Лжеангостура (джен)

Элоиза де Вильфор обладала, за одним исключением, даром, о котором мечтает любой истинный ученый: тем отчуждением от человеческих приязней и неприязней, что позволяло ей совершать верные действия и наблюдать их последствия, не утруждая себя лишними мыслями о средствах, которые приходилось использовать.

Или же о препятствиях, которые приходилось устранять.

Она перебрала их, тщательно, но безразлично, будто приводя в порядок инструменты и химикаты в своей лаборатории:

Месье и мадам де Сен-Меран.

Нуартье де Вильфор.

Валентина.

Да, главным препятствием была Валентина — точка, в которой сходилось все: два знатных рода, два наследства. Валентина, юная Валентина, стала последним, самым важным, звеном в этой цепи. Если бы речь шла только о родителях ее матери, Элоиза, набравшись терпения, предоставила бы дело самой природе. Но в нынешнем положении это было невозможно.

Элоиза ничего не имела против Валентины. Если бы когда-то она пожелала обзавестись падчерицей — более робкой, нежной и мягкой, чем Валентина, и просить бы у судьбы не пришлось. Но Элоиза де Вильфор, сама едва выйдя из девических лет, не молилась о том, чтоб стать мачехой. А когда она стала матерью... что ж.

Ни Элоиза, ни Валентина не желали обладать этим наследством лично. Валентина была не от мира сего, и ее равнодушие к собственному состоянию приводило Элоизу в ярость. Еще и года не прошло с тех пор, как Валентина вознамерилась отказаться разом и от денег, и от свободы — удалиться в монастырь до конца своих дней, отбросив все богатства, ради которых Элоиза ползала бы на коленях. Не для себя. Нет, не для себя.

— О, если бы только она это сделала! — прошептала Элоиза так тихо, чтоб никто, кроме нее, не услышал.

Но думать об этом не имело смысла. Валентине предстояло унаследовать огромное состояние от своей родни. Валентину выдавали замуж.

Разумеется, так тому и следовало быть. А мачехе Валентины полагалось каждый день соглашаться, что более удачной партии, чем Франц д’Эпинэ, и найти невозможно, и с благосклонной улыбкой выслушивать хвалы, которыми свет осыпал ее покорную падчерицу.

Нет, упрекнуть Валентину в дурном поведении не сумел бы никто. Она была неудобной, только и всего — как ее дед и бабка по матери, уже покойные, как ее дед по отцу, еще живой.

К Валентине Элоиза де Вильфор питала не больше чувств, чем к любому из своих химических опытов. Нет — даже меньше, потому что к одному особому флакону она прониклась таким уважением, какого не оказывала никому из людей. Порой Элоиза брала этот маленький пузырек, поднимала так, чтоб лучи солнца пронизывали его, заставляя светиться заключенную в нем жидкость, и шепотом называла имена этой жидкости, когда никто не слышал. Nux vomica. Орех святого Игнатия. Ложная ангостура.

Было у этой жидкости еще одно имя, которое Элоиза не осмеливалась назвать — даже себе самой. И имя это — сила. Она давала Элоизе власть отнять жизнь, осыпать богатствами того, кому они должны принадлежать по праву.

Что же по сравнению с этим могла значить Валентина?