Вот, хоть зубами повязку с левой руки снять…

От этой мысли мне неожиданно становится тепло и… радостно. Где-то в глубине полубесчувственной груди уставшее сердце перестаёт отчаянно и болезненно сжиматься, и превращается в разноцветный сверкающий сгусток энергии, щедро разбрасывающий по озябшему телу щекотные электрические искры.

Я чувствую, как их поток разбегается по заледеневшим членам и наполняет их живым, умиротворённым теплом. Сквозь сомкнутые веки я вижу, как по тонким синим капиллярам бегут алые, переливающиеся огоньки, перемежающиеся голубоватыми светящимися корпускулами. И этих, голубых, становится все больше и больше. Они растут, превращаются в объёмные фигуры с чёткими очертаниями. Куб с полированными, словно стеклянными гранями. Тёмная остроугольная пирамида тетраэдра. Какие-то ещё неправильные трёхмерные многоугольники, беспрестанно меняющие цвет и размер, кувыркающиеся в неожиданно расширившемся пространстве.

Я увлечённо слежу за этими странными объектами, кружащими передо мной в невероятном замедленном вихре — и внезапно понимаю, что боль уже не выворачивает меня наизнанку. Она притихла. Затаилась. Хотя и не ушла совсем…

Как давно я не был так умиротворён и спокоен. Полусон без мыслей, с яркими, спокойными, не оформленными ни в какой кошмарный сюжет сновидениями, сначала набирающими силу, потом плавно и медленно затихающими. Все, что мне, оказывается, было надо.

Я плыву, медленно вздымаясь на тёплых, неспешных волнах невидимого глубокого моря. Неведомо зачем, неведомо куда. Меня ничто уже не волнует и ничто мне не мешает. Мне тепло. Я хочу так плыть вечно.

Плыть и плыть!

Это смерть?

Или просто счастье?..

Абстрактный танец геометрических тел медленно растворился в густом непроницаемом мраке. Затухающее сознание чувствует, как чьи-то очень лёгкие, словно бесплотные, руки снимают с меня влажную тяжесть одеял. Больничная рубаха исчезает, истлевая и осыпаясь невесомым пеплом. Мне становится легко и свободно дышать. Я наг…

Ещё полсуток назад я испытал бы, осознав это, мучительный приступ жестокого стыда.

Но не теперь.

Теперь разве это может иметь значение?

Душа уже готова сбросить последнюю свою материальную оболочку, освободиться от всего плотного, тяжёлого и… ненастоящего. Порвать все земные связи и слиться с темным, клубящимся морем тишины, исчезнув в нем без остатка.

Неужели душа Лили тоже растворилась в инфосфере?

Нет!..

Она ведь была все эти годы со мной. Звала. Защищала. Давала силы терпеть и сражаться, помогала не погрязнуть во лжи, отметала сомнения и страх, отмывала от крови и сушила слезы. Успокаивала боль.

Одно ей оказалось не под силу — вылечить трещину моей собственной души, разверзшуюся при совершенном мной убийстве.

Поэтому я больше не увижу её. Никогда не увижу.

Я судорожно сглатываю непрошенный горько-солёный ком и понимаю: мёртвые не плачут.

И у мёртвых никогда ничего не болит…

Уснувший лишь на короткое на время огненный сполох вспыхивает в горле с новой силой, выжигая дочиста недолгое чувство покоя. Выворачивает жёстким спазмом успевшие расслабиться мускулы, и намертво пришивает колом сквозь сердце к осточертевшей реальности.

Такое впечатление, что у меня от чьего-то Экспульсо взорвалось левое лёгкое…

Я вишу на вывернутых руках, не касаясь судорожно вытянутыми босыми ступнями окровавленных темных половиц заброшенного и захламлённого чужого дома. Рваная сорочка с левой стороны прилипла к рёбрам мокрыми кровавыми клочьями. Тело, превратившееся в перекрученный пучок оголённых нервов, каждой клеткой вопит о желании немедленно умереть.

— Гениальная мысль, Антонин — использовать в качестве дыбы крюк для маггловской люстры, — скрежещет где-то поодаль очень знакомый голос.

Чей?.. Роули?..

— Это не моя идея, Джагсона… Да и тот лишь выполнял приказ Лорда: никаких Круцио! Видишь ли, шеф не заинтересован в том, чтобы этот мерзавец двинулся крышей, как злосчастный Фрэнк Лонгботтом.

— Нам ведь нужна формула инкантации для снятия с Хогвартса защитных контуров — и только. Выдаст — и пусть себе сходит с ума. На том свете хвалёная логика все равно не понадобится!

Глухой хохот Роули, похож на бульканье воды в умывальнике, с хриплым всхлипом воронки уходящей в канализационную трубу.

— Э-э-э, нет, дружище! И активировать, и снять защиту такого уровня может лишь директор этой смеркутовой школы, или, на худой конец — тот, кто на законных основаниях его заменяет… Поэтому и был приказ — калечить можно, хоть пальцы отрывать по одному, но разума не лишать. Пригодится ещё — минут на пять работки…

— Почему это поручили нам, а не, скажем, Макнейру?

— Макнейр — ликвидатор, ему убить проще, чем нужную информацию выбить… Жаль, не захватили из малфоевской лаборатории Веритасерума, на порядок меньше было бы возни.

— А что мешает Лорду просто взять и назначить другого директора? К примеру — тебя?

