Не меньше, чем барон (гет)

— Вставай же скорее! — слышит Софика сквозь сон знакомый голос и, пробурчав о своём недовольстве сложившейся ситуацией, накрывается одеялом с головой в желании поспать ещё хоть чуточку.

Софике в этот момент снится поистине чудесный сон — жизнь в каком-то загородном поместье одновременно с Гесимом, Тобиасом, Джеком и Уильямом, которые даже каким-то образом умудряются уживаться вместе практически без драк и потасовок. Так что нет ровным счётом ничего удивительного в том, что она совершенно не горит желанием этот сон прерывать — всё-таки, даже столь самонадеянная особа как Софика Траммо не будет уверена, что этих четверых мужчин реально собрать всех вместе без споров и увечий.

От Софики, надо заметить, почему-то совершенно не спешат отстать — напротив, начинают довольно-таки варварски трясти её за плечо, не обращая ровным счётом никакого внимания на все попытки отмахнуться. Софике не помогает даже одеяло — его совершенно безжалостно сдёргивают с неё, прежде чем снова продолжить трясти за плечо.

Это обстоятельство, стоит признать, оказывает на Софику желаемый эффект — продолжать спать со сдёрнутым одеялом не слишком-то приятно. Особенно — если тебя продолжают трясти. Как бы ещё этому противному варвару не пришло в голову вылить на неё стакан воды!..

Когда Софика — неохотно, конечно же — открывает глаза и сбрасывает с плеча сжимавшую его руку, она видит, что Руфина — уже одетая и аккуратно причёсанная (отчего-то она надевает самое скромное своё платье, украшенное лишь полоской самодельного кружева на воротнике, и заплетает себе две косички, каких не носит с момента первого бала) — возвышается над её кроватью.

Взгляд у Руфины донельзя серьёзный, если не сказать — суровый. Это просто не может оставить кого-то полностью равнодушным! Не сказать, что это действует на Софику так, как, должно быть, хочется Руфине — Софике вовсе не хочется поспешно вскакивать и торопливо приводить себя в порядок, как, возможно, захотелось бы, если бы взгляд у Руфины был сочувственный или ласковый (и Софика несколько некстати вспоминает, что мачеха всегда подбиралась к ней или к Гесиму с лаской и нежностью, если необходимо было чего-то добиться).

В сложившихся же обстоятельствах — сочетающих в себе неприятное пробуждение и неприятно суровый взгляд — Софика, несколько приподнявшись на постели, рывком возвращает на место отобранное одеяло, заворачивается в него и показывает своей старшей сестрице язык.

Руфина только всплёскивает руками и обессиленно опускается на свою кровать, обиженно надув губы и нахмурив брови так забавно, что Софика просто никак не может удержаться от совершенно неприличного приступа хохота. Стоит признать, что Софика, пожалуй, не особенно пытается сдерживаться. В конце концов, кого ей стыдиться здесь? Сестёр?

Свою младшую сестру Амалью в комнате Софика замечает не сразу — та вертится перед зеркалом, что находится за спиной Софики. Лишь когда щёлкают по полу каблучки модных Амальиных сапожек Софика поворачивается на другой бок и видит в общей спальне ещё одну свою сестру.

Амалья головы к Софике не поворачивает — впрочем, едва ли ей это нужно по-настоящему, чтобы понять, что происходит. В конце концов, должно быть, Амалье и без того прекрасно видно, что происходит за её спиной. Не просто же так она способна вертеться перед зеркалом часами!

— Сегодня — родительский день, если ты не забыла! — издевательски бодро замечает Амалья (Софика с детства завидует этой её способности подниматься с постели совершенно бодрой и довольной жизнью самым ранним утром), прикладывая к своим волосам то одну, то другую ленту, из которых, кажется, никак не может выбрать подходящуюю. — Отец приехал, и через полчаса поведёт нас прогуляться в парк. Так что собирайся быстрее, будь добра.

Ленты у Амальи в кои-то веки совершенно белые. Совсем не такие, какие обычно покупает мачеха. Зато, кажется, подобные разрешает ей взять мачехина кузина. Софика не уверена, что отец сочтёт это обстоятельство хоть сколько-нибудь важным (отправлял же он однажды в школу Руфину с голубыми лентами в косах, а Амалью — с розовыми).

Зато этому обстоятельству обязательно придаст значение Руфина, когда перестанет дуться на показавшую ей язык Софику и разглядит цвет лент другой своей сестры, поведению которой тоже «определённо стоит уделить внимание».

Различаются ленты лишь шириной — одна из них, кажется, вполне могла бы стать пояском для детского платьица, а вторая совершенно обычная, как все другие ленты сестёр Траммо. Амалья, кажется, собирается повязать ленту надо лбом, а не заплетать косы, которых не плетёт уже лет семь. Мачеха разрешает Амалье носить волосы распущенными (при условии, что они не будут слишком уж длинными), как разрешается большинству девочек и совсем юных девушек в Мейлге.

Софика — она вполне готова озвучить свои настоящие мысли, если спорящие сёстры потребуют её высказать собственное мнение — считает, что белый цвет Амалье (как и голубой, и розовый, и кремовый) бесспорно к лицу. И если уж Амалья предпочитает носить белое — это совершенно точно её личное дело. Тем более, что белый цвет не подходит разве что для балов и свадеб. За прогулку в парке с белыми лентами или даже в белом платье Амалью не сумеет осудить даже самый ревностный сторонник моральных ценностей.

Сама Софика предпочла бы поваляться в кровати подольше — и, быть может, тайком выбраться в квартирку Гесима, чтобы повидать его и Джека. Не то чтобы её кто-то спрашивает о предпочтениях. В этом ужасном пансионе, вдали от мачехи и Гесима, её желаниями крайне редко интересуются. А если и спрашивают, то разве что о цвете лент или ботинок, но никогда — о мечтах или стремлениях.

— Мне обязательно вылезать из постели? — театрально стонет Софика, откидываясь на подушку. — Может быть, скажете нашей неуважаемой мымре, что я заболела и не могу никуда пойти?

Это даже кажется ей в первое мгновенье вполне неплохой идеей — в конце концов, это избавит её от необходимости до конца просыпаться в такое замечательное утро, избавленное от всех остальных приёмов, обязанностей и уроков. А позднее — подарит прекрасную возможность пробраться к Гесиму и Джеку в ту небольшую квартирку на чердаке. Может быть, даже возможность пробраться туда безнаказанно. Ибо Софике определённо не хочется оказаться на месте Жюли.

— Имей совесть, Софика. Тебя и так не будили на завтрак! — безжалостно отрезает Амалья, с сожалением оставляя в сторону подаренные мачехиной кузиной небольшие аккуратные серёжки и прикрывая недавно проколотые уши волосами. — И ты никак не можешь сейчас заболеть, разве только «женским делом», но это было бы слишком заметно для тётушки и служанок! Завтра вечером будет наш седьмой бал, а ведь на нём всех дебютанток представляют королеве!

Манипуляции Амальи с волосами не остаются незамеченными Руфиной, и её и без того бледное лицо несколько искажается явным осуждением. Амалья на это никакого внимания не обращает. Ей, кажется, совершенно безразлично, что именно думает о ней Руфина. И вполне возможно в этом безразличии нет ни грамма наигранности или лицемерия.

Софика тяжело вздыхает, всем своим видом стараясь показать, что именно она думает о ранних подъёмах (и это, пожалуй, вполне совпадает с теми словами, которым иногда в детстве учил её Гесим и которые ей строго запрещали произносить родители) и стаскивает с себя ночную рубашку, чтобы натянуть взамен неё уже оставленные на изножье кровати нижнюю сорочку, коротенькие панталоны и заштопанные (должно быть, Руфиной) клетчатые синие чулки.

Софика хватает с прикроватной тумбочки гребень и, расплетя торопливо ночную косу, проводится им несколько раз по волосам. Стоит ли сегодня скреплять заплетённые волосы узлом на затылке или можно обойтись двумя простыми косичками?.. Вопрос мучает Софику почти полминуты, прежде чем она решает, что не следует сегодня городить причёску взрослой барышни.

— Тебе, кстати надлежит надеть это короткое платье, — кривится Амалья почти брезгливо, с неудовольствием разглядывая уже припасённый для прогулки в парке с отцом наряд. — На родительские дни всегда следует надевать ту же одежду, что носится в пансионе. Кстати, я припасла для тебя самые длинные алые ленты, которые нашла здесь! Вплети в косы их! Они будут смотреться гораздо лучше!

Софика про себя отмечает, что, должно быть, красные ленты с её тускло-розовым платьем действительно будут смотреться куда лучше обычных, жёлтых. Впрочем, забота от Амальи выглядит, пожалуй, куда более странно, чем от Руфины — опыт Софики подсказывает ей, что Амалья никому не помогает просто так. Впрочем, не отказываться же от этой помощи!

Руфина неодобрительно сопит, показывая всё своё отношение к ситуации совершенно ясно без всяких слов, но Софика всё же решает вплести в косы алые ленты. Они — Амалья с улыбкой кладёт их на изножье Софикиной кровати — чуть шире и длиннее обычных Софикиных лент, и их получится завязать пышными бантами, что можно счесть весьма неплохим украшением.

