О прошедшем и грядущем (гет)

— Что за прелестное дитя! — восклицает смуглая стройная женщина, разглядывая скромно потупившую взгляд принцессу. Голос звучит дружелюбно, но что-то неуловимо угрожающее скрывается там, в черноте глаз дорнийки. Мирцелла и сама не понимает, что же её так настораживает, но внутреннее предчувствие подсказывает: Эллария Сэнд женщина не простая, далеко не простая. В ней таится какая-то опасность.

Но все колебания Мирцелла благополучно оставляет в недрах души; как и подобает принцессе, она отвечает сдержанной милой улыбкой и кивком.

Эллария подходит ближе, дорогие шелка одеяния невесомо струятся по её телу, слегка облегая, — по виду не сравнить с плотной тканью закрытых платьев, что носят благородные леди в Королевской Гавани. В Дорне всё по-другому. Солнце здесь горячее, а воздух суше.

— Тебе у нас понравится, — дорнийка с улыбкой берёт ручки Мирцеллы в свои ладони. — В Солнечном Копье есть все условия для маленькой принцессы. И скучать без подруг не придётся: мои дочери будут рады составить тебе компанию.

— Спасибо вам за гостеприимство, — благодарит Мирцелла.

В Дорне её, несомненно, приняли радушно. Принц Доран кажется человеком добрым и учтивым, так же, как и его брат, принц Оберин. А Тристан Мартелл, которому Мирцелла обещана в жёны… он так красив! Всю дорогу от Королевской Гавани принцесса с волнением думала о том, каким будет её жених. Вдруг он окажется уродливым или злым? Принцесса боялась этого, как боялась бы любая девочка, ни разу не видевшая того, с кем её сосватали. Но вот она здесь, в Дорне, и все переживания развеяны. С ней всё будет хорошо.

Мирцелла осматривается в предоставленных ей покоях. В их убранстве явственно ощущаются отголоски восточной культуры, что близка Дорну более, чем остальным частям Вестероса. Всё выглядит богато, даже вычурно, гораздо роскошнее, чем в Красном Замке. Принцесса чувствует себя легко и свободно, выходя на балкон, с которого открывается прекрасный вид на дворцовый сад с фруктовыми деревьями и фонтанчиками. Доносящееся с неба пение птиц зовёт к себе, солнечный луч слепит глаза, всё вокруг словно приветствует её, и Мирцелле хочется рассмеяться и запеть оттого, как ей здесь нравится.

Этим же вечером девочку посещают Нимерия и Тиена — дочери Элларии и Оберина, как их здесь называют, Песчаные Змейки. Они уже не дети, гораздо старше Мирцеллы, но это совсем не мешает им весело проводить время. Тиена помогает ей примерять платья, принесённые в подарок от принца Оберина. Одно красивее другого — здесь есть и розовое, и золотое, и кремовое — и все из нежнейшего шёлка. Нимерия расчёсывает светлые локоны принцессы, заплетает их в хитроумные косички. У неё самой две косы, а волосы чёрные и жёсткие, отливающие красивым блеском.

— Вы должны хоть раз побывать в Водных Садах, — приговаривает Тиена своим медовым голоском. — Вот это место — просто сказка! Там настоящие сады, не то что тут, в Солнечном Копье — пара жалких деревец. И купаться можно сколько душе угодно.

— Я слышала, что принц Доран как раз собирается переехать туда, — вторит ей Нимерия. — И все мы тоже поедем!

— Это очень здорово, — улыбается Мирцелла. Змейки кажутся ей такими задорными и весёлыми. С ними она точно не заскучает.

— Мы будем плескаться все вместе в прохладной воде и объедаться фруктами. С утра до вечера. Это будет такое раздолье! — Тиена со смехом обнимает ничего не подозревающую Нимерию и, ущипнув её, смеётся пуще прежнего от вскрика сестры.

— Ах ты… маленькая негодяйка! — притворно сердится Нимерия, хватая с кровати подушку и замахиваясь ею на отбивающуюся Тиену. Тонкий атлас рвётся от удара, и куча белых перьев рассыпается в воздухе, заполняя всё вокруг. Змейки хохочут, стряхивая их с себя, и Мирцелла смеётся с ними вместе. Она не помнит ещё момента, когда чувствовала себя более расслабленно и непринуждённо. В Дорне всё как-то проще. Тут не требуют ежеминутно соблюдать приличия. Здесь её приняли как свою.

«Наверное, мне всё-таки повезло», — думает златоволосая принцесса.

* * *

— Она ни в чём не виновата. Ей просто не повезло. Такова расплата, — спустя пару лет скажет холодно Эллария, пряча у себя на груди пузырёк с ядом.

Песчаные Змейки согласно кивнут.

Серое небо перед глазами, шелест ветра и ноющая боль где-то в области сердца. Джон рядом, и у него в глазах невыносимая тревога. Рикон понимает, что это его последний день. И даже дня не будет: жизнь уплывает минутами. Но юный Старк благодарен уже за то, что ему дарована возможность увидеть брата и умереть на его руках. На его стороне поля. Не среди врагов.

Джон мешкает, как будто раздумывая, вытащить ли ему стрелу прямо здесь или нести брата в тыл. Дрожащими руками он делает попытку приподнять Рикона, тот кривит лицо — ему больно от любого движения. А Сноу понимает, пусть и не хочет признавать, что всё действительно кончено, когда видит расплывающееся пятно крови на спине брата, что быстрыми каплями пропитала и снег. Рикон хочет что-то прошептать, но смерть уже сдавила тисками горло, лишая возможности говорить. Только лёгкий хрип вырывается наружу.

— Рикон, брат, держись, — произносит Джон севшим голосом, и во взгляде у него столько боли и бессильного гнева, что хватило бы на всё Болтоновское войско, если бы яростью можно было убивать.

На несколько мгновений всё становится забыто: и война, и предстоящее сражение, и собственное воинство за спиной, и вражеская армия напротив. Мир для Джона сужается до умирающего брата, которого он не смог уберечь. «Что скажет Санса? — мелькает беспокойная мысль. — Она и попрощаться с ним не успеет».

В бессилии Джон приглаживает влажные от испарины волосы мальчика в предсмертной агонии. Рикон смотрит на него, широко распахнув глаза. Ему хочется кричать в голос: «Отвоюй Винтерфелл, бей их всех, не оставь и шанса!» Не время для скорби, не время для слёз. Если ему суждено умереть, он хочет знать напоследок, что Джон вступит в сражение со всей свирепостью. Это его самое заветное желание сейчас. И он кричит об этом взглядом.

— Ты не должен умирать вот так, — шепчет Джон одними губами. — Прости меня, брат. Я не успел.

И Рикон улыбается ему. Своей последней, предсмертной улыбкой, собрав все оставшиеся силы. А у Джона перед глазами возникает тот маленький мальчик, его брат, совсем ребёнок, который задорности, бойкости, упрямства имел на двоих. С малых лет в нём было видно больше всего истинной крови Старков. Волчонок, который должен был вырасти в сильного молодого Волка. Стать блестящим воином. Но никогда уже не будет Рикон восседать на коне, никогда не поведёт в бой собственную армию и никогда не займёт законное место лорда Винтерфелла. Жизнь утекает сквозь пальцы.

Губы Рикона шевелятся, и, когда Джон наклоняется поближе, ему кажется, что он слышит, как тот вымученно шепчет одно слово: «Борись».

Взгляд юного Волка застывает, устремлённый в небо. Пальцы, которыми он неосознанно сжал локоть Джона, разжимаются, и рука безвольно повисает. В уголке рта возникает капелька крови, готовая вот-вот сорваться вниз — как алый символ смерти на белизне остывающей кожи. Джон, стиснув зубы, в последний раз смотрит в светлые глаза брата и прикрывает ему веки. На секунду он зажмуривается, заставляя свою боль спрятаться, сжаться в комок. Кажется, что прошла вечность, пока Рикон умирал на его руках, а на самом деле это длилось едва ли пару минут. Джон встаёт.

Вражеское войско никуда не делось. Всё ещё впереди — тяжёлая, долгая битва. И Джон отпускает тяжесть утраты — лишь временно, потом она вернётся с большей силой. Но не сейчас. Потому что сейчас ему нужно бороться.

Арья ещё в ранние годы поняла, что они с сестрой — полные противоположности. Санса — истинная маленькая леди. Она держит осанку, ходит чинно-благородно в окружении подруг, слушает септу. Волосы у неё всегда аккуратно заплетены, а платье опрятно. За что Санса ни берётся, всё выходит складно. И вышивка, и шитьё, и чтение стихов. Когда-нибудь Санса выйдет замуж за какого-нибудь высокородного лорда или даже за принца. Арья знает, что сестра только об этом и мечтает.

Мир Сансы ей непонятен и далёк. Арья совсем не леди. Она хочет научиться обращаться с мечом. Умеет стрелять из лука. Для неё невыносимо скучны вышивка, чтение и наставления септы. Ничто так не радует Арью, как с раннего утра вылететь во двор, ещё не причесавшись и не позавтракав, и бегать вместе с детьми прислуги, драться ветками вместо мечей или наблюдать за тренировкой братьев.

К обеду Арья появится в замке, чтобы незаметно прошмыгнуть на кухню и утолить голод чем-то съестным, полученным у доброй кухарки. Санса лишь надменно фыркнет, когда увидит сестру — запыхавшуюся и растрёпанную, в порванном платье и с куском пирога в руке.

«Ты ни капли не похожа на леди, — говорит иной раз Санса. — Ведёшь себя, как вздорный мальчишка, Арья. Тебе следует поучиться манерам».

Арью раздражает то, как смотрит на неё свысока сестра. То и дело она не упускает случая как-либо насолить ей. Испортить вышивку, за что потом будет наказана септой. Или невзначай подставить подножку. Или даже запустить в Сансу едой прямо на пиру, на глазах у её обожаемого принца. Сестра злится, а Арье становится весело от её возмущённого взгляда и краснеющих щёк.

Позже Арья вспоминает моменты детства с теплотой. Она скучает по дому и по семье. И по Сансе, с которой так не ладила, тоже скучает. Иногда Арья думает о том, что же стало с сестрой, оставшейся в Королевской Гавани. Совсем одной, когда вокруг — лишь недруги.

«Какими бы разными мы ни были — она Старк, так же, как и я. Она справится».

* * *

Знакомые каменные стены возвышаются перед Арьей. Она ступает по снегу, чувствуя, как холодным ветром в спину преследует её дух зимы. Винтерфелл ждёт её. Он так близок и одновременно далёк.

Весть о том, что Старки вернули Север, уже дошла до Арьи. В замке её брат и сестра. И мысли всё не покидают. Какими она увидит их при встрече? Как встретят они её?

Не увидят они уже той озорной девочки Арьи из прошлого. Она не просто повзрослела. Она уж не единожды убийца. Почти ставшая Безликой. И очерствевшая душой. Но при этом — всё ещё Старк. Старк не менее, чем раньше.

А ведь она почти стала Никем. Она думала, что готова. Думала, что выбрала свой путь. Но вот далеко позади остался Браавос. А перед нею — давно покинутый дом. Жизнь в очередной раз совершила крутой поворот.

Арья думает о Джоне. Улыбнётся ли он, как в тот, последний раз, увидев, что Игла — самый памятный подарок — всё ещё при ней? А Санса? Что скажет рыжеволосая сестричка? Она, наверное, теперь совсем взрослая леди. Совсем не та наивная девчонка, которую весело было дразнить.

Ворота замка уже близко, но Арье они не нужны. Она проскользнёт в Винтерфелл тихо, незаметно, как хорошо умеет. Никто из стражи не заметит её.

В Винтерфелле всё родное и знакомое, близкое сердцу. Но одновременно — не такое, как раньше. Всё стало мрачнее. Не потому ли, что их волчья стая теперь совсем поредела?..

Санса стоит к ней спиной в полумраке, когда Арья находит её покои. «Она стала гораздо выше», — отмечает про себя младшая. Хочется окликнуть сестру, чтобы обернулась, увидела её наконец, но слова застревают в горле. От волнения и странной тяжести на сердце.

— Арья? — Санса, ощутив чьё-то присутствие, вдруг поворачивается и застывает в изумлении. На секунду ей кажется, что это сон или видение. Как могла давно потерянная сестра очутиться здесь, на пороге её комнаты? Не сходит ли она с ума? — Это правда ты?

Ни один мускул не дрожит на лице Арьи, лишь в глазах её что-то меняется. Жадно и внимательно она вглядывается в лицо сестры и понимает, что ничего уже не осталось от той девочки-Сансы. Черты её гораздо взрослее, а во взгляде залегли суровость и печаль, каких раньше не было.

Молча Арья бросается в объятия старшей сестры.

«Это я. Я Арья Старк. И я дома».

Лианна Мормонт однозначно была удивительным ребёнком. Джон понял, что она особенная, в первую же их встречу. Десятилетняя девочка с взрослыми глазами. Северная леди.

Но её нельзя было назвать просто «леди». В Лианне говорила воинственность, та самая, что, вероятно, передавалась от поколения к поколению у Мормонтов. И которой славились именно их женщины — как мать Лианны, так и её старшая сестра, обе безвременно почившие.

И теперь эта маленькая девочка удерживала Медвежий Остров в своих руках. И, надо сказать, с непростой задачей справлялась. Джон был благодарен ей за ту суровую справедливость, что она проявила к ним с Сансой, когда они пришли просить ее помощи. Реши Лианна им отказать, они бы просто сдались под таким натиском юной северянки. Но вместо этого она подарила им две вещи: силу шестидесяти двух и… проблеск надежды.

«Не все забыли, — думал тогда Джон, — не все. Есть ещё на Севере те, кто помнят».

Именно тогда он и осознал, что будет сражаться за дом до конца. И никакой численный перевес врагов тому не помешает.

