Херувим и бес (джен)

Петушок, петушок,

Золотой гребешок,

Ты не жди, петушок, до утра.

Сквозь кромешную тьму

Кукарекни ему,

Пожалей ты беднягу Петра!

Петушок, петушок,

Он совсем изнемог.

Тьма объяла земные пути.

Кукарекнуть пора,

Ибо даже Петра

Только стыд ещё может спасти.

Глава 1. Не ждали

— Огонь убавь, Господи, да ты ж сейчас дом спалишь!

— Не лезь! Ты картошку резала — вот и режь дальше!

— Митька, полотенце горит!

— Иван, воду неси, не сиди как на свадьбе!

Иван Федорович, вздохнув, оторвался от книги:

— Я так и знал, что этим закончится.

С самого начала идея приготовления ужина общими усилиями Митеньки и Груши была обречена на грандиознейший из провалов. Дмитрий Федорович и его благоверная могли поругаться, даже будучи на противоположных сторонах города, а уж что они могли устроить, будучи в одной кухне...

Сейчас худшие опасения Ивана сбывались. На уютный закуток, заботливо украшенный руками Катеньки, словно совершили набег татаро-монгольские войска Чингисхана. Митя, с ног до головы измазанный сажей, пытался уменьшить огонь в печи. Его любезная жена (впервые в жизни державшая в руке неочищенную картошку) не справлялась с бурлящим бульоном, а посему неизбежно выходила из себя и пыталась побудить мужа к действиям по взятию ситуации под контроль путем лёгких пинков. Иван, изначально понимая, чем чреваты кулинарные эксперименты Мити, успел удалиться в гостиную.

С какой-то иронической тоской средний Карамазов подумал, что будет, когда со всенощной вернётся Алексей. Снова придется в кабак посылать за холодной курицей. В подобные моменты Иван Федорович даже скучал по Смердякову — точнее, по его супам. Вздохнув, он прошел в кухню, дабы оценить масштабы ущерба.

— Катерина Ивановна вас расстреляет, как из гостей приедет. Она шторки несколько часов подбирала. А вон ту герань...

— Так помоги, фон-барон, сидит он, острит, — возмутился грязный и униженный Дмитрий Федорович.

Груша едва не плакала:

— Давайте Марфу разбудим, пока дом не сожгли.

— Наконец-то здравая мысль...

— Иван, ещё одна твоя острота... — взвился Митя, схватив брата за шиворот.

Неизвестно, чем бы закончилась (очередная) стычка между старшими братьями, если бы в ту секунду в кухню не вбежала вышеупомянутая Марфа Игнатьевна:

— Дмитрий Федорович, барин...

— Что?! — рявкнул Митя, обернувшись к горничной, — что опять?!

Марфа попятилась:

— Простите, Христа ради, я не вовремя, но там какой-то господин в ворота колотят, впустить просят. Говорят, к Алексею Федоровичу приехали.

— Скажи ему, что Алексей Федорович пока отсутствуют. Пусть на скамеечке у ворот посидит.

— Ну почему же на скамеечке, любезный?

В комнату, отстранив Марфу, неспешно вошёл молодой человек в заграничном костюме. Вместе с ним с улицы просочился противный холодок. Митю передёрнуло.

Вошедший был чуть выше среднего роста, белокур и худ. На высоком лбе его залегли глубокие складки. В руке в кожаной перчатке он сжимал трость без наболдашника.

— Я, пожалуй, и тут, в гостиной, посижу, чай не лето на улице.

На лице человека (которое Митя сразу же мысленно окрестил неприятным) играла какая-то нервная ухмылочка. Тонкие сухие губы его то и дело дергались.

Дмитрий Федорович выпрямился, стёр с лица сажу и, решив, как и гость, не тратить время на церемонии, спросил:

— Вы кто? Почему вошли в мой дом, не спросившись?

Медленно поднялся побледневший как мел Иван, в упор глядя на вошедшего черным взглядом, и произнес, твердо печатая слова:

— А у них обыкновение такое, Митенька, не спросившись входить. Нам одного приживальщика мало было, второй явился. Господи, и он думал, что я их породу не знаю! — он вдруг истерически расхохотался и, пройдя к двери, накинул на плечи шинель. — Ладно, Митенька, сдай этого Алёшке, мало ему, видимо, нас, мало! Да следи в оба, кабы не украл чего. А я за курицей, все одно супа не вышло.

Проходя мимо несколько опешившего гостя, Иван вдруг остановил свой смех и прошептал:

— Как тебе имя?

Человек поджал губы и отшатнулся. В глазах его блеснуло что-то отдаленно напоминающее страх.

— Ему и скажешь свое имя, — средний Карамазов жутко улыбнулся и вышел в метель.

Дмитрий Федорович вздохнул, потирая лоб:

— Прошу прощения. Брат нездоров. С ним это случается. Груша!