Софика так и поступает — она садится, поджимая ноги под себя и, напоследок проведя по волосам гребнем, принимается заплетать косы. Получается не то чтобы совсем быстро, но Софика определённо не желает причёсываться вновь — лучше уж сразу заплести поаккуратнее, чем тратить время на исправление своей небрежности или выслушивать от отца нравоучения о необходимости опрятности для юной девушки, желающей хоть за кого-нибудь выйти замуж.

— Нас и без того представили королеве! — хмыкает Софика, как только завязывает второй алый бант, и нехотя слезает с кровати, чтобы взять пять коротеньких, даже чуть выше колена, нижних юбок, на которые весьма вовремя кивает Руфина. — В тот раз, когда Тобиас водил нас в театр, если тебе изменяет память. А затем нас представляли ещё на чаепитии у кронпринцессы.

Две нижние юбки совсем тонкие, полупрозрачные, почти невесомые. Их надлежит надевать первыми. От них ни тепла, ни объёма, думается Софике, однако они весьма приятны на ощупь, что отчего-то кажется средней из сестёр Траммо весьма забавным. Ещё три юбки — из шуршащей белой тафты. Руфина зачем-то поспешно напоминает, что из-под платья ни в коем случае не должно торчать края нижних юбок. Даже столь богатых и красивых. Как будто её младшая сестра только и ждёт случая показать кому-то свои нижние юбки!..

Впрочем, одёргивает себя Софика, Руфина ведь видела тот танец-скачку с Джеком во дворе особняка. Немудрено, что она готова подозревать Софику в самом худшем нарушении приличий, какое только возможно предположить в барышне семнадцати лет, что выросла в достойной семье. То, что выходок у Софики несколько больше, и некоторые из них вовсе не столь невинны, как прыжки по лужам в бальном платье, вероятно, не следует упоминать без особой необходимости. Да и в случае острой необходимости их тоже упоминать не стоит.

Как только Софика поправляет верхнюю из нижних юбок, Руфина протягивает ей платье — его Софика надевает практически с радостью и одёргивает подол так, чтобы не было видно нижних юбок — и опостылевший передник — без которого Софика вполне способна обойтись. Фартук — неотъемлемая часть этого наряда, и это единственное, что раздражает среднюю из сестёр Траммо в платье-наказании.

Впрочем, Руфина и со своим простеньким тёмно-серым платьем носит передник, без которого ей вполне разрешено появляться на улице. Передник у Руфины почти столь же простенький, как и у Софики. Разве что гораздо длиннее и не кажется таким застиранным и древним. Софика однако убеждена, что дело скорее в том, что Руфина в целом гораздо аккуратнее относится к своим вещам, нежели в настоящем возрасте передников.

— Весьма... любопытно, что ты называешь барона Сиенара по имени! — глупо хихикает Амалья, прикрывая рот ладошкой. — Наводит на... определённые мысли. Он ещё не делал тебе предложения руки и сердца? Впрочем, это совершенно неважно — уже представленные ранее королеве девушки подходят к ней отдельно, и им дозволяется перекусить вместе с младшими фрейлинами.

Должно быть, это весьма важно. Софика в этом почти уверена — перекус отдельно от других дебютанток, вместе с младшими фрейлинами королевы или кронпринцессы просто не может быть неважным. Однако это, вероятно, будет ужасно скучно — едва ли дебютанткам дадут возможность поговорить с младшими фрейлинами. Скорее уж снабдят огромным перечнем правил и строгих запретов — что даже дышать будет нельзя.

На Амалье, вопреки обыкновению (она даже в пансионе теперь носит вещи из чрезмерно дорогих тканей, что злит иногда Руфину) — простенькое лазурно-голубое платьице с не слишком роскошными, но старательно накрахмаленными кружевами, что пришиты лишь на воротнике, манжетах и подоле. В этом платьице весьма свободного покроя Амалья хотя бы кажется младшей из сестёр. Не то что в платьях дебютанток, в которых Амалья выглядит несколько старше своих лет.

При отце она и хочет выглядеть самой младшей, догадывается Софика. Это всегда служило Амалье хорошую службу. С самых ранних лет — когда Амалье доставались кусочек ягодного пирога побольше (и обязательно с вишенкой), кукла понаряднее или школьная сумка для книжек получше. Софике даже на мгновенье становится завидно, что ей самой удалось побыть самой младшей всего-то на недельку больше, чем год.

Впрочем, теперь самой младшей из детей пастора Траммо является родившаяся недавно Фиалочка — так что, Амалье определённо осталось совсем недолго наслаждаться своим... превосходством в глазах отца и мачехи. Должно быть, до тех пор, пока Фиалочка не начнёт ползать.

Подумав немного, Амалья (Софике кажется, что она видит на хорошеньком личике Амальи весь мыслительный процесс) тоже достаёт из своего шкафа передник — праздничный, кружевной, накрахмаленный. Всего у Амальи, насколько Софика помнит, шесть передников — один кружевной белый, один кружевной чёрный, два белых передника с оборками и два передника с цветочной вышивкой по краям. Все они смотрятся гораздо более богато, чем у старших сестёр Траммо.

Амалья, как и следует ожидать, смотрится в своей одежде настоящей барышней — юной дворянкой из тех, у которых есть несколько нянь и гувернанток, которые даже в детстве несколько раз в день меняют платья и которые посещают детские балы с тех пор, как им исполняется семь лет.

У Констанции и Арабеллы, кажется, было именно такое детство, и иногда у Амальи от их рассказов загораются восторгом и завистью глаза. Софика не уверена, что их детству можно хоть в чём-то позавидовать.

Софика присаживается к себе на кровать, чтобы надеть и зашнуровать ботинки. Кажется, это последнее, что она должна надеть. Ведь не нужно брать с собой что-нибудь ещё?..

— И всё-таки я против того, что ты теперь носишь серьги, как... — слышит Софика укоризненные нотки в голосе Руфины и поднимает голову.

Руфина стоит ближе к Амалье, чем стояла некоторое время назад, её руки скрещены на груди, а на лице — то неодобрительное и несколько высокомерное выражение. Руфина, полностью уверенная в собственной правоте — что может быть хуже? Софика убеждена, что сама бы обязательно вспылила, если бы Руфина сейчас обратилась таким тоном к ней самой.

Серёжки — единственные у Амальи — аккуратные, маленькие, с крошечными жемчужинками, смотрятся на Амалье вполне неплохо. Это совсем не те громоздкие и неудобные серьги, что носят взрослые, замужние дамы — украшенные россыпью массивных камней и сверкающие на солнце. Подобные небольшие серёжки надевают и другие девочки в пансионе — те же Констанция или Татьяна, кого уж точно не заподозрить в дурном поведении.

Софика, по правде говоря, не понимает недовольства Руфины. Куда больше внимания, должно быть, заслуживает тот факт, что на одном ботинке Софики несколько протёрлась кожа. Или что один бант у Софики получился несколько больше второго. Ой, да что угодно заслуживает больше внимания, чем проколотые недавно уши Амальи и аккуратные едва заметные серёжки!

— Как кто? — прерывает Руфину Амалья с таким оскорблением в голосе, что Софике хочется держаться от сестёр как можно дальше на ближайшие несколько часов. — Ну же! Скажи! Говори!

Лицо у Амальи в один миг становится непривычно серьёзным и даже злым. С него словно слетает то детское, милое и нежное выражение, которое Амалья предпочитает на него напускать. Амалья вдруг кажется Софике непривычно взрослой и даже жёсткой. И в чертах её чудится нечто похожее на Гесима.

— Как хефрианка! — наконец, находится с ответом Руфина. — Не понимаю вообще, отчего тебе даже дома дозволяется носить одежду, что совершенно не пристала брелиакенкам!

Брелиакцам и в особенности брелиакенкам следует одеваться скромно и опрятно, чтобы не позволять тщеславию проникать в душу и отравлять её — кажется, как-то так звучит один из постулатов. Замужним брелиакенкам в свою очередь желательно покрывать волосы (и пусть большинство женщин в деревне скрывает их полностью под белыми покрывалами, некоторые, в том числе мачеха Софики, носят расшитые узорами сетки для волос или весьма строгого вида шляпки, открывая чужим взорам хотя бы некоторые пряди).

Брелиакским девушкам же надлежит быть особенно аккуратными и скромными в одежде, не дозволять себе любых вольностей, избегать дорогих тканей (хотя дозволяется использование кружева или оборок), открытых плеч и рук, носить не слишком привлекающие взгляды причёски и избегать любых украшений, кроме памятных кулонов или живых цветов.

Софика думает — но отчего-то не решается произносить свою мысль вслух, — что Руфина и сама бывает замечена в отступлении от этого правила, а значит — не имеет никакого права пенять на это Амалье. Если уж Руфине хочется порой городить какой-то ужас у себя на голове, то нет ничего удивительного в желании Амальи носить серёжки или дорогие ткани.

Софика замечает, что на лицо её сестры Амальи после слов о том, что она похожа своей тягой к роскоши, на хефрианку, возвращается старое расслабленное, невинное выражение, разве что во взгляде её теперь явственно заметно высокомерное, почти обидное снисхождение. Снисхождение это, кажется Софике, с каждым днём появляется на миловидном личике Амальи всё чаще и чаще. И в этом определённо нет ничего хорошего.