Лианна сама изъявила желание сопровождать войско вместе с Джоном и Сансой.

— Мои люди тоже будут сражаться вместе с вами, — сказала она тогда. — А значит, и мне нужно быть рядом.

Накануне встречи с Рамси Болтоном Джон спросил её, хочет ли она также присутствовать на переговорах.

— Конечно, — без колебаний ответила Лианна. — Я должна увидеть его лицо.

Джон лишь кивнул, на миг поражённый тяжестью этого взгляда. Блеск чёрных как ночное небо глаз притягивал и отталкивал одновременно. Лианна никогда не отводила взор при разговоре. Смотрела она прямо и внимательно, а говорила ровным голосом, с оттенком некой властности. На первый взгляд, можно было решить, что она держится уж слишком высокомерно, тем более для своего-то возраста. Но Джон задумывался и приглядывался к ней. И ощущал неуловимую теплоту за холодом, что подобно твёрдой броне окружал девочку. Он не ошибся. Однажды эта теплота проявилась.

После битвы, уже во дворе Винтерфелла, Лианна подошла к Джону, когда он ощущал себя измождённым и истерзанным как никогда. Мягкое прикосновение тонкой руки в перчатке к локтю почувствовалось не сразу.

Повернувшись в сторону Лианны, он встретился со знакомым взглядом — серьёзным и гордым, как прежде, только на этот раз что-то смягчилось в его глубине. Леди Мормонт не сдвигала сурово бровки и не сжимала губы по своему обыкновению, и странно, как без этого прояснилось её лицо, как совершенно детская нежность сгладила тонкие черты.

— Поздравляю с победой. Теперь Винтерфелл снова заслуженно принадлежит дому Старк, — слова не были преисполнены натужного веселья, как это часто бывает в таких случаях. Голос Лианны звучал, как и всегда, ровно, только сейчас он казался… роднее. — Вы сильно ранены?

— Нет, леди Мормонт, обо мне не стоит волноваться, — Джон невольно улыбнулся в ответ на её заботу, пусть в его состоянии улыбка и вышла грустной. — Я очень благодарен за оказанную вами поддержку. Это не будет забыто.

«Как не забыла в своё время и она».

Лианна вежливо кивнула, а в чёрных глазах вдруг блеснуло сожаление.

— Я сочувствую вашей утрате, — произнесла девочка тихо. — Мне по-настоящему жаль вашего брата, хоть я и не знала его.

Она видела, как тело Рикона уносили в крипту — Джон обратил внимание, что ему вслед Лианна смотрела с неподдельной грустью. Вероятно, такая смерть не может оставить кого-либо равнодушным. Но запомнится Джону именно то, что Лианна подошла лично выразить ему свои соболезнования. Без всякой задней мысли.

— Спасибо, — голос звучал сухо от усталости, и Джон легонько сжал детские пальцы своей рукой — этот немой жест выражал благодарность больше слов. — Я надеюсь, что его душа упокоится с миром.

На этой минуте тихой скорби они и разошлись. В тот момент Джон никак не мог подумать, что в следующий раз Лианна Мормонт по-настоящему поразит его. Эта девочка, которую хотелось уважать, к которой хотелось относиться как к взрослой, равной ему — мужчине и воину.

Джон знал, что не забудет того, как леди Мормонт первой признала его своим королём. Северные лорды кричали в один голос, гремя мечами, но что может сравниться с храбрыми изречениями одного ребёнка, не побоявшегося бросить вызов своими словами всем и каждому? Уж в ком и говорила более всего северная кровь, так это в ней. И если Джона сравнивали с волком под стать гербу, как прежде его брата, то с кем можно было сравнить Лианну? Не станут ли её в будущем звать свирепой медведицей?

Джону не составляло труда представить леди Мормонт повзрослевшей, идущей в бой наравне с другими воинами. Ведь её мать тоже сражалась. И Лианна, наверное, хотела быть похожей на неё, как и Джон когда-то, в детстве, желал походить на отца.

Джон поймал себя на том, что ему нравилось находить что-то, пусть и отдалённо, но общее, между ним и Лианной Мормонт. Он даже чувствовал досаду оттого, что она ещё совсем ребёнок — физически, не в душе. Но возраст всё же был некой условной преградой. Джон усмехался этим мыслям, не отрицая, однако, что Лианна ему симпатична. Приятна как человек, не более того. Но кто знает, в какую степь ушли бы их отношения, будь ей лет шестнадцать?

Вот только леди Мормонт было десять. И детство для неё, увы, уже закончилось. Но мог ли Джон подарить ей немного той чистой ребяческой радости, которую испытывают дети, получая подарок? Или сладости к ужину? Или слыша о том, что им разрешено поехать верхом на прогулку? Поводов найти можно море. И Джон уже знал, что хочет сделать для Лианны.

В его мыслях рисовался образ сестрёнки Арьи — та тоже была маленьким воином по характеру. И тоже с большей охотой пошла бы в бой, чем строила из себя леди. Только ей не пришлось взрослеть раньше времени.

Вспомнив, как загорелись оживлённостью и радостью глаза Арьи, когда она увидела меч, что вручил ей брат, Джон не сомневался ни секунды. Он сразу же велел выковать подарок для леди Мормонт. Он будет не таким, как Игла, потому как каждый меч должен быть особенным, и этот будет подходить именно Лианне.

И, может быть, когда Джон отдаст его ей, он на мгновение вернётся в прошлое. Может, отрада, что мелькнёт в суровых глазах леди Мормонт, что-то растопит в его начинающей холодеть душе. Может, среди наступившей зимы станет немного теплее.

— Вот мы и у Стены, — бодро сказала Мира, остановившись и опустив в снег наскоро сооружённые из веток носилки. Перед ними возвышалось исполинское ледяное строение; края его, казалось, упирались в самые небеса.

Бран молча проследил за тем, как его спутница опустилась на колени, переводя дух и потирая затёкшие руки. Мира никогда не жаловалась, что ей тяжело, но Бран прекрасно знал, как она устаёт в одиночку тащить его за собой по глубокому снегу. Он чувствовал за это вину и даже стыд, пусть и понимал, что другого выхода у них не было.

Теперь они добрались до Стены, осталось лишь пересечь её, а дальше будет легче. Тут к Брану и пришла беспокойная мысль, что начала терзать его ещё ранее. Мира внимательно заглянула ему в глаза, уловив тяжёлый вздох Старка.

— Что с тобой?

Брану стало ещё более неуютно оттого, с какой заботой смотрели на него её добрые глаза. Он не заслуживал всего этого — тех усилий, что прикладывала Мира ради него, что прикладывали остальные, чьи жизни уже погублены. Всё ради того, чтобы облегчить его путь. Но стоило ли оно этого на самом деле?

Мира продолжала допытываться:

— Ты выглядишь обеспокоенным, Бран. Но что тебя тревожит теперь, когда мы наконец пришли?

Сейчас самое время ей рассказать.

— Моя метка, — удручённо вымолвил Бран. — Она так и не исчезла. Король Ночи вошёл в пещеру благодаря ей, и магия ему никак не помешала. Что, если я перейду через Стену, и он… тоже сможет? — он заметил волнение, промелькнувшее во взгляде Миры. Эти слова заставили её задуматься. — Знаю, я должен был подумать об этом раньше…

Мира перебила его:

— Но мы не можем знать этого наверняка. Стена — сооружение очень древнее, выстоявшее многие века.

— Пещера тоже была древней, — Бран опустил голову, разглядывая свои покрасневшие на морозе руки.

Только сейчас, почти преодолев долгий путь, он по-настоящему обеспокоился: рушащаяся Стена представала у него перед глазами, словно чистое видение.

— Нельзя быть уверенными, что Король Ночи не найдёт любой другой способ пройти Стену. Может, он уже его нашёл, и нам надо спешить. Не думай о метке, — Мира протянула руку к Брану, собираясь прикоснуться к его щеке, но остановилась, когда тот заговорил.

— Знаю, ты хочешь меня успокоить. Но это бесполезно. После всего, что произошло, я и так чувствую тяжесть, которая будет преследовать меня. А если она удвоится…

— Да хватит уже! — гнев и отчаяние, внезапно блеснувшие в тёмных глазах Миры, заставили Брана вздрогнуть. — Ты думаешь, что я ничего не замечаю? Ты всё время молчишь, но я отлично вижу, как тебя тяготит эта вина, которую ты повесил на себя за случившееся в пещере. Ты молча себя коришь, а я наблюдаю и ничем не могу помочь, — бессильный вздох вырвался из груди Миры. Если бы Бран не знал её, то мог подумать, что она не выдержит и заплачет, но его стойкая и храбрая подруга никогда не позволяла себе такого. Она была самой сильной. И поэтому сразу взяла себя в руки, а голос стал серьёзным: — Ничего уже не вернуть. Смирись с потерями — они были неизбежны, и не всё зависело от тебя. И после всего, через что мы прошли, ты не имеешь права отрезать себе путь назад. Подумай: кто предупредит людей об Иных? Кто расскажет твоему брату правду, которую он должен знать? Твоя миссия не завершена, она только начинается.

— Ты права во всём, — только и смог прошептать Бран, потому что ни единого возражения на сказанное Мирой у него не было.

И добавлять что-то не имело смысла. Ему было горько оттого, что сам проявил слабость, но сладко оттого, что у него есть самая крепкая поддержка. От самого близкого и верного, единственного друга. Раньше Бран задумывался, может ли Мира злиться на него. За всё перенесённое ею, что делалось ради него, за своего погибшего брата, за одиночество, которое преследовало её, пока Бран был поглощён видениями вместе с Вороном. Но такому чувству, как злость на него, не было места в сердце Миры. Она помогала ему добровольно, никогда не придавая значения своим возможным обидам. Он понял это окончательно.

— Нам нужно идти дальше, — сказала Мира, вставая и стряхивая снег с одежды. — Надо ещё отыскать ближайший проход в Стене.

Когда девушка уже собиралась взяться за носилки, Бран перехватил её руку, заставив снова взглянуть на него.

— Я никогда не смогу должным образом отблагодарить тебя за всё сделанное, — он слушал глухой стук собственного сердца, пока говорил это. — Но клянусь, что Винтерфелл станет тебе домом, когда мы придём. Если захочешь. И тебе никогда больше не придётся таскать меня на носилках.

Мира улыбнулась ему — её улыбка была светлой, как далёкое солнце, но согревала здесь, на холодных северных землях, гораздо сильнее.

— А я клянусь, что сделаю всё, чтобы ты добрался домой.

Снова заскрипел снег под её ногами, снова поплыли мимо бесконечно одинаковые заснеженные холмы. Скоро, совсем скоро, Стена останется позади, и Бран увидит давно покинутые им места. Ужас зимы не настигнет его, не успеет, потому что желание увидеть Винтерфелл и воссоединиться с семьёй, самое искреннее и заветное — сильнее.

«Его объявили королём. Его признали, забыв о происхождении. В то время как наследница величайшего дома Севера сидела рядом, всеми забытая. Оставленная».

Санса ворочалась в постели, пытаясь уснуть, что ей никак не удавалось. Каждый раз, когда она вот-вот готова была забыться сном, в памяти всплывали сказанные Петиром слова. Слова, которые она старалась выбросить прочь из головы или спрятать в самых тёмных глубинах подсознания. Но они продолжали возвращаться к ней.

Вспоминалась лёгкая ухмылка лорда Бейлиша, когда он, произнеся беспощадные фразы, посмотрел ей в глаза то ли с сочувствием, то ли с жалостью. Что бы это ни было, оно ложно. Санса больше не доверяла Петиру. Какие бы чувства он к ней ни питал, амбиции всё равно стояли выше.

Санса не могла отрицать, что Петиру удалось уколоть её. Быть может, не болезненно, но ощутимо. Он хотел заставить её почувствовать себя никому не нужной маленькой девочкой, которую обделили, лишили заслуженного. Что может ранить самолюбивую душу мечтательной и наивной леди сильнее ущемлённой гордости? Вот только Санса давно перестала быть таковой. Глупые детские мечты теперь забыты и растоптаны.

«Когда-то ты хотела стать королевой. Разве это желание изменилось сейчас? У Севера должна была быть прекрасная, мудрая королева, наследница дома Старков. А королём стал вчерашний бастард и дезертир. Но не всё ещё потеряно. За мной стоит армия Долины. И если ты согласишься… на мои условия, то сможешь получить принадлежащее по праву и намного большее. Подумай о том, что тебе действительно нужно, Санса».

Петир говорил с осторожностью, так, чтобы речи его обволакивали Сансу мягко, подобно утреннему туману, и опутывали хитро сплетённой сетью интриг и раздоров. Но Санса не внимала им, убеждая себя, что это капкан, который уже готов сомкнуться вокруг неё.

— Я не желаю вас больше слушать, — ответила она тогда и, развернувшись, ушла, даже не удостоив Петира взглядом.

Но тот так просто не отступит: это ей было известно. Хрупкий покой её уже был нарушен. Иначе она не вспоминала бы этот короткий разговор среди ночи.

Джону Санса ничего не сказала. Не следовало брату знать, что Петир настраивает её против него. Никак не хотелось омрачать чем-либо их родственную связь, что укреплялась с каждым днём. Санса во всём разберётся сама. А Джону она будет дарить лишь улыбку, что ободряет его, стирая хмурость с лица и облегчая тяжесть на сердце.

Их отношения никак не изменились с того дня, как Джона провозгласили Королём Севера. Он не ставил себя выше Сансы, напротив, относился к ней с ещё большей нежностью, словно извиняясь за внезапно приобретённое им положение. Джон не хуже Петира понимал, что перед ним — истинный наследник Севера. Он не желал быть королём, но принял это, чтобы не подвести людей, которые верили в него. И сразу же признался в этом сестре.