— Что?

— Сопроводи Ивана до трактира. Как бы не грохнулся по дороге, с него станется.

Аграфена Александровна быстро поцеловала мужа, с тревогой и подозрением глядя на гостя, оделась и покинула дом.

— Ещё раз. Вы кто?

— Петр Степанович. Верховенский.

Назвавшийся Петром Степановичем прошел в комнату и опустился в кресло, закинув ногу на ногу. Он заметно нервничал, но, как и всякий человек, играющий определенную роль, всячески пытался скрыть это от собеседника.

— Поручик Дмитрий Федорович Карамазов. Прихожусь Алексею Федоровичу старшим единокровным братом, — с некоторой угрозой представился Митя.

— Он о вас рассказывал. Только хорошее. Говорил, что вы ему конфеты к праздникам всегда посылали и на спине катали, когда он летом в именье приезжал.

— Очень личные подробности.

— Так мы были весьма близки в гимназистские годы.

Говорил Петр Степанович отрывисто и быстро, иногда задумываясь над ответом несколько секунд. Был он крайне рассеян, воспалённые от бессонницы глаза бегали, пальцы барабанили по подлокотнику.

— Алеша о вас не рассказывал.

Верховенский снова усмехнулся. Митя не мог понять, что же конкретно раздражает его в этом человеке, но желание выставить наглеца за дверь возрастало в геометрической прогрессии. Около четверти часа они просидели в тишине. Гость то и дело поглядывал на карманные часы.

— Вы знаете, когда вернется ваш брат?

— Обыкновенно со всенощной он возвращается около девяти.

— Сейчас уже пять минут десятого, — нервно заметил Петр Степанович.

— Сегодня на улице метель, а он, полагаю, снова отдал деньги на извозчика какому-нибудь побирушке, — не без скрытой гордости усмехнулся Митя, набивая отцовскую трубку табаком. Гостю он закурить не предложил.

— Он... Все такой же?

— Какой?

— Ужасный подвижник, помешанный на своем Боге?

Митя сжал зубы так, что мундштук трубки заскрипел.

— Я бы попросил вас выбирать выражения для определений моего брата в моем доме, куда вы вошли даже без моего позволения! Вас его благочестие никоим образом не касается!

— Ошибаетесь, очень касается, — гость снова выдавил свою дерганную улыбку.

— Что вам нужно от Алексея?

— Это, любезный, дело сугубо мое и Алексея Федоровича. Я не обязан ставить вас в известность.

— А я не обязан терпеть у себя в гостиной наглецов с непонятными целями к моему брату! — Дмитрий поднялся, грозно возвышаясь над Верховенским.

Перспектива провести остаток вечера под окнами на двадцатиградусном морозе становилась все более реальной для Петра Степановича, если бы в ту секунду не хлопнула входная дверь и на пороге не появилась фигура, облепленная снегом с ног до головы. Походила она на снеговика, случайно забредшего в теплый дом.

— Метель ужаснейшая,- радостно констатировал снеговик, оказавшийся Алексеем Федоровичем Карамазовым, разматывая покрытый ледяной коркой шарф, — все телеги стоят, брички не ходят, пешком пришлось добираться, с Божьей помощью...

Митя забрал у брата мокрую насквозь шинель и, наклонившись к нему, процедил сквозь зубы:

— К тебе гости пожаловали. Какой-то господин подозрительной наружности, назвался твоим товарищем по гимназии. Я думаю, гнать бы его в шею, Алёшка, да и дело с концом. Погляди вот, знаешь ли ты его?

Младший Карамазов заглянул за спину брата и увидел Петра Степановича. Гость вдруг быстро поднялся, глаза его расширились, точно от неосознанного страха. Вся кровь отлила от и без того болезненного, бледного лица. Верховенский открыл рот, но слова словно встали в горле непроходимым комом и там же умерли.

Алексей Федорович неожиданно вскинул:

— Петя!

Через всю комнату бросился он к гостю и крепко обнял его, рассмеявшись:

— Петя, брат, я уже и не думал, что мы свидимся, Господи, как это хорошо! Слава Богу, ты жив и здоров! Знал бы ты, как я этому рад!

Верховенский опешил и на несколько мгновений замер, будто пораженный громом. Лицо его искривилось, руки дернулись вверх, точно противясь объятьям.

— Алексей Федорович, — как-то хрипло произнес Петр Степанович с оттенком вопроса, будто не веруя, что названный действительно стоит перед ним, — здравствуйте, — Пьер вдруг ответил на объятья, но вовсе не так искренно, как Карамазов. Как-то несмело, нелепо, будто забыв такое простое действие.

Дмитрий, наблюдавший эту сцену, сложил руки на груди:

— Что же, ты действительно его знаешь?

