Всего лишь пепел (джен)

— Фалько! Ты там не умер ещё? Я тут тебе кое-кого привёл.

Дурак Эверет никогда не стучит в дверь: вечно вламывается, когда ему вдруг что-то понадобится. Клирик нервно откладывает перо. С кончика срывается две крохотные капли чернил, но стоит только им коснуться шершавой поверхности писчей бумаги, как они превращаются в две огромные катастрофы и вмиг уничтожают так скрупулёзно выведенное письмо. Значит, не судьба. К чему Эмме читать эти слащавые бредни?..

— Здесь тебе не проходной двор, юноша, — раздражённо цыкает Фалько. — Я в библиотеке. Это налево. Лево — это с той стороны, где ты перстень носишь. Не благодари.

Он удовлетворённо кивает своей остроте, будто такими словами и впрямь можно задеть этого толстолобого болвана. Вскоре в дверях показывается Эверет. С нахальной улыбкой на загорелом веснушчатом лице и в обнимку с мальчиком, на вид ровесником принцев Лотрика и Лориана. Клирик вскидывает брови в немом вопросе.

— Научишь его читать и писать! — поясняет Эверет, подталкивая грязного мальчугана в спину.

— Ты умом тронулся? Сопляк слепой, я это даже отсюда вижу, — надменно поправляет пенсне Фалько. — Как я тебе научу его читать?!

— С божьей помощью! — ощеривается Эверет, а затем обращается уже к мальчику: — Нельзя без этого стать рыцарем. Я в тебя верю!

Он по-отечески хлопает того по обоим плечам и озаряет самой ободряющей улыбкой из всего своего арсенала кислых мин и гаденьких ухмылочек. Наивные глаза за белой поволокой как будто даже загораются азартом. Фалько гадливо фыркает, предпочитая думать, что это ему померещилось.

— И с этим он рыцарем не станет… Эй, куда ты собрался? А ну мальчишку своего забери! Эверет!

— До встречи, папаша, вернусь за ним через неделю! И чтоб имя своё написать умел!

Он молниеносно сбегает по лестнице, ногой вышибает и без того незапертую дверь, кричит и улюлюкает с улицы, пока и голос его, и цокот копыт не растворяется вдали. Фалько устало потирает переносицу под пенсне и принимается сердито осматривать своего гостя: мальчишка снова стушевался и мнётся в углу, будто это чувствует, неловко молчит, теребит заусеницу на большом пальце до тех пор, пока она не начинает кровить.

— Я не совсем слепой, сэр, — наконец решается заговорить он.

— А бельмо на глазах носишь для красоты? — недоверчиво фыркает Фалько. — Скажу тебе честно, ты напросился в ученики к самому бездарному и бестолковому рыцарю во всём замке Лотрик, уж можешь мне поверить на слово. Так что лукавить и выкручиваться ради этого — такая себе затея.

— Я не вру, сэр! — настаивает мальчишка.

— Да какой я тебе сэр…

— Я Нахар, а вас как можно называть?

— Ты — заноза в моей заднице, я — твоя головная боль на ближайшую неделю.

— Это слишком длинно, господин Головная Боль, имя будет проще.

— Твой придурошный рыцарь его уже упоминал, но если тебе нужно официальное представление, то моё имя Фалько, и мне ни разу не приятно познакомиться. Давай с тобой сразу условимся: раз ты живёшь в моём доме, ешь мою еду, мочишься в мой нужник и — пресвятой принц Лотрик! — ещё тратишь моё время, то ты должен всё это отработать. Посему будь любезен, ступай в прихожую, там стоит восемь ящиков и три накрытых холстом полотна. Ящики составишь в подвал. Ничего там не повреди! Полотна подними в мою комнату, она напротив библиотеки. Это направо… Ты отличаешь право и лево?

— Всё сделаю, Фалько. Спасибо, — обезоруживающе улыбается Нахар. — А мочиться у вас в нужник принято?

— Только попробуй это сделать из окна или в клумбу, я тебе так уши надеру! Из окна в клумбу тоже нельзя!