— Я не просил этого, — вздохнул Джон, когда они остались наедине в покоях, чтобы поговорить.

— Я знаю. Не оправдывайся и не извиняйся, — Санса привлекла его к себе, прижимаясь губами к тёплой щеке — в этот момент она чувствовала, что они поменялись ролями на миг, и она стала старшей сестрой, а он — младшим братом под её покровительством. Санса ощущала острое желание заботиться о Джоне точно так же, как и он заботился о ней. Ведь теперь из всей семьи они остались одни друг у друга.

Совсем немного времени прошло с того вечера. Джон часто бывал занят, обсуждая что-то с лордами и пребывая на военных советах. Однако, несмотря на все свои дела, он всегда находил время, чтобы увидеть сестру. Ни дня не проходило, чтобы он не зашёл в её покои, не пожелал доброго утра или ночи. Но часами между этими моментами Санса была предоставлена сама себе. Она любила блуждать по Винтерфеллу, предаваясь грустным, милым сердцу воспоминаниям из давно ушедшего детства. Именно в такое время и вторгся в её мир одиночества Петир, указав на несправедливость, о которой Санса предпочла бы забыть.

Какая может быть несправедливость, если она и Джон — семья? Она поддержала его, и на этом всё решено. Петир ворошит то, что не следует затрагивать. Он хочет посеять раздор между ними. Так думала Санса, уверяя себя в том, что никакие слова лорда Бейлиша не заденут струны её души.

«Так почему же ты тогда не рассказала Джону? Против него, возможно готовят заговор. А ты скрыла, затаила, упрятала», — закралась в голову едкая мысль, и Санса нутром ощутила издевательский тон. Что это к ней взывает? Её совесть?..

И ещё сильнее сжималось что-то в груди оттого, как ласково порой смотрел на неё Джон. Он любил свою сестру и никому бы не дал её в обиду. И никогда бы ничего не утаил. Санса знала. Джон открыт с ней, а вот её душа — потёмки.

Санса мысленно попросила прощения у брата. Она уже знала, как поступить.

* * *

Тишиной и спокойствием объята богороща. Санса слышит лишь собственное дыхание и лёгкое шуршание снега под ногами, уходя в самую глубь. Предчувствие не обмануло: Петир уже ожидает её. Значит, он благополучно получил записку, посланную Сансой накануне, и несомненно доволен принятым ею решением — это заметно по удовлетворённой улыбке и победоносному взгляду.

Санса не улыбается, она степенна настолько, что Петир почти должен ощутить, как веет от неё холодом. Но он, конечно, всё понимает. Санса не может быть рада тому, что им предстоит обсудить. Она выбирает себя, переступая родственные чувства, но сердце, однако, — не камень.

— Я рад, что ты всё обдумала как следует, — произносит Петир, подходя ближе и касаясь её руки.

Санса усилием воли не отдёргивает кисть и смотрит на мужчину прямо, хладнокровно, почти с высокомерием. Но никаким взглядом Бейлиша не смутить. — Ты поступаешь верно. Именно так и должны мыслить умные правители.

— Хотелось бы верить, что это стоит того, — говорит Санса тихо.

— Уверен, ты не пожалеешь, Санса. Ты — королева, и этим всё сказано. Так какой же план по свержению Джона у тебя возник? — Петир смотрит на неё заискивающе, и неизменная хитринка присутствует в его глазах.

— Я скажу, — отвечает ему Санса. — Но прежде… Можете посмотреть на это чардрево? — она указывает рукой на дерево за спиной Петира, и тот послушно поворачивается, а Санса продолжает: — Это самое большое чардрево в богороще. Когда-то, ещё до отъезда из Винтерфелла, я приходила сюда молиться. Если мне было плохо или грустно — я шла сюда, к этому дереву, и просила благополучия, счастья для себя и для моей семьи. Я верила в молитвы даже после того, как меня разлучили с семьёй. Я ходила в богорощу и в Королевской Гавани, хотя там всё мне было чужим, не таким, как здесь. И вот я снова оказалась дома, только семьи у меня больше нет. Остался лишь Джон. Лишь он и я — одни в этом мире, полном войн, интриг и предательств, — голос Сансы понижается, и нотки презрения в нём заставляют Петира напрячься. Но он ждёт заключительного слова девушки с неким интересом. Волноваться не о чем, они же тут вдвоём. — Вы сказали, что я оставлена и забыта. Но ведь это не так. Джон со мной и не оставит меня. А я сейчас опять здесь, в той самой богороще. Но уже не для того, чтобы молиться, а чтобы вершить заговор против моего брата. Этого вы ждали, так ведь?

Петир, окончательно понимая, к чему ведёт Санса, делает попытку обернуться к ней, но замирает, чувствуя упирающееся в спину острие кинжала. Девушка же опускается до ледяного полушёпота:

— Вы многих на своём веку обхитрили, лорд Бейлиш. Но если думали, что вас я предпочту своей семье, то всё же вы — глупец.

Арианна Мартелл вступает в царствование будучи полной рвения и решимости, но не ведая, с чего ей начать. Едва в Дорне принимают известие о гибели любимого народом принца Оберина, как Доран Мартелл уходит так же скоропостижно, уже, однако, подкошенный затянувшейся болезнью. Все хлопоты и заботы о благополучии страны ложатся на плечи молодой Арианны. Двадцатитрёхлетней принцессы, уже миновавшей ту пору юности, когда опыта недостаёт совсем, а горячности хватает с лихвой; но и в настоящую зрелость ещё не вступившей.

А всякому молодому правителю нужна опора в виде советников и придворных.

Песчаные Змейки, всегда готовые ринуться в бой, едва ли могут дать дельный совет Арианне, хоть и поддерживают её во всём. Эти девушки заменяют ей сестёр, всё детство прошло у принцессы бок о бок с ними, и постоянное присутствие их при дворе значится чем-то самим собой разумеющимся. Хотя в остальном Вестеросе — Арианна знает — бастарды имеют куда меньше привилегий. Но Дорн не похож ни на какой из других краёв Вестероса. Свой горячо любимый дом Арианна считает особенным и по праву стоящим на ступень выше всего остального — не зря же лишь Дорн не покорился завоевателям-Таргариенам и лишь его народом были сохранены титулы принцев для правящей династии.

Младший брат Тристан не видит ничего, кроме своей наречённой — Мирцеллы, что занимает все его мысли и, как выразилась бы Арианна, едва ли не заменяет юному принцу их ослепляющее дорнийское солнце. Такое сравнение удивительно подходит Мирцелле с её золотистыми волосами, в которых само солнце играет лучами, и небесного цвета глазами с тёплым блеском в них. Девушка хороша собой, но слишком добра и наивна — какой бы солнечной она ни была, не сумеет обжечь горячее дорнийки. Однако принца она очаровала, что Арианну не удивляет: это нежное создание вполне подходит мягкому и спокойному Тристану, который подобен отцу. Себя же Арианна считает гораздо более похожей на дядю Оберина, в котором так и бушевала дорнийская кровь, и уж несомненно Тристан слаб по сравнению с ней. Арианна рада, что первой родилась именно она.

Когда рядом уже нет ни отца, ни дяди, единственным человеком старшего поколения, к которому Арианна может отнестись с доверием, остаётся Эллария Сэнд. Не родня принцессе, но возлюбленная дорогого дяди и мать названных сестёр — этого достаточно. После смерти Дорана Эллария сразу выражает намерение взять Арианну под своё крыло, став приближённой для новой правительницы. И Арианна знает, почему. С той самой минуты, как Оберин покинул этот мир, Элларию изводит жажда отмщения. Но осуществить это не представлялось возможным, пока был жив Доран Мартелл, решительно отвергавший войну. То было огорчением и для Арианны. Принцесса уставала видеть, как отец сидит сложа руки, пока ненавистные Ланнистеры вершат свои дела. Арианна хорошо знает печальную историю принцессы Элии и её детей, за которых так и не удалось отомстить. Присланная в Дорн голова убийцы, движимого приказом, — жалкая подачка. Это смешно называть возмездием.

Теперь же перед принцессой развёртывается простор для действий. Арианна не желает поступать сгоряча: убитый Оберин служит ей напоминанием того, как можно оступиться. И она решает, что пойдёт в наступление плавно, подобно скользящей по песку змее, которую заметят лишь перед самым броском — и уж он окажется смертельным.

* * *

— Война будет, — Арианна бросает решительный взгляд в сторону сидящей рядом Элларии. — Но не сразу. Нам стоит всё обдумать, — принцесса берёт налитый соком абрикос с золочёного подноса и задумчиво крутит фрукт в руке.

Горящие предвкушением глаза Элларии чуть сужаются. Лёгкий ветерок играет с её обстриженными волосами: воздух сегодня чуть прохладный, что скрашивает обыкновенную дорнийскую жару. Вместе с ветром щебетание пташек долетает на дворцовую террасу, где расположились дорнийки. Идеальный день, чтобы обсудить насущные планы.

— Решать надо уже сейчас, — торопит Эллария, меж тем наливая себе вина — хорошее дорнийское здорово прогоняет мрачные мысли. — Ланнистеры не в лучшем положении. Королевская Гавань захвачена фанатиками, Джейме Ланнистер отослан из города, на троне восседает мальчишка, что даже жену свою, королеву, не в состоянии вытащить из темницы, — Эллария почти презрительно фыркает. Она не выносит слабаков. Арианне же остаётся порадоваться, что их шпионы всё доносят вовремя и пока что вести для Дорна добрые. — Это как раз то время, когда мы должны заявить о себе. Пора и Дорну вступить в игру.

— И что ты предлагаешь? — Арианна откидывается на расшитые узорами подушки, отбрасывая за плечо копну волнистых иссиня-чёрных волос, и заинтересованно ожидает следующих слов Элларии. Раз она затевает такой разговор, план в голове этой хитрой женщины наверняка созрел.

Улыбка трогает тонкие губы Элларии, она словно посмеивается над недальновидностью Арианны. Ведь как тут не догадаться сразу? Их козырь ближе, чем это бывает возможно.

— Всё просто: у нас есть Мирцелла.

Но не всё оказывается таким очевидным в глазах Арианны, каким представляется это Элларии. На предложение убить Мирцеллу принцесса отвечает категоричным «нет». Эта девушка не погибнет с её руки. Пусть она и Ланнистер. Арианна успевает достаточно разглядеть Мирцеллу, чтобы счесть её неиспорченной, а то и слишком хорошей для своей же родни. То, что её отослали в Дорн, можно принять за подарок судьбы. Кто знает, какая участь могла бы ждать её рядом с деспотичной матерью, о которой сейчас ходит худшая молва. Здесь Арианна придерживается мудрой позиции отца. Мирцеллу не обидят в Дорне. Они выше этого.

«Оберин не позволил бы. Он не желал такого», — этих слов хватает, чтобы остудить пыл мстительной Элларии.

Арианна предлагает куда лучшее на её взгляд решение. Короновать Мирцеллу от имени Дорна — она бы посмотрела, как сменится в лице Серсея Ланнистер, узнав об этом! Дорогая, любимая дочь далеко, её не вырвать из когтей врагов, но рядом сын, которого королева несомненно бережёт не меньше. Какой же выбор она сделает? Пойдёт ли против одного ребёнка ради другого? Это Арианну не волновало. Если войска Ланнистеров не придут к Дорну — не ровен час им ожидать на Черноводной паруса с пронзённым солнцем Мартеллов.

Тристан, узнав о задуманном, обрушивает на сестру негодование: ему не нравится, что возлюбленную Мирцеллу собираются использовать подобно приманке. Арианна твёрдо отстраняет все возражения брата: правит она, ей и решать. К Мирцелле принцесса подступается вкрадчиво, пользуясь способностью уговаривать и склонять к своей стороне. Врождённая обольстительность даёт свои плоды. Принцесса Ланнистеров, конечно, сперва отвечает на выложенный план неуверенностью и опаской: ей не представляется возможным оспаривать право брата на престол. Но Арианна убеждает настойчиво, подавая всё красочным и обманчиво простым, словно подслащает воду, делая её вином. Услышав, что стать королевой ей следует во имя всеобщего блага и спасения доброго имени обречённой семьи, Мирцелла всё же соглашается. Она доверяет Арианне, к которой давно прониклась симпатией.

Арианна же предвкушает скорую победу. Она делает не то, чего хотел бы отец. Но это и неважно. История его закончена, Арианна Мартелл пишет свою.

Прямо перед тем как разгромить Ланнистеров, принцесса получает неожиданных союзников в лице дома Тиреллов. От самих Тиреллов мало что осталось: им не посчастливилось пасть жертвами свирепости Серсеи Ланнистер. Арианне не чужды и коварство, и жестокость, но даже она чувствует холодок на спине, узнав о том, что учинила королева в септе. «Ни дать ни взять сам Эйрис Безумный решил воплотиться в ней». Однако и в этом принцесса видит для себя выгоду. Ведь короля у Вестероса больше нет — не выдержал мальчик такого удара от собственной матери. И оттого ещё более сладко согнать узурпаторшу с трона.

Арианна чувствует, что отдала наконец долг, преследовавший семью Мартелл. Успокаивается отмщением Эллария, ликуют воинственные сёстры, а сила дорнийцев будет воспета. Под её, Арианны, предводительством. Мирцелла больше не нужна Дорну как игрок в престолы. Она, конечно, может по праву занять Железный трон — Арианна возражать не станет. Но вряд ли это мягкосердечное дитя львов продержится долго. Благоразумнее вернуться к Тристану, но этот выбор Арианна оставляет за Мирцеллой. Королевская Гавань ещё не оправилась от разрушительного наступления, а хваткая дорнийская принцесса уже прибывает обратно домой и видит новые возможности.