— Ты просто завидуешь! — пожимает плечами Амалья и усмехается, последний раз оправляя перед зеркалом повязанные белой лентой волосы, прежде чем повернуться к выходу из общей спальни. — Что мне — или Софике с Гесимом — всегда уделялось куда больше внимания, чем тебе. К тому же, ты совершенная дурнушка, и никто, даже папенька с маменькой, не видит смысла тебя наряжать.

Если не вмешаться сейчас, то, должно быть, Руфина ведь может и не сдержаться, и расквасить — вполне заслуженно, признаёт Софика — младшей сестрице нос. Это, разумеется, спровоцирует недовольство мачехиной кузина — да и отца тоже — Руфиной, что едва ли может хорошо сказаться на дальнейших отношениях сестёр Траммо — ведь и Руфина, и Амалья совершенно точно попытаются призвать Софику в качестве свидетеля собственной правоты.

Секунду спустя, когда выражение шока исчезает с лица Руфины, а губы её начинают подрагивать, Софика признаёт собственную неправоту — Руфина навряд ли может расквасить Амалье нос, даже если та того определённо заслуживает. Нет уж. Руфина скорее разрыдается, повалится ничком на кровать и твёрдо решит никуда не выходить из спальни до скончания века.

— Так я ведь тоже не красавица, Амалья! — зачем-то хихикает Софика, предупреждая готовый вырваться из груди Руфины всхлип. — А кавалеров у меня, всё ж, побольше твоего!

Руфина только открывает рот и, так ничего и не сказав, захлопывает его обратно. Софика видит благодарность и почти обидное удивление в её глазах. Амалья, должно быть, не найдясь с ответом, горделиво задирает носик и выскальзывает за дверь общей спальни, показательно тихо прикрывая за собой дверь. Софику это раздражает гораздо больше, чем если бы дверь громко хлопнула.

— Не вздумай реветь из-за её подколок! — тут же преувеличенно бодро обращается Софика к Руфине. — Ты ведь знаешь, что не меньше трети платьев, что носила дома Амалья, должны были достаться тебе, но были ей нагло выпрошены у отца и мачехи! Так что, как минимум один из её доводов насквозь лжив!

Софика хватается за ручку двери, окидывает комнату рассеянным взглядом и выходит в коридор. Руфина следует за ней почти мгновенно и аккуратно затворяет дверь, словно та развалится от одного хлопка. Амалья, как и следовало ожидать, ещё не успевает далеко уйти — она уже спускается по лестнице, но Софике не доставляет никакого труда довольно-таки быстро её догнать.

Софика сбегает вниз по лестнице и почти прижимается носом к узкому окошечку рядом со входной дверью. Разочарование от того, что отца ещё нет — или же его не видно — не успевает заполнить её душу — Софика успевает наткнуться взглядом на букет из маков и крупных жёлтых роз, повязанный жёлтой хлопковой лентой, ужасно похожей на те, что вплетаются в Софикины косы.

— Папенька сейчас пьёт чай с тётушкой в её кабинете, насколько мне известно, — усмехается Амалья, снова говоря тем своим нежным голосом, что неизменно производит впечатление на всех взрослых вокруг. — Вероятно, нам стоит пройти туда, а не выбегать без разрешения во двор. Остальные девочки уже отправились на прогулки со своими родителями.

— Разве отец не должен ожидать нас на улице? — удивляется Софика, наклоняясь, чтобы поправить сползший чулок и, заодно, получше разглядеть заинтересовавший её букет. — В пансионе — кроме холла — ведь запрещено появляться мужчинам! Даже родственникам!

Это правило с самого начала кажется Софике совершенно дурацким и обидным — визиты отцов или братьев кого-нибудь из девочек могли бы сделать пребывание в пансионе куда более увлекательным. Во всяком случае, братья — о братьях Софика судит по Гесиму или Георгу, одному из старших братьев Жюли — могут стать довольно-таки неплохими соучастниками в проделках или своеобразной контрабанде запрещённых в стенах пансиона книг.

Ладно, решает Софика, возможно в этом правиле и есть кое-какой смысл, если уж мачехина кузина так трясётся от одной мысли о том, что недостойная литература может попасть в руки кого-нибудь из её воспитанниц.

Впрочем, женщинам, в том числе самым близким родственницам, так же запрещено появляться в пансионе дальше холла и, быть может, если репутация дамы того заслуживает, кабинета мачехиной кузины. В столовую, классы, комнаты воспитанниц им, кажется, тоже хода нет. Это кажется не менее обидным — о, Софика была бы просто счастлива увидеть в стенах пансиона мачеху — и ещё менее объяснимым.

— Наш отец — священник, если ты не забыла, — объясняет Руфина нарочито терпеливо, но Софика уверена, что глаза она всё-таки закатила, — а в пансионе нельзя появляться мужчинам, кроме священников.

Это весьма кстати — то, что отцу можно зайти хотя бы в кабинет мачехиной кузины. Пожалуй, это второе, что радует Софику этим утром — первым был красивый букет. О, думает она, как было бы ужасно, если бы им пришлось искать отца в толпе других родителей и родственников дебютанток! Если родительские дни, конечно, начинаются именно таким образом, в чём нельзя быть совершенно уверенной.

Илмари Траммо, брелиакский пастор и отец пятерых детей, едва ли мог оказаться заметным на фоне других родителей, думает Софика. Он, кажется, вообще никогда не был заметным, словно взяв за образец одно из брелиакских правил — ставший с возрастом совершенно бесцветным (в молодости, если Софика именно его видела на старых фотографиях, он имел весьма миловидные черты лица, почти столь же приятные, как и у Амальи), невысокого роста (он лишь самую малость выше Софики) и скромно, пусть и достойно и опрятно, одетый. Софика не уверена, что она сама, Амалья или Руфина сумели бы разглядеть его в толпе других родителей.

По пути к кабинету мачехиной кузины Софика, чересчур задумавшись об отправителе букета (Софика просто убеждена, что его послал либо Тобиас, либо Уильям, но мысли о втором сейчас не держатся у неё в голове слишком долго) успевает едва не сшибить с постамента довольно красивую и крупную вазу, подаренную кем-то из прошлых воспитанниц, случайно наступить на ногу Амалье и едва не завалиться на Руфину, когда приходится свернуть в небольшой тупичок, щедро украшенный сделанными воспитанницами цветами из бумаги.

Немного в себя Софика приходит лишь перед массивной дубовой дверью кабинета мачехиной кузины — из-за неё она слышит голоса. Мачехиной кузины, конечно же, и отца. Разобрать, о чём именно они говорят, впрочем, не получается — не только из-за того, что разговор, кажется, весьма негромкий, но и потому, что Руфина (разумеется, посмотрев на Софику самым суровым и осуждающим из своих взглядов) едва не оттаскивает её от двери.

Амалья, оправив напоследок причёску и пригладив кружевной фартук, в свою очередь усмехается. Опять-таки — довольно снисходительно. И весьма неприятно.

— И, чтоб ты знала, кавалеры и их количество меня, на данном этапе жизни, нисколько не волнуют! — успевает она шепнуть Софике, прежде чем отворить дверь в кабинет мачехиной кузины.

Всё недовольство от приезда отца — Софика всё ещё боится предстоящей встречи отца с Гесимом, и потому не может в полной мере насладиться его приездом — испаряется, как только Софика видит знакомую невысокую фигуру в кабинете мачехиной кузины. Отец одет в строгий серый костюм без пуговиц, такой же, в какой обыкновенно одеваются брелиакские священники, и держит в левой руке скромные деревянные чётки, с которыми почти не расстаётся, если нет нужды в физическом труде.

Отец встаёт из кресла рядом со столом мачехиной кузины и кивком приветствует вошедших в кабинет дочерей. Он кажется несколько более уставшим, чем обычно, но вполне довольным. Софика с горечью замечает — он гораздо чаще бывает довольным и никогда не впадает в ярость, если рядом нет Гесима.

Амалья первой подходит к отцу и мачехиной кузине, делает два книксена — по всем правилам, сначала отцу, затем наставнице — и ангельским голоском благодарит их обоих за предстоящую прогулку в парке. Она становится совсем близко с отцом и заглядывает ему в глаза, должно быть, с излюбленным ласково-покорным выражением, которое всегда действует на отца обезоруживающе, как бы разгневан он ни был.

— Чудесная работа, котёнок! — говорит отец, показывая рукой на аккуратно вышитую подушечку Амальи, после чего целует младшую дочь в лоб. — Твоя матушка будет рада получить подарок от такой умницы как ты! Мне сказали, что ты успела стать лучшей ученицей!..

Амалья радостно что-то щебечет — Софика привычно в этот щебет не вслушивается, разглядывая обнаружившуюся под двумя ногтями на левой руке грязь (о, будет весьма неловко, если кто-нибудь из присутствующих здесь это обнаружит) — и снова, с изяществом, достойным истинной леди, делает книксены.