— Ага, и провести ритуал вступления в должность в присутствии трёх свидетелей из педагогического коллектива со стажем работы не меньше 7 лет?.. Помнишь, как Корбан уламывал эту старую стерву Макгонагалл, толстушку Спраут и дылду-физкультурницу… как её… мадам Хуч, кажется? Я уж думал, без пары Империо не обойдётся, но к счастью, милые дамы согласились сами, хотя и не сразу. Мерлин его знает, получилась бы или нет инициация при свидетелях, пребывающих под заклятием подчинения! А ты кого уговаривать будешь? И главное — как?..

— А может, под Империус его загнать и приказать посбивать все эти защитные заморочки? Или силой вытянуть воспоминания?

— Тоже не выгорит, к сожалению. Замок без проблем почувствует подчинение директора чужой воле — и просто закроется от него. А думосброса под рукой, чтобы копаться в содержимом его подлых мозгов, у нас нет.

— Лорд мог бы прибегнуть к легиллименции…

— А где ему на это время взять — в бою-то?

Грубая хватка длинных жилистых пальцев Долохова стискивает мой подбородок, приподнимает безвольно повисшую на грудь невыносимо тяжёлую голову. Палочка тычется в висок.

— Реннервейт, мать твою шлюху!..

Я смотрю ему в глаза, отчётливо видя, как трясётся от гнева его длинный подбородок, обрамлённый опрятной «мушкетёрской» бородкой с проседью. Каждое движение, даже пассивное, прокатывается по переломанным костям электрической волной новых болевых спазмов.

— Формулу, мразь! Молчишь?.. Агуаменти!!!

Обжигающе ледяная лавина воды окатывает меня с ног до головы. Я захлёбываюсь, грудь и горло рвёт истошный стон, переходящий в затяжной приступ кашля. И каждый толчок отзывается в изломанных руках очередной вспышкой боли.

Любопытствующий Роули едва успевает отскочить в сторону и шумно врезаться в замшелый от пыли старый колченогий комод.

— Какого соплохвоста, Антонин!

— Заткнись, Торфин!.. Твой однокашник еле хрипит, я не слышу его слов!

Долохов тщательно копается в карманах, достаёт помятый серебряный портсигар. Невербальными чарами воспламенения вызывает крохотный огонёк и пересаживает его с палочки себе на кончик длинной, будто дамская, дорогой папиросы. Терпкий запах виргинского табака примешивается к спёртому воздуху, к запахам пыли, гари и крови, плавающим в помещении.

Он снова подходит ко мне. Несколько раз затягивается, смакуя вкус, выпускает мне в лицо клубящиеся седые ленточки дыма.

— Слушай меня, Снейп! Если через три минуты я не получу ответ о твоём согласии снять щит и дать нам доступ в замок, я привяжу к твоим ногам эту доску. Обопру один конец на пол и встану на середину. А вешу я не меньше двухсот семи фунтов, так что твоим плечевым суставам мало не покажется… Роули, у тебя есть ещё одна верёвка? Впрочем, не нужно, если что — сам наколдую. Ну, и продолжим Flagellatio, разумеется… Или предпочтёшь Dissectio, уродец грязнокровный?

Он тушит папиросу о мою скулу и снова вытаскивает палочку. Резким рывком срывает остатки сорочки, обнажая мне торс до пояса. Медленно рисует на груди длинную линию, повторяя контуры хода межрёберного нерва. Болевой спазм вызывает острое желание сложиться пополам, но я не могу подтянуть ноги к животу, и должен только чувствовать, как по коже, пульсируя, ползут струи горячей крови.

— Роули, ступай к Лорду. Он сейчас там же, на паучьей поляне в Запретном лесу. Час перемирия на исходе, Поттер должен быть там с минуты на минуты на минуту. А я здесь с этим… Закончу быстренько и тоже к вам присоединюсь.

Долохов смотрит мне в глаза. Аккуратно вытирает кончик своей палочки, забрызганный моей кровью. Снова направляет его на меня.

— Рrohibere cruenti… А то ещё кровью истечёшь раньше времени… Ну что, щенок патлатый, снимешь щиты?

Я молчу. Сил отвечать ему уже нет. Скорее бы сознание покинуло меня… Но… Очередной обморок приведёт только к очередному Реннервейту. И все продолжится. Пока Долохов не добьётся своего.

— Снимешь?

— Нет.

Я не узнаю своего голоса, почти обеззвученного, похожего на шелест ветра в шторах у разбитого окна.

В принципе, мой отказ не имеет смысла.

Я не успел передать Поттеру информацию о том, что он и есть — последний крестраж Волдеморта. Дражайшая Минерва, ходячее воплощение справедливости этого мира и душа Хогвартса в последние четыре десятка лет, просто не дала мне этого сделать. Еще и коллег привлекла. Не наносить же было пожилой леди серьёзный вред, в конце концов… Но парень теперь не выйдет на смертный бой с Томом, если хоть сколько-нибудь мозгов сохранил…

Впрочем… это же Гриффиндор! Может, и выйдет… Если, конечно, его упустит из виду досточтимая декан его факультета.

Щиты ещё стоят. Магия замка отвергает вторжение. Первый штурм провалился, хотя несколько пожирателей и егерей даже смогли проникнуть в учебные корпуса. И все, что сумели — отступить с потерями.

Теперь я нужен только для того, чтобы развалить эту защиту… Сколько продержится она — столько проживу и я.

Или Макгонагалл смогла укрепить щиты?

Смогла…

Только бы это было так!

— Антонин!

Чужеземное имя медленно перекатывается языком по вспухшим сухим альвеолам. Но Долохов слышит меня. Снова стискивает пальцами моё лицо, и я чувствую, как лопается натянувшийся пузырь свежего ожога на скуле.

— Дозрел, Снейп.

— Ты идиот, Антонин… Даже если… я открою тебе формулу… и соглашусь… провести ритуал… у вас ничего не выйдет... Защита не снимется.