«Пламя и кровь» в устах Вариса-Паука — и когда только успел очутиться в Дорне? — звучит многообещающе. Арианне не нужно долго раздумывать над его предложением. Однажды она была обещана драконьему принцу, но союз, задуманный отцом, так и не свершился. Теперь же он предстаёт в новом свете для Арианны, которая ощущает себя как никогда влиятельной — королеве драконов нужна её поддержка. Принцесса уже видит себя в совете будущей правительницы. Картины предстоящего проносятся перед глазами, когда Арианна даёт своё согласие, признавая Дейенерис Таргариен законной наследницей престола.

И снова она собирает корабли под знаменем Мартеллов. Ни мгновения не стоит на месте — Арианна стремится вперёд, за славой, гордостью, величием своего дома. Она отчаянно хочет возродить всё это сторицей после прошедших годов затишья. После времени, что потратила, сидя в тени отца. После безмолвия, казавшегося вечным, Дорн говорит своё слово.

И в каждый миг сомнения принцесса напоминает себе, что время быть сильной. Для неё оно теперь — всегда. Потому что слабые не правят Дорном.

Санса бежит по коридорам замка, торопится, не обращая внимание на заходящееся в гулком стуке сердце. От самой богорощи она не сбавляет шага, стремясь оказаться как можно дальше от обагрённого кровью места. «Я осквернила пристанище Старых богов», — возникает в голове тяжёлая мысль, но Санса отгоняет её прочь. Не об этом она должна думать. Нужно непременно найти Джона, прийти к нему первой, пока кто-нибудь не успел доложить раньше.

Вбегая в главный зал Винтерфелла, Санса застывает на пороге. Джон здесь — стоит к ней спиной, склонившийся над столом, поглощённый в свои мысли. Даже топот ног её не услышал. Каждый раз, оказываясь тут, Санса вспоминает былые дни. Когда-то в этом зале обедала вся большая семья Старков, и дети неизменно со смехом переговаривались за столом, а мать с отцом улыбались, глядя на них. Когда-то здесь бывали и шумные пиры, на которых средь народа было не протолкнуться, а столы ломились от яств и весёлая музыка не прекращала звучать. От всего этого осталось лишь призрачное «когда-то». Теперь большой зал кажется опустошенным, и эта опустошенность давит на Сансу. Мрачноватое помещение с серыми стенами, от которых так и веет холодом и одиночеством. Обстановка, не располагающая к задушевным беседам и, увы, так подходящая в этот момент.

Санса мнётся на пороге, переводя дыхание, думая, с чего же начать разговор, не обещавший быть простым. Она знает, что брат может не так её понять — с его-то обострённым чувством справедливости и стремлением сохранять мир. Джон не желает лишней крови. А Санса, наверное, только что перешагнула черту, после которой что-то надломилось в её душе. Или напротив — сердце обросло бронёй? Этого она ещё не понимает. Однако сделанного не воротишь — отступаться поздно.

Но едва Санса успевает шагнуть к Джону, как он вдруг оборачивается к ней сам. Услышав ли чужое дыхание в стоящей кругом тишине или шорох тяжёлого одеяния — Санса до побелевших костяшек сминает пальцами ткань в багряных пятнышках. Словно глупая попытка скрыть отголосок содеянного. Неприятно всё же чувствовать себя убийцей. В первый раз было не так сложно.

Улыбка, по обыкновению сопровождавшая Джона при появлении Сансы, исчезает с его лица в тот же миг, как он сталкивается с сестрой взглядом. Санса вся напряжена, словно струна, а во взгляде — вызов с затаившейся тревогой. Она здесь не для того, чтобы просто проведать брата.

— Санса? — Джон подходит ближе, а девушка не двигается с места. Лишь продолжает смотреть на него, плотно сжав губы. — Что-то случилось?

— Случилось, Джон, — Санса наконец заговаривает с ним, и ощущает, как преграда неуверенности рушится и слова находят себя сами. Преодолеть молчание — всегда самое трудное. — Лорд Бейлиш умер.

— Что? Как это? —Джон в недоумении: не ранее чем этим утром он видел Мизинца и с уверенностью мог сказать, что тот был в добром здравии.

— Я вонзила кинжал в его спину, — сообщает Санса удивительно спокойным голосом, но внутренне ощущая дрожь — не от страха, но от непонятного предвкушения — пока наблюдает за тем, как расширяются глаза Джона. Он не ожидал такого, но эту правду принять придётся.

Джон успевает подумать, что Санса, верно, над ним шутит. Но ненароком бросая взгляд на её руки, на алые кончики пальцев, на россыпь алых же капель на платье, понимает, что шуток здесь нет. Он может спросить, как это произошло, когда и где, и что вообще взбрело в голову его сестре — она так просто признаётся в совершённом убийстве, будто речь идёт о самом обыкновенном деле. Однако пугающая равнодушием уверенность Сансы его останавливает. Вместо бесчисленных расспросов с губ Джона срывается лишь краткое:

— За что?

— За измену, — холодно произносит Санса.

Ответ твёрд и лаконичен под стать вопросу, но промелькнувшая искра слепой ярости в нём едва не заставляет Джона вздрогнуть. Только тут он начинает догадываться, что нечто произошло за его спиной. Что-то, о чём он ещё не знает, но повлёкшее за собой необратимый исход. Санса, конечно, всё ему расскажет: выбора у неё не остаётся, но сейчас необходимо что-то предпринять, пока не стало слишком поздно. Джон понимает, что у неё могут быть большие неприятности. Он лихорадочно соображает, с чего следует начать.

— Где ты оставила тело?

— В богороще, у большого чардрева, — Санса испытывает почти трепетную благодарность к Джону за то, что он не бросается осуждать её. Хотя бы сейчас.

— Хорошо, — на самом деле ничего хорошего. Но разобраться во всём предстоит чуть позднее. Джон берёт Сансу за руки и по наитию растирает пальцами её бледную кожу, ощутив, что она слишком холодна. — Ступай в свои покои и переоденься. Никаких следов крови остаться не должно. И никуда не выходи. Мы поговорим позже.

* * *

Санса ожидает Джона, сидя на краю постели. Много размышлений приходит в голову. Нетрудно понять, почему Джон отослал её, отложив разговор на потом, — хотел уберечь. Никто не узнает, что Мизинца убила Санса. Иначе Джон не велел бы ей скрыть все следы. Наверняка уже нашли тело Бейлиша, наверняка начались выяснения по этому поводу, наверняка все подумают на наёмника, и уж наверняка начнут поиски, которые ни к чему не приведут. И лишь двоим известна правда. Насколько же она страшна для Джона?

Когда за дверью раздаются шаги, Санса подскакивает с кровати в одно мгновение. Ей хочется тотчас бежать навстречу Джону — нет сомнений, что это он, — и рассказать всё без утайки, поведать то, о чём молчала раньше, чтобы не осталось ни капли противного, когтями скребущего в груди чувства вины перед ним. Мимолётно поймав взглядом своё отражение в зеркале, Санса только теперь видит, что лицо её белее снега.

По глазам вошедшего в комнату Джона на сей раз трудно прочесть эмоции — винит он её или же просто в изумлении от содеянного Сансой, она не знает. Но догадывается, о чём он может думать. Джон не задавал вопросов, когда Санса по своему усмотрению казнила Рамси. Он понимал её лучше, чем кто-либо мог. Но здесь — другое. Перед ним сестра, хладнокровно признавшаяся в том, что заколола человека кинжалом. И не просто человека, а того, кто оказал им неоценимую помощь, того, благодаря кому они отвоевали дом. Пусть небескорыстно, пусть он был хитёр, расчётлив и опасен. Но её поступок — поистине внезапен. И если перед Мизинцем у Сансы была вся её жёсткость, то перед Джоном не остаётся ничего, кроме искренности.

— Я виновата перед тобой, — сходу начинает Санса, — но не тем, что убила Петира. А тем, что не открыла сразу всей правды. Он подстрекал меня к предательству. Думал, что я продам тебя… за возможность править Севером. Хотел объединить силы Долины против тебя с моей помощью. Он был изменником.

Последнее слово особенной горечью отдаётся во рту. Она замолкает, ожидая ответной реакции брата. Смотрит почти с мольбой. «Пойми же — я сделала это ради тебя!» Опускает взгляд, не выдерживая напряжённого молчания. Какая-то наивная обида прокрадывается в сердце, заставляя проглотить комок в горле. Хуже всего, если Джон не поймёт. Не увидит её истинных намерений защитить, сберечь их маленькую семью. Она не тронувшаяся кровожадная убийца, не думающая о последствиях, она просто девушка, потерявшая почти всё.

— Почему же ты не пришла ко мне тогда, не сказала? — в голосе Джона нет ни злобы, ни осуждения, и Санса вскидывает на него глаза, почти воспряв духом, но что-то останавливает её. Эта слишком вкрадчивая мягкость в его голосе, сквозящее в нём покровительство. Точно так же говорила с ней в детстве мать, воспитывая, — без видимого упрёка за проступок, но тем не менее, отчитывая. — Санса, я понимаю твои чувства, но ты не должна была марать руки кровью из-за меня.

— А из-за кого же ещё это делать? — Санса повышает голос, обуреваемая стремлением доказать ему, что она поступала из самых правильных побуждений. Что не нужно говорить с ней таким тоном, словно она не в себе. Она в здравом уме и отдаёт себе отчёт в содеянном. — Да, я поступила опрометчиво. Но ты сам говорил, что мы должны держаться друг друга. Никто не защитит нашу семью, кроме нас самих. А Петир… он хотел отобрать у меня последнее, самое близкое и важное, что осталось, разлучить с тобой, я не могла допустить, чтобы… — речь Сансы становится почти бессвязной от нахлынувших эмоций, она сердится за это на саму себя и восклицает почти гневно, грубее, чем намеревалась: — Я не потерплю никаких изменников рядом с тобой! Ты понимаешь?

Джон замирает, глядя на сестру, с которой враз схлынуло всё её видимое хладнокровие. Он, наверное, впервые видит её такой — настолько откровенной и беспощадной в своей решимости. Неужели ему не кажется — и беспомощная, натерпевшаяся от жизни девушка, которая недавно приходила к нему искать защиты, теперь сама рвётся защищать его? Рвётся до такой степени, что готова проливать чужую кровь без сожалений. Два чувства борются в Джоне. С одной стороны, его пугает такое поведение Сансы, с другой — в душе пылает что-то сродни восхищению и благодарности. За то, что им так сильно дорожат, так крепко… любят?

Он никогда бы раньше не подумал, что Санса может его любить. Всё, что он видел от сестры с детства, — безразличие, граничившее с пренебрежением. Наверняка такое отношение Санса неосознанно переняла у матери. Хотя вот вторая сестрёнка, Арья… Арья его любила и ценила, не смотря ни на кого. Но Санса — не она. Не хуже и не лучше. Просто другая. По-своему особенная, со своими недостатками и достоинствами. И в эту минуту рядом с ним лишь она — единственное, что у него осталось от семьи. И это в ней он нуждается сильнее всего в этом мире. Так сильно, что она, вероятно, и не подозревает.

Джон шагает к сестре, порываясь обнять её и утешить. Санса сурова, словно ощетинившаяся волчица с горящими глазами, что загрызёт любого, защищая последнего члена своей стаи. Но в то же время так хрупка и беззащитна в страхе потерять его. Не потеряет: волки будут держаться вместе. Теперь это их негласный закон.

Джону не хочется более продолжать их разговор. Сансе достаточно только знать, что её не станут подозревать в убийстве. Эта тайна, которую они разделили, останется в прошлом и не будет омрачать их жизнь.

Санса цепляется за него руками, прижимаясь, укладывая голову на плечо, обдавая тёплым дыханием шею. Джону слышится подобие тихого всхлипа — но её слёз он не чувствует. Санса всегда находит в себе силы их остановить.

— Я не всё рассказала по поводу Петира, — она вдруг прерывает безмолвие сбивчивым шёпотом, а Джон не уверен, что хочет слышать это. Но он не смеет оборвать сестру, что так чистосердечно готова открыть перед ним душу. — Он убеждал меня, что ты несправедливо завладел Севером, что я должна свергнуть тебя, он немало подобного говорил. И мне стыдно, очень стыдно за то, что я испугалась. В один миг я стала бояться, что ему действительно удастся посеять во мне сомнения.

Что-то неприятно сжимается у Джона в груди. Зачем она говорит так? Он всё равно не поверит, что Санса могла послушать Мизинца. Что бы она ни думала о себе. Но не боится ли он сам, что между ними поползёт трещина недоверия? Нельзя позволить этому случиться — никакие силы не заставят его отвернуться от Сансы.

— Но это было лишь на миг. Я бы ни за что не предала тебя, Джон. Надеюсь, что ты мне веришь.

Верит ли он ей, единственному родному человеку? Да кому же ещё в этом мире верить?

Джон отстраняется от Сансы, чтобы взглянуть в её лицо. И чувствует, как дрогнуло что-то внутри. От печали, застывшей в глазах Сансы, от её скорби, что кажется вечной. Он не может больше видеть её настолько подавленной, разбитой, одинокой в своём непрекращающемся горе. Она не может быть одинока рядом с ним. Ни за что.

Ничего Джон сейчас не жаждет больше, чем увидеть хоть крупицу радости в светлых глазах. Хоть подобие улыбки, преображающей самое милое ему лицо. Все мрачные мысли об измене, об убийстве, отходят на второй план теперь, когда Санса оказывается настолько близко, что они почти сталкиваются носами, а она так и не поднимает свой взгляд.