— Конечно, брат, конечно, это Петр Степанович Верховенский, мы с одиннадцати годов дружны. Петя, что же ты в шинели, снимай скорее, я сейчас чайник поставлю. Пили вы чай, Митя?

При упоминании чая гостя передёрнуло.

— Чаю не пили.

— А где же Иван с Аграфеной Александровной?

— У нас с Грушей ужина не получилось, Иван за курицей в трактир пошел, досель не вернулись.

Алеша тем временем искал, где бы повесить шинель Верховенского, чтобы она быстрее просохла.

— Христос помилуй их в пути, главное, чтобы Ивану плохо не стало. Было ему плохо, пока меня не было?

— Угомонись уже, Алексей, — чуть улыбнулся Митя и повесил шинель на верхний крючок, до которого младшему было не дотянуться. — Сегодня был спокоен, в уме здравом, даже спал с час, как ты ушел.

Бывший послушник перекрестился широким крестом. Верховенского снова передёрнуло, он отступил от Алеши вглубь комнаты. Шаг этот Дмитрий заметил и с большим подозрением посмотрел на гостя.

Младший же брат уже тащил из разоренной кухни чашки и чайник, едва удерживая хрупкую пирамиду посуды.

— Пьер, я и правда едва верю, что вижу тебя. Десять лет уж минуло, а до тебя, кажется, даже письма не доходили. Впрочем, прости меня, не о том теперь говорю, просто радостно мне очень. Вот, держи скорее, сейчас я чаю налью, согреешься...

— Алексей Федорович, я, разумеется, очень признателен и сам невероятно рад встрече, однако ж чай, наверное, предпочел бы кушать на кухне.

Младший Карамазов замер с чайником в руках, недоуменно взглянув на друга. Тот был бледен как полотно, острые глаза сверкали болезненно и не могли сосредоточиться на одном предмете. Неосознанно Петр Степанович постоянно поправлял воротник рубашки, словно что-то затрудняло ему дыхание.

— На кухне? На кухне сейчас разгром, может, я хотя бы сначала приберу немного... — по одному взгляду Алексей понял, что случилось что-то серьезное, требующее обсуждения серьезного и незамедлительного. Такой взгляд он обыкновенно замечал у Ивана перед самым припадком.

— Нет, оставь, оставь как есть. Нам не привыкать, — тихонько хохотнул Верховенский.

— Хорошо, значит, попьем на кухне, — попытался улыбнулся Алеша.

Митя было направился в сторону дверного проема, но воспалённый взгляд Петра Степановича впился ему в лицо.

— Дмитрий Федорович, так вас, кажется, зовут? Не сочтите за грубость, но мне бы хотелось переговорить с вашим братом конфиденциально.

— Что вы, сударь, имеете в виду? — старший Карамазов сложил руки на груди и мрачно посмотрел на гостя.

— Я собирался говорить с Алексеем Федоровичем приватно.

— Я его брат, считай, что отец, я хозяин этого дома, и вы не имеете права...

— Тема нашего разговора вас никоим образом не касается.

Митя вспыхнул от гнева, точно спичка. Казалось, ещё несколько секунд, и он пойдет на Верховенского с кулаками:

— Да кто вы, черт возьми, такой?!

— Митя, я тебя прошу, — тихо, но твердо произнес Алексей. — Прости, Бога ради, если у друга есть ко мне дело, с моей стороны очень большой грубостью будет, если я ему теперь откажу. Поэтому, пожалуйста, не злись.

Митя выдохнул сквозь зубы:

— Мне он не нравится.

— Поверьте, я не нравлюсь далеко не вам одному, — словно невзначай заметил Петр Степанович.

Алешу, кажется, ситуация по-настоящему мучила. Аккуратно похлопав брата по плечу, он пропустил Пьера в кухню и прошел сам.

Верховенский плотно затворил за ними дверь.

Мой брат Каин — он все же мне брат,

Каким бы он не был,

Брат мой Каин

Я открыл ему дверь — он вернулся назад,

Потому что он болен и неприкаян.

Наутилус Помпилус

Когда дверь затворилась, Петр Степанович, как показалось Алеше, почувствовал себя несколько свободнее. Нервно передернув плечами, он уселся на ближайший стул и стал наблюдать, как Карамазов возится на разгромленной кухне.

Алексей Федорович звенел фарфором, пытался отыскать в этой кутерьме чашки, блюдца и что-нибудь сладкое к чаю (которое держали в доме для сладкоежки Мити и мальчиков, регулярно наносивших Алеше визиты, иногда по несколько раз на дню).

— Петя, мне очень жаль, что ты застал это, ты просто так неожиданно появился, — с неловкой улыбкой оправдывался он. — То есть, разумеется, я тебе очень рад, и Митя будет непременно рад, когда узнает, что ты на самом деле за человек...

— Подозреваю, что, узнай твой брат, что я за человек, его антипатия ко мне возрастет в разы, — перебил Верховенский и криво усмехнулся, словно что-то мешало ему улыбаться.