И клирик, сощурившись, широко растягивает губы. Нахар, не задавая больше лишних вопросов, берётся за дело, а Фалько вновь возвращается к своему письму. Перечитывает его. Снова. Комкает в морщинистых руках и отправляет в полёт в противоположный угол комнаты, где скукожившись и едва слышно поскрипывая лежат уже два таких же. Бред. Всё бред. Фалько раскачивается на стуле, глядя в потолок. За окном весна в цвету, ветер таскает по небу белые и розовые лепестки, в саду заводят задушевный птичий разговор две звонкие овсянки, с улицы веет солнцем и вчерашним тёплым дождём. Идеи для письма так и не приходят. И почему это его должно волновать мнение какой-то там старухи. Зачем что-то ей писать? Она и так всё знает. И возраст для всех этих глупостей у них совсем уж неподходящий.

Бежит время. Почти мелодично скрипят ножки наверняка такого же древнего, как и сам Фалько, его любимого стула, на танец друг друга приглашают искрящиеся в луче света пылинки, в подвале тяжёлыми ящиками грохочет мальчишка. Чистый лист остаётся нетронутым. Под тяжестью век сцепляются ресницы и где-то совсем недалеко кто-то принимается гундосо сопеть.

— Сделано! — из ниоткуда появляется светлая макушка, а Фалько подпрыгивает от неожиданности. — Картины, ящики… А ещё я убрал паутину в подвале, вымыл полы, закрепил пару полок со старыми толстыми книжками и принёс воды.

— Быстро…

— Делов-то, — пожимает плечами Нахар. — Хотите кролика зажарю на вертеле?

— И пару картофелин к нему запеки в углях, — оттаивает Фалько. — Ужинать вместе будем.

Совсем как Эверет в его возрасте: непоседливый, энергичный, исполненный энтузиазма с горящими глазами. Порой Фалько даже забывает о том, что Нахар плохо видит, настолько они искрятся волей и задором. Оставив его хлопотать по кухне, клирик удаляется к себе. У изголовья его кровати ровненько — одна к другой — составлены три картины. Недолго Фалько расхаживает по комнате кругами. Его взгляд к себе приковывает странный образ неказистого червя с человеческим лицом и гнилыми широкими зубами, складывающимися в зловещую улыбку. Статуи с таким же изображением часто встречаются по всему городу, и отчего-то Фалько не оставляет ощущение, что у них у всех чего-то не хватает. Он так и останавливается в задумчивой позе, сухой кулак прижав к подбородку, как слышится громкое сопение.

— Чем вы занимаетесь, Фалько? — снова застаёт его врасплох юношеский голос.

— Когда-нибудь ты меня в могилу сведёшь.

— Извините.

— Это ангелы, — кивает головой в сторону полотна клирик. — Раз уж ты здесь, подай мне растворитель. В прозрачной бутылочке… — он внезапно осекается. — От неё разит хвоей, если тебе так будет проще.

— Нашёл.

— Уверен, что под тонким слоем вот здесь, — его кривой палец касается холста, — здесь что-то было, пока некто не решил это закрасить.

— А это не испортит картину? — откупоривает бутылку Нахар.

— Никогда не видел, как работает растворитель для красок? Подойди ближе.

Фалько пальцами выуживает бутылочку за горлышко и смачивает в едкой жидкости какую-то чумазую тряпку, затем несколько раз мягко проводит ей по растрескавшемуся маслу. Неохотно верхний слой размякает и отстаёт от холста неказистыми комками. Клирик проворачивает то же с другой частью полотна. Уродливый ангел расправляет перистые крылья. От запаха растворителя даже у Фалько свербит в носу.

— Вот, как я и говорил, — самодовольно ухмыляясь, разворачивается он к Нахару.

Мальчишка стоит с открытым ртом, будто увиденное вызвало в нём даже не восторг — трепет и благоговение, а тусклый свет на его розовых щеках играет влажным блеском. Разомкнутые губы подрагивают. Он оживает, только когда до ушей доносится скрипучий вопрос:

— Так впечатлила тебя эта картина?

— Растворитель ужасно воняет, — шмыгает Нахар, утирая слёзы. — Я хотел спросить, вам заварить чай или вы будете вино из подвала?

— Слишком сильно стараешься… — вздыхает Фалько. — Ты мне не прислуга.

Поэтому, пойдём, я угощу тебя чарочкой хорошего мёда.