В этот миг Джону хочется лишь одного, и он позволяет себе подчиниться этому порыву — податься ближе, прижаться губами к губам, ощутить их манящую нежность и живую теплоту. Джон не знает, сколько времени это длится — пару секунд, минуту — сейчас важно лишь то, что безумно приятное ощущение кружит голову, что Санса не отстраняется, что он может чувствовать аромат её волос, мягкость кожи и не думать больше ни о чём. Просто целовать, жадно и дурманяще сладко, совсем не так, как брат мог бы целовать сестру.

И эта мысль пронзает его подобно летящей стреле, слишком резко, пугающе, до рези в груди. Охватившее рассудок забытьё рассеивается, и Джон с колотящимся сердцем отступает назад. Он почти с ужасом в глазах смотрит на Сансу, которая ещё не успевает понять, что произошло.

«Что я сделал? Зачем?» Ответы на эти вопросы не приходят к Джону, но он понимает, что впервые подчинился какому-то запретному чувству, заставившему его увидеть в Сансе совсем не сестру. Он боится даже думать об этом. Боится, что нечто может осквернить их непорочные, почти священные для него узы. И совестно даже от мысли, что он затронул неприкосновенное, позволив себе такпосмотреть на Сансу.

Джон покидает её покои быстро, бросив на прощание что-то утешительное, не желая смотреть ей в глаза.

Санса улыбается растерянно и впервые за день чувствует странное облегчение.

Что бы это ни было, она всё запомнит.

Со странным чувством Дейенерис смотрит на искусно выделанную, совершенно новую корону, которую сделали специально для неё. Пока это лишь примерка, но уже завтра царская реликвия увенчает её голову на глазах у всех и... пожизненно. Последнее слово заставляет сглотнуть горький комок. Кто знает, сколько ей отведено править. И уж тем более никто не скажет, будут ли эти годы действительно стоить всего, через что прошла Дейенерис Таргариен на пути к своему трону.

— Не будет ли угодно вашей милости чуть наклонить... — сухонький старичок-мейстер своим скрипучим голосом возвращает королеву в реальность из вечных дум, от которых голова как в тумане.

Дейенерис, не меняя холодно-безразличного выражения лица, склоняет голову, позволяя короне занять своё место. Похоже, она ей впору: не спадает и не давит, вот только тянет голову вниз непривычной тяжестью. «Но золота там достаточно, по-другому, наверное, и быть не может», — решает для себя королева.

Члены Малого совета, присутствующие на примерке, выражают восхищение: как славно эта диадема подходит к цвету её волос, как величественно смотрится! Дейенерис глядит в поданное ей зеркало и мысленно соглашается: тёмное золото придаёт её серебристо-белым, но обычно тусклым волосам блеск, какого раньше не было. Никакой вычурной резьбы или гравировки: отделка для диадемы достаточно проста, но выполнена по-настоящему умело. При определённом падении света кажется, будто настоящие языки пламени играют на поверхности короны. Тонкая работа! Дейенерис решает, что мастера, пожалуй, стоит дополнительно отблагодарить. Картину довершают благородные рубины: кровь на пламени, неотъемлемая часть самой сущности рода Дейенерис. Крупный камень в центре — она сама, а более мелкие по бокам символизируют остальных Таргариенов. Тех, кто ушёл ранее, но чья кровь продолжает течь в её венах. Пока она жива, драконы не исчезнут бесследно.

— Хорошо, — Дени нужно как-то отреагировать словами, ведь ответ королевы всегда ожидаем, — я очень довольна. А теперь, милорды, вы можете быть свободны. Завтра нас ожидает насыщенный день.

С поклонами все расходятся, корону уносят: до момента коронации она будет храниться у верховного септона. Десница королевы, Тирион Ланнистер, покидает покои последним, оглянувшись перед этим на Дейенерис. Он словно хочет что-то сказать напоследок, но, не уловив в глазах девушки ожидания напутствия, уходит лишь с пожеланием доброй ночи. Он не навязывается, когда этого не нужно. Дейенерис ощущает слишком большую усталость для каких-либо разговоров. Всё завтра. Ей следует хорошо выспаться, чтобы выглядеть на своей коронации достойно.

Вечная спутница Миссандея расчёсывает волосы своей госпожи перед сном, сидя вместе с ней на постели. В их беспечной болтовне Дейенерис легко забыться. Она чувствует себя непринуждённо и свободно, интересуясь у Миссандеи, привыкла ли она наконец к холодному зимнему климату Вестероса и насколько ей по нраву облачаться в традиционные для Королевской Гавани наряды. Миссандея отвечает, что ей всё привычно и по нраву, лишь бы находиться рядом с королевой. Они действительно привыкли друг к другу и сблизились, как подруги. Здесь Миссандея единственная прислужница, которой Дейенерис может доверять настолько, что допускает до своих покоев. Она помнит, что недоброжелатели могут подстерегать везде, и ограничивает круг своих приближённых. Миссандея же словно хранит в себе кусочек тепла из Эссоса, которое никогда не достигнет этих краёв. Только оно и позволяет Дейенерис согреться.

Засыпая, она начинает видеть сон о том, что было несколько лун назад: она так же лежит в постели, но не здесь, а в Миэрине, в верхних покоях пирамиды, ощущая дуновение прохладного ветра с балкона. Где-то там, глубоко в подземельях, ждут своего часа драконы, и Дейенерис кажется, что она чувствует их во сне. Жаркое огненное дыхание и звон тяжёлых цепей; дети так близко — она может спуститься и освободить их в любой момент. Но ещё не время. Впереди долгий путь...

* * *

Коронация проходит не в Великой септе Бейлора, как положено, а в тронном зале. Выбора нет: от прежней септы осталось пепелище, а война помешала её отстроить. Дейенерис и так тянула слишком долго, отложив своё провозглашение до конца войны. В те ужасные дни, когда тёмная ночь готова была вот-вот поглотить целый свет, у всех на уме был совсем не престол. А сейчас перед ней предстал полуразрушенный мир, который требовалось отстроить заново. Она не рассчитывала на это, направляясь в Вестерос со своей величайшей армией. Но и отступать не стала.

Когда верховный септон подносит корону, что-то пугающее подкрадывается к Дейенерис. Отблеск алых рубинов кажется зловещим, уже по-настоящему кровавым. Дени чудится на мгновенье, что в этих камнях она видит глаза своего брата. Взгляд, наполненный злобой и сумасшествием, а за ним следует и шёпот: «Эта корона не была предназначена тебе. Ты погибнешь, погибнешь, как и все мы. И пламя твоё потухнет».

«Ни за что», — выстукивает её сердце, но, кажется, не с той силой, что билась в нём раньше.

Усилием воли Дейенерис заставляет себя не отпрянуть, когда благородный металл касается головы. Тяжела, но выстрадана с такими усилиями. Лицо королевы остаётся непроницаемым, и на подданных она смотрит величаво и гордо. И только один человек во всём зале способен, наверное, уловить плещущуюся в глазах печаль.

— Вот и всё, ваша милость, — говорит Тирион, когда обряд заканчивается. — Теперь вы законно правите Семью королевствами.

— Это всё, чего я желала, — отвечает Дейенерис. — Но так мало ещё сделано...

— Так это лишь начало вашего пути, моя королева. Отбросьте прошлое — оно тяготит. Представьте лучше, что мы можем сделать для будущего. Например, подумать о восстановлении города. О пополнении ресурсов, истощённых войнами. Я бы начал с подсчёта запасов вина, но, боюсь, вы не одобрите...

Дейенерис прячет улыбку: Тирион никогда не упустит случая разбавить серьёзность момента. Пожалуй, во многом именно благодаря ему она борется с настигающей то и дело хандрой. Да и говорит её десница зачастую дельные вещи. С этим выбором она не ошиблась.

Прошлое Дейенерис осталось далеко за Узким морем. Оно отрезало её от призраков брата, мужа, ребёнка и минувших дней, когда она готова была считать часы до заветного мгновения — отбытия домой. Что-то постоянно останавливало её. Теперь ничего важнее желания возродить отнятый когда-то дом, как было в мирные времена, не держит королеву на другой стороне моря. Но частица души Дейенерис до сих пор витает где-то там и, возможно, никогда уже к ней не вернётся.

Визерису не терпелось взглянуть на свою будущую жену. Иллирио Мопатис, устроивший эту встречу, утверждал, что та очень хороша собой. Визерис сомневался, стоило ли верить ему на слово и не ищет ли магистр лишь выгоды для себя. Но не мог не согласиться, что такой вариант выглядит гораздо привлекательнее, чем обсуждаемое ими ранее замужество Дейенерис. Ведь девушка, обещанная ему, последнему дракону, была ни много ни мало принцессой, наследницей великого дома и, что самое важное, — она проложит ему дорогу к Железному Трону.

Иллирио всё объяснил: женившись на принцессе Дорна, Визерис сможет претендовать на трон, имея за собой большое войско и поддержку одного из самых влиятельных домов. Подобного исхода он ещё недавно и не представлял, но принял его как должное. В конце концов, должен был настать момент, когда боги благословят его за годы ожидания. Этого Визерис ждал с той самой поры, как попрощался с домом, матерью, богатством и почти всеми жизненными благами, но только не с правом на трон. Визерис твёрдо знал, что оно за ним закреплено железно, с того давнего времени, как предки выковали его пламенем и кровью и навеки отдали Таргариенам — и никому иному.

— Почему мы сразу не можем отправиться в Солнечное Копьё? — настойчиво спросил Визерис у магистра, когда узнал о послании от принца Дорна. — Ведь меня там ждут. Для них это должно быть большой честью — связать свою принцессу узами брака с последним драконом.

Иллирио с присущей ему вкрадчивостью успокаивал Визериса, прося проявить терпеливость, чтобы не сорвать такие грандиозные планы. Правда в его словах была: на пути в Дорн будущего короля запросто могли перехватить или разузнать что-то с помощью шпионов, а первая встреча должна была пройти в строгой тайне.

Поэтому в назначенный день Визерис ожидал принцессу в закрытых покоях, принадлежавших Иллирио. Стояла нерушимая тишина, но Таргариен знал, что пойди что не так — и звон стали не заставит себя ждать. Дом был полон охраны. Даже окна в покоях были затемнены, и лишь огонь свечей разгонял полумрак. Визерис мог бы поклясться, что пламя в глазах его горело ярче. Что она подумает, увидев перед собой дракона? Не испугает ли её этот огонь? Если да — ему это понравится. Если нет — что ж, он примет это как вызов.

Арианна Мартелл появилась в покоях подобно тени — едва уловимой, бесшумной, скользящей словно змея — прошмыгнув внутрь под откинутым пологом. Две служанки почтительно отступили назад за её спиной. Визерис уже слышал от Иллирио, что все в Дорне — змеи. Опасные и непредсказуемые в своих помыслах, таких любому стоит остерегаться. Любому, но не дракону. Себе цену он знал хорошо. И сейчас с интересом воззирался на стоявшую перед ним девушку, чьё лицо было скрыто тёмной плотной тканью, оставляя на виду лишь глаза. Поймав её взгляд, он тут же сам оказался в его ловушке. Невольно ему вспомнились глаза сестры — нежно-лилового цвета, совсем непохожие на эти тёмно-карие, почти чёрные омуты, они смотрели всегда так опасливо, кротко, выдавая весь её страх разбудить дракона. Глаза Арианны не боялись ничего — ростом едва доставая Визерису до плеча, она ухитрялась смотреть на него свысока. В нём проснулось дикое желание увидеть остальное. Дорнийка вынуждена была скрываться, чтобы благополучно добраться сюда. Но теперь, когда они так близко, эта скрытность более не требовалась.

Визерис бесцеремонно шагнул вперёд и сдёрнул ткань с лица принцессы. Она была красива — не той холодно-нежной красотой, присущей Таргариенам, что так соблазняла Визериса в Дейенерис. Она была вызывающе, до неприличия привлекательна всем, что в ней было: хищным взглядом, озорной полуулыбкой полнокровных губ, лёгким сиянием оливковой кожи в пламенных отблесках. К Визерису прибыла настоящая дорнийская диковинка, и он понял, что не ошибся, приняв предложение Мартеллов.

Арианна не стала дожидаться его слова, заговорив первой:

— Ты действительно Таргариен. Меня не обманули. Ты... так не похож на всех остальных, — она, совершенно не стесняясь, оценивала его внешность, что раздражало Визериса, но и влекло одновременно. Эта девушка вызывала в нём странные чувства. Она была прекрасна снаружи, но, вне сомнений, очень непроста внутри. — Эти волосы, — и снова беззастенчивость, с которой она протянула к нему руку, коснувшись серебристой пряди, — и твои глаза. Я рада, что ты оказался красивым.

Визерис отвёл её руку от себя, не скрывая проскользнувшего недовольства. Это он должен был оценивать свою наречённую, а не наоборот! В конце концов, она — просто товар, часть необходимой сделки для его прихода к Железному трону. И он ещё покажет дерзкой принцессе своё место.

Арианну же его реакция явно позабавила: она с тихой усмешкой сощурила подведённые сурьмой глаза и высвободила из-под плаща блестящие чёрные кудри волос. Они пахли благовониями, очень пряно, с едва уловимой сладостью, и этот аромат кружил голову, но манил неким странным ощущением страсти и дикости. Вся Арианна, казалось, так и источала эту страсть, заставляя невольно жаждать её. Иллирио говорил, что все дорнийки такие — развратные и бесстыжие, но очень привлекательны. Ничего удивительного.

Визерис не стал откровенно показывать, что Арианна ему понравилась. Он сухо выразил удовольствие от встречи, а затем последовал ужин с обсуждением всех дальнейших планов. Иллирио настаивал, что им стоит пожениться прямо сейчас, а потом сразу ехать в Дорн и объявлять войну Ланнистерам. Но дорнийский посол не разделял такой поспешности. Его скептичность и видимое безразличие к их важной сделке злило Визериса, а уж когда этот ушлый старик заговорил о возможной помолвке Дейенерис с младшим братом Арианны... Вот теперь Визерис готов был показать, что такое дракон и чем может обернуться его пробуждение.

