Всего лишь пепел (джен)

Мягкая ароматная трава щекочет неприкрытые лодыжки. Давно Нахар не был здесь. Звонко шелестя на ветру, хрупкие листья бороздят спокойный всё ещё тёплый осенний воздух. Где-то вдалеке с ветки отрывается очередное созревшее яблоко, весом своим натягивает расставленную сетку, мягко пружинит и гладко скатывается в большое деревянное ведро, уже почти полное точно такими же. Раньше они громко стукались о землю, чавкали, разбивались, потом долго гнили у корней высокого безразличного родителя, источая запах, с каждым днём становившийся всё приторнее в своей гнилостной горечи. Но появился тот, кто навёл здесь порядок. Незнакомец. Нахар ещё не видел его вблизи, но силуэтом он очень походил на апельсин: такой же круглый, весь в бугорках складок тряпья, что ему не по размеру.

— Опять бездельничаешь? — гнусавит позади Эверет. — Сам просился дать тебе пару уроков, а ты даже не обут.

— Земля приятно холодит стопы, — и не думая надевать ботинки, улыбается Нахар.

— Да, а совсем скоро ещё и ветер будет холодить всё, до чего дотянется: щёки, руки, задницу. Тебе понравится.

— Я не хожу по улицам с голой задницей. И тебе не советую.

Эверет запрокидывает голову назад и громко заразительно смеётся. Затем отвешивает Нахару подзатыльник и вручает ему деревянный меч. Тот самый, что Нахар брал в руки ещё мальчишкой. Тогда он был ему большеват, а теперь в самый раз. Шершавая рукоять ложится в ладони так, словно ей там и место. Прикрыв глаза, Нахар сжимает её почти до хруста, будто желая срастись с ней воедино.

— Как тебе это? Настоящее чудо техники, я бы до такого не додумался, — указывает на утопающий в верёвочной паутине яблоневый сад Эверет.

— Здесь стало тише.

— Хоть кто-то смог преобразить это место. Я позже тебя с ним познакомлю, а теперь подымайся. Покажи, чему я тебя когда-то учил.

Нахар отталкивается от земли одной рукой и становится к Эверету лицом. В воздухе он описывает несколько плавных дуг, привыкая к слишком уж небольшому весу меча, после, недолго помявшись на месте, он делает первый выпад. Ветер свистит в ушах, деревянный меч внезапно тянет за собой. Эверету хватает всего одного шага в сторону, чтобы уклониться. В то же мгновение Нахар разворачивается на носках, осторожно заходя сбоку.

— Слишком очевидно. Баланс — полное дерьмо. Я был пьян, когда показывал тебе, как правильно на ногах стоять? — злорадствует Эверет, не спуская с него глаз.

Он держится просто, не позирует, почти не двигается, при том не даёт себя обойти. Кажется, будто стоит на месте, но Нахар слышит шелест примятой под его подошвами травы. Эверет специально держит такое расстояние, на котором в глазах Нахара всё начинает сливаться. Один короткий шаг, другой. На следующий он внезапно лёгким быстрым взмахом атакует снизу. Реакции едва хватает, чтобы его отразить. Рыцарь одобрительно хмыкает, но останавливаться не намерен. Каждое движение чёткое, выверенное, но при том хаотичное, что считать в уме Нахару совсем не помогает: всегда разное количество шагов, всегда неожиданный угол, из-за чего ему остаётся только пятиться и сильнее напрягать слух, чтобы поймать тихий рассекающий ветер свист то с одной стороны, то с другой. Жалобно стонет тупой деревянный клинок. Остаётся выжидать, когда Эверет, слишком уверенный в себе, откроется, и только тогда контратаковать. Но тот не даёт и шанса — только изматывает, настойчиво напирая раз за разом. Кем тогда должен быть Камуи, чтобы это чудовище проиграло ему дуэль?.. Дыхание начинает сбиваться.

— Ты застрял в обороне, — усмехается Эверет.