Алеша смутился:

— Ты всегда на себя наговаривал. И, поверь, я тебя ни в коем случае не упрекаю, но, если бы мы получили письмо о твоем приезде, то смогли бы встретить тебя получше...

Наконец, отыскав все необходимое, Карамазов налил другу полную чашку горячего чаю, не забыв подать к столу миску колотого сахара, блюдце сушек и плошечку вишневого варенья. Почему-то именно она привлекла беспокойное внимание Петра Степановича:

— Это ведь твое любимое варенье, — заметил он.

— Да, — просто ответил Алеша. — Угощайся, ты ведь с дороги.

Верховенский просьбу проигнорировал. Глядя куда-то мимо товарища, он произнес:

— Что не писал, на то были причины. Понимаешь ли, Алеша, злую шутку: ни в одном из постоялых дворов в Швейцарии, где я останавливался, не было почтового отделения. На многие мили.

О том, что в столице вот уже как год на его след пытались напасть лучшие следователи Империи, и любое письмо с подписью Петра Степановича было бы вскрыто еще на границе и отправлено в Верховный уголовный суд, Верховенский счел за лучшее умолчать. Новости последних десяти лет он планировал вводить другу, как морфий, постепенно, по капельке.

По печальному взгляду серых глаз Алеши можно было понять, что он догадался о лжи, но, по своему обыкновению, обличать и стыдить лжеца не стал, предоставив того суду совести. Слишком много страха и боли видел он в лице Пьера.

Повисла неловкая тишина, нарушаемая лишь ходом часов на стене. Петр Степанович напряженно и сосредоточенно следил за ходом маятника. Во взгляде его читалось легкое, еще не вступившее в полную силу, безумие. Первым зловещую тишину решился нарушить Алеша:

— Ты, выходит, все десять лет в Европе прожил, Петя?

Верховенский вздрогнул от неожиданности и рассеяно поглядел на Карамазова:

— А? Нет. Не все десять. Отучился в Германии, путешествовал. Потом обратно в этот хлев.

— Куда?

— В Россию. Помнишь, как Лермонтов писал: немытая страна рабов, страна господ. Прав ведь был, собачий сын! Так ведь ничего не поменялось, Алеша, и еще хуже стало. Впрочем, этого-то и надо, народ разозлиться должен...

Алеша потупился, вспыхнув, но комментировать мнение Пьера не стал.

— Помню. Тебя за чтение этого стиха в карцер на три дня упекли.

— А ты мне, помнится, в этот карцер тайком пряники таскал, — усмехнулся Верховенский чуть теплее, — тебя даже карцерный сторож любил.

Робко улыбнувшись, Алексей вспомнил:

— Зато меня твоя компания не любила. Они отчего-то с первого дня меня ненавидеть стали, и так, знаешь, сильно, что я даже войти не мог туда, голова от их ненависти болеть начинала.

Пьер мелко и пронзительно расхохотался:

— А чего ты ожидал, Алексей Федорович, после своей проповеди о том, что Царство Божие без Бога невозможно и что, дескать, все дело их есть лишь тщета, а вовсе не смысл жизни любого мыслящего существа? Подумай сам: входит этакий недокормыш-гимназистик, от горшка два вершка, и начинает их, матерых социалистов, обличать, как Иеремия? Я тогда тебя вовремя увел. Право, веришь ли, думал я, что они тебя убьют в какой-нибудь подворотне, после твоей речи ведь к нам пять человек ходить перестало. Эк ты их распек!

Тихо засмеявшись, Карамазов добавил:

— Я тогда, знаешь, молод был, наверное, и совсем глуп. Я тогда с одним негодованием говорил, потому что видел, как они сами себе и другим лгут. Но я теперь понял, Петя, что правда без любви — это либо ложь, либо жестокость. Мой старец всегда правду только с любовью говорил, даже самым грешным. Это меня и поражало в нем более всего. Любовь.

Верховенский, отсмеявшись, поглядел на друга с некоторым недоумением и, кажется, даже живым интересом:

— Какой такой старец, Алеша?

Глаза Карамазова засияли при мысли о его покойном духовнике:

— Зосима, Петя, святой старец из местного монастыря, где я два года послушником ходил.

— Он хоть кто был такой? Архиерей?

— Нет, схимник, но, друг, если бы ты хоть раз увидел его вживую...

Верховенский отмахнулся:

— Завтра мне своего старца покажешь. Я сейчас устал, и вообще, не о старцах с тобой разговаривать приехал.

— Не покажу, Петя. Он восемь лет уж как почил... — тихо ответил Алеша, перекрестившись.

Петра Степановича снова передернуло, словно от холода:

— А, так вот почему ты из монастыря убег.

— Я не сбегал. Я по его благословению в мир ушел.