Когда тает тяжёлый эфир, его тут же сменяет приятный запах шкварчащего на огне мяса, приправ и горячих углей. Возбуждает зверский аппетит, какой Фалько, наверное, не испытывал очень давно. Он совсем неприхотлив в еде, редко готовит для одного себя. Неясное чувство, что одиночество вот-вот отступит, заставило его сходить на рынок и купить кролика к ужину. Как будто дурак Эверет вспомнит о нём. Как будто они смогут поговорить по душам. Как будто проведут вместе вечер в воспоминаниях об одном хорошем друге и отце, душевных весёлых историях о рыцарской службе, какими раньше были полны их тёплые, почти семейные посиделки. Фалько всегда угощал Эверета вкусным мёдом и обещал ни слова не говорить его родителям. И когда только это всё кончилось?..

Нахар ловко отрезает от зарумянившейся на огне тушки кролика мясистое бедро, кладёт на деревянную тарелку и облизывает перепачканные расплавленным жиром и тёплым соком пальцы. Себе не стесняется отрезать второе. Затем палочкой раздвигает угли достаёт оттуда горячую картошку голыми руками. У него мозолистые грубые ладони, возможно, печёная картофелина даже не обжигает его кожу. Фалько откупоривает пыльную непочатую бутылку мёда. Наливает Нахару. Сам же предпочитает обычную воду.

Желтоватым светом раскрашивают комнату зажжённые свечи. Фалько только складывает ладони для молитвы, как слышит чавканье. Он приоткрывает один глаз: Нахар сидит напротив, в одной руке держа кроличье бедро, в другой — половинку картофелины, и поочерёдно их надкусывает. Картошку ест и вовсе с почерневшей обугленной шкуркой. Весь перепачканный и чёрный, щурится от удовольствия, берётся грязными руками за чарку с мёдом и, громко хлюпая, осушает наполовину. Пенсне Фалько сползает на кончик носа. Заметив на себе этот испытывающий взгляд, маленький свинёнок замирает.

— Перед едой принято молиться, — гнусавит Фалько, демонстративно сомкнув веки. — И пользуйся приборами.

— Простите… — опускает глаза Нахар и принимается бубнить слова молитвы с набитым ртом.

Фалько сжимает губы в тонкую полоску. Лишь бы мальчишка не понял, как трогает его эти непосредственность и неуклюжесть.

Увиденное заставляет Фалько отвернуться, зажав рот обеими руками. Запах формалина усиливает и без того подступившую к горлу тошноту.

— Твой мальчишка, да? — уточняет коронер. — Сочувствую. Хочешь знать, что случилось, или мне твои нервы поберечь? Близкий человек как-никак.

— Говори…

— Тело нашла служанка одной высокородной дамы. У той давно уже начался маразм, и она часто слышала всякие звуки, заставляла выдраивать дом до последней пылинки, а кухарку пробовать еду при ней. Вся прислуга уже на эту её странность внимание перестала обращать, поэтому вчера, когда она принялась твердить про шаги на крыше, ей никто не поверил. Пока с этой самой крыши кто-то не упал. Визгу было, ты бы знал. Твой мальчишка впечатался в острый забор спиной и затылком так, что прошило насквозь. Дыра в лёгких, в сердце, в мозгах, один прут прошёл через глазницу… Прости, дедуль, я увлёкся. Нас всякое в последнее время заставляют расследовать. Опять эти фанатики. Но тут ничего подозрительного. Его не ранили, не травили. Следов борьбы на теле нет. Как будто ограбить бабку хотел, да на крыше не удержался. Вот воспитываешь их, время на них тратишь, а они…

— Не такой он был, — грубо отрезает Фалько.

— Как скажешь, как скажешь, — пожимает плечами коронер. — Я только вот что заметил. Рука у него правая как будто сильно переломана была, криво срослась, её поломали снова и срастили как надо. Наверное, тут ты потрудился. Но есть ещё одно. На груди какой-то шрам странный, точно от ожога, но совсем он мне не нравится. Не хочу думать, что это какая-то новая разновидность чумы. Так что я бы его сжёг от греха подальше.

Фалько убирает руки от лица и оборачивается. Это выглядит хуже, чем описывал коронер Бертрам, так что, можно сказать, он и правда сжалился и избежал лишних подробностей. Отчего-то он до сих пор не закрыл мертвецу глаза: один бесцельно уставился в потолок ещё более мутный и остекленелый, чем Фалько когда-нибудь доводилось видеть; второй… или то, что от него осталось, водянисто бултыхался в тёмной глазнице, влажно отражая тёплые свечные блики. Переломанные рёбра, неестественная поза, перепачканная дырявая одежда, несколько колотых ран, из которых, как пух торчит из изодранной подушки, выглядывают комки внутренностей вперемешку со сгустками крови и тот самый шрам. Фалько уже видел его раньше.