— У меня есть план, — прикрыв глаза, растягивает губы Нахар.

— Заставить меня со скуки умереть?

Он врёт. Его сердце бьётся быстро, громко. Он постепенно сбавляет темп, теряет терпение. Следующий выпад выдаётся коротким — на сей раз Нахар не даёт увести себя. Противник отступает на шаг. Второй. Третий. И затихает, словно даже не дышит. Интуитивно Нахар сильнее пригибается и отстраняется влево. Над головой будто расходится на две части податливый мягкий, как свежий сыр, воздух. Влажная земля зыбко проседает под босыми ногами, прохладно просачивается между пальцев. Это вовсе не танец — это драка в грязи. Потому, поняв, что его рыцарь наконец открылся, Нахар хватает его меч за клинок рукой и наваливается плечом на грудь. Они оба теряют равновесие. Лежат плашмя друг на друге. Только Нахар по-прежнему вооружён.

— Скажи, ты, наверное, был чемпионом своей деревни в борьбе со свиньями? — с улыбкой выдыхает Эверет. — Отвратительная техника.

— Пятикратный. С девяти лет гоняю свиней. Спасибо, учитель.

— Мне сейчас даже стало стыдно. — Он озадаченно трёт переносицу. — А если отбросить плоские шутки, то никогда так не делай. Ты уже мёртв. Никто не бьётся один на один, если это не дуэль. Ты не стоишь на ногах — ты труп. Ясно?

Нахар кивает, отводя глаза. Он медленно подымается с груди Эверета. В этот раз они так близко, что Нахару не трудно рассмотреть травинки, запутавшиеся в рыжих кудрявых волосах, комья грязи, налипшие на квадратный щетинистый подбородок. Уже стоя, он подаёт Эверету руку. Влажные горячие ладони. И как только из них не выскальзывал меч?..

— Надо работать. Это никуда не годится, — бубнит Эверет, устало закатывая глаза. — Каждый день на закате в этом месте. А пока не желаешь со мной позавтракать? Сидр, яблочный пирог. Мне как-то не было дела, а Арден смог пристроить всё это.

— Пьёшь уже с утра… И кто такой Арден?

— Сидр — почти не алкоголь, — разводит он руками. — Арден здесь хозяйством заведует и распоряжается им на своё усмотрение, имеет с этого какой-то доход, часть которого платит мне как владельцу. Сложный процесс, не забивай себе голову.

— У тебя нет денег содержать имение, — чешет затылок Нахар в недоумении.

— У меня нет, а у него есть. Наладил тут производство сидра, учинил пекаренку, ведёт своё дело. Прозорливый человечишка… И очень словоохотливый. А я уже ничего не хочу знать о яблонях, вредителях и удобрениях.

Не торопясь, они подходят к широкому пню, накрытому ярко-красной тканью. На ней, отражая косые солнечные лучи, уместились несколько невзрачных бутылок и пахнущий корицей и печёными яблоками пирог, кем-то заботливо разделённый на ровные кусочки. Эверет вальяжно плюхается в мягкую траву и берётся за одну из бутылок.

— Матушка моя всегда грезила о яблоневом саде, — мечтательно он льнёт к горлышку, делает пару глотков и, широко растянув губы, продолжает: — Старик в этих яблоках после её смерти тоже души не чаял, а как и он принялся червей кормить, так заниматься этим делом стало некому. Я не вижу романтики в каких-то там фруктах. С детства хотел стать великим рыцарем, как старик. А он с годами раздобрел, обрюзг, с головой окунулся в хозяйственные дела. С трудом поднимал собственный меч и протискивался в доспехи. И кто только его просил вернуться в строй?..

— Его меч стоит у тебя в комнате? — Нахар долго блуждает глазами в поисках чарки или кубка.

— Пей с горла, что ты как девица! — сводит брови Эверет. — Да, он. Думал, будет мой, как стану его достоин. Видимо, уже не стану.

— Почему?