Собеседник усмехнулся:

— Все-то у тебя по благословению... Подвижник.

Алеша пропустил насмешку мимо ушей. Отхлебнув крепкого чаю, он вдруг, совершенно неожиданно для Верховенского, спросил:

— Петя, скажи, помирился ли ты с отцом?

— Я когда-то говорил, что имею намерения примириться с этим человеком? — глаза Пьера недобро сверкнули.

— Ты не говорил, но, веришь, я все десять лет молился, чтобы между вами мир наступил.

Гость нервно рассмеялся. В который раз.

— Ну, зря молился! Знаешь, что я сделал, когда этого приживальщика встретил? Знаешь?

Алеша побледнел:

— Что?

Верховенский вдруг резко встал. На столе задрожала посуда. Словно подгоняемый чем-то, он заходил по кухне, напряжённо и рассеяно (как Иван в минуты припадков) глядя себе под ноги. Пьер заговорил, и Алеша понял, что язык его заплетается.

— Я ему все высказал. И за почтовый вагон, и за пьяные слезы ночью. Послал ко всем чертям, в богадельню. Только... Только он туда все равно не попал...

Алеша поднялся, с тревогой глядя на друга:

— Петя, у тебя, кажется, горячка начинается, присядь, я принесу...

— Нет! — вдруг вскрикнул Верховенский, сверкая глазами. — Теперь не смей меня останавливать! Я... только начал... Дай мне говорить. Дай мне все говорить, потому что некому мне больше говорить. Я о чем говорил? Сбил мысль!

— Об отце ты говорил.

— Да! Приживальщик, Алеша, только приживальщик, не отец, не называй его отцом! Он, может, не отец по крови даже, я записку от матери видел! Снова сбился! Черт! Я хотел сказать, что помер он, год как помер! И знаешь, что? Я даже проститься не приехал. Почему, знаешь? Потому что плевать я на него хотел, как и он на меня... А ещё изображал раскаяние, как актер... Черт бы его побрал!

Алеша вдруг схватил друга за руки:

— Нельзя так об отце, Петр! Не бери хамов грех на душу! Замолчи!

— Уж тебе ли меня затыкать! Сам, что ли, своего отца-развратника никогда за мать и загубленное детство не клял? Не смеши!

— Не клял, — ответил Алеша, глядя на него удивлённо. — Разве можно родного отца клясть? Да, сделал он грех, и не один, но я, как сын, должен его прегрешения покрывать и прощать, ибо он, хоть и нерадивый, Господи, прости, но отец мой, породивший меня...

— Много ума нужно, чтобы ребенка зачать, — горько усмехнулся Петр Степанович. — Где он сейчас, отец-то твой? Узнал хоть он тебя?

— Узнал, — ответил Алеша, — а отец... Как и твой. Восемь лет назад убит.

— Надо же! И кем?

— Лакеем Смердяковым, который, как оказалось, наш брат был единокровный и отца нашего внебрачный сын, — при слове "внебрачный" Алексей густо покраснел. — Обвинили, правда, потом в этом Дмитрия, но я смог апелляцию подать, оправдали его, слава Богу.

— Ну и хорошо! Приживальщиком меньше.

Алексей дернулся и тихо произнес:

— Петр, это отец мой... Не говори такого впредь.

Верховенский фыркнул и несколько секунд молчал, глядя в пространство.

— Ты думаешь, этот грех на мне самый страшный? Что, дескать, я отца к бесу послал, и все, прощай твои райские селения? — неожиданно тихим странным голосом спросил он.

Он тяжело дышал, на щеках блестел румянец лихорадки. Чуть отступив, Пьер склонил голову набок и спросил тем же жутким шепотом:

— Доводилось тебе людей своими руками убивать, Карамазов? Чтобы кровь на руках и чувство власти в груди трепетало?

Невольно Алексей подумал о лежащем в ящике кухонном ноже. Мотнув головой, он прогнал страшные мысли и глубоко вздохнул, призвав имя Божье.

— О чем ты говоришь? Нет, конечно, не убивал...

— Ну и о чем мне тогда с тобой говорить? На кой черт я приехал к тебе? — вскричал Пьер.

— Ты, мне кажется, сейчас очень болен, Петр, тебе нужно лечь и компресс на голову.

— Да к черту твой компресс!

Алеша дернулся от произносимого в который раз имени нечистого и быстро перекрестился. Верховенский вдруг его схватил руку и внимательно рассмотрел.

— Петр, ты что?

— У тебя шрам на мизинце. Как от зубов. Укусил тебя, что ли, кто-то? — неожиданно спросил он, кажется, совершенно забыв о убийствах и отце-приживальщике.

Алеша попытался улыбнуться:

— Да, веришь, укусил. Один ребенок, он зол на меня был, вот и укусил.