— А не разрешишь мне сделать это самому? — наконец спрашивает клирик, отстранившись.

— Коли не боишься гадость какую подцепить, — пожимает плечами коронер. — Вы всяко в этом больше смыслите. Тут у нас местечко есть подходящее как раз недалеко, помогу. Хворост, масло, тряпки — всё имеется.

Звонко щёлкая, Бертрам разминает огромные заквадраченные пальцы и широкую сильную шею, отчего Фалько внезапно для самого себя начинает пятиться. Ему до дрожи в коленях боязно представить, как этот великан завернёт его мальчишку в мешковатую бурую от застарелых пятен ткань, взвалит себе на плечо или вовсе протащит по полу, обвязав ноги верёвкой, чтоб, как он говорит «от греха подальше», лицом вниз; уволочёт на пустырь, обложит сухими ветками, откупорит всю в маслянистых разводах бутылку, может быть, и не одну, обольёт, сплюнет на всякий случай и поднесёт жаркий факел. Спина у клирика вся взмокает от одной этой мысли. Какой-то неправильной. Несправедливой. Злой.

— Погоди… — мямлит он, так и не придумав причину.

Коронер оборачивается и вопросительно хмыкает. Испарина тяжёлыми каплями громоздится над морщинкой на лбу.

— Надо бы выпить чего крепкого, пряного, а то вдруг и впрямь заразное.

— Дело говоришь, дедуль. Я, честно, думал, вы там только водичку святую пьёте. У меня такой тут нет, зато есть материно терновое вино, гвоздика, корица и парочка вчерашних свиных сосисок — это если нужно будет закусить, — отвечает Бертрам и лукаво подмигивает, сощурив почему-то и второй глаз.

Он бодро шагает в сторону трухлявого потёртого комодика, со скрипом распахивает дверцу, еле держащуюся на расшатанных петлях и, почти мурлыкая, начинает в нём копаться. С губ в тот же момент слетает облегчённый вздох. Вскоре на приземистом столике в самом далёком углу комнаты уже красуется пузатая оплетённая бутыль, пара невысоких деревянных кружек и три сколотые оловянные миски: от одной полупустой резко тянет пряностями, в другой покоятся жуткого зеленоватого оттенка заветренные сосиски, а третья вмещает в себя пригоршню жухлых ягод: не то винограда, не то мелкого тёрна. Бывало и хуже, вздыхает про себя Фалько.

— Работы в последние дни завались, даже поужинать не успеваешь, — плюхается на стул коронер, попутно убирая в стол засаленные бумаги и взглядом приглашает гостя присесть напротив. — Сегодня подле статуи какого-то уродливого червя — честно сказать, впервые такое гадкое изваяние в городе видел, — кто-то усадил двенадцать мёртвых рыцарей по кругу. Всё прямо вылитые каменные стражи из замка. Без голов. И все двенадцать лежат здесь. Тоже без голов. Запах наверняка стоит… Так что ты, дедуль, в вино добавь корички и отхлебни хорошенько. Первое время я так от этого смрада спасался. Потом привык.

— Опять ересью пахнуло, — угрюмо бубнит Фалько, упирая взгляд в заполняющуюся кружку.

— Это формалин, — чешет затылок Бертрам и принюхивается.

— Не бери в голову…

— Помощника мне прислали новенького, так он работает три дня. — Одним глотком он осушает полкружки и выуженной из недр стола погнутой вилкой тычет в неаппетитную холодную сосиску. — Так все три дня блюёт без остановки. На кой хрен он мне сдался такой нежный? Только уборки прибавляет. От запаха формалина, видите ли, его мутит. От трупного смрада мутит. От вида крови, отрубленных голов, дерьма… Вот тебе новость, у мертвяков, оказывается, полные штаны дерьма!..

— И правда новость. При мне обделывались только живые.

— Что же там у вас за чудеса практикуют такие? — Жирная сосиска маслянисто хлюпает, когда Бертрам всё же решается её проткнуть. — Знаешь, это так глупо выглядит: сидят в покойницкой коронер с клириком, пьют вино и говорят о дерьме, вместо того, чтобы грустить о… А кем он вообще тебе приходился?

— Оруженосцем сына лучшего друга, — горько усмехается Фалько, понимая, как абсурдно это звучит. — Хороший был мальчик. Жил у меня, пока я учил его грамоте.