— Это ещё почему?

— Потому что… Я уже не директор, Антонин. Я выбыл… А на моё место заступил временно исполняющий мои обязанности. Возможно, именно этот час, который вам дал Лорд на краткое перемирие, послужил новому главе школы для инициации… У Хогвартса есть собственный магический фон. И он может сам выбрать волшебника, которому захочет довериться. Если… защита ещё действует, значит… её есть кому поддерживать изнутри.

Долохов отшатывается. Седые клочковатые брови удивлённо поднимаются «домиком» на покрывшемся длинными параллельными трещинками морщин пергаментном лбу. На прокуренных сухих губах застывает витиеватое славянское ругательство. Но в следующую секунду самообладание возвращается к нему.

— Помнишь, ты ещё щенком поделился со мной на тренировке секретом одного заклинания? Хвастался, что сам разработал. Я редко практиковал его, своих в арсенале достаточно… Но сегодня ты сам оценишь его эффективность сполна.

— Лорд велел тебе оставить меня в живых.

— Контринкантацию я тоже помню, представь себе. Кровь остановить сумею. А человек вполне может прожить ещё некоторое время и с отсечёнными конечностями… Или есть сомнения в том, что ты — человек?..

Он смеётся. Подходит почти вплотную и направляет палочку на моё левое плечо.

— Сектумсемпра!

Инерция резко разворачивает моё тело, повисшее на одной руке. Кровь заливает пол. С хриплым вскриком я проваливаюсь в темноту.

27 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

Время в больничной палате течёт медленнее обычного, а во время ночных дежурств растягивается до бесконечности. На стене одиночной палаты интенсивной терапии висят круглые маггловские часы, которые лет пять или шесть назад в госпиталь притащил Остин. Раз в полгода он лично заменяет в них батарейки. Когда кого-нибудь из больных не удаётся спасти, именно по ним фиксируется момент наступления смерти. Точно такие же висели в реанимационном блоке, но потом с ними что-то случилось. Кажется, ослабло крепление, в результате чего они упали и разбились.

По белому циферблату безостановочно бежит тонкая, подсвеченная зелёным, секундная стрелка, отмеряя мгновения жизни очередного тяжёлого пациента, даря надежду или, наоборот, забирая её с каждым пройденным делением.

На прикроватном столике горит ночник. Мягкие больничные туфли на толстой подошве гасят звук шагов, когда я подхожу к кровати. Тело Северуса неподвижно вытянуто под больничным одеялом. Его голова утопает в высокой подушке. Воздух с тонким свистом вырывается сквозь пересохший полуоткрытый рот.

«Что ты видишь сейчас, Северус? В какие глубины подсознания или своего прошлого то и дело проваливаешься? В каких дебрях медикаментозных галлюцинаций блуждает твой оглушённый анестетиками разум, пытаясь решить порождаемые им же самим задачи? Ты бредёшь по стране собственных кошмаров. Я вижу это по редким подёргиванием синеватых век, которые сейчас не толще папиросной бумаги и едва способны поднять груз ресниц. Несмотря на все усилия целителей, смерть не хочет смириться с твоим побегом и не расстаётся с планами заполучить тебя обратно. Её зловещая печать ещё не сошла с твоего лица: провалились щёки, запали потемневшие глазницы, заострился нос».

Он страшно исхудал, и мне физически больно смотреть на то, что с ним стало. Запястья так истончились, словно они принадлежат нескладному подростку, а не взрослому мужчине. Дважды пострадавшую левую руку — от нападения змеи и его собственных жестоких с ней манипуляций — пришлось собирать буквально по осколкам, а потом сращивать кости под общим наркозом. Послеоперационная повязка с неё уже снята, но сама рука по-прежнему неподвижна и годится лишь на то, чтобы посылать в мозг почти непрекращающиеся болевые импульсы.

Я больше всего на свете боюсь, что Северус умрёт именно ночью. Этот тошнотворный иррациональный страх, поднимающийся мутным облачком от диафрагмы к горлу, парализует сознание и почти лишает сна, и тогда после очередного тяжёлого дежурства, несмотря на то, что валюсь с ног усталости, я не могу сомкнуть глаз. В такие минуты я прислушиваюсь к шагам ночных сестёр в коридоре, страшась различить звук бегущих к ординаторской ног и тревожные восклицания. Но госпиталь молчалив и спокоен. Тишина в отделении означает для меня только то, что он всё ещё жив.

Сметвик, к счастью, пока закрывает глаза на взятые мной дополнительные дежурства. Все целители уже знают, почему я сутками пропадаю в госпитале. Почему сиделки, увидев меня, передвигаются едва ли не на цыпочках, понимая, что я могу устроить выволочку за малейшую небрежность, допущенную ими при уходе за больным из одиночной палаты. Дома я почти не появляюсь — разве что для того, чтобы принять душ, переодеться и вернуться обратно в Мунго.

На днях, спеша по коридору, я увидела двух практиканток, которые оживлённо разговаривали и сконфуженно смолкли, заметив меня. Но часть их разговора я всё-таки успела разобрать: «Носится с ним!.. Только он всё равно умрёт». Сделав вид, что ничего не расслышала, я с каменным выражением прошла мимо. Войдя в палату, без сил опустилась на стул рядом с кроватью и закрыла лицо руками. Сказалось ли нервное перенапряжение последних недель, или слова досужих болтушек угодили в самое незащищённое место, но только мне пришлось больно прикусить кожу на указательном пальце, чтобы не завыть в голос и не дать страху швырнуть меня на дно моих самых ужасных опасений.