Петр Степанович рассмеялся, бросил руку Алеши и показал свой собственный мизинец. На нем алел абсолютно идентичный маленький шрам, оставленный чьими-то зубами.

— Видишь? — почти радостно спросил Верховенский. — И меня укусил. Один сумасшедший укусил. А потом я его убил. То есть... Он сам себя убил, чтобы стать Богом. Потому что если Бога нет, то я и есть — Бог!

Алеша побледнел как полотно, но голос его был тверд:

— Петя, ты нездоров...

— Да! Нездоров, с тем и приехал. Но погоди, погоди! Ты ответь, где он сейчас. В аду горит, так? Ваша ведь религия говорит, что всем самоубийцам — ад. И мне тоже, — гость истерически смеялся и никак не мог успокоиться, — потому что я сказал ему убить себя. Я научил.

— Не мог ты такого сделать, Петя! Ты... Не таков ты вовсе! — вскричал Карамазов, разворачивая его к себе. — Я помню, каков был в детстве, ты всегда правды искал, ты несправедливости не любил. Занесло тебя к социалистам, но ведь не таков ты на самом деле! Ты, знаешь, ты гораздо лучше меня, ты мог бы великим святым быть, и, может, станешь ещё, я верю!

Истерика понемногу оставляла Петра Степановича. Со смехом выслушав горячие заверения Алеши, он словно устал. Глаза его погасли, и Верховенский успокоился. Шумно дыша, он провел рукой по в несколько мгновений сильно постаревшему лицу, утирая пот. Отвернувшись к окну, Петр Степанович растворил его. В кухню хлынул поток свежего ночного воздуха. Алеша поежился. Верховенский, казалось, холода не чувствовал. Пустыми глазами глядя в сумрак, он тихо произнес:

— Вот ты меня святым называл только что, Алексей Федорович. Не веришь, что я людей убивал. Конечно. Старый друг. На соседних кроватях спали, за одной партой сидели. Карамазов и Верховенский. Не разлей вода. Только вот прошло это. Убивал я. Знаешь, как? И знаешь ли, зачем?

Алеша сглотнул. Во рту вдруг стало совсем сухо. В чистых глазах его стояли горькие слезы.

— Нет.

— Садись, Алеша, — пробормотал Верховенский, не отводя взгляда от мутной луны. Не чувствуя под собой ног, Карамазов опустился на стул, крепко сжав четки в кармане.

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.

— Садись и слушай, что я тебе говорить буду. Начну сразу от того времени, как я в Германию приехал.

Сделав ещё несколько мелких вдохов, революционер начал начал свой рассказ, который позже сам назовет горячечной, полубредовой исповедью.

— Не постыдившись признаться в преступлении, зачем постыдились вы покаяния?

— Я? Стыжусь?

— Стыдитесь и боитесь.

Бесы. Ф.М. Достоевский

— Он повесился, — закончил Петр, глядя в пустоту.

По его лицу прошла судорога, он отмахнулся от мыслей, как от назойливой мухи, и повернулся к Алеше. Исповедь была долгой, но подробной: Петр не щадил слушателя, описывая свою деятельность в самых мелких подробностях. Особенно ту многотрудную, страшную ночь. И не менее страшное утро.

Алексей слушал внимательно, не шевелясь, не сводя глаз с Верховенского. С каждым словом он становился все бледнее, все сильнее сжимали столешницу его пальцы. Петр старательно делал вид, что плевать он хотел на убийства, на страх, Бога, совесть, на пронзительный взгляд друга. Нарочно смотрел в сторону — дескать, так, для развлечения рассказывает, а не потому, что уже несколько месяцев не может спокойно спать.

— Ты не сможешь жить с этим, — тихо произнес бывший послушник. Тихо и пусто. Без гнева. Будто удивляясь, что его лучший друг мог совершить все это. Алеша силился вспомнить, когда же началось превращение робкого, смышленого сироты в то, что стояло сейчас перед ним. Но как он ни старался, перед внутренним взором стоял только худощавый светленький мальчишка в поношенном костюме, восторженный и нерешительный, вечно кипящий разнообразными идеями, ищущий и учащийся любить.

Петр гадливо и нервно улыбнулся, стараясь не глядеть на старого друга.

— Живу же, гляди, живу!

— Посмотри на меня, — вдруг попросил Алексей и взял друга за плечи.

Петр закатил глаза, вздыхая. Алеша мог бы поверить этому жесту, если бы не его многолетний опыт общения с Иваном и дрожащие руки Верховенского.

Наконец неприкаянный революционер нехотя перевел взгляд на Алешу и содрогнулся. Он ожидал увидеть на лице этого святоши страх, осуждение, наконец, гнев. Но не слезы. Не боль. Не скорбь, словно вобравшую в себя все страдания и злодеяния мира.

Верховенский замер, не в силах вымолвить ни слова.