Руфина шагает к отцу, когда Амалья, наконец, отходит несколько в сторону. Руфина некоторое время мнётся, не зная, как ей лучше поприветствовать отца — так, как того требуют в пансионе или же так, как следовало делать в деревне. Наконец, она всё-таки приседает в книксене, но отчего-то путается и приседает сначала перед мачехиной кузиной, а только затем — перед отцом. На лице у мачехиной кузины появляется досада и плохо скрытое разочарование.

Руфина старается держать спину ровнее, но — из-за присутствия мачехиной кузины, а не отца — чувствует себя слишком уж неловко и скованно, и оттого не может сдержать от того, чтобы ссутулиться. Она вообще сутулится гораздо чаще с тех пор, как сестёр Траммо направили в этот пансион. Словно старается сделаться ещё более незаметной — что не так-то и сложно, при её небольшом росте.

— Я передам детскую рубашечку твоей матушке, как только вернусь домой, — довольно говорит отец, кивая на заслуживающую всяческих наград работу Руфины и наклоняясь, чтобы поцеловать в лоб и старшую дочь, и не замечает промелькнувшего на Руфинином лице выражения боли. — Весьма достойная работа, дорогая. Ты вышиваешь с каждым годом всё лучше и лучше.

Первой мыслью Софики о причине боли на лице Руфины является догадка, что отец никогда не называет Руфину, как и Гесима, шутливыми прозвищами, какие придуманы — возможно, мачехой — для Софики и Амальи. О, саму Софику это бы обижало! Да и, пожалуй, куда проще и удобнее, когда есть прозвища — всегда можно сообразить, что на тебя сердятся слишком уж сильно, если вдруг называют иначе.

Руфина никогда не зовёт мачеху матушкой, приходит Софике в голову несколько позднее другая мысль. И даже мачехой её, как Софика, не называет — только «мадам Траммо». И, кажется, злится, если Амалья называет её «матушкой». Руфина единственная из сестёр, кто помнит настоящую мать чуточку лучше парочки призрачных воспоминаний, из которых даже лица уловить никак не удаётся.

Софика подходит к отцу последней, и по-простому целует его в щёку. Быть может, это и выглядит по-деревенски, но Софика уверена, что книксены у неё до сих пор выходят неловкие (и она, должно быть, как и Руфина, умудрится что-нибудь перепутать), и оттого показывать их лишний раз не следует, если нет желания совершенно опозориться. Отец в ответ целует среднюю дочь в лоб и, кажется, старается сдержать улыбку.

— Я всё ещё плохо вышиваю и периодически влипаю в неприятности, зато в танцах и пении меня здесь вроде как даже хвалят! — выпаливает Софика первое, что приходит ей в голову, не дожидаясь, пока к ней обратятся.

Она, конечно же, улыбается. Софика вполне уверена, что её отругают за неаккуратное вышивание — отец всегда хмурится, когда видит работы средней дочери, даже если минуту назад настроение у него было преотличное, — но даже это не может испортить её настроения. А ещё у Софики достанет и прочих мелких прегрешений — чего стоят только несколько утерянных пар перчаток, чёрное шестобальное платье, прыжки по лужам с Джеком (с Гесимом, как считает мачехина кузина и, должно быть, если она посмеет рассказать об этом случае отцу, придётся признаться, что в тот раз Софика отплясывала вовсе не со своим братом) и, возможно, ещё с десяток мелких шалостей, о которых она даже не помнит.

В конце концов, едва ли что-то может быть хуже того раза, когда Софика, пытаясь вышить отцу на день рождения платок (а делала она это в самый последний момент перед тем, как нужно было его дарить), случайно пришила его к подолу собственного платья, после чего так дёрнула за ткань, что на платье осталась дырка. Впрочем, гораздо большей проблемой в тот раз было то, что к обеду ждали гостей (двух сестёр мачехи, трёх соседок и их мужей), из-за чего тринадцатилетнюю Софику незадолго до происшествия одели в Амальино новое и необычайно модное платье, привезённое одной из тёток из столице Мейлге специально для любимой племянницы.

Кажется, столько Амальионого визга Софике вовек больше не услышать!

— Твоё вышивание не заслуживает отметки «плохо», стрекоза, — голос у отца становится строгим, и Софика ловит себя на мысли, что ещё немного, и она снова погрузится в себя и пропустит большую половину нотации, как это иногда бывает дома, — оно скорее на отметке «отвратительно». Хотя, признаюсь, я неожиданно доволен отзывом о тебе мадам Шенно.

Своего удивления Софика скрыть никак не может. По правде говоря, она не вполне уверена, что это правда — что мачехина кузина способна сказать о ней хоть что-то хорошее. После той-то истории с Жюли, её ночной вылазкой (о, что было бы, если бы вскрылись ночные вылазки самой Софики да и Амальи заодно, лучше и не думать), припрятанными в комнате детективными романами и вчерашним не вполне приличествующем незамужней девушке подарком от Уильяма.

— Да, мадемуазель Траммо, — строгим, истинно учительским голосом говорит мачехина кузина, отвечая на незаданный Софикой вопрос. — Хоть я и считаю вас весьма легкомысленной и ленивой особой, невозможно не отметить таких ваших достоинств, как честность, привязанность к семье и подругам и отсутствие склонности предаваться унынию. К тому же, вы действительно талантливы в музыке и танцах. Уверена, что при должном усердии, вы бы могли побороть свои недостатки и стать достойной супругой достойному человеку.

Софика не вполне уверена, что именно это считает своим главным предназначением (и что вообще способна стать кому-то достойной женой в том смысле, который большинство вкладывает в эти слова), но считает своим долгом поблагодарить мачехину кузину за подобные надежды.

Отец — тут Софика, теперь стоящая к нему ближе всех, вспоминает о замечательной традиции дарить дочерям подарки на родительские дни — вручает сёстрам Траммо три книги в тускло-сиреневых тканевых переплётах с блёклыми тиснёными цветочками — «Поучительные повести о юных леди в трёх томах» от некой Мари Креу. Софика почти уверена, что читать эти дурацкие повести ужасно скучно. Книги эти, вероятно, даже лишены иллюстраций, делающие подобные образчики литературы хоть сколько-нибудь читабельными.

Амалья, должно быть, считает так же, впрочем, улыбается так счастливо и радостно, что ни у кого не достанет духу заподозрить в ней неискренность — как и всегда, когда отец что-то привозит (обыкновенно, правда, Амалье потом вдобавок дарят какие-нибудь прелестные безделицы или же ноты каких-нибудь романсов, отчего её глаза начинают сиять уже не фальшивым светом). Руфина, кажется, в их компании единственная, кто действительно рад этим книжкам.

Впрочем, само наличие подарков — даже таких откровенно дурацких — не может Софику не радовать. О, всякие гостинцы всегда приводят среднюю из сестёр Траммо в хорошее настроение! Быть может, если у Софики когда-нибудь снова выдастся настроение посмеяться над Руфиной, она даже откроет эти ужасные книжки и, кривляясь, зачитает вслух что-нибудь наиболее скучное.

— Весьма достойные книги для дебютанток, — удовлетворённо кивает мачехина кузина. — Мне пришлось вернуть некоторым родителям приготовленные ими подарки — я против любой фривольности в своём пансионе. Тем более, если в газетах отзываются о книге как о скандальной.

Софика едва сдерживает любопытство и — с огромным трудом — не спрашивает о том, что именно это за книжка. О, она узнает об этом несколько позднее — у той же Амальи, до которой определённо дойдёт необходимая информация раньше кого-либо ещё. Сейчас, пожалуй, не следует даже делать вида, что какая-то скандальная книжка может привлечь хотя бы толику её внимания.

После небольшого — но чересчур, по мнению Софики, содержательного — разговора мачехиной кузины и отца о том, каких книг по их убеждению не следует читать юным девицам, начинается та часть мероприятий, которая нравится Софике меньше всего на свете — мачехина кузина принимается перечислять сёстрам Траммо правила поведения в родительский день. Софика едва ли может запомнить из них хотя бы слово! Эта чрезмерно долгая речь кажется ей настолько бессмысленной и нудной, что хочется заснуть уже на четвёртом слове.

Впрочем, основное из всего этого перечня Софика всё-таки улавливает: сестёр Траммо отпускают из пансиона до ужина — всем девушкам надлежит к этому времени вернуться обратно, чтобы иметь возможность хоть немного отдохнуть перед завтрашним балом. Седьмым. На который Софику заставили создать магией другое, новое платье — на этот раз, более приличествующее дебютантке. В этот раз ей даже удаётся отстоять своё право на алый цвет и использование маков в качестве отделки.

Заканчивается речь тем, что мачехина кузина повязывает на запястье левой руки каждой из сестёр Траммо по шёлковой ленте, сиреневой по краям и серебристой в центре (цвета пансиона, как догадывается Софика, взглянув на висящее в комнате мымры вышитое кем-то из воспитанниц знамя). Это, кажется, означает то, что их, наконец, отпускают. Отец мягко пожимает руку мачехиной кузине и, кивнув старшим дочерям и взяв под руку младшую, выходит из кабинета.

Софика и Руфина шагают вслед за ними, стараясь не слишком-то сильно отставать.