— Ничего подобного не обсуждалось! Об этом рано говорить, — отрезал он с тихой яростью. Почему он должен идти на какие-то условия? Ведь в первую очередь это честь для Мартеллов — отдать Арианну за него.

К неудовольствию Визериса, сам Иллирио принялся ему возражать:

— Но почему же нет? Ваша сестра станет принцессой Дорна. Вы будете правителем Семи Королевств. Таким образом все останутся при выгоде. А Мартеллы и Таргариены свяжут себя крепкими узами.

Визерису не хотелось говорить про свои истинные помыслы. Арианна, конечно, пришлась ему по душе, но и отрывать от себя Дейенерис он так просто не хотел. Она стала для него самым первым влечением, и Визерис не расставался с мыслью, что однажды и сестру сделает своей. Когда он будет коронован, то сможет сам решать, на ком ему жениться. А отдавать Дени Мартеллам... значит, позволить им вести эту игру. Игру в престолы.

Поняв, что Визерис так быстро уступать не намерен, Иллирио всё же смог умаслить дорнийского посла и подарить переговорам вполне благополучное завершение. Что оказалось удачнее всего: было решено, что женитьба состоится в самое ближайшее время. В таком случае никакие непредвиденные обстоятельства не помешают Дорну объявить претензии на трон от имени Таргариенов. Визерис был несказанно рад случаю насладиться всеми условиями брака с Арианной в то время, как будет идти подготовка к их отправлению в Дорн.

В день свадьбы Визерис преподнёс своей наречённой подарки — драгоценности, купленные на деньги Иллирио. Этот факт волновал его мало: самым дорогим подарком, по мнению Визериса, было его согласие на этот брак. Арианна должна быть счастлива тому, что её мужем станет законный король Вестероса. И уже сейчас стоило показать, что он ожидает почтения в отношении себя.

Никакого празднества с размахом не устраивалось — виной всему была необходимость сохранять тайну. Даже про отбытие принцессы из Дорна было наказано молчать всему узкому кругу людей, посвящённых в это. Визериса расстраивало и сердило до досады, что он до сих пор вынужден скрываться, прятаться ото всех, опасаться. Он хотел, чтобы боялись его. Но пока не на кого было обрушить весь свой драконий огонь. Только сестра, что и так была уже научена горьким опытом, и... Арианна. Которую Визерис ещё слишком плохо знал, но очень желал узнать поближе. Они почти не разговаривали на своей свадьбе, которая ограничилась лишь ужином да небольшими развлечениями в виде менестреля, чьи романтические до слезливости завывания Визериса совершенно не прельщали. От песен он ощущал лишь уныние.

Но в один миг он всё же успел «поймать» Арианну, перехватив её за локоть и наклонившись к самому лицу, снова ощущая этот удушливо-пьянящий запах благовоний.

— Должен признать, ты меня впечатлила, принцесса Дорна, — шепча это, он позволил себе ухмыльнуться нагло, под стать ей. — Но я ещё не познал тебя полностью. Посмотрим, как ты сможешь порадовать меня ночью.

Арианна вовсе не смутилась от его слов, ответив лёгкой улыбкой, не намекающей и на толику доброты или нежности. От неё так и веяло нахальством и какой-то насмешкой, вызывающей раздражение.

— Я жду с нетерпением, — то был не шёпот, но шипение змеи.

* * *

Визерис едва дождался того мига, когда им наконец предоставили возможность уединиться в заготовленных заранее покоях. Вальяжно разлёгшись на постели, Арианна ловко выпутала ленты из волос, давая свободу тяжёлой блестящей копне, что сразу осыпала её плечи. Затем лениво потянулась за бокалом вина на прикроватном столике, и сделала глоток, нарочито смакуя, морщась от сладости и усердно облизывая губы. Визерису нестерпимо захотелось взять её не медля.

Арианна была с ним открытой и жаждущей, сама потянулась навстречу, позволяя сминать грубым поцелуем губы и вплетать пальцы в волосы, несмотря на боль. Сама стащила с себя лёгкое шёлковое платье, оголяя стройное тело, совершенно не стесняясь, умелым и быстрым движением — стало понятно, что она уже проделывала это не один раз перед кем-то другим. И всё происходящее ей совершенно не в новинку. Визерис ощутил, как гнев закипает в нём подобно тому, как накаляет огонь холодную сталь. Она считает себя самой искушённой?

Едва он успел подумать что-то, как Арианна опрокинула его на спину, устраиваясь сверху, смеряя всё тем же дерзким взглядом, уже предвкушая свою победу. И это почему-то заставило Визериса позабавиться. С кем его жёнушка развлекалась раньше? Разве годится хоть кто-то из них в подмётки дракону? Он и не заметил, как позволил вовлечь себя в это противостояние. И в следующий миг принцесса сама оказалась под ним. Визерис сжимал её запястья, с наслаждением думая, что завтра полюбуется на свежие синяки. Проявление силы всегда его искушало.

— Я покажу тебе, каково это — быть с драконом, моя принцесса, — прошептал он прямо в её губы.

— Я хочу дракона, — в полустоне выдохнула Арианна, подстраиваясь под его движения. — Я не боюсь обжечься его пламенем.

И этот вызов был принят.

Перед Риконом стояла Лианна Мормонт — та самая девочка, что не раз приходила к нему во снах, преследуя всё время, как грёзы о весне холодной зимой. Только теперь это была девушка пятнадцати лет: ощутимо повзрослевшая, высокая, вступившая в свою пору расцвета девичьей прелестности. Естественная, статная красота разгладила детские черты лица, и только острый подбородок остался прежним. А вот серьёзные чёрные глаза стали ещё выразительнее: в их глубине можно было утонуть. Рикон тонул и раньше, но понял, что сейчас — безвозвратно.

А она так славно улыбалась ему: только уголки тонких, изящных губ двигались в стороны, как появлялась ямочка на щеке, делая Лианну ещё прекраснее в своей непосредственности. Маленькая, едва различимая ямочка, но Рикон успел заметить её ещё в день их первой встречи, а позже — и полюбить, и запомнить. Боги, да он наверняка сейчас выглядел, как влюблённый дурак, не заботясь о том, что Лианна всё поймёт по его глазам. А ведь он — лорд Винтерфелла и уже взрослый. Не какой-то там забавный озорной мальчуган.

«Нет, ты никогда не повзрослеешь. В тебе всегда будет жить волчонок. Дикий маленький зверёк с большим человечным сердцем», — сказала ему как-то сестра. И, видимо, была права.

Но, какие бы чувства Рикон ни питал к леди Мормонт, ему надлежало поприветствовать её, как подобает лорду. Ох, он так и не привык за годы к этому нарочито серьёзному тону и заученным фразам, без которых не обходился ни один разговор, ни одно приветствие. Тем более, когда это — Лианна. Ей Рикон хотел быть другом, а не лордом. Даже несмотря на то время, что они не виделись, он не чувствовал отдаления. Напротив, эмоции взыграли в нём с новой силой, и Старку не терпелось узнать, помнит ли Лианна его так же хорошо, как и её он сам. Думала ли о нём? А может, тоже видела во снах?

Внутреннее чутьё подсказало Рикону, что искренность поможет ему подступиться к Лианне. В ней не было фальши: она никогда не притворялась, не отводила взгляда и смело говорила то, что думает. Такой человек не потерпит притворства от других. И с ней Рикон не боялся быть самим собой, отбросив ненужную чинность.

— Вы, лорд Старк, призвали меня в Винтерфелл вовсе не по важному делу? — Лианна приподняла бровь, показывая недоумение, вот только неодобрения в ней не было ни капли, что обрадовало Рикона.

— Почему же не по важному? — Старк позволил себе беззастенчиво улыбнуться: он прекрасно знал, что многие леди находят его улыбку очаровательной и, что скрывать, надеялся, что Лианна исключением не станет. — Вы не давали мне покоя, леди Лианна.

— Я? — удивилась она так неподдельно, что Рикон едва удерждался от смеха: он часто позволял себе неприкыто смеяться, но её боялся обидеть этим.

— Да, именно. Прошло пять лет с нашей последней встречи, а ты так и не покинула моих мыслей. Даже снилась. Я больше не мог это стерпеть, потому что в конце концов просто перестал бы спать и есть до тех пор, пока тебя не увижу, — не видя в глазах Лианны смятения, Рикон откровенно перешёл на шутливый манер, чем знатно повеселил эту степенную леди. Лианна даже не подавила смешок.

— Вы очень забавны, лорд Рикон, — она улыбнулась так широко, вмиг становясь ещё очаровательнее. — Простите, но я должна была сказать.

— Не за что прощать, — простодушно и мягко произнёс Старк. — И никакой я не лорд тебе. Я просто Рикон, как и ты для меня — просто Лианна.

Девушка замолчала на минуту, и Рикон немного напрягся, стараясь угадать по глазам, о чём она думает. И сердце вдруг ухнуло вниз, как снежный настил с верха башни, когда Лианна бросилась к нему и крепко обняла. Меховая оторочка её плаща защекотала подбородок, и Рикон уткнулся лицом в эту мягкость, ощущая неведомый до того прилив счастья.

— Я скучала по тебе, — прошептала леди Мормонт, не показывая лица. Очевидно, она была смущена собственным внезапным порывом.

— Я скучал больше, — ответил Рикон.

Да, он и в самом деле очень тосковал по той необычной, такой суровой для своих лет девочке, с которой его свела прискорбным образом война. Тосковал по ребяческим играм, на какие редко удавалось уговорить Лианну. По её метким фразам, порой сбивавшим с толку его, такого ребёнка в сравнении с ней. По значимым для детского сознания моментам, вроде того, когда он показывал ей, как правильно держать меч, и испытывал невиданную гордость при этом: хоть в чём-то он превосходит эту взрослую-маленькую леди! И как она зауважала его тогда, а ведь было за что: Рикон относился к ней не как к «всего лишь» девчонке, а как к равной ему. Воспоминания об этих тёплых моментах согревали зимой его, мальчика, которому так не хватало настоящего друга, ведь он стольких потерял. Но теперь же та детская симпатия уступила место новому, гораздо более серьёзному чувству. И больше всего на свете Рикон хотел, чтобы оно оказалось взаимным.

Леди Мормонт без лишних сомнений согласилась погостить в Винтерфелле. До этого расстояние и постоянная занятость делами у обоих — ведь они были правителями своих домов — не давали увидеться. А сейчас Рикон стремился посвятить всё свободное время их совместным мгновениям — прогулки по лесу, езда верхом, охота — так здорово было разделять обыкновенные занятия именно с ней. Он готов был окунуться в эту пору с головой, не думая о том, когда настанет пора ей завершиться. Но всё же был достаточно умён для своих лет, чтобы понимать: это не будет вечным. Не будет, если он сам не повлияет на собственные желания.

— Я хочу попросить тебя об одном. Пусть это будет дерзко, но я должен.

— О чём же, лорд Старк? — Лианна добродушно подшутила над его серьёзным тоном, который в этот раз, однако, не был напускным.

— Встреть эту весну вместе со мной.

Буря бушевала за каменными стенами: слышались раскаты грома и шум морского прибоя. Визерис испуганно отшатнулся от окна, когда ослепительно белый отблеск молнии резко осветил комнату. Но тут же забыл про страшную грозу, когда услышал донёсшийся со стороны смежных покоев вскрик матери. И только сейчас обратил внимание на Рейенис, испуганно прижавшуюся к его ногам: трёхлетнее дитя совершенно не понимало происходящего. Мать оставила её на попечение Визериса и наказала дожидаться здесь, пока она не поможет королеве. Принцу же хотелось быть рядом со своей матерью, а не сидеть в пустой тёмной комнате, подбадривая Рейенис, которая всё порывалась побежать к Элии и спрятаться под её крылышком от звуков бури и гнетущей атмосферы, царившей в этом неприветливом замке.

— Я хочу к маме, Визерис, пусти, — в очередной раз пролепетала девочка, когда он крепко сжал её руку.

— Нет, она велела быть здесь, — отрезал принц.

— Мне страшно, — Рейенис насупилась и внезапно спросила: — Как думаешь, а что сейчас с Балерионом? Мы его так и не взяли с собой.

— Всё хорошо с твоим «дракончиком», — Визерис поспешил успокоить принцессу, помня о её беспредельной любви и привязанности к чёрному котёнку. — Он себя не даст в обиду.

Обрадованная его словами, Рейенис даже улыбнулась и вновь притихла, задумавшись о чём-то своём, детском, не имеющем отношение ко взрослым страхам и печалям.

Визерису показалось, что он вновь услышал голос матери — на этот раз слабый полустон — но очередной раскат грома перебил его. И именно в это мгновение мальчик ощутил, что у него внутри всё холодеет. А если мама умрёт? Что же тогда будет? Ни разу ещё такая мысль не посещала его голову, и вот сейчас она словно приклеилась к нему намертво, заставляя чувствовать себя таким слабым и маленьким среди этой бесконечной беспощадной бури и темноты, которая несла за собой ужасные события, навсегда перечеркнувшие его жизненный путь. Отныне он был разделён на две части, и Визерис чувствовал всем нутром, что вторая окажется гораздо более безрадостной.

И вот отворилась дверь и показалось лицо Элии, освещаемое огоньком от подсвечника в её руке. Оно было бледное и осунувшееся, словно у призрака. Слёзы по сыну и мужу ещё не обсохли на нём, а Элия уже взвалила на себя новый груз: её взгляд не говорил ничего хорошего. В нём отражались перенесённая боль и страдания, терзавшие сейчас её сердце. Визерис сразу всё понял. Его собственное сердце ухнуло куда-то вниз, комок подступил к горлу, а в глазах защипало. Рейенис бросилась к матери, обняв её колени. Элия погладила дочь по волосам, но смотрела она только на принца.