— У меня к тебе встречный вопрос. Как тебе принц Лотрик?

Молчание растворяется в ставшем внезапно жарким воздухе. В руках Нахар теребит бутылку с сидром. Редкие пузырьки вырываются из горлышка, щекочут ему кончик носа. Заставляют глупо заулыбаться.

— Он красивее Лотты из цветочного напротив твоего дома, — решается наконец отшутиться Нахар.

— Вот уж стану я верить твоему исключительному зрению! Но если ты находишь вздутые синие вены на лице и взгляд престарелой удрученной ящерицы привлекательными, то не могу осуждать, — хмурится Эверет. — И я не про это. Какой он человек, как тебе кажется?

— Не думаю, что плохой. Ты зря не бываешь на его молитвах.

— А я думаю, он просто несчастный мальчик. Никакая не надежда человечества. О него вытрут ноги и забудут.

— Фалько бы тебя убил на месте взглядом.

— Фанатизм застлал маразматичному деду глаза. Лотрик родился, чтобы умереть. Мы все такие в какой-то мере, но он отличается. Он должен свою жизнь. Отцу, брату, Фалько, мне, тебе, этому городу — всему миру. Каждому плешивому попрошайке, каждому вертлявому пройдохе, каждому толстолобому воротиле — любому мусору, который дышит. Имя его сотрётся из памяти людей, оставив лавры королевству, которое носит точно такое же, а страна не потеряет здорового наследника, который будет вознесён в ранг святых просто за компанию, пока один неудачливый с рождения человечек пеплом будет дотлевать в огне. Он расходный материал и прекрасно это знает. В чём смысл поклоняться тому, кто свою геройскую судьбу не выбирал, а вытянул короткую соломинку, едва открыв глаза? Кто сказал, что его слабое юношеское сердечко полно решимости, а не страха?

— Но разве он не заслужил честь быть Повелителем Пепла за то, что добр, милосерден, не сломлен?..

— А Фалько говорит, я чепухой твою голову забиваю. Двуличный старый хрен, — раздражённо цыкает Эверет. — Такая сила дарована ему от рождения. Что ты знаешь о прошлых повелителях пепла?

Зелёный океан тихо колышется вокруг. Пальцы утопают в сладкой рыхлой начинке пирога. Липкой, тёплой. Это ещё не каша, но уже далеко не яблоки. Нахар облизывает пальцы, чтобы ещё сильнее не запачкаться. Сладкое тесто тает во рту, оставляя на языке нотки фруктов и пряностей. Непочатой так и стоит его бутылка сидра, еле слышно играет пузырьками у самого горлышка. Мысли хоть об одном глотке вызывают тошноту. Сладость на губах обращается тленом.

— Ничего не знаю, — наконец печально выдыхает Нахар, откладывая обратно свой кусок пирога.

— Жил когда-то добрый священнослужитель, — начинает Эверет, откинувшись на локти. — Следовал всем заветам, держал пост, был исключительно чистым и праведным малым. Пока моча ему в голову не ударила. И решил он тогда, что лучший пост — питаться исключительно человечинкой. Сколотил вокруг себя культ, где его провозгласили святым. Своих прихвостней отправлял в деревни собирать урожай. Набирали они детишек в огромные корзины, а взрослых тащили в клетках прямо на своём горбу по тропинке, которую потом назвали «Путём Жертв». Чтобы он, мерзкий, разжиревший, аки упитанный могильный червь, жрал их живьём. Святой Олдрик Повелитель Пепла. Как тебе?

— Не смешно, — фыркает Нахар.

— Мы любим слепо верить, а не читать священные писания. Именно поэтому я никогда не стану достоин отцовского меча. Старик верил. Раньше я тоже. Пока принц Лотрик собственной персоной не отдал приказ изжарить на площади десять еретиков, а одну милую дурочку — запереть в клетке в архивах.

— Гертруду?