— Получилось? Он был слепой, насколько я вижу.

— Не совсем слепой. Такое ощущение складывалось, что для чтения он больше пыжился, чем для разгрузки самой навьюченной телеги. Потел, вены на лбу выступали. Писал как курица лапой, очень долго читал даже не по слогам — по буквам. Однажды даже закапал глаза растворителем, потому что безмозглый Эверет набрехал, что рыцарем тот не станет, если читать не научится. В любом случае не стал бы. И какой бес занёс тебя, дубину, на эту чёртову крышу?

И только теперь Фалько замечает, как по впалым обвисшим щекам прочерчивают горячие дорожки слёзы. Трёт опухшие веки. Затем берётся за кружку и содержимое выпивает залпом в три глотка, приговаривает оставшуюся сосиску. На вкус она не так плоха, как на вид. А слёзы продолжают течь. Коронер плохо умеет успокаивать людей — не такая у него работа, потому они выпивают вместе ещё. И ещё. И ещё, пока не иссякает бутыль. Одна за одной пустеют миски. Крепкое домашнее вино сильно ударяет в голову. Они уж и забыли, ради чего садились пить — беседуют о насущном, словно знакомы всю жизнь. В полумраке под лунным светом, просачивающимся из рассохшихся ставен, бликуют серебристыми зайчиками покорёженные рыцарские доспехи, сгрудившись у операционного стола. На нём мертвец. Его прохудившимся покрывалом накрыл коронер. Белая бескровная рука покойника свисает вдоль стола, пальцы скрючены, под ногтями — вечная чернота. Покрывало он стискивает в ладони. У Фалько резко перехватывает дыхание.

— И этот первый учёный там приказ отдал, что мы должны мертвецов на какой-то там знак тьмы проверять, — лепечет коронер заплетающимся языком. — А я и думаю, у всех нас есть свой знак тьмы — надо только снять штаны и булки раздвинуть.

Он заходится хрюкающим смехом, после чего припадает щекой к поверхности стола и спустя мгновение разражается таким же раскатистым храпом. Фалько тоже клюёт носом, пока в голове не перещёлкивает. Он осторожно огибает стол и тихо выдвигает один из ящиков сбоку, чтобы не разбудить Бертрама, в поисках пера, чернильницы и хотя бы крохотного клочка бумаги. После чего сам шёпотом диктует себе письмо:

— Ты мёртв. — Чернила подсохли, и Фалько приходится послюнить языком кончик пера. — Беги из города через стоки. Коронер пьян. Удачи, Нахар.

С Бертрамом он объяснится позже. Фалько скрипучими шагами подкрадывается к покойнику и кусок покрывала, зажатый в ладони, подменяет запиской. Хорошо, что Нахар умеет читать. Стиснув зубы, клирик в последний раз решается взглянуть под покрывало и почти отшатывается от увиденного: оба глаза целы и так же пустым взглядом упираются вверх, раны почти затянулись и лишь уродливый шрам как будто стал шире, начинаясь под сердцем и распространяя свои ветвистые пульсирующие корни во все стороны. Фалько сцепляет ладони, торопливым сбивчивым шёпотом проговаривает молитву и спешит удалиться. Подальше отсюда. Он ничего не видел. Ничего не знает. Никому ни о чём не расскажет.

* * *

После ледяных безжизненных прутьев ароматная трава кажется ей лучше самой мягкой перины. Анри довольно потягивается и переворачивается на другой бок. На обратной стороне сочных влажных травинок дремлют крохотные жучки. И как только им удаётся спать вверх тормашками — задумывается Анри. Неприятный холодок пробегается по спине. Они с Горацием просидели в клетке, наверное, дня три. А, может быть, и того больше.

— Ты спишь? — тихонько спрашивал он, дыша ей прямо в ухо.

— Разве можно заснуть в этой клетке, зная, что тебя вот-вот вернут этому чудищу и сожрут, как всех их сожрали… — стучала зубами Анри.

— Я придушу его ремнём, когда они остановятся переночевать, а ты украдёшь ключи.

— Знать бы ещё, где у него шея… А ключи?.. И вдруг остальные жнецы услышат?