«Но хуже всего то, что я точно знаю, какой прогноз дают относительно твоего будущего специалисты Мунго, Северус. О полном выздоровлении речь вообще не идёт. Даже Хантер, который за годы работы навидался всякого, кого, кажется, невозможно ничем ни пробить, ни удивить, и тот с сожалением в голосе яснее ясного дал понять, что при сохранении болевого синдрома тебя будут одолевать настойчивые мысли о самоубийстве. Ты сам будешь звать смерть. Станешь молить об избавлении от выкручивающей суставы, обжигающей боли, которое ни я, ни мои коллеги по госпиталю не в состоянии тебе дать».

Иногда милосерднее позволить больному умереть, даже если это нарушает клятву целителя. Милосерднее — но правильнее ли? Профессия заставляет нас сражаться за пациентов, пока остаётся хоть один мизерный шанс на спасение. Даже если потом никто из нас не даст ни кната за качество их жизни. Задумываемся ли мы над этим? Безусловно. Но это уже отдалённая задача, которую предстоит решать реабилитологам, а здесь и сейчас нужно сделать всё, чтобы победить в очередной схватке с Костлявой.

Наши долги перед больными, которых мы возвращаем к жизни и тем обрекаем на тяжёлое существование, погашаются процентами, взимаемыми с нашего собственного здоровья. Волшебники редко хворают маггловскими болезнями, но… Три года назад Хантер перенёс на ногах микроинфаркт. У Руперта, лучшего реаниматолога госпиталя, в сорок лет совершенно седые виски. Сметвик нажил диабет после длительных и отчаянных усилий по спасению любимой жены. Я превратилась в адреналиновую наркоманку, которая парадоксальным образом сбрасывает нервное напряжение только во время опасных экспедиций. Я могу назвать ещё несколько человек, которые приобрели проблемы со здоровьем из-за того, что принимали близко к сердцу судьбы пациентов. Те, кого окружающие часто винят во врачебном цинизме и выработанном «профессиональном» равнодушии, первыми платят по своим счетам...

— Привет! Как ты?

Рядом со мной вырастает мощная фигура Остина. Погружённая в свои мысли, я и не замечаю, как он входит в палату. Несмотря на свои внушительные габариты, он передвигается по-кошачьи бесшумно. В последние недели мой друг тоже днюет и ночует в госпитале, и помимо своих непосредственных обязанностей реаниматолога, которых в избытке, взвалил на себя ещё и заботу обо мне. Он приносит кофе из ближайшего к Мунго старбакса, почти насильно впихивает в меня собственноручно приготовленные и чудовищные по размеру бутерброды, когда я забываю поесть. Превращается в цербера, если я пытаюсь бодрствовать дольше, чем того позволяет состояние моего собственного здоровья и здравый смысл.

— Я в порядке, Руперт.

Он недоверчиво фыркает и опускается передо мной на корточки. Наши головы оказываются на одном уровне, и я понимаю, что при всём желании мне не удастся его обмануть — даже при неверном свете ночника. Моё лживое «в порядке» сегодня особенно красноречиво выдают широкие тёмные круги, которые я даже не пытаюсь замаскировать косметикой, залёгшие под воспалёнными, измученными бессонницей глазами, и осунувшееся, мелового цвета лицо с заострившимся подбородком. За последние три с половиной недели я потеряла без малого двадцать фунтов веса.

— Уж мне-то могла бы и не врать, немочь бледная, — негромко говорит он и хмурится.

Руперт проводит большими пальцами по моим щекам, словно стирает с них невидимые слёзы. Потом крепко сжимает мои ладони в своих руках, поочерёдно подносит их к губам и целует.

— Мэри, Мэри… Что же ты делаешь с собой, маленькая моя? Так нельзя, — в его голосе проступает мягкая укоризна. — Иди в ординаторскую. Тебе нужно отдохнуть. А я побуду здесь.

— Твоё дежурство начинается только утром, Руперт.

Он стаскивает с головы шапочку и широкой пятернёй ерошит ёжик густых волос на затылке. Ухмыляется:

— Ничего, справлюсь. Не впервой. С ним, — он кивает в сторону лежащего пластом на кровати Северуса и пытается спрятать от меня неприязненную гримасу, — ничего не случится.

Я отрицательно мотаю головой.

— Пошёл уже двадцать шестой день его болезни, Руперт. И двенадцатый после того, что он сделал с собой. И всё это время Северус был в сознании считанные минуты.

— Он уже выжил, Мэри, — тон моего друга становится жёстким и безапелляционным. — Хотя его дурости и хватило на то, чтобы почти пустить коту под хвост все наши усилия по его спасению.

Я зажмуриваюсь, и перед мысленным взором мгновенно всплывает день, который — я это точно знаю — сделает меня абсолютно беззащитной при встрече с боггартом, потому что я не смогу нейтрализовать свой страх и посмеяться над ним.

…Оглушённая невербальным Пиллео палатная сестра с вылезшими из орбит водянисто-голубыми глазами, которая должна была присмотреть за пациентом в моё отсутствие... Распластанный тряпичной куклой на полу Северус... Ошмётки изорванной зубами повязки на его неестественно вывернутой левой руке с поблёкшей татуировкой на предплечье… Разошедшийся шов на ране, безостановочно сочащийся плохо сворачивающейся из-за последствий интоксикации кровью... Свой собственный крик ужаса, когда я бросаюсь рядом с Северусом на колени, убеждённая в том, что теперь его точно уже не спасти… Мои безуспешные попытки привести его в сознание.

Я словно издалека слышу голос Остина и, сделав над собой усилие, выныриваю из своих кошмаров.