— Идём, Визерис, королева хочет тебя увидеть, — тихо сказала она, и Визерис прошёл за ней в покои.

Рейла, полностью обессиленная, лежала на постели, простыни были мокры от пота. Её белые волосы разметались, а на щеках выступила болезненная краснота. Эта вымотанная женщина, охваченная жаром, не была похожа на мать Визериса. Его мать, королева, была статной, здоровой, красивой. И невероятно сильной. Визерис знал, что ей не раз приходилось рожать, что у него могли быть ещё братья и сестра, которых Боги пожелали отнять. Неужели сейчас она не выдержала этого испытания? И умрёт здесь, далеко от Королевской Гавани, а там все предатели и узурпатор будут ликовать, потому что для них это радость, потому что они ненавидят Таргариенов. А у Визериса больше не будет матери.

На ватных ногах он подошёл к постели и опустился на колени у изголовья. Мейстер, до этого суетившийся рядом с кроватью, почтительно отступил в сторону. Фиалковые глаза Рейлы уже подёрнулись мутной дымкой; она смотрела как будто сквозь Визериса, а не на него. И всё же слабая улыбка тронула её губы, когда она протянула к сыну руку и дрожащими пальцами погладила его волосы. Принц не мог вымолвить ни слова, он лишь смотрел в лицо матери, будто завороженный. Рейла вздохнула в последний раз, рука её упала вниз и безвольно повисла, а веки прикрылись. Губы Визериса задрожали. Он вздрогнул, когда чужая рука коснулась плеча — это подошедшая сзади Элия мягко подняла его с пола.

— Мама умерла, — сочувственно пояснила она ему, словно ребёнку. Хотя Визерис ведь и был ребёнком — всего-то восьми лет — но уже не ощущал себя таковым. Его детство рано подошло к концу. — Но не горюй сильно, потому что ты не один: я всегда буду заботиться о тебе.

Элия, безмерно добрая женщина, не так давно потерявшая собственного сына, готова была заменить мать ему, принцу-сироте. Визерис был благодарен ей за это, но всё равно чувствовал себя одиноким изгнанником. Огромные, широко распахнутые глаза Рейенис мелькнули в полутьме — она тоже понимала, что принцу сейчас грустно и плохо, и сама вложила свою маленькую ладонь в его руку, согревая теплом своей кожи.

И Визерис вдруг вспомнил.

— А что с ребёнком? Кто у меня: брат или сестра?

Элия вздохнула.

— Дитя появилось на свет мёртвым. Это была девочка.

«Почему Боги шлют нам столько зла? — с обидой подумал Визерис. — Они словно хотят, чтобы все Таргариены вымерли. Но этого не случится. Я выживу, — пообещал он себе».

— Когда мы отправимся в Дорн? — спросил он однажды у Элии. Принцесса в это время расчёсывала волосы Рейенис, которая сидела у неё на коленях. Девочке не досталось серебро Таргариенов: её волосы были так же темны, как и у матери, а кожа была того же оливкового цвета. И только фиалковые глаза выдавали в ней принадлежность к их роду. Это было необычное сочетание, хотя Визерис в душе хотел, чтобы она была больше похожа на него, как и его брат, и родители.

— Ах, хотела бы я ответить тебе, мой принц, — виновато произнесла Элия, — но не могу. Море по-прежнему закрыто для нас, а других путей добраться туда нет. Но я помню, что обещала. Настанет день, когда мы все окажемся в Дорне, и там никто не посмеет нас тронуть. Там нас защитят.

По глазам женщины Визерис видел, как сильно она стремится попасть домой. А он никогда не видел Дорна, никогда не мечтал попасть туда, но хотел этого теперь сильнее всего лишь потому, что там защитят. Там будет конец всем невзгодам. Однако обещанию Элии не суждено было сбыться.

Наутро после смерти королевы их ждала ещё одна несчастливая новость: флот, служивший для Драконьего камня оберегом от наступления, был разбит о скалы. Относительное спокойствие, на протяжении нескольких месяцев царившее в их пристанище, в одночасье сменилось суматохой. Здесь больше не было безопасно. Визерис помнил встревоженное лицо Виллема Дарри, когда он объявил им: «Остров осаждён». Помнил, с каким беспокойством смотрела на него Элия. Как они сговаривались о чём-то, поспешно и взволнованно. Как Элия поцеловала дочь, а затем обняла его самого. И как очень быстро их вдвоём отвели на корабль. Элия не пошла за ними, она осталась, и больше Визерис никогда не видел её. Позже он узнал, что принцесса сама сдалась захватчикам, чтобы выкроить время на побег для него и Рейенис.

* * *

Прошедшие годы стёрли многие воспоминания, обратив их в пепел. Та последняя, роковая ночь на Драконьем камне теперь казалась Визерису бесконечно далёкой, словно он когда-то видел это во сне. От того маленького мальчика, каким он был, ничего не осталось уже. Не было больше и верного Виллема Дарри, который был единственным человеком после Элии, заботившемся о последних Таргариенах. Он и Рейнис оказались брошены всеми. Но Рейенис осталась прежней. В ней, теперь тринадцатилетней, Визерис всё ещё видел ту славную девочку, немного робкую, но неизменно весёлую, понимающую его чувства с малых лет и идущую с ним бок о бок. Они скитались вместе по вольным городам в поисках места, где их приютили бы, но отовсюду были гонимы.

Визерис не терял надежды, скрепя сердце ущемляя собственную гордость, выпрашивая кров и еду повсюду, где только мог. Это было невероятной мукой для принца, наследника Семи королевств — он не был каким-то бродягой — но первоначальный стыд давно обратился в гнев. Визерис копил его в себе, холил и лелеял, как пламя в очаге, разжигая всё сильнее. Даже Рейнис больше не могла подарить ему успокоение. Её доброта и кроткость не помогали, а порой и раздражали Визериса. Он часто велел ей молчать, мог оборвать на полуслове и даже причинить боль. Потом жалел об этом: он любил её, но со своей сущностью бороться не мог. Он хотел быть сильным, а Рейенис была слишком мягка для этого мира: без него она не выжила бы.

— Я так голодна, Визерис, — она осмелилась тихо подать голос из-за его спины, пока они шли по узкой, грязной и пыльной городской улочке.

— Я знаю, — сказал он с резкостью. — Я ведь сам не ел столько же. Но нам не на что больше купить еды.

Рейенис покорно затихла. Визерис всё же оглянулся на неё: она выглядела истощённой и бледной, гораздо хуже него. Им редко перепадало что-то сытное в последнее время, а тело её было слабым и гораздо чаще требовало подкрепления. Визерис вздохнул.

— Подожди здесь. Я скоро вернусь.

Рейенис прислонилась к обшарпанной стене. Проходили минуты, а Визерис всё не возвращался, и она уже начинала бояться: вдруг что-то случилось? Но страхи развеялись, когда он всё же появился. И не с пустыми руками.

— Вот, я купил лепёшек, немного мяса и вина, — он протянул ей котомку, в которой хранились их немногочисленные пожитки.

— Как, ты ведь сказал, что у нас ничего нет? — изумилась Рейенис.

— Нет, кое-что всё-таки было. Я же всегда носил с собой корону моей матери.

— И ты её продал?! — она даже рот приоткрыла, округлив свои большие красивые глаза.

— Да, — коротко бросил Визерис. — Ты сказала, что голодна, и я её продал.

Рейенис так и не нашлась что ответить: она не ожидала такого поступка, она знала, как Визерис дорожил этой короной. И было в этом что-то, заставившее её сердце болезненно сжаться от чувства вины.

— Можешь не винить себя, — понимающе сказал Визерис. — Я совсем не жалею.

Конечно, это было ложью. Он жалел, отдавая самую дорогую для него вещь, и будет жалеть ещё больше. Но ему достаточно было вспомнить девочку Рейенис, вложившую ладонь в его руку, её мать, готовую принять его как сына, и сомневаться в своём выборе почему-то не захотелось.

— Когда я стану наконец королём, у меня будет корона гораздо лучше и красивее, — вдруг заявил он. — А еда сейчас важнее. Мы с тобой последние, и ты, как и я, ценнее всего, любой короны.

— Ты будешь мудрым королём, — серьёзно сказала Рейенис. — Представь, тебя будут называть когда-нибудь — Визерис Мудрый. Или Великий.

«Пока что меня называют только Королём-Попрошайкой», — горько усмехнулся Визерис в своих мыслях.

Но он продолжал верить: однажды всё изменится. И то, что как минимум один человек тоже верил в это, придавало ему сил.

— Пойдёмте, я провожу вас к королеве, — голос девушки звучит спокойно и ровно, помимо воли располагая к ней. Она не улыбается, но глаза у неё — добрые, а ещё необычные, мерцающие жидким золотом.

Джон отправляется вслед за ней, ступая по полуразвалившимся каменным ступеням. Давос, верный десница, следует за ним неотступно. Холмы Драконьего Камня ещё зелены: зима не успела добраться сюда, но ветер холодный и влажный, отяжеляющий шаги. Джон успевает рассмотреть дотракийцев — крепких и суровых на вид воинов, которым и холода явно нипочём. Краем уха он слышит их говор: совершенно непонятный и непривычный ему. Есть ещё безупречные — стройные, похожие один на другого стражники, стоящие с копьями неподвижно и молчаливо, словно изваяния. Но мысли Джона почему-то занимает лишь идущая впереди девушка, чьи мелкие тёмные кудряшки подпрыгивают в такт ветру. Она явно прибыла из далёких краёв, но на общем языке говорит удивительно хорошо. На простую служанку уж точно не похожа, но кто она тогда, хрупкое и невесомое создание среди всех этих воинов?

Позже сама королева называет её имя. «Это Миссандея, одна из моих советников, — говорит она. — В Эссосе она служила переводчицей. Миссандея знает девятнадцать языков», — это королева произносит не без гордости, какую может испытывать монарх за свою свиту: он не возьмёт туда кого попало. А Джон думает о том, какое странное, но звучное это имя — Миссандея. Такого он прежде ни разу не слышал, и очень уж хочется узнать о загадочной девушке что-нибудь ещё. Но у него есть дела на Драконьем Камне, которые необходимо обсудить, и мимолётное желание отступает на второй план перед важными вопросами. У короля ведь есть обязательства, а у него — ещё и ответственность за всё королевство, на которое неумолимо движется опасность.

Однако просто забыть Миссандею не удаётся: она постоянно находится рядом с королевой, где бы та ни была, и Джон понимает, что она не просто советница, но и самый доверенный человек в окружении Дейенерис. Преданный своей госпоже, как предан ему Давос. Миссандея держится по сторону плеча королевы и не говорит без надобности, но взгляд её всегда внимателен — пару раз Джон ловит его на себе, и Миссандея как ни в чём ни бывало отводит глаза. Словно взор её скользнул по нему случайно. Джон не может угадать, заинтересовал ли он её на самом деле. Как не может и завести с ней разговор, ведь Миссандея ни разу не попадается ему в одиночестве. Джону остаётся лишь смириться, но он почему-то уверен в душе, что когда-нибудь эта вынужденная преграда между ними рухнет.

* * *

Беспощадная война отнимает всё больше сил. Джону не впервой видеть полчища живых мертвецов: он сражается до последнего и не страшится падения на поле битвы. Нескончаемый поток вестников смерти разделяет их войско на две части. Рядом свои, северяне, а добрая часть воинов королевы оказывается слишком далеко. Снег застилает глаза, тушит горящие факелы, Джон упрямо рубит иссохшие, но очень проворные тела, которым давно место в могиле. И тут земля под ним содрогается, резко и так ощутимо, что Джону кажется: она вот-вот разверзнется. Уже скоро он понимает: это рухнул дракон. Тогда же Давос кричит, надрывая глотку, что надо отступать. Они теряют людей, и выбора нет. Уходя, Джон думает, что это повторение истории и что бой не последний. Он не видит, но ощущает кожей: где-то, сквозь снежную пелену, на него снова смотрят ярко-синие глаза, чей взгляд холоднее всех льдов.

Во дворе обветшалого замка, временного пристанища, первой Джона встречает Миссандея. Но ищет глазами она не его, а свою королеву. Джон лишь отрицательно качает головой на немой вопрос: он может лишь надеяться, что той удалось вырваться со своей частью войска. И тогда он впервые видит настоящее смятение Миссандеи, её слёзы на глазах, подрагивающие ресницы и сжатые губы.

— Я должна была быть рядом с королевой, а сама позволила оставить меня здесь, — сокрушается девушка, заламывая руки.

Джону хочется утешить её, но он не знает, что сказать, что хотела бы услышать от него Миссандея и хочет ли вообще? Он просто ловит её неподдельные эмоции, которые до этого не были ему открыты, и допускает мысль, что королевой она дорожит больше, чем собой.

— Вам не место на боле боя, — как можно более мягко произносит Джон. — Это было бы безрассудным риском.

Вместо ответа Миссандея опускается коленями прямо на снег и остаётся сидеть неподвижно. Джон видит, что её худые плечи дрожат от холода, и только теперь замечает, что, в спешке выбежав из покоев замка, она даже не потрудилась накинуть сверху что-то тёплое. Джон без промедлений срывает собственный плащ и укрывает им плечи Миссандеи, помогая ей встать.

— Вы так заболеете, — предупреждает он. — А королева Дейенерис выжила и скоро вернётся, будьте в этом уверены.

— Я никогда не сомневаюсь в королеве, — тихо отвечает Миссандея. — Но... я не могу унять страх.

Джону знакомо это чувство.