С громким треском из костра вырывается сноп искр и беззвучно тает в глухой темноте ночного неба. Новый спутник тоже не смыкает глаз. Он опускает сухую ветку в огонь, достаёт её и наблюдает за тем, как угасает на её обугленном конце тусклый огонёк, затем чертит ей что-то на земле. Совсем не такой страшный, каким показался сначала.

— Что ты пишешь? — Он вздрагивает, только заслышав голос Анри, и резко перечёркивает начерченное. — Это похоже на имя. Твоё?

Спутник смущённо кивает и отворачивается, обхватив колени руками.

— Тебе не подходит, такое простое и милое. — Она нагло усаживается рядом. — Надо придумать что-нибудь более устрашающее, чтобы отпугивать жнецов!

— Как будто они собираются с тобой знакомиться, — хрипло смеётся он.

— И правда, — глупо улыбается Анри. — Мне приятно, что ты со мной заговорил. Мой друг после нашего спасения так ничего и не сказал. Смотрит дикими глазами, что-то мычит… Ненавижу Олдрика!

Незадачливо спутник пожимает плечами, словно не знает, что ему ответить и устремляет взгляд куда-то в окружающую их бездонную тьму. Он чудовище. Анри хорошо это понимает. Из-под грязных обмоток и ветоши не видно его лица, но из-за сухих, покрытых коркой сукровицы губ иногда можно разглядеть ряд когда-то белых истончённых и местами обломанных зубов — кожа сползает с его лица, шеи, иссечённых ссадинами рук. В груди у него что-то булькает, он скрипуче дышит. Та рана должна была его убить, но он спокойно сидит рядом почти расслабленно, без намёка на боль или хотя бы дискомфорт.

У костра кожу обдаёт жаром. Впервые за столько дней Анри разморило и начало клонить в сон. Она опускает голову на плечо спутника. Под ухом расползается приятное тепло. Ладони же внезапно отзываются каким-то потусторонним холодом. Только теперь Анри замечает, что всё это время стискивала в руках красивую шкатулку, которую подобрала на той дороге. Миниатюрная, тяжёлая. Белая глазурь, коротенькие изогнутые ножки и витиеватый замочек из серебра, чем-то напоминающим розовую лозу. Сама шкатулка выглядит ценной, наверняка внутри…

— Не открывай, — перехватывает её запястье спутник и до боли сжимает. — Выбрось это в озеро или закопай.

— Х-хорошо, — нехотя соглашается Анри и убирает шкатулку за пояс, когда высвобождает руку.

Тревога отступает, стоит забыть о безделушке. Спутник снова становится мягким, тёплым, дружелюбным. На её плечи аккуратно ложится согретая его телом и костровым дымом ветошь. От неё пахнет сражениями, сталью и влажной землёй. Сон забирает с собой ночь и утром тает в первых рассветных лучах. Анри просыпается на земле у затушенного огня. Тусклое солнце иногда скромно выглядывает из-за облаков, и тогда пыльный воздух слабо искрится медью, как перед грозой. Странного человека нигде нет, лицом в траву всё ещё спит её друг Гораций, рядом с ним — пирамидка из диких яблок, Их зеленоватая кожица усеяна россыпью крохотных свежих росинок. А на земле кто-то оставил большую стрелку, указывающую на запад, и подпись: «Деревня, день пути». Отчего-то Анри становится смешно, что она, звонко хихикая, подбегает к Горацию, три раза толкает его в бок, пока тот сонно не замычит, и вдыхает прохладный туманный воздух полной грудью, впервые осознавая, что вот она, свобода.

Анри делит яблоки: на одно больше отдаёт Горацию. В его глазах по-прежнему отпечатан ужас, зрачки сужены до размера иголочного ушка, и он всё так же ничего не говорит.

— Всё будет хорошо, ты придёшь в себя, — приговаривает она, гладя его по колючей макушке. — Этот человек сказал… написал, что тут деревня недалеко. Пойдём туда.

Яблоки оказываются редкой кислятиной. Кислее попок всех муравьёв на свете, но Анри с Горацием такие голодные, что им хватает минуты, чтобы с ними расправиться, не оставив ни огрызков, ни даже косточек.

Дальше они идут молча. Анри держит Горация за руку, искренне веря, что когда-нибудь это пройдёт. Вот выспятся они на соломе пусть даже в хлеву, разделят булку горячего хлеба, хорошенько отмоются от этого прилипчивого запаха крови и забудут про гадкого Олдрика и его прожорливых жнецов. Всё снова станет как раньше.