— Во время моих дежурств Снейп уже несколько раз почти приходил в себя, сканирование показывало резкий всплеск мозговой активности, однако именно в тот момент, когда, по всем признакам, твой ненаглядный должен был открыть глаза, он тут же проваливался обратно в беспамятство. При этом, заметь, с симптоматикой классического обморока, какой случается при сильном психоэмоциональном возбуждении. У этого нет никакого логического объяснения, если только не знать некоторых специфических особенностей характера пациента и определённых… нюансов его жизни.

— То есть, ты хочешь сказать…

— Да, Мэри. Он сражается сейчас со своей собственной головой. С тем, что происходит в его сознании, которое не понимает или не хочет понимать, что столь желанная для него смерть пока откладывается на неопределённый срок.

Я судорожно перевожу дыхание. Слова друга вселяют в меня надежду, в которой сейчас так остро нуждается всё моё существо. Руперт замечает это и прижимает меня к себе, успокаивающе гладя по спине.

— Ну-ну, перестань, перестань… Ты волнуешься за него, это естественно. Поверь, всё нормализуется. Он со дня на день придёт в себя. Обязан это сделать! Готов побиться об заклад, что это произойдёт в течение ближайшей недели. Иначе я лично из этого засранца душу вытрясу.

Я отстраняюсь и пытаюсь улыбнуться. Получается плохо.

— Спасибо. Надеюсь, ты окажешься прав. Но этой ночью я должна быть здесь. Всё равно заснуть уже не смогу. Обещаю тебе, что отдохну утром, как только ты заступишь на дежурство.

— Неужели я наконец-то слышу голос разума?

— Я постараюсь, Руперт.

Он со вздохом поднимается и идёт к выходу из палаты. У двери останавливается, указывает на меня пальцем и строго говорит:

— Помни, ты мне пообещала! Если не сдержишь слово и не начнёшь спать хотя бы по четыре часа в сутки, в следующий раз я вытащу тебя отсюда силой и выбью у Сметвика официальный запрет на твои дополнительные дежурства. Можешь не сомневаться.

Проводив его взглядом, я смотрю на лицо, почти сливающееся с цветом наволочки. Как бы я хотела, чтобы Руперт не ошибся в своих прогнозах! Чтобы Северус наконец-то пришёл в себя, открыл глаза, и я увидела в них осмысленное выражение, а не застилающий их туман безумия.

Я прикасаюсь рукой к его лбу. Горячий. Потрескавшиеся и полуоткрытые сухие губы словно умоляют о спасении от жажды. Я мягко промокаю их стерильной салфеткой, смоченной в холодной воде. Снимаю одеяло, скатываю его валиком и кладу в изножье кровати, затем распускаю завязки на тонком хлопчатобумажном больничном одеянии. Влажной тканью осторожно, бережно обтираю исхудавшее беспомощное тело, чтобы не потревожить, не нанести, даже бессознательному, никакого ущерба своими действиями. Мне почему-то кажется, что, несмотря на беспамятство, Северус всё сейчас чувствует, хотя и не может ничего сказать. Поэтому я не могу позволить себе даже случайно причинить дополнительные страдания тому, кого люблю.

На его левое плечо я кладу холодный компресс. Он хотя бы немного облегчит состояние Северуса. Попутно с удовлетворением отмечаю, что простыня на матрасе не сбилась, а по-прежнему туго, как кожа на бубне, натянута, чтобы предотвратить образование мельчайших складок. Каждые два часа мы с сиделкой переворачиваем пациента, меняя положение тела и конечностей, фиксируя их с помощью специальных медицинских подушек.

Последний раз сиделка приходила в палату как раз перед Рупертом. Мне нравится миссис Торсон. Это пунктуальная и сноровистая пожилая женщина повидала на своём веку немало больных и знает, как правильно ухаживать за самыми тяжёлыми из них. Она беспрекословно выполняет все мои указания, молча делает своё дело и так же молча исчезает, когда я даю ей понять, что её помощь пока не нужна. Я знаю, что она появится по первому требованию, чтобы снова выполнить рутинную и такую необходимую работу: повернуть, обтереть, обработать кожу антисептиками, опорожнить мочеприёмник, поменять бельё.

…Лежачими больными любое воздействие извне воспринимается совершенно иначе, чем пациентами, которые могут самостоятельно передвигаться. Если человек не парализован вследствие травмы позвоночника, то чувствительность его обессиленного и ограниченного в движениях тела резко возрастает. Для него может оказаться совершенно непереносим контакт с отдельными материалами и тканями, и даже обычное одеяло может восприниматься как давящая, душная тяжесть, сплющивающая внутренние органы.

Я поднимаю изголовье кровати повыше и накрываю Северуса до пояса простынёй, решив, что сейчас так будет лучше всего. И действительно, вскоре его дыхание немного успокаивается, становится глубже, а кожа уже не обжигает мои пальцы при соприкосновении с ней.

— Лили… — знакомое имя, сопровождаемое долгим стоном, заставляет меня вздрогнуть.

Я склоняюсь над Северусом. Вижу, как напрягается его шея, и на ней, там, где она не скрыта повязкой, верёвками вспухают вены. Нет, он не пришёл в сознание, это только бред, отголоски того, что он сейчас видит, увлекаемый непрекращающимся потоком наркотических галлюцинаций. И снова, в который уже раз, зовёт ту, которую потерял два десятка лет назад.

Тонкие губы едва шевелятся и произносят с мучительным усилием:

— Отпусти меня… Лили… Пожалуйста, отпусти…

Мои пальцы находят его безжизненную правую ладонь — как месяц назад в реанимации. Я подношу её к своему лицу и прижимаю к щеке.