— Спаси свою душу, Петя, — умоляюще произнес Алексей, чуть сильнее сжав плечи друга. — Ты же мучаешься, я же вижу. Не приехал бы, если бы все гладко на душе было, если бы тебя совесть не грызла. Значит, сам понимаешь, что ты натворил, понимаешь, что…

Алеша вдруг всхлипнул, голос его сорвался. Сжав руки у груди и опустив голову, он тихо продолжил:

— Что совершил великое зло. Ведь нельзя на чужой крови нового счастливого мира построить, нельзя, понимаешь, и слезы ребенка допустить… Да ты ведь и не ради мира нового убил, так ведь? Не ради мира?

— Не ради! Я для страха убил, чтобы скрепить, чтобы кровью их повязать! Чтоб никто не смел прекословить или пытаться бежать! Я… из гордыни, если хочешь, убил. Потому что я мог убить. Потому… Да что за допросы, в конце концов, Карамазов?!

Алеша затих, собирая разрозненные и противоречивые мысли в слова, которые могли бы помочь обезумевшему от пролитой крови другу. Могли бы удержать от бездны, в которую когда-то чуть не упал брат Иван, и которая некогда поглотила и похоронила в своих глубинах их отца и тайного брата троих Карамазовых.

Спустя несколько минут молчания Верховенский спросил с издевкой и мукой:

— И что же, по-твоему, мне делать? В монастырь бежать, в монахи постригаться? Запереться ото всех, как ты когда-то?

Карамазов не спешил с ответом, влажными от волнения руками перебирая в кармане четки. Прерывисто вздохнув, он произнес:

— Надо исправить. Надо смыть кровь. Если ты здесь так мучаешься, то как же там будет плохо. Я, Петя, наверное, дурной тебе советчик, и я вовсе не уверен, что сейчас верно говорю, но только знаю, что нельзя дальше просто так жить. Я сам не могу представить, каково тебе сейчас, что ты даже ко мне приехал. Я бы… Я бы сдался. Ты не сочти за благородство, дескать, на словах-то все легко, но я, честно, не вижу иного выхода. Сдаться полиции и попытаться спасти тех, кого ты увлек за собой. Они же, по сути, запутались… Ты сейчас над пропастью стоишь, ты и сам понимаешь, только… — глаза Алеши странно сверкнули. Петру вдруг стало жутко и спокойно одновременно.

— Только Бог тебя не забыл. Тебе потому и больно, что совесть в тебе жива, и Бог в твое сердце стучит. Ты, знаю, на самом деле добрый человек, и однажды, в самый последний и главный момент, милость проявишь, я в это твердо верую, только молю, открой двери, не бойся страдания принять, не бойся исправить содеянное, потому что еще не поздно.

Верховенский отшатнулся: лишь спустя несколько минут до него дошло, что предлагает ему Карамазов.

— С ума сошел! — громко прошептал он, и все его лицо вмиг напряглось и покраснело. Глаза налились слезами злобы и страха. — Да я… Да чтобы я спасал этих… Да ещё и себя упёк…

Петр стал задыхаться. Алексей поспешил налить ему воды. Революционер в несколько мгновений осушил стакан и, не выпуская его из руки, стал размахивать им, расхаживая по кухне.

— Ты вообще слушал меня, Карамазов? Человек мозги себе вынес. Знаешь, как так вышло? Я научил! — содрогаясь, воскликнул Петр с некоторым оттенком торжества, чеканя каждое слово. — А у Шатова жена родила, Шатов жизнь хотел новую начать, а я его счастье-то и разрешил. Разрешил и в реку бросил, — с ожесточением прибавил он, дрожа как в лихорадке. — А идол этот, — продолжил Верховенский с усмешкой, но дальше говорить не смог: его душили слезы.

— Петя, сядь, — произнес Алексей, изо всех сил силясь не подпустить к сердцу страх и отвращение.

Он подошёл к другу и хотел было взять его за руку, чтобы проводить к стулу, но тот почти отпрыгнул от Карамазова, как безумный глядя на него.

— Упечь за решетку хочешь! — прошипел Петр Степанович вне себя от злости.

— Нет! Петя, нет, — почти прошептал Алеша, — я лишь… Не хочу, чтобы мой названный брат кончил жизнь убийцей. Не хочу его гибели.

Послушник подошёл к другу и порывисто обнял его. Петра колотило, но лицо его не изменилось: старая привычка играть роли. Однако сердце дрогнуло, и многолетний камень пошел трещинами. Впервые революционер подпустил к нему нечто мучительное и светлое — раскаяние.

Петр Степанович попытался взять себя в руки. Он ведь не из тех, кто сдается, не из тех, кто сожалеет о содеянном, не из тех, кто меняется. Он решил идти до конца, и он пойдет, игнорируя окроваленных духов своих злодеяний, что являются во снах, даже если конец этот ждет его в петле, даже если в словах святоши Карамазова есть доля истины.