Отец привычно шагает быстро — подобная привычка есть и у Гесима, и у самой Софики, — и они довольно-таки быстро минуют коридор, а затем и холл, оказываясь на улице. Там, надо заметить, вовсе не так солнечно и тепло, как хочется, должно быть, теплолюбивой Амалье. Облака застилают небо, оставляя лишь какие-то жалкие клочки голубого. На улице Софика, обогнав Руфину, становится с другой стороны от отца, нежели Амалья, и, хихикнув, прижимается к его свободной руке.

— Ну, стрекоза! — шутливо и вместе с тем укоризненно щурится отец, разглядывая длину юбки Софики. — За что хоть тебя наказали? Забралась на крышу, пробралась ночью на кухню или в гневе стукнула кого-нибудь по носу?

— Ничего такого! — хихикает в ответ Софика, прижимаясь к отцовской руке несколько крепче. — Наказали меня за забывчивость — я напрочь забыла, что к платью на шестой бал требуются перчатки! И я все эти дни была просто паинькой — никого не стукнула и не толкнула, почти всегда помнила о вежливости и ни разу не утащила с кухни куска пирога!

Амалья молчаливо посмеивается над словами Софики, но та благодарна младшей сестрице уже за одно — она всё-таки ничего не говорит. Руфина, которой приходится идти справа от Софики, смотрит на обеих сестёр волком, но тоже молчит. Слава леди Серенне за это!

— Рад это слышать, стрекоза! — замечает отец довольно-таки серьёзно. — Быть может, мне следовало отправить тебя в пансион на несколько лет раньше — у мадам Шенно, кажется, получилось обуздать твой нрав. Я всегда говорил вашей матушке, что все твои шалости от безделья.

Амалья уже не может сдержать улыбки — хитрой-хитрой и определённо насмешливой. И всё же подобная плутоватая улыбка идёт ей куда больше того надменно-снисходительного выражения. А вот у Руфины, кажется, скоро треснут зубы, если она продолжит сжимать их с такой силой.

— У тётушки в пансионе столько увлекательного и чудесного! — щебечет Амалья, ласково-хитро. — Столько музыки, столько танцев, столько разных занятий!

Отец кажется определённо гордым собой за то, что он уговорил мачеху послать дочерей в столицу хотя бы на сезон дебюта. Должно быть, он действительно рад, что пребывание в пансионе мачехиной кузины началось для его дочерей вполне удачно — вероятно, об успехе обеих младших дочерей пастора Траммо на балах мачехина кузина уже упомянула.

Они переходят улицу — Софика притягивает к себе свободной рукой Руфину, и та, кажется, наконец улыбается. Остаётся пройти ещё совсем немного — и будет парк, в котором они будут прогуливаться (пусть Софика и предпочла бы пошататься по прелестным улочкам столицы). Для полного счастья не хватает лишь мачехи и Гесима, что гуляли бы вместе с ними. И если смириться с отсутствием мачехи довольно легко — Софика знает, что сейчас едва ли возможно оставлять Фиалочку без матери, — то с отсутствием Гесима всё гораздо сложнее.

Софика старается утешить себя мыслью, что для Гесима так будет куда лучше — не встречаться с отцом как можно дольше. Уж во всяком случае, пока мачехи нет рядом — без её миротворческих способностей может выйти довольно-таки дурно. У самой Софики, вероятно, никогда не получится быть достаточно мягкой и понимающей к обеим сторонам, чтобы оказаться способной потушить — или хотя бы сдержать в узде — пламя их ссоры.

Но не расстраиваться из-за того, что Гесим сейчас не идёт в парк вместе с ними, не шутит, не держит Софику за руку, никак не получается. Софика чувствует себя из-за этого ужасной эгоисткой, злится на себя и старается хоть как-то отвлечься от наполняющего грудь чувства обиды. Не на Гесима или отца. На саму себя за глупые, эгоистичные желания.

Уже виднеется ограда парка — это не тот, в котором Софика и Амалья слушали тамеринок, и не тот, в котором проходил первый в жизни сестёр Траммо столичный пикник. Какой-то совсем другой, совершенно незнакомый — у него на ограде сидят позолоченные красавицы-белочки, ужасно похожие на настоящих. Подобных красавиц определённо хочется потрогать руками, чтобы убедиться, что на самом деле они не живые.

Как Софика понимает из восторженного шёпота Амальи, в этом парке находится с десяток качелей, гораздо более удобных и красивых, нежели в деревне. На этих качелях легко можно качаться и вдвоём — сделанные в виде двух узеньких скамеечек, расположенных друг напротив друга, и соединённых между собой перекладиной, на которую можно поставить ноги. На этих качелях не нужно стоять, как на той одинокой перекладине в деревне, а можно просто сесть на скамеечку и потихоньку начать раскачиваться.

Амалья именно это и собирается сделать — забраться на качели вместе с Софикой или, что несколько менее вероятно, с Руфиной, которая едва ли того захочет, и качаться, качаться, качаться... Ведь в этом парке дебютантки или молодые замужние женщины имеют право на подобное развлечение без опаски наткнуться на непонимающие, осуждающие взгляды.

Семья Траммо уже подходит к самым воротам в парк, когда Софика замечает одинокую высокую фигуру в сером сюртуке, прислонившуюся спиной к одной из мраморных ваз. Она узнаёт эту фигуру сразу, и сердце начинает колотиться в груди словно сумасшедшее.

— Гесим! — вырывается у Софики из груди прежде, чем она, выпустив отца и Амалью и пробежав разделяющее их с Гесимом расстояние, кидается брату на шею.

Гесим смеётся. Открыто. Счастливо. Так, как он почти всегда смеётся при виде Софики. Гесим порывисто подхватывает её на руки, легко кружит в воздухе — сегодня несколько дольше, чем обычно. Софика чувствует даже сквозь ткань своего платья тепло его ладоней. И что-то есть тревожное в этом тепле — что-то, о чём Софика подумает когда-нибудь потом. Когда Гесим опускает её на землю, Софика замечает, что волосы у него сегодня вьются несколько больше, чем в последнее время (почти так же вьются, как до отъезда из деревни), а пальцы все в чернилах, и отчего-то пятна совсем не похожи на те, что остаются у него на руках обычно.

— Ты, кажется, ещё немного подросла с нашей последней встречи? — смеётся над Софикой Гесим, невесомо щёлкая её по носу. — После того, как перерастёшь отца — хочешь стать выше меня?

Софика неприлично счастливо хихикает, легонько бьёт его ладошкой по плечу и проворно забирается на постамент для мраморной вазы, шутливо притворяясь, будто и сейчас она, Софика, чуточку выше Гесима. Она в один миг забывает обо всех своих волнениях и переживаниях. Даже когда к ней и Гесиму подходят отец, Руфина и Амалья — Софика чувствует, что больше не в состоянии беспокоиться о чём-то плохом.

Что вообще может случиться дурного в Мейлге? В чудесном мирке прелестных нарядов, галантных манер, изящных дам и пышных балов. Крохотном, безмятежном мирке — как порой твердит Уильям, бывавший едва ли не во всех иных мирах. Огромных, древних и чертовски опасных.

В маленьких очаровательных мирках вроде Мейлге никогда не происходит ничего чрезмерно волнительного и плохого. Это, наконец, даже скучно — жить в подобном мирке. В этой мысли Уильям уверен, и Софика искренне верит в эти слова.

Гесим выше отца почти на голову и одет гораздо более дорого, чем он — на нём расшитый цветочными узорами зелёный жилет, украшенные подобными, но более мелкими узорами штаны, добротный, расстёгнутый сейчас серый сюртук с шитьём серебром на обшлагах, и начищенные до блеска ботинки, — только даже это, кажется, не даёт ему чувствовать себя увереннее.

При одном взгляде на отца Гесим несколько мрачнеет, чуть сутулится, а затем, словно усилием воли резко выпрямляет спину. Это действие, судя по его побелевшему лицу, даётся ему не очень-то легко. Он поджимает губы так, что они белеют, и не говорит ни слова, будто бы безразлично разглядывая отца, Руфину и зашедшую отцу за спину Амалью. Ровно и без всякого интереса — как случайных попутчиков, которых не слишком-то хочется видеть впредь. Только вот взгляд его теперь полон приглушённого, придушенного в самом своём осознании гнева.

Гесим старается выглядеть равнодушным, бесстрастным, даже бездушным, быть может. Как мальчик с оледеневшим сердцем из сказки, которую когда-то в детстве читал Софике. Только вот сердце у Гесима точно не ледяное. Уж кому-кому, а Софике это точно известно.

— Ты давно не писал, — хмурится отец, приветствуя сына гораздо сдержаннее и холоднее, чем недавно дочерей, а потом поворачивается к Софике и добавляет строго: — Слезай отсюда. Ты уже не маленькая, чтобы не понимать, что так вести себя совершенно неприлично. Что подумают о нас все эти люди в парке?

Софика нехотя спрыгивает с постамента. Ей, по правде говоря, совершенно безразлично, что будут о ней думать все эти невыносимые клуши в идеальных своей «приличностью» нарядах, что неспешно прогуливаются по парковым дорожкам, но спорить сейчас, вероятно, не самая лучшая идея.

Не то чтобы голова Софики когда-либо в жизни славилась действительно хорошими идеями.