— Ночи с ней были исполнены целомудрия, трепетных прикосновений и стыдливых вздохов. Я ни разу не утащил её в постель. В какой-то момент мне даже перехотелось. Чувствовал себя редким идиотом. Я и юродивая служанка. Я и служанка… Ты можешь себе представить? Немая, незрячая. Я, похоже, люблю окружать себя слепыми людьми. Влюбился, как мальчишка. Когда Готтард уволок её с площади, я думал, что должен во что бы то ни стало убедить её в том, что она не права, что ангелов не бывает, и единственный, кто может всех спасти — наш солнцеокий принц. Мне должно молить его на коленях о милосердии, которым он так славится. Я подкупил раба, который таскал мне фолианты из архива и водил к Гертруде по крышам. И пока я всё это ей читал… Многое понял. Больше к архивам я не приближался. Ей конец. И всем плевать. В тот момент мне захотелось узнать больше. Я заблудился. Всю свою жизнь я верил в чушь.

— Я помню, ты просил меня забирать книги у раба. Не придавал этому значения. То, что ты пил, не просыхая, беспокоило меня больше. — В груди нарастает зловещий холодок. — Знал бы я, что пьёшь ты из-за них…

— Да, раб… Он скончался этим летом. Нашли со вспоротым брюхом на дереве болтающимся на собственных кишках. Кто-то прирезал его на крышах, а потом спихнул вниз. Больше никто книжек мне не носил. — Он подымается и задумчиво устремляет взгляд за пределы сада, в бесконечное, покрытое кучерявыми барашками облаков пугающе мирное небо, делает несколько шелестящих шагов, а потом, наклонившись, таким же шёпотом — то всего лишь ветер, запутавшийся в высокой траве — произносит: — Я продаю имение. Я больше не рыцарь. Ты им тоже никогда не станешь. Беги подальше от этого города. Живи.

На мгновение Нахар мог ручаться, что точно знает, как чувствовала себя Гертруда на той площади. Пелена чернотой заволакивает глаза, из приоткрытого рта не может вырваться и звука, вдох тяжёлым камнем осел в груди. Что-то громко трещит в голове. Это бесповоротно рушится его, глупого оруженосца, мир. Камень за камнем осыпается прахом.

— Вам понравился пирог? — эхом звенит приятный голос незнакомого мужчины.

— Чудный, как и сидр, — тепло отзывается Эверет, похлопывая его по покатому плечу. — Моего оруженосца воротит от яблок, не обращайте внимания на его кислую мину.

— В толк не возьму, как их можно не любить, — смеётся, наверное, Арден. — Юноша, если вам надо в нужник, то в дом не ходите, там он обвалился. Половицы сгнили. Мы в поле пока поставили. Ближе к природе, если искать в этом какие-то плюсы.

— Нахар, улыбнись хоть человеку ради приличия.

— Не издевайся надо мной, — хрипло цедит Нахар, поравнявшись с Эверетом, так чтобы услышал только он.

Мрачно уставившись в круглое лицо нового владельца имения, он криво улыбается и, пошатнувшись, идёт туда, куда ведут его ноги. Подальше отсюда. Чтобы больше не чувствовать омерзительный до одури сладкий яблочный запах. Раньше он вызывал тёплую ностальгию, теперь — только отвращение.

— Юнош… Нахар! Вы не туда идёте! Нахар!..

Но он больше ничего не хочет слышать. Звук собственных шагов стучит в ушах. Вскоре Нахар осознаёт, что бежит. Лёгкие горят, но он не может остановиться. Исчезнет, если перестанет двигаться. Обратится в ничто. Пока он дышит — он живёт. Пока задыхается, точно знает — дышать ему всё ещё нужно.

Нахар всё пытался уверить себя, что он не разбит, собирал себя по кусочкам, запрещая думать. Не только о плохом — о чём угодно: думать вредно для здоровья. Мысли навевают скорбь. Мысли же довели Эверета до пьянства и ереси. И сейчас они дают Нахару понять, что он всё тот же расколотый горшок. Груда черепков, которую не склеишь фальшивыми улыбками. Ничем больше не склеишь.