Даже если Петр сам понимает, что Алеша ему не лжет. И не солжет никогда.

По рукам, сомкнутым на спине Верховенского, пробежала дрожь. Вдруг пришло мучительное осознание, что не будь гордости, не будь многолетнего самообмана, не будь беса, эти руки, прообразуя руки Христа, вытянули бы его темной пропасти.

Стакан выскользнул из трясущихся пальцев, но, коснувшись пола, не разбился — откололся лишь краешек.

— Нет! — завопил Петр и с силой оттолкнул Алешу. Схватившись за ручку, он распахнул дверь и на нетвердых ногах вылетел из кухни.

Под завывание ветра за окном всегда спится лучше. Обыкновенно беспокойный, неуемный любознательный мальчишка тихо сопел маленьким носиком-пуговкой, укрывшись почти с головой. Дарья Павловна невольно улыбнулась, глядя на младенца, и, отложив вязание, поправила стеганое одеяльце, в котором год назад она спешно уносила Ванечку от умирающей матери. Та, даже будучи в тяжелой горячке, умоляла забрать проклятое ею дитя и в бреду повторяла мольбы о прощении к мужу и сыну. Даша, как ей помнится, испугавшись до дрожи в коленях предсмертной агонии Marie, завернула болеющего ребенка в первое попавшееся одеяло и бросилась прочь. Ваню, стараниями всех губернских врачей и вопреки их же прогнозам, удалось спасти. Marie тем же вечером отошла в мир иной.

Неужели прошел только год? Со смертью Nicolas время для Дарьи Павловны шло гораздо медленнее, чем ему, времени, положено. Она стала замечать за собой, что беспокоится о том, что Ванюша говорит совсем невнятно, хотя многодетная соседка Ангелина Осиповна неоднократно уверяла ее в правильном развитии племянника. А Даше все казалось, что в таком возрасте пора бы уж заговорить осмысленными предложениями, а не короткими словами вроде «тетя», «снег» и «хотю». Она пыталась гнать из головы эти мысли, но ничего не могла с собою сделать — ее время шло иначе, нежели время Вани и других людей.

Весь день небо по петербургскому обыкновению было затянуто низкими серыми тучами. Дождь успокаивающе барабанил по крыше. Дарья Павловна то и дело вздрагивала от дуновений промозглого воздуха, пробиравшегося в комнату сквозь оконные щели. Надо будет непременно их заделать, а то, не ровен час, ребенок заболеет. Она снова отложила вязание и потрогала нос Вани. Теплый. Послышался тихий вздох облегчения. Вот и сбылось ее пророчество — она действительно стала сиделкой. Нельзя сказать, чтобы Даша была недовольна новой жизнью в роли тетки-опекунши для сиротки. В заботе о мальчике она находила покой, смысл и умиротворение. И жизнь их можно было бы назвать счастливой, если бы каждый раз, гладя на него, Дарья Павловна не вспоминала, что она, ангел-Дашенька, могла бы быть его матерью. Родной матерью.

Тяжелые и сумбурные размышления были нарушены появлением в дверях служанки Матрены.

— Дарья Павловна, уж не знаю, как его Бог принес в такую погоду, но к вам почтальон.

Шатова тихо удивилась:

— Но Варвара Петровна уже писала мне на этой неделе. Точно ли ко мне?

Матрена только руками развела:

— Вы сходите посмотреть, я за Ванюшкой пригляжу. Шаль наденьте, Дашенька, застудитесь ведь.

Та кивнула и спешно сбежала по лестнице. До нитки промокший почтальон ожидал в парадном. Шатова в волнении забрала у него письмо и, забыв по обыкновению дать рубль в качестве благодарности, опустилась на кушетку, рассматривая конверт. Бумага плотная, кремового цвета, и, кажется, заграничная, хотя имя адресата написано по-русски — тонким, угловатым почерком. Обратный адрес отсутствовал, как и имя отправителя.

Даша нахмурилась и быстро осенила себя крестом. Не хватало ей еще тайных воздыхателей с их любовными записочками. Да она и не знает никого в Петербурге, знакомств не заводит, тогда от кого же? И откуда?

Дрожащими пальцами она надорвала конверт и тихо ахнула. Первой ее мыслью было отбросить письмо прочь, словно ядовитую змею. Второй — она заснула за вязанием, и все происходящее — лишь игра ее воображения. Еще раз перекрестившись, Дарья Павловна заглянула в конверт. Сомнений быть не могло — деньги были абсолютно реальными, даже немного похрустывали в руках. Но какой человек в здравом уме будет анонимно присылать такие суммы?

Кроме ассигнаций, она обнаружила в конверте небольшую записку, нацарапанную тем же острым почерком:

«На содержание и обучение Ивана Николаевича Ставрогина».

И подпись: Ваш анонимный друг и благотворитель.