А взгляд у Гесима после слов отца перестаёт быть равнодушным или безразличным — нет, теперь Софике кажется, что о него можно порезаться или обжечься. И в этом уж точно нет ничего хорошего. Именно такой взгляд Гесима обыкновенно предвещает настоящую бурю.

Софике вдруг хочется закричать — пронзительно и громко. От безысходности, от накатившего вдруг осознания — отцу и Гесиму никогда не помириться, если оба будут говорить друг с другом таким тоном. Софике хочется высказать всё, прокричать, проорать, но она не может выдавить из себя. Смутное предчувствие терзает, мучает её — нельзя сейчас вмешиваться. Ни в коем случае нельзя. Иначе они оба её не простят. И если с непрощением от отца Софика ещё готова примириться, то...

— Работал, — сухо чеканит в ответ Гесим почти неприятным, хриплым и резким голосом. — Некогда было.

Отца такой ответ, разумеется, не устраивает. Глубокая складка залегает у него меж бровей, а губы недовольно кривятся. Руфина бросает укоризненный, строгий взгляд на Гесима, будто бы это когда-либо могло на него подействовать. Её взгляды, думается Софике, не действуют даже на сестёр, куда более подверженных подобному влиянию. Даже странно, что Руфина думает, будто бы может хоть как-то заставить или убедить Гесима в чём-либо.

— Как любопытно! А где ты работал, Гесим? — интересуется Амалья, опасливо выглядывая из-за отцовской спины.

Софика не уверена, что Амалья выбрала удачное время, чтобы удовлетворить своё неуёмное любопытство. Софика вообще убеждена, что в подобном случае не бывает «удачного времени». Уж точно не тогда, когда Гесим стоит лицом к лицом к отцу, и непонимание, переходящее едва ли не в ярость, терзает души обоих.

— В типографии, — отвечает Гесим так же сухо и резко, как минутой ранее, складывая руки на груди.

Он словно отгораживается от них, пытается хоть как-то защититься, закрыться, спрятаться за ненадёжным, призрачным укрытием, которое едва ли способно хоть как-то помочь. Защититься — от людей, которые должны быть ему семьёй, но, кажется, никак не могут ею стать. И это заставляет сердце Софики сжиматься до боли от жалости к брату, а в душу её закрадываются сомнение — а такой ли уж хорошей семьёй они стали хотя бы друг для друга? Не только для Гесима.

Отец пытается ещё что-то спрашивать у сына, на что получает такие же односложные, резкие ответы, из которых едва ли можно хоть что-нибудь действительно понять. Разве что — полное нежелание отвечать.

Разговор между ними определённо не ладится, и отец, недовольно хмыкнув напоследок, отстаёт. Софика никак не может удержаться от вздоха облегчения, и ловит на себя укоризненно-солидарный взгляд Руфины, которая, кажется, тоже рада не случившейся всё-таки буре.

Семья Траммо довольно скоро занимает одну из парковых длинных скамеек, на которых вполне могут уместиться пять-шесть человек — деревянную, резную и выкрашенную в нежно-сиреневый цвет, как и все остальные скамейки в этом парке. Амалья присаживается справа от отца и прижимается к его плечу, Руфина садится слева, рядом с ней плюхается — весьма неаристократично, о чём спешат ей напомнить отец и Руфина — Софика. Гесим усаживается слева от Софики на подлокотник и закидывает ногу на ногу.

Погода сегодня стоит жаркая и солнечная, и Гесим снимает с себя сюртук, оставаясь в рубашке, штанах и роскошно вышитом жилете, вероятно, совсем недостойном истинного брелиакца.

Как обычно это и бывало в деревне после каких-нибудь экзаменов или важных для общины мероприятий, отец начинает с обсуждение достижений (или — их отсутствия) своих детей. Софика привычно отвлекается, решив, что понаблюдать издали за качелями или разглядывать узоры на сюртуке Гесима гораздо приятнее, чем слушать очередные нотации.

Будто бы Софика за свои семнадцать лет могла не уяснить недовольства своим умением наживать неприятности, вспыльчивостью, чрезмерно скромными успехами в рукоделии и любых делах, требующих больше усидчивости, чем способностей! Ох! Да за столько лет непрестанных нравоучений подобное могла понять даже полная дура! Только вот едва ли эти недостатки можно исправить достаточно легко, не выдавая себя за кого-то другого.

Софика убеждена — Амалью отец, разумеется, хвалит за старательность, хорошие манеры, неплохие успехи в танцах, музыке, рукоделии, прилежность в следовании тем правилам, которые учреждены в пансионе мачехиной кузины... А Амалья привычно смущается несколько наигранно и лишь лопочет нечто вроде «ох, ну что вы, папенька!», за что удостаивается ещё награды за скромность, которой у Амальи отродясь не бывало.

Софика как раз поднимается взглядом к вороту рубашки Гесима, когда замечает, что он слишком уж долго смотрит на подол её тускло-розового платья. Слишком короткого, чтобы на него можно было не обратить внимания. И достаточно детского по отделке, чтобы возможно было принять Софику за барышню... не вполне пристойных занятий, о которых и отец, и мачеха велели никогда не вспоминать.

— Твоей наставнице не следовало отпускать тебя в таком виде, — шепчет Софике на ухо Гесим, улыбаясь почти что не натянуто. — Убеждён, что один вид твоих ног собирает все мужские взгляды в округе.

Софика хихикает, прикрыв рот ладонью. Глаза у Гесима, видит она, всё ещё больные, встревоженные и отчего-то совсем странные, и всё же из них исчезает то выражение плохо сдерживаемого гнева, который ему никак не удаётся укротить. И это Софику радует.

— Может быть, она предполагала, что моё наказание должно заключаться именно в этом? — весело подмигивает она Гесиму. — Что все вокруг будут преследовать меня взглядами?

Руфину — о, на этом моменте Софика задерживается взглядом на собственных синих в клетку чулках — отец тоже хвалит за старательность, усердие в рукоделии, скромность. Но Руфиной отец всё-таки недоволен — из-за того, что мачехина кузина, кажется, считает Руфину всего лишь деревенщиной, которая никогда не сумеет привлечь к себе внимание достойного столичного молодого человека.

Гесим наклоняется к Софике чуть ближе и, стараясь сделать это незаметно, кладёт что-то в карман её передника. Удовлетворить своё любопытство и взглянуть на это или спросить у Гесима, Софика не успевает. Отец окликает её.

Он — вполне ожидаемо — говорит о неплохих музыкальных способностях Софики, которым, вероятно, следовало уделять куда больше внимания ещё дома, и о лени, которая не позволяет Софике показывать достаточные успехи в занятиях рукоделием. Вышитые на платке инициалы он снова называет отвратительными, небрежными и совершенно недостойными девицы, которой уже исполнилось семнадцать лет и которая ходит в дебютантках...

— Думаю, платок предназначается мне, коль уж ты неспособен оценить приложенных твоей дочерью усилий! — прерывает монолог отца Гесим, вскакивая со своего места и вырывая из его рук платок с вышитыми Софикой инициалами.

Софике почти нестерпимо хочется совершенно неприлично хихикнуть. То, что она этого всё-таки не делает, вероятно, следует записать на счёт пансиона мачехиной кузины.

Гесим возвращается на своё место на подлокотнике скамейки и снова закидывает ногу на ногу. Софика видит, что истончившиеся руки Гесима начинают дрожать. Верный признак душевного волнения, в котором он способен высказать всё, что только приходит ему в голову.

— Нельзя поощрять нерадение и небрежность, — рассудительно, почти учительским тоном, замечает отец. — От этого проистекают все человеческие пороки, и оттого особенно важно искоренять это в детях. Сейчас ты — старший брат, и тебе неприятно, если ругают твою любимую сестру, но когда ты сам станешь отцом...

— Помнится мне, обычно ты говоришь, что все пороки проистекают из лжи! — холодно усмехается Гесим, перебивая отца на полуслове. — Так ты лжёшь или допускаешь небрежность в формулировках?

Софика торопливо прикрывает рот ладошкой, молясь про себя, чтобы этот её жест не был понят правильно — что Софика попросту пытается скрыть рвущийся из её груди определённо истерический смех. Пусть уж лучше этот жест трактуют как шок от сказанных Гесимом слов.

Лицо отца между тем опасно багровеет. Вероятно, только нежная беленькая ручка Амальи, лёгшая на его предплечье, заставляет его сдержать себя в руках, что и спасает, должно быть, Гесима от кары, что вполне могла стать неминуемой. И Софика с благодарностью думает, что в ближайшее время сделает для Амальи всё, что та захочет. Ну — разве что букеты от Тобиаса ни за что не отдаст.

— Твой насмешливый тон здесь неуместен, Гесим, — отец старается говорить спокойно, хотя нетерпение и раздражение всё-таки сквозит в его голосе. — Ты прекрасно знаешь, что наша вера относит ложь, гордыню, лень и губительную привязанность к крепким напиткам к четырём дорогам грехопадения.

Гесим кривится от этих слов, но всё-таки сдерживается и не говорит ничего в ответ. Он всегда кривится, когда отец говорит о таком — о вере, о традициях и принципах брелиакцев. В особенности о «Четырёх путях грехопадения». Софика думает, что это, должно быть, из-за того, что на один путь Гесим периодически вступает и не в последнюю очередь из-за отца. Даже странно, что тот того не понимает.