Пусть сейчас ты не можешь ничего видеть и слышать, но, умоляю, почувствуй меня, Северус! Ощути, что рядом с тобой почти неотлучно находится та, которой ты всё ещё нужен. Любым. Я не позволю забрать тебя ни смерти, ни Лили. Не отдам, сколько бы они обе ни звали тебя за собой, как бы ни старались отнять тебя у меня. Не отпущу за грань, даже если потом ты возненавидишь меня за испытание жизнью, с которой успел проститься.

28 мая 1998 года, госпиталь Св. Мунго

«Назначен новый директор школы Хогвартс».

Готическая вязь газетного заголовка бежит перед глазами строем черных уродливых насекомых. «Daily Prophet». Номер от 3 мая 1998 года.

Мне недоступен его слишком мелкий для моего зрения традиционный боргес, и текст двухколонника на первой полосе сливается в сплошное серое пятно. Но для того, чтобы оценить содержание статьи, мне он и не нужен.

Достаточно фото.

На живом снимке — полноватая женщина среднего роста с неопределимым возрастом и медвежьей грацией в движениях, облачённая в темно-фиолетовую парадную мантию с туго затянутыми манжетами, указывает волшебной палочкой на рабочих, которые левитируют раму с витражным стеклом, чтобы вставить на месте выбитого окна в башне Равенкло... Широколицую голову дамы украшает строгая остроконечная шляпа, из-под которой нелепо выбивается выпавшая из причёски тугая спираль каштанового локона, словно отлитого из тяжёлой блестящей меди.

Алекто Кэрроу...

Я где-то уже видел эту газету…

Чуть ниже на полосе — фельетонный заголовок: «Отставленное руководство школы ответит за гибель детей». Это ещё что? Придётся прочесть, как бы мне сейчас ни было это трудно.

Невербальным Акцио я подтягиваю висящий в воздухе в невидимом облаке левитации лист к самому носу, и он едва не накрывает моё неподвижное лицо. Голова словно ватой забита, боль немилосердно давит затылок и бесится лихорадочным пульсом в висках. Тусклый свет выхватывает из жёлтого марева отдельные фразы, врезающиеся в память, как раскалённые ножи.

«Департамент образования Министерства Магии со скорбью и гневом извещает о том, что в результате известного инцидента в школе чародейства и волшебства Хогвартс была допущена гибель нескольких подростков. По обвинению в преступном пренебрежении к обязанностям по защите жизни своих учеников Департаментом магического правопорядка арестованы для проведения разбирательства самопровозглашённая директор школы, декан факультета Гриффиндор Минерва Макгонагалл, а также её коллеги по педагогической деятельности Филиус Флитвик и Помона Стебль. Декан факультета Слизерин Горацио Юджин Слагхорн и преподаватель кафедры предсказаний и пророчеств Сивилла Патриция Трелони объявлены в розыск. Представители органов правопорядка рассчитывают на то, что сознательные граждане будут бдительны и окажут содействие в розыске и задержании означенных лиц.

В списке покинувших этот мир и уже опознанных специальной комиссией Аврората юных волшебников:

Эйприлл Дориана Джен, Равенкло.

(Скромная толстушка, брюнетка, шахматная звезда факультета, блестяще сданы 10 СОВ из 12-ти, отец — сотрудник Отдела Тайн… Девочка-которая-умела-хранить-секреты. Застала меня однажды после возвращения с очередного собрания Пожирателей в полубессознательном виде. И не сказала никому… никому ничего.)

Боргин Плуто Акиллес, Хаффлпафф.

(Жизнерадостный, Шляпа чуть ко мне не отправила, ловил знания на лету, был лучшим по зельям на своём курсе, правнук знаменитого предпринимателя, торговца антиквариатом. Что вообще в бою делал третий курс?..)

Кэрроу Гестия Арктурия, Слизерин.

(Племянница Алекто и Амикуса, замкнутая тихоня-зубрилка, плохо давались латынь и руны, ералаш в голове, писала стихи, осталась сестра Флори…)

Крэбб Винсент Эйджекс, Слизерин.

(Громила, боксер, девиант, друг Драко Малфоя, обожатель заварных профитролей и коридорных драчек, завалил экзамены за пятый класс, пришлось повозиться, вечный источник снятых баллов, любил собак, сложные отношения с матерью…)

Криви, Колин Донован, Гриффиндор.

(Квиддичный фанат, магглорождённый троечник, егоза, не расстававшийся с фотокамерой юнкор школьной газеты. По такому фотографу плакал бы и этот дракклов «Ежедневный Пророк»…)

Данбар Фэйон Энджел, Гриффиндор.

(Кандидатка факультетской квиддичной сборной, любимые предметы — прорицания и магзоология, писала записки Локонсу с признаниями в любви, вела личный дневник и постоянно забывала его, где попало, держала редкого голубого клубкопуха — вечно вся форма в легких белёсых шерстинках…)

Финч-Флетчли Джастин Альберт, Хаффлпафф.

(Выдумщик, озорник, на втором курсе угодил под взгляд василиска, еле откачали, мать хотела перевести в Итон — отстояли тоже с трудом…)

Годдингтон Энн Элеонор, Равенкло.

(Танцорка, тусовщица, хохотушка, рыжие косы ниже пояса, не единожды зашвырнувшие меня в совершенно ненужный на уроке водоворот воспоминаний…)

Лонгботтом Невилл Фрэнсис, Гриффиндор.

(Сирота при живых родителях, отца и мать свели с ума пожиратели, воспитывался бабушкой — отставной-авроршей-в-проклятом-платье-с-корсетом, скромник, тюлень, одна травология на уме, «тролль» по зельям, запасной Избранный…)

Ньюфорт Дональд Майкл, Гриффиндор.