Опускается духота. Замолкают звонкие лесные птицы. По дороге больше нечем заняться, кроме как пинать на удивление круглый камешек. Он останавливается в пыли, и Анри тычет в него носком ботинка, и тот снова продолжает свой путь. Графитовое пятно расползается по горизонту, беззвучно прокрадываясь за спину. Оставленная ей ветошь не даёт злобному осеннему ветру искусать ей все плечи, а Гораций ёжится и прибавляет шагу. Его гонит не холод, не ветер — серые бесформенные тучи позади напоминают их тюремщиков. Куда бы ты ни пошёл, они нагонят, навалятся всем своим грузным телом, возвратят в тесную клетку, набьют туда детишек побольше, так что не продохнуть и, весело насвистывая, двинутся к жуткому собору. Поросшему синим мхом обиталищу Святого Олдрика. Жирного, разбухшего, лоснящегося кожным салом. Ему не по размеру ни одно одеяние — самый большой картофельный мешок в мире будет стеснять всю его суть. Ног у него будто бы нет и вовсе, если, тоненькие и кривые, они не утопли в массе сложенных друг на друга не то жидких, не то вязких ступенчатых складок. Вдали белеют первые призрачные огоньки. Анри с Горацием точно извалялись в муке: оба белые до корней волос. Из темноты несёт колодезным холодом и едкой гнилью — то Святой Олдрик раскрыл свою кривозубую смердящую пасть. Бежать! Они убегут от него столько раз, сколько смогут. Даже если попадутся снова. Ноги у них заплетаются и едва их держат, ботинки, что им не по размеру, стирают пятки, а лёгкие горят от холодного воздуха и суеты.

— Это всего лишь облака! — едва отдышавшись, заходится нервным смехом Анри. — Всего лишь облака…

Угловатые плечи Горация солидарно подрагивают.

Всю деревеньку можно охватить взглядом, если немного повертеться вокруг своей оси, где-то в самом её сердце. Хватит пальцев на руках и ногах, чтобы пересчитать все домишки, одиноко отстоящие друг от друга, словно бы в большой обиде. Лавчонки всё ещё открыты, хоть и накрапывает мелкий дождь. Ярко пахнет побродивший сыр, у следующей палатки напитываясь горьким оттенком свежесобранных сочных лекарственных трав.

— Привет, малой, — окликает дружелюбный юношеский голос, отчего Гораций вздрагивает, напряжённо прислушиваясь. — Как дела у бабушки?

Но отмирает, только какой-то шкет принимается звонко и несвязно тараторить ему в ответ. Самого мальца не видно за прилаженной за его спиной огромной — больше него самого — корзиной. Анри трёт глаза. Быть того не может!.. Но шкет исчезает так же неожиданно и быстро, как появился. Белёсый юноша затравленно смотрит ему вслед. Как будто что-то знает. Его взгляд скользит мимо Анри. У неё нет возможности с ним поговорить. Нет причины к нему обратиться. Нет повода дольше задерживать на нём взгляд. Она глубоко выдыхает и принимается озираться по сторонам, пока не наталкивается на силуэт, хлопочущий в кособокой палатке травника.

— Тётушка, — обращается Анри к немолодой женщине в испещрённом заплатками коричневом платье, та уже собирается закрывать свою лавочку. — А тебе помощница не нужна?

— Быть может, нужна, — отзывается сухонькая травница, лукаво подмигивая. — Утречком приходи с петухами, в горы по травы возьму. А сейчас беги домой, пока совсем не стемнело. Ночами уже стало морозно.

— Я встану раньше петухов!

И провожаемая скромным шепелявым хихиканьем, Анри бодрым шагом направляется… Куда? Она неловко разворачивается на каблуках и награждает Горация вопросительным взглядом. Крупные капли тарабанят по наскоро расставленным навесам из длинных палок и пахучих пыльных одеял, мешков, мелких сетей — всего, что только подвернулось под руку. Гораций пространно разводит руками.

— Завтра найдём и тебе работу, а пока нужно где-то укрыться.

— М-м-м, — соглашается он и указывает на старый покосившийся сарай на отшибе деревеньки.

— Подойдёт.