Честность, скромность, трудолюбие и воздержание, конечно же, хороши, думает Софика, особенно, если честным, скромным, трудолюбивым человеком, воздерживающимся ото всех других страстей, являешься не ты сам. Но, на её скромный взгляд, как раз скромности лишено большинство брелиакцев, соблюдающих всё остальное.

Должно быть, впрочем, насмешливый тон в этом разговоре действительно неуместен, как отец и говорит — не Софике об этом судить. Её чувство юмора само по себе бывает иногда не слишком уместно, чтобы понимать, когда кто-то другой переходит черту. Тем более, если этот кто-то другой — Гесим.

Амалья всё ещё старается держать себя в достаточной мере мило и очаровательно, но в её голубых, как и у отца, глазах явственно видится плохо скрываемая досада — вероятно, по той причине, что из-за споров отца и Гесима (причину спора Амалья определённо считает глупой и незаслуживающей уделяемого ей внимания) катание на парковых качелях откладывается.

Руфина же, по мнению Софики лишённая напрочь и чувства юмора, и любых сомнений относительно слов отца, снова кажется надменной и холодной, словно какая из мраморных статуй в этом парке. И Руфине — чувствительной почти до плаксивости и довольно-таки чуткой, когда она не думает слишком много о репутации — это определённо не к лицу.

Она, в конце концов, не Амалья.

— И вообще, ты мог бы хотя бы подумать, какое беспокойство ты доставляешь матери тем, что не пишешь! — снова пытается воззвать к совести Гесима отец.

Софика считает подобную попытку вдвойне глупой. Гесим не любит писать письма, как не любит их получать. Гесим никогда не называет мачеху ни матерью, ни мачехой, ни даже мадам Траммо. Он вообще словно пытается сделать вид, что не слишком замечает само её существование. И пусть он никогда не вступает с ней в открытое противостояние, едва ли он может волноваться о её чувствах.

— Она мне не мать! — взрывается Гесим и резко вскакивает с подлокотника скамейки, роняя на землю свой сюртук. — Моя мать умерла четырнадцать лет назад, а эта женщина — мне не мать и никогда ею не будет.

Во взгляде Руфины, не решившейся, впрочем, что-либо сказать, мелькает полная солидарность с Гесимом — Софике кажется, что в первый раз в жизни. Да Руфина ведь думает так же, понимает Софика с удивлением. Для неё мачеха — совсем чужая женщина, не ставшая ближе за все четырнадцать лет своего брака с отцом. И эта мысль кажется Софике какой-то неправильной и донельзя обидной.

Только вот Руфина никогда не скажет это ни отцу, ни мачехе вслух. Она будет молчать, стискивать зубы и до гробовой доски пытаться быть хорошей дочерью, не пытаясь даже на миг задуматься о собственных желаниях. Она, возможно, и способна сказать о своей тоске по матери Софике или Амалье, но она никогда не посмеет признаться в этом отцу.

А у Гесима пальцы бледнеют почти до синевы. И трясутся почти как в припадке. И спина у него слишком уж прямая, что Софику не покидает ощущение — вот-вот она переломится пополам. А от боли и непонятного Софике чувства вины в глазах Гесима и вовсе хочется закричать.

Как только отец может этого не замечать? Или замечать и считать это недостаточно важным? Второе кажется Софике гораздо более худшим, почти что жестоким. И только дрожащие руки Гесима удерживают её от потворства почти непреодолимому желанию поскорее убежать отсюда.

Гесиму плохо здесь. Плохо настолько, что это, кажется, граничит с физической болью. И нет ни мачехи, способной увести отца в сторону, ни бутылки с отвратительно крепким пойлом, приложившись к которой Гесим может хотя бы на время забыться. Кем будет Софика, если оставит его здесь одного? Предательницей, не меньше. А это куда хуже, чем быть лгуньей, гордячкой или лентяйкой.

— Пошли скорее на качели! — ухватившись за призрачную, невнятную идею, Софика пытается улыбнуться, не испытывая, впрочем, никакой уверенности в том, что это у неё выходит. — Раз уж ты пришёл — мы обязательно должны на них покачаться!

Софика почти оттаскивает Гесима в сторону выкрашенных в белый цвет качелей за рукав его идеально выглаженной рубашки, не обращая больше внимания ни на сестёр, ни на отца. Её сердце колотится часто-часто, и в душе нет больше ни радости, ни былого спокойствия. «И стоило же отцу приезжать» — бьётся в Софикиной голове, и мысль эта, кажется, отзывается горечью на языке. И следом мелькает — «всё было бы куда лучше, если бы он не приехал».

Софика не уверена, что Руфина или отец способны оценить её поступок с хорошей стороны.

Отец, должно быть, предпочёл бы выяснить всё сейчас — он всегда любил обсуждать сказанные Гесимом, Софикой или Руфиной сгоряча слова сразу, не дожидаясь, пока гнев утихнет. Отец вообще крайне редко откладывает на потом обсуждение дурных поступков или выходок, и то, только в тех случаях, когда этого никак невозможно избежать — насколько Софика знает, откладыванием наказаний скорее славится в их деревне школьный учитель, мистер Редо.

Впрочем, мнение отца или Руфины сейчас для Софики совершенно не имеет никакого значения. Она убеждена в правильности своего поступка, и ничто на свете не сумеет заставить её в этом усомниться. Даже если Руфина надолго перестанет с ней разговаривать.

На качелях, кажется, становится лучше — во всяком случае, Софика больше не ощущает той тревожности, которую чувствовала всё время, пока отец и Гесим находились рядом друг с другом. Софика как раз усаживается на маленькую скамеечку, наблюдает, как Гесим делает то же самое, и чувствует, как постепенно они начинают раскачиваться.

Качели в парке не взмывают в воздух так высоко, как взмывала маленькая перекладина в деревне, но Софике и без того нравится. В такую жару, думает она, есть лишь два способа как-то о ней позабыть — качели и плаванье в речке. Только вот второго Софике не видать до возвращения в деревню. Здесь, в столице, вряд ли будет возможность раздеться на берегу до нижней рубашки и плюхнуться в воду.

Гесим вцепляется своими побелевшими пальцами в предназначенные для этого резные балки и смотрит куда-то сквозь Софику, словно не видит её. И никого другого. Только собственные мысли. И Софика молчит, зная, что ему нужно время — и возможно, много времени, — чтобы прийти в себя настолько, чтобы быть в состоянии поддерживать разговор.

— Мне казалось, что я морально готов держать себя в руках при нём, — спустя некоторое время произносит Гесим гораздо тише обычного, и Софика едва может расслышать слова, но с удивлением понимает практически каждое. — Но я выхожу из себя, как только вижу его, и едва способен даже находиться рядом. На то, чтобы вести себя... сдержанно... мне уже не хватает сил.

Она долго не знает, что сказать. Это известно ей настолько давно, что Софика не уверена, что был в её жизни хотя бы год, когда в голове не было этого знания. Должно быть, она знала это всегда. С самого своего рождения или даже раньше, если верна теория в одной из мачехиных книжек.

Гесим — вспыльчивый малый, обидчивый до абсурдности и бесконечно гордый, и был таким с самого раннего детства. И вспыльчивость эта досталась Гесиму именно от отца. Быть может, именно поэтому им никак не поладить? Иногда кажется, что между ними вот-вот полетят искры, такое напряжение чувствуется в воздухе всякий раз, стоит им поговорить чуть больше, чем сухо поздороваться или попрощаться.

— Как по мне, ты доказал, что держишь себя в руках одним тем, что пришёл! — за насмешливым тоном Софики скрывается, должно быть, куда больше беспокойства, чем в нём слышится.

«Тебе не следует приходить, если тебе от этого больно» — хочется сказать Софике, но она эгоистично молчит об этом, не имея никаких сил отказаться от лишних встреч с братом, которого с его поступления в университет и без того видит крайне редко. Гесим, вероятно, и сам это понимает — и эгоистичное желание Софики видеть его, и то, о чём именно она молчит. Он всегда её понимает слишком легко.

— Я обязан был прийти, — уверенно отвечает Гесим и почему-то отводит взгляд в сторону.

«Я не мог не прийти к тебе» — слышится в его голосе, и это, право слово, для Софики куда важнее. И Гесим это прекрасно знает. Он улыбается — весьма слабо, словно с трудом находит для этого силы, — и просит Софику рассказать о своей жизни.

Софика улыбается, на этот раз вполне искренне и свободно, и принимается взахлёб рассказывать Гесиму о произошедшем недавно в пансионе — о ночном побеге Жюли, завершившимся крайне неудачно для бедной девушки, о том, что она снова спит в одной комнате с Амальей и Руфиной, о подкинутом вчера под дверь пансиона беленьком котёнке, совершенно очаровательном, которого, забрала к себе в комнату одна из учительниц, после того, как дружная мольба всех воспитанниц пансиона заставила мачехину кузину несколько смилостивиться, об украшенном маками алом платье для седьмого бала... Наконец — о подаренных отцом «Поучительных повестях о юных леди в трёх томах», которые, вероятно, прочтёт лишь Руфина.