(Шестиклассник, магглорождённый, «тролль» по арифмантике, зато поет отлично, держал в гостиной гитару, был влюблён в Луну Лавгуд…)

Поттер Гарри Джеймс, Гриффиндор.

…Раскалённый лом, сокрушив ребра, пробивает сердце, горячая волна растекается по всему левому боку. Захлёбываясь этой удушливой болью, чувствуя приторно-солёный привкус собственной крови во рту, я снова слышу скрипучий металлический тенорок, звенящий в моей голове, рвущий череп на части:

— Мальчишка все рассказал мне о тебе перед смертью! Всё, Северус… И ты будешь наказан. Жизнью, которую и жизнью-то назвать нельзя… Не смей закрывать глаза! Смотри на него! Смотри, предатель!!!

Неестественно подогнув длинные худые ноги, на истоптанной траве вверх лицом лежит изломанный силуэт парнишки в мятой спортивной куртке. У виска валяются погнутые очки, открытый рот скалится в нелепой гримасе предсмертного ужаса.

Глаза его тоже открыты.

Остекленевшие глаза трупа с медленно высыхающей белёсой роговицей.

Твои глаза, Лили…

Прохладные лёгкие руки, невидимые и почти неосязаемые, как слабый ветер в начале марта, осторожно поворачивают на подушках мою голову. Я чувствую, как ты стираешь влажной тканью струйку крови, стекающую с угла губ. Как осторожно отворачиваешь край душного больничного одеяла, ставшего для меня тяжёлым, как бетонная плита, и даёшь мне возможность вдохнуть…

— Я не достоин тебя, Лили.

Слышишь ли ты этот захлёбывающийся шёпот? Понимаешь ли ты меня?..

На шею и горящее адским пламенем плечо мягко ложится холодный компресс. Жестокий огонь трусливо съёживается в точку, отчаянно пульсирует, не желая умирать. Да это и не способно его убить, наверное. Но… Так легче, конечно…

— Оставь меня, Лили. Я не стою даже твоего вздоха, не только твоих забот…

Я не спас твоего сына.

Ты умерла.

А я… обречён жить?

Пока не найду надёжный метод освобождения. Только для того, чтобы перед тем, как навсегда исчезнуть в вечности, на несколько секунд припасть к твоим коленям. Зная, что покаяние тщетно. Как тогда, у портрета Полной Леди, преграждающей путь в гостиную Гриффиндора.

Vae victis. Горе побеждённому…

Нет, неверно.

Побеждённому — мрак забвения. Предателю — вечное болото твоих проклятий.

Почему ты заботишься обо мне?

Почему становишься невольной союзницей Тёмного Лорда, продлевая моё бессмысленное и мучительное существование? Что тебе во мне — униженном, ни на что не способном калеке?

Или это все — лишь для того, чтобы я как можно дольше не смог приблизиться к тебе там, за гранью, Лили?..

Отпусти меня. Пожалуйста, отпусти... Это можешь сделать только ты, всесильная во всем, что касается меня, и на том, и на этом свете.

— Мэри, это вы неплохо придумали — с влажной повязкой. Похоже, успокоился немного. Вообще, случай парадоксальный. Дезинтоксикацию мы провели более или менее успешно, гемопоэз и проницаемомость капилляров постепенно приходят в норму, кровотечений все меньше. С закрытием ран были проблемы, как раньше в случае с Уизли, но некоторые маггловские методики в сочетании с нашими действительно делают чудеса. Нам удалось даже сохранить ему голос, оставить большую часть щитовидной железы и не убить иммунитет. Кости вправлены и срастаются, мы рискнули даже на введение костероста, несмотря на то, что с нестероидными обезболивающими он сочетается плохо. Но при этом болевой синдром не только не угас — он прогрессирует. И неожиданно мощно.

— Вы ещё при первом осмотре говорили, что иннервация вряд ли восстановится полностью, и опасались каузалгии… Я прочла об этом все, что успела найти. Комплексный региональный посттравматический болевой синдром очень трудно поддаётся лечению, простое obstructionum dolorem его практически не берет. Наркотики тоже лишь притупляют ощущения, отводят их на второй план. А боли связаны с неполным разрывом нервного ствола, иннервирующего мускулы основания шеи и надплечья. Я уже пригласила нейрохирурга для консультации, что с этим можно сделать.

— В моей практике это второй случай. Первым была дама, из-за травмы седалищного нерва лишившаяся возможности ходить. Боли мы так и не подавили. Она покончила с собой сразу после выписки. Мне было тогда около 24 лет, я был ещё практикантом…

— Я вас понимаю… Доктор Хантер, я прошу разрешения сменить в палате шторы. На темно-синие, скажем. И обеспечить полную неподвижность и тишину, насколько это вообще возможно.

— Зачем?

— Когда больной окончательно придёт в себя, его будет раздражать все. Движение, прикосновение, яркий свет, волнение, неожиданный громкий звук. Фактически — всё это обостряет боль, которая и без того невыносима. Перед перевязками и процедурами придётся всем нам по несколько минут держать руки в холодной воде — до легких мурашек, — и накладывать стазис, чтобы не согрелись и не высохли — прикосновение к коже сухой горячей рукой может провоцировать новые пароксизмы. И надо продолжать бороться с пролежнями...

— А что потом будете делать с атрофиями и контрактурами?

— Лечить. Реабилитировать… Но это возможно только после купирования болей. На крайний случай, если процесс генерализуется, можно оперировать. Удалить нервные ганглии и перерезать ствол окончательно.

— Это будет невосполнимо в плане функций. Останется инвалидом. С полным монопарезом левой руки. И с шеей, вечно согнутой и повёрнутой набок.

— Если это будет единственным способом избавить пациента от боли — придётся.

— У вас железное сердце...