Тонкие ветви цепляются за волосы, бьют по лицу, колючая пыльная земля стирает стопы до липкой сукровицы, та смешивается густой грязной массой, что жжёт даже бесчувственную, загрубелую кожу. Проедает до плоти, до бурой крови. Почему-то холодной.

Тогда, после молитвы, Нахар вернулся на свой захламлённый чердак, вдумчиво сверля невидящим взглядом облезлый табурет. Настороженно он ощупывал подушечками пальцев то самое место, что булькало ещё недавно свежим тягучим потоком под тяжёлым лезвием клинка. Но ничего не нашёл. Ни раны, ни шрама, ни малейшего следа. Только кровавым пятном стоял перед глазами ворот рубахи. Из открытого ящика, так и грозящего опрокинуть табурет, Нахар выудил гвоздь, повертел его в руках и с силой вогнал в раскрытую ладонь. Острый конец вышел с обратной стороны. Пробил кожу и порвал вены. За шляпку Нахар, зажмурившись, вытянул его обратно. Кровь должна была хлынуть фонтаном, но вместо того вязкой смолой собралась у ранки, затем лениво каплями застучала по полу, словно огромными бусинами. Ледяная, мёртвая. Чувства быстро угасали, тихо пульсируя в висках. И почему только он вспоминает об этом сейчас? С ним что-то не так. Он выжил из ума. Спятил. Несётся, очертя голову, совсем не разбирая дороги… Зачем?

От усталости уже подкашиваются колени. Нахар понимает, где оказался, как только слышит знакомое вибрирующее гудение. Галька подпрыгивает на мощёной дороге и тихо дребезжит ему в такт. Драконьи казармы. Далеко от города, у самого замка Лотрик. По привычке Нахар взбегает по невысокой лесенке, оставляя за собой скользкие тёмные следы, в уме считает до пятидесяти и на пятках разворачивается направо. Проём зияет жаркой темнотой, решётка накрепко закрыта. Из-за широких прутьев за Нахаром наблюдают любопытные жёлтые глаза.

— Как дела, Дрын? — У него едва хватает сил улыбнуться. — До сих пор не верю, что он дал мне так тебя назвать.

Дрын приветливо фыркает и мордой таранит заслонку, от чего та принимается тихо протяжно скрипеть. Они давно не виделись. Для Нахара не прошло и недели, но что-то за это время сделалось с этим миром. Он внезапно убежал вперёд.

— Скоро тебя будут называть нормальным именем. Например, Дориэль из цветочного куста, — расхаживает взад-вперёд мимо решётки Нахар. — Или Эдаран сокрушитель оловянной миски.

Выпустив из ноздрей две ровные струи обжигающего пара, виверна вопросительно косится на старого друга, которому несколько раз чуть не откусила то руку, то ногу. Виляет хвостом так, что содрогаются стены. Как будто ждёт объяснений. Или угощения.

— Забудь. Просто знай, что ты лучше, чем лошади. Чем яблоки… Что — чёрт возьми! — я несу?..

Спиной Нахар прислоняется к тёплым от смрадного дыхания прутьям, откидывает голову и забывается под мерный храп счастливого Дрына, которому широкими ладонями сам щекочет нос. Небо над головой застывает. Солнце капля за каплей по лазурной тверди на землю стекает, будто кто шилом проделал в нём дыру. Нахар этого не видит. Он знает. Так говорила мамаша, а он не верил. Не верил, что когда-то может кончиться свет. Никого больше не осталось вокруг. Они вдвоём, Нахар и бледная виверна, коротают последние минуты рядом. Дрын тычется острой чешуёй ладони, просто потому что скучал. По голосу, долгим энергичным монологам, ласке, незатейливым играм. Так никогда больше не будет. И хорошо, он не понимает, что с сегодняшнего дня мир обернётся другой стороной.