— Терпеть не могу книжки с моралью, где герою в итоге воздаётся по заслугам! — шёпотом признаётся Гесиму Софика, не сдерживая улыбки. — Меня от них просто тошнит! Право слово, лучше уж Амальины книжки о любви!

Амальины книжки о любви... Софика только вчера узнаёт, что привозил их в деревню всегда именно Гесим — вероятно, шантажируемый Амальей, в чём та, впрочем, не сознаётся. В Амальиных книжках о любви слишком много глупости и наигранности — падающие в обморок барышни, высокопарно выражающиеся кавалеры и пылкая-пылкая любовь, похожая на какой-то фарс.

Но только и они, на взгляд Софики, куда лучше «Поучительных повестей», в которых героинь, вероятно, хвалят за жертвенность и безропотность, а вовсе не за смелость, кипучую жизненную энергию или пламенную влюблённость.

— Тебе не за что воздавать, — как-то глухо отвечает Гесим, и взгляд у него становится каким-то болезненно-странным. — Ты за всю свою жизнь не сделала ничего по-настоящему дурного.

Несказанные слова незримо повисают в воздухе, но Софика никак не может сообразить, что именно Гесим не стал произносить вслух. Она чувствует в этом невысказанном нечто важное. Чувствует почти физически — и никак не может понять до конца.

Гесим молчит о чём-то необычайно важном. Быть может, даже не для Софики — для него самого. О чём-то, что, вероятно, терзает его, мучает, не даёт полноценно радоваться жизни... И Софика злится на себя, что не может его понять. Быть может, сумей она это, можно было бы попытаться помочь...

Они молчат. Несколько дольше, чем это бывает обычно. Не говорят друг другу ни слова — просто смотрят и думают. Словно каждый о своём. Это слишком непривычно, слишком странно, и Софике кажется, что ещё пара секунд — и она не выдержит. Скажет что-нибудь невозможно глупое, и Гесим рассмеётся. Только вот в голову её не приходит ничего подходящего.

— Я никогда не стану отцом, — глухо нарушает повисшую в воздухе тишину Гесим, и Софика вздрагивает от неожиданности. — Это... Не для меня.

Время, отведённое на использование качелей одной парой, иссякает — около качелей уже собираются люди. Несколько парочек дебютанток из других пансионов в лёгких платьицах, не предназначенных для выходов в свет, несколько джентльменов с дамами в чрезмерно, на взгляд Софики, изящных туалетах, степенные матроны с выводком нарядных ребятишек школьного возраста.

Софика сходит с качелей нехотя. Она опирается на протянутую Гесимом руку, хотя не чувствует в этом никакой нужды, и оглядывается по сторонам — присмотревшись, она замечает, что Руфина, отец и Амалья стоят в очереди к другой из качелей. Это её отчего-то радует.

Гесим отводит Софику к скамейке, на которой они сидели, и на подлокотнике которой лежит поднятый, вероятно, Руфиной, серый сюртук с вышивкой на обшлагах. Только тут Софика вспоминает о предмете, который лежит у неё в кармане передника, и тут же тянется за ним.

Предметом оказывается письмо — заклеенное, но не запечатанное сургучом. Софика торопливо скрывает его и пробегается глазами по строчкам, написанным знакомым мелким почерком, настолько аккуратным, что прочесть его, должно быть, в состоянии даже едва научившийся читать ребёнок.

Тобиас пишет Софике историю брака с леди Евой — то, что она училась в Первом пансионе вместе с его сестрой, что сразу после окончания этого пансиона обеими девушками Тобиас женился на леди Еве, а его сестра Клодетта вышла замуж за её брата, что брак даже тогда был заключён из династических соображений, без любви между новобрачными... Тобиас пишет и о сыне, рождение которого заставило почувствовать его счастливым. О Юклиде, которого тот называет своим «дорогим мальчиком», «умницей» и «большим чудом» в своей жизни.

Эти слова заставляют Софику почувствовать горечь и обиду при мысли, что её собственный отец никогда не называл так Гесима.

Тобиас пишет и о том, что не знает, почему вообще посмел сделать предложение столь юной девочке, как Софика — «совершенно восхитительной, полной жизни и огня» говорит он. Но что, если она когда-нибудь это позволит, он готов сделать предложение вновь.

Сердце Софики трепещет от счастья, и она радостно, открыто улыбается, ничуть не стыдясь собственных эмоций, как стыдилась бы, должно быть, Руфина. Софика чувствует себя слишком счастливой и окрылённой, чтобы быть в состоянии это от кого-либо скрывать.

— От кого письмо? Мучаюсь этим вопросом с самого его получения! — интересуется Гесим, не стремясь, впрочем, заглянуть через Софикино плечо. — Не смотри на меня так! Я не вскрываю чужих писем. Я не отец и не Амалья.

Гесим обеспокоен — не настолько, однако, чтобы действительно стоило об этом переживать. Ещё Гесим определённо пытается скрыть собственное беспокойство, что кажется почти милым, потому как это у него совершенно не получается. И всё же Гесим никогда не сделает ничего против воли Софики, и оттого на душе её разливается приятное тепло.

— И не Руфина! — хихикает или даже скорее хрюкает от смеха Софика. — Я уверена, что Руфина обязательно вскрывала бы все мои письма, если бы мымра не делала этого прежде!

Гесим улыбается. Он, насколько она знает, и сам сталкивался со вскрытыми письмами — отец никогда не считал спокойствие детей превыше собственного, и Гесим всегда впадал от этого в ярость. Софика относится ко вскрытым письмам несколько проще — не в последнюю очередь от того, что предупреждает об этом едва ли не всех, кто способен ей написать. И сама тоже старается ни на миг об этом не забывать.

— Письмо от Тобиаса! — легкомысленно признаётся Софика, с улыбкой вчитываясь ещё раз в последние строчки, и только потом осекается, даже несколько смутившись. — От барона Сиенара.

Она, по правде говоря, не уверена, что это лучшая тема для разговора. Гесим, кажется, Тобиаса совершенно не выносит, хотя даже Джек считает его вполне неплохим человеком. Скрывать свои чувства и мысли от Гесима, впрочем, представляется Софике совершенно бессмысленным и глупым.

Софике слишком нравится Тобиас, чтобы быть уверенной, что она никогда не свяжет с ним жизнь (а стало быть, беспокоиться о чувствах близких незачем). При мысли о Тобиасе и том, что он чувствует к ней, возможно, нечто подобное, что и она испытывает к нему, становится слишком хорошо, чтобы у Софики всерьёз хватило духа навсегда от этого отказаться.

И всё же возможная реакция Гесима пугает её. Пугает одна мысль, что Гесим сочтёт это слишком обидным для себя, что отвернётся от неё, как обычно отворачивается от Руфины или Амальи.

Пугает настолько, что Софика заставляет себя держаться куда более уверенно и спокойно, чем она себя ощущает. Будь они дома — в деревне или в квартирке Гесима — этого бы не понадобилось, мелькает в её голове. Там, наедине с братом, Софика не боялась бы расплакаться. Но на глазах у такого количества народа...

Софика определённо не желает разрыдаться при всех этих чужих людях. При отце. При Амалье. О, она ещё согласна на то, что Руфина может увидеть её слёзы, но не перед толпами других дебютанток, некоторые из которых вполне могут её узнать...

— Ты слышала о том, что говорят о его отношениях с покойной леди Евой? — интересуется Гесим слишком серьёзным тоном, чтобы Софика могла отмахнуться или посмеяться.

Она кивает, не в силах ничего сказать в слух. Кивает слишком поспешно, чтобы можно было скрыть собственное волнение Гесим же замолкает. Довольно-таки надолго. Будто бы собирается с мыслями.

Амалья, Руфина и отец как раз садятся сейчас на качели — на те самые, на которых можно качаться втроём или вчетвером. Софика как-то отстранённо наблюдает за тем, как оглаживает Амалья своё голубое платье, как вцепляется — это видно даже издалека — в резную балку страшащаяся высоты Руфина.

Они вдруг представляются Софике такими далёкими и такими чужими, что наблюдения за ними не вызывают никаких эмоций в её душе. И это почему-то не кажется ей странным или пугающим. Или даже необычным.

Гесим осторожно разворачивает Софику за плечи к себе, ласково заставляя её посмотреть ему в глаза. В его взгляде только беспокойство и чуточку недовольства, но нет ни капельки гнева или неприязни, что успокаивает, заставляет Софику снова почувствовать себя хорошо.

— Софика, пожалуйста, послушай меня, — медленно и очень серьёзно произносит Гесим, словно стараясь подбирать слова. — Я готов смириться с мыслью о том, что моя сестра выйдет замуж за человека, которого я считаю полным негодяем, угнетателем и жандармом. Но я не готов смириться с мыслью, что ты можешь выйти замуж за того, кто может тебя обидеть. Пожалуйста, присматривайся к нему внимательнее.

Гесим крепко сжимает её ладонь — достаточно аккуратно, чтобы Софика не чувствовала боли, но весьма ощутимо, — долго-долго смотрит на неё, словно не видя, а затем порывисто и торопливо прикладывается своими сухими губами к костяшкам её пальцев.