— Обыкновенное. Но я — целитель, и не строю иллюзий.

— Простите, обе бригады в курсе, что у вас с этим пациентом… Без вас мы его могли и не спасти.

— Вы не отдали его смерти. Спасибо. А возвращать к жизни буду я. Это теперь наша с ним общая задача — жить.

— Вы верите, что получится? Мне бы такую веру, Мэри…

…Мэри?

Мэри Макдональд?

Воспоминания захлёстывают сознание, утаскивают в сумбурный, хаотический водоворот…

Старое школьное фото, и невзрачная девушка, безотрывно глядящая на меня из гриффиндорских рядов… А я её не замечаю. В моих глазах — только ты, Лили.

Школьный медпункт, куда меня упекли после травмы на квиддичном поле в первой и последней серьёзной игре. И решительный, звонкий до назойливости голос:

— Я должна извиниться за наших. Тебя сбили с нарушением правил, а судья в упор не заметила. Я сожалею…

И мой ответ сквозь стиснутые от стыда за собственное униженное состояние зубы:

— Поди прочь! Провались со своей жалостью, дура гриффиндорская!

Тугие медные косички на плечах. Шершавый ворс домашнего свитера, ритмично вздымающийся в такт дыханию над двумя аккуратными холмиками девичьей груди. Щедро залитый моими истерическими слезами в день, когда Джеймс Поттер торжествовал свою победу, заполучив, наконец, тебя в официальные невесты, Лили…

И снова голос:

— Я люблю тебя. Понимаешь, люблю… Люблю!

Её жизнь после школы, разрозненными кадрами порванной киноленты замелькавшая перед моими глазами: диплом Целительской академии, замужество за преуспевающим адвокатом из чистокровных, дочь, унаследовавшая дар и в одиннадцать лет поступившая в Хогвартс — на Гриффиндор, разумеется. Размолвка с супругом, развод, срезанные и вновь выросшие косы, экспедиции, диссертация, потом — ещё одна. Служба в Мунго, новые экспедиции, смерть какой-то пожилой леди от апоплексического удара, перевод дочери на учёбу за границу, шотландская деревня на скалистой горе над морем, снова Мунго, снова экспедиции… Какие-то змеи в террариуме. И пустые, холодные ночи в обнимку с влажной от слез подушкой.

Откуда я все это знаю? Ведь не должен, не правда ли?.. Мы виделись после школы раз в несколько лет и никогда ничего друг другу не рассказывали.

Дрожащая от напряжения рука в постепенно холодеющей моей руке. Здесь. На этом хрустящем холодном облаке белоснежных казённых простыней, сбившихся, когда я, очевидно, метался в бреду…

— Не смей умирать, Северус! Если посмеешь — убьёшь… Свою ДОЧЬ.

У меня нет никакой дочери. И не будет… Не может быть.

Змея.

Огромная пёстрая змея толщиной с раздувшийся от воды пожарный шланг. Немигающие глаза отражают свет жёлтых газовых фонарей, пробивающийся с улицы в пропылённое низенькое окно Воющей хижины. Тихий, шелестящий, высокий голос:

— Мне жаль, Северус… Но Бузинная палочка слушается тебя, а не меня. Нагайна, убить!

Боль. Выкручивающий мускулы и нервы горячий спазм в перебитой левой руке и в разорванном горле. Липкая кровь на пальцах, судорожно зажимающих рану на шее и слабеющих, слабеющих...

Пара зелёных глаз, повисших в нескольких дюймах над моим лицом, бессильно запрокинутым в жёлтый, давно не белёный, пыльный потолок… Если бы не очки, их не отличить от твоих, Лили.

— Поттер… Собери!

Простой стеклянный флакон для контрольных по зельеварению, наполненный кровью и плавающими в ней серовато-голубыми полубесплотными ленточками. Клочьями моей памяти, самым дорогим, что у меня оставалось.

Я все успел…

Почему тогда ты не победил, Гарри Поттер?

Где я ошибся, что все пошло не так, как должно было пойти?

Парящий над головой заляпанный кровью номер «Daily Prophet» от 3 мая вспыхивает лёгким синим пламенем и в мгновение ока осыпается пергаментным пеплом. Серый жирный снег идёт и не тает на моем лице.

Продравшись сквозь огненную волну боли, резким усилием перебросив почти безжизненные ноги вправо, я скатываюсь с кровати. Корчась на вытертом до блеска туфлями сиделок больничном полу, по дороге раза три потеряв сознание и вернувшись к реальности, я зубами рву повязки на левом предплечье. В клочьях окровавленных бинтов — открывшийся и лопнувший багровый рубец. Он словно отсекает голову татуированной змее, свесившейся из оскаленного рта мёртвой человеческой головы. Метка безжизненна и бледна, как наколотое очень много лет назад тюремным цирюльником клеймо пожизненного заключённого…

Сознание угасает. Хорошо бы — навсегда… Но проплывает сизая, горячая пелена, и оно возвращается вновь.

Те же стены стерильной белой палаты. Широкая белая постель. Мягкий свет. Полная тишина…

Змея мертва. Как и её хозяин, наверное?..

А почему тогда жив я?

Мэри Макдональд бережно оголяет мою неподвижную правую руку, освобождает от белого широкого рукава больничной рубахи вставленный в вену постоянный катетер, присоединяет шприц. Опалово-белый столбик обезболивающего зелья тает в прозрачной колбе — медленно-медленно, как растянувшиеся до невозможности секунды.

— Все это время со мной были вы?..

— Да. Но не я одна — дежурные доктора, палатные сестры… Спите. Все будет хорошо.

— А… «Пророк?»

— Это был… только бред. Вы победили, Северус.