В приоткрытые высокие двери никогда бы не просочился ни один взрослый человек. Гораций стройнее Анри, потому это даётся ему без видимых усилий. Невысокий сухопарый неказистый мальчишка с глубокими провалами на щеках, которые и ямочками не назовёшь при всем желании. Из-под полураспахнутой грязной рубахи проглядывают обтянутые куперозной кожей рёбра. Тяжело ему будет найти в этом месте мальчишескую работу, вздыхает про себя Анри, слишком щуплый, того глядишь и переломится пополам под весом какого тяжёлого ящика. Она же приосанивается, одним продолжительным выдохом опустошает лёгкие и с пыхтением застрявшей в узенькой норе мыши, протискивается между дверей. В нос ударяет запах куриного помёта и подгнивающего зерна, но здесь намного теплее, чем снаружи. Анри плюхается в колючее сено и прикрывает глаза.

— Как думаешь, Гораций, — заговаривает она, сладко потянувшись, — тебя возьмут тут в столярную мастерскую или к кузнецу? Или, может быть, поможешь поле убирать…

Гораций отстранённо пожимает плечами и застенчиво присаживается рядом. Кладёт тёплую руку на макушку Анри и стыдливо отворачивается, упираясь взглядом в сырую клубящуюся темноту сарая.

— Да я и не переживаю. Мы точно как-нибудь выкрутимся, — улыбается Анри. — Гроза, кажется, миновала. Не слышно дождя. Хороший знак, чтобы начать новую жизнь. Ура обновлённым Анри из Асторы и Горацию… Молчаливому!

— Вы чего, засранцы, тут забыли? — Они вмиг вскакивают и выпрямляются, точно каждый проглотил по палке. — А ну вон пошли!

— Дядюшка, мы просто хотели…

— Прочь! Кыш! Пшли! Это мой сарай! Выметайтесь, крысята! — обладатель сварливого голоса совсем не настроен разговаривать и только по-птичьи размахивает руками, живописно это подкрепляя.

— Но, сэр, нам некуда идти, можем мы здесь остаться хотя бы на одну ночь? — жалостливо проговаривает Анри. — Мы заплатим, честно.

— И чем же вы, голодранцы, сможете заплатить? — напыщенно хмыкает селянин.

Глаза Анри постепенно привыкают к темноте, и она может разглядеть сухого мужчину в драных ботинках на босу ногу со всклоченным гнездом седых волос на лысеющей макушке.

— Вот… — опасливо подходит ближе и протягивает белую шкатулку Анри. — Такое подойдёт?

Селянин выхватывает безделушку, встряхивает её и внимательно прислушивается. Что-то неземное как будто пробуждается внутри, растягивается, переворачивается на другой бок и снова, убаюканное приятным холодом стенок шкатулки, засыпает. Анри громко сглатывает. Кожа её делается как у лягушки — вся холодная и липкая от пота. Но больше у неё ничего нет. Только шкатулка.

— Пустая… — вздыхает селянин, но почему-то не решается открыть её здесь. Позже. Потом. Без назойливых детишек.

— Зато красивая, — лучезарно улыбается Анри, пряча за спиной трясущиеся взмокшие ладошки.

— Так и быть, одну ночь.

— Мы вас не потревожим!

Они снова остаются одни. Вечер тихо растворяется в ночи. Прямо над ухом назойливо кудахчет старая наседка, сено покалывает кожу и путается в волосах, костлявый Гораций упирается в Анри бедром. Она выуживает соломинку из лохматых кудряшек и крепко зажимает её между зубами. Усталость наливается во всём теле, но Анри боится засыпать. Боится двинуться. Боится вздохнуть. Она так завидует Горацию, храпящему под боком. Или он притворяется и тоже не может уснуть? Его храп всегда успокаивает Анри. Он живой. Он дышит. Рядом нет никаких чудовищ, есть только Гораций. И он ужасно громко храпит для тощего мальчишки. Умиротворяюще. Тепло. Анри слишком живо представляет, как раздуваются его ноздри, как колышутся дыханием жидкие, едва пробивающиеся волоски над губой, как от уголка губ стекают слюни.

Но вскоре сон одерживает верх. В беспокойном воздухе отчётливо отдаются шаркающие шаги. Кто-то неторопливо расхаживает вокруг сарая, задумчиво заложив руки за спину. Сначала в одну сторону, затем в другую. Останавливается. Размышляет. Потом щёлкает замочком и сдавленно вскрикивает. Болезненно мычит, опускается на колени, кашляет. Но вскоре поднимается вновь и, всё так же шаркая, бредёт в сторону засыпающей деревушки. Шаги зловеще затухают вдали.