Но худшие опасения не подтверждаются: Дейенерис скоро прибывает в замок на своём драконе, а ещё один уцелевший следует за ней, как и остатки войска. Мать Драконов не горюет по убитому дитя, нет, она рассержена, она в гневе и буквально пылает. Без лишних церемоний она начинает выяснять, каковы их общие потери и достаточно ли много ещё обсидиана в запасах. Воинственность в ней так и говорит: мы закончим это. А Миссандея от облегчения и радости готова броситься на шею своей королеве — Джон видит это по ней — но она не позволяет себе такой вольности, подходя лишь с тёплым приветствием, а Дени в благодарность берёт её за руки, отмечая, что они слишком холодны. И этого Миссандее достаточно, чтобы золотистые глаза засияли, а улыбка осветила лицо.

Но ещё до наступления ночи что-то, подкравшееся из колючих холодов зимы, сражает Миссандею. Джон сразу видит, что слишком заметным блеском переливаются её глаза, словно поверхность мутного озера, а на щеках проступает болезненный румянец, хорошо видимый даже на тёмной коже. Когда первый хриплый кашель вырывается из её груди, сомнений не остаётся: она уже больна. Джон с участием подходит к ней как раз в тот момент, когда Миссандея странным образом оказывается одиноко стоящей в сторонке. Королева в это время ужинает, пожелав остаться в одиночестве, и Джон думает, что это хорошо для Миссандеи, пусть её и огорчило несколько то, что Дени внезапно всех от себя отослала.

— Вы выглядите нездорово, — Джон с участием обращается к девушке. — Хорошо себя чувствуете?

— Нет, — отвечает она честно. — У меня кружится голова и слабость во всём теле. Это всё от погоды, да?

— Так и есть, на севере она для вас слишком непривычна. Вы ведь родились в тёплых краях, где-то в Эссосе, да?

Миссандея вдруг улыбается его вопросу.

— Нет, моя родина — поблизости от Сотороса.

— Так вы из настолько дальних краёв? — от удивления Джон невольно вскидывает брови.

Куда только не заносит людей жизнь!

— Да, но там я провела лишь малую часть своей жизни, — она с грустью отводит глаза и снова кашляет. Джон улавливает эту перемену настроения, понимая, что упоминание о доме почему-то вызывает у Миссандеи печальные чувства. Может быть, она тоскует?

— Вам стоит подняться наверх и выпить горячего вина. Это верное средство от простуды, — дружелюбно предлагает Джон.

Миссандея смотрит нерешительно, но всё же соглашается. Джон приказывает развести огонь в покоях и наполняет чашу ароматным вином с гвоздикой. Девушка скромно благодарит его. Пока Джон наблюдает за тем, как она не спеша отпивает по глотку из чаши, глядя на огонь в камине, на ум ему приходит внезапный вопрос.

— Я заметил, что вы очень любите королеву. Почему? Ваша встреча оказалась судьбоносной?

Он готов к тому, что Миссандея не захочет отвечать, уведёт тему в сторону, но она говорит совершенно спойкойно:

— Вы угадали, так и было. В тот день, когда я встретила королеву, моя жизнь действительно изменилась.

— И как это было? — Джон решает зайти дальше: когда ещё представится возможность утолить свой необъяснимый интерес к этой девушке.

— Я служила переводчицей у одного знатного господина в Астапоре. Её милость приехала туда, чтобы купить у него Безупречных. Я переводила для неё, а потом она попросила подарить меня ей в честь удачного завершения сделки.

— Подарить?

— Ну да, рабов ведь не только покупают, — простодушно говорит Миссандея.

Джон мысленно укоряет себя: конечно, в Эссосе ведь рабство в ходу. Но сейчас в Миссандее ничто не выдаёт её бывшую принадлежность к рабам. Она покорна своей госпоже, но держится почти величаво, кажется, и не замечая того. Прямая осанка, серьёзный взгляд, благородное спокойствие на лице. Вероятно, её никто не учил этому, она просто такова от рождения: подобна хрупкой и в то же время твёрдой статуэтке, изящно выточенной и приковывающей взгляд. Там, откуда она родом, нет леди, но и здесь, среди высокородных дам Миссандея не затерялась бы. Она — слишком непохожая, необычная, другая. Не леди, но и совершенно точно — не рабыня. Джон думает не без радости, что если её и постигла несчастливая участь, то это осталось в прошлом.

— Выходит, королева спасла вас?

— Она дала мне свободу. Сказала, что я сама могу выбрать: идти с ней или вернуться домой. И я выбрала остаться. Мой дом был слишком далёк от меня, и мысленно я попрощалась с ним ещё задолго до того дня. А в королеве я видела то, что вело меня за ней. Она освободила целый город, покончила с рабством. Никто прежде не совершал таких поступков на моих глазах. Я поняла, что такого человека ждёт особенная судьба. В одно время мы стояли рука об руку, готовые встретить смерть. Я не оставила бы её, как и она — меня. Однажды поддержав её милость, я не ошиблась.

— И теперь вы здесь, — заканчивает за неё Джон, впечатлённый поведанной ему историей.

— Теперь я здесь и буду следовать за королевой везде, куда бы она ни отправилась, — говорит Миссандея.

— Я восхищён вашей верностью, — признаётся Джон. — Мне приходилось сталкиваться с предательством, и не раз, так что, встретив честного человека без злых умыслов, волей-неволей приходится удивляться. А вы кажетесь мне искренней.

Миссандея прячет улыбку с лёгким смущением.

— Я тоже знаю не понаслышке, насколько бесчестны бывают люди. И мне трудно было победить недоверие в себе. Но я доверилась королеве и не жалею. А сейчас, кажется, разговариваю с человеком, которому тоже смогла довериться.

— А я рад, что смог пробудить в вас такие чувства, — улыбается Джон.

Ему хочется добавить, что Миссандея — удивительная, что её доброта в глазах зацепила его в первую их встречу, что он желал бы говорить с ней чаще, а ещё больше — слушать её высокий, мелодичный голос, льющийся подобно ручейку. Но слов в голове слишком много, слишком, а нарушать эту благодатную тишину не хочется. Джон просто чувствует, что той стены между ними больше нет. И сейчас ему достаточно просто смотреть, как она отпивает вино, предложенное им, чтобы согреть её, такую хрупкую и тонкую, здесь, в этих неприветливых для восточной гостьи краях, среди суровой зимы.

Бран знал, что его выбор не понимали. Знал, что осуждали, а может, и насмехались. Ведь это так наивно и глупо: ему, последнему лорду Старку, связать свою жизнь с дочерью предателей, плодом греховного кровосмешения и просто никому не нужной девушкой. А ведь не столь давно она была принцессой, завидной невестой, златовласым ангелом. И только для Брана оставалась таковой и сейчас.

Он и в самом деле не предполагал, что всё сложится так. В первый и на тот момент последний раз он видел Мирцеллу ещё ребёнком, когда сам был и того младше. Брану было любопытно увидеть принцессу в тот день, когда королевская семья прибыла в Винтерфелл. Мирцелла оказалась милой, но несколько застенчивой девочкой, которая всё время держалась подле королевы или в обществе фрейлин. Бран в силу возраста быстро утратил свой первоначальный интерес к ней: гораздо занятнее было подружиться с принцем Томменом и посражаться с ним на деревянных мечах.

Но один раз он всё же столкнулся с Мирцеллой. Бран искал тогда своего волчонка, убежавшего куда-то во двор, а нашёл их обоих. Это выглядело забавно: слегка настороженный Лето явно порывался обнюхать незнакомку, но не подбирался близко. А Мирцелла смотрела на него со смесью опасения и живого интереса в глазах: всё-таки нечасто принцессы встречают лютоволков. Но тоже ступить шагу не решалась. Бран решил помочь.

— Его зовут Лето, — Старк с чувством гордости подошёл к своему другу — не просто питомцу — и опустился рядом на корточки, потрепав его лохматый затылок. — Ты можешь его погладить, он не укусит, честное слово.

Бран знал, что говорит: Лето доверял людям, если видел, что его хозяин относится к ним так же. Мирцелла выглядела обрадованной; она подошла и протянула руку сначала несмело, но засмеялась, когда Лето лизнул её пальцы, и даже почесала его за ухом.

— Я никогда не притрагивалась к настоящему волку, — восторженно заявила она. — Мне бы ни за что не позволили завести такого.

— Лето — не простой волк, он лютоволк — с важностью пояснил ей Бран. — И ты можешь гладить его, когда захочешь, — дружелюбно разрешил он.

Мирцелла посмотрела на него с благодарностью, и тогда Бран обратил внимание, что у неё красивые зелёные глаза. Она хотела что-то сказать, но тут принцессу окликнула одна из фрейлин, очевидно, обыскавшаяся пропавшей из виду подопечной. Девочка быстро извинилась и ушла, а Бран подумал: неужели просто гулять с фрейлинами или сидеть в комнатах за рукоделием интереснее, чем играть во дворе, возиться с волчонком? Нет, не понять ему было этих девичьих правил.

А вечером, после ужина, кто-то из мальчишек — детей прислуги, с которыми Бран играл, — тихонько толкнул его под локоть и шепнул, что «принцесса тебе улыбнулась». Бран помимо воли кинул быстрый взгляд в сторону Мирцеллы, которая тут же скромно потупила глаза. Но нельзя было не успеть заметить, что она смотрела именно на него до этого. Брану это показалось странным и даже смутило: почему принцесса так себя ведёт? Но одновременно ему было приятно, и он не мог ещё понять, по какой причине.

Это было последним запомнившимся моментом с Мирцеллой, а затем жизнь Брана, его мечты и будущее в одночасье рухнули. И когда темнота наконец разомкнула свои объятия, позволив забытью отпустить его назад в мир, не было уже рядом ни принцессы, ни родителей, ни сестёр, почти никого. Отныне всё уже было по-другому.

И вот, спустя столько времени, Мирцелла внезапно вернулась в жизнь Брана, когда он получил от неё письмо. Уже этот факт удивил Брана, но содержимое послания оказалось ещё более неожиданным. Бывшая принцесса рассказала ему о своём положении, о том, что ей некуда податься, потому что даже дом её семьи больше не является таковым. О том, что она боится: к ней могут подослать наёмников, ведь раньше её уже пытались отравить, а потому и в Дорн для неё путь закрыт. Теперь же, когда Ланнистеры повержены, защитить её некому, и она просит слова лорда Старка в свою поддержку. Слова перед новыми правителями. Возможно, это не затруднит его — защитить Мирцеллу как старую знакомую, а ей это спасёт жизнь. Она ничего не требовала, просто попросила, и Старк вдруг понял, что все эти строки буквально пропитаны отчаянием. Если уж Мирцелла обратилась к нему, мальчику, которого едва знала несколько лет назад, то больше ей помощи ждать действительно не от кого.

Бран не думал долго — он просто решился и отправил за ней своих людей. Как лорду Винтерфелла, ему перечить никто не стал, хоть это и вызвало реакцию весьма неоднозначную. Но Старка мало волновало, какие слухи и шепотки ходили там, в Королевской Гавани. Здесь, на Севере, его окружали люди преданные и добропорядочные, от которых худого слова он не услышит.

Встречать гостью ему пришлось, как и всегда, сидя в кресле в своих покоях, рядом с теплом очага и с мехами на давно уже бесполезных ногах. Укрывая их даже от самого себя, он мог сделать вид, что забыл о своём вечном недуге или же просто смирился с ним, хотя в душе знал: этого никогда не случится.

В появившейся на пороге высокой девушке Бран не узнал круглолицую румяную принцессу с улыбкой в глазах. Повзрослевшая Мирцелла выглядела иначе: румянец сменила бледность, сделавшая кожу почти прозрачной, детская припухлость щёк исчезла, уступив выступающим скулам, а глаза стали печальнее. Только волосы были её, прежние — переливавшиеся золотом, истинно Ланнистерские. И всё же красота Мирцеллы никуда не делась. Она просто стала другой.

Какое-то странное чувство плескалось в её глазах: то ли она была в растерянности, то ли в грусти, и при том так и застыла, вглядываясь в его лицо, явно вспоминая, узнавая, как и он её. Бран не знал, как ему следовало бы приветствовать Мирцеллу, что сказать ей: всё-таки слишком уж непривычной была эта встреча. Но она вдруг бросилась к нему, не дожидаясь слов, едва ли не к самым ногам, схватила за руку и стала благодарить дрожащим от прилива эмоций голосом. Из её потока слов Бран смог уловить, что она «почти и не надеялась на его отклик», «написала от безысходности», но он ответил, и это стало большим, чем кто-либо когда-то делал для неё. И по волнению Мирцеллы, так причудливо смешанному с радостью, Бран понял, что и вправду стал для неё спасением, вырвал из когтей подступающей беды, привезя сюда. И неожиданно он испытал благодарность к этой девушке за то, что она заставила его чувствовать себя нужным. Это было важнее всего на свете.

Эта встреча стала для Брана и Мирцеллы чем-то, подобным воссоединению двух друзей, которым просто однажды злая судьба не позволила сблизиться. И теперь они могли наверстать упущенный шанс. Они говорили долго, поведав другу другу обо всём, что пережили, Бран угощал её сладким вином, и Мирцелла наконец начала улыбаться и перестала быть похожей на запуганное и тоскливое отражение прежней себя. Бран понял, что она и спустя время осталась доброй девушкой, только теперь он за один вечер узнал её намного ближе, увидев ещё и чуткость в её душе. И самое главное: он не капли не пожалел о том, что откликнулся на её призыв.

Время с той поры летело незаметно, и Мирцелла оставалась дорогой гостьей в замке, с разрешения Брана ещё и заправляя хозяйством в нём. Старк начал осознавать, что Винтерфеллу действительно не хватало леди. А Мирцелла очень удачно вписалась в эту роль. Обитатели замка относились к ней хорошо: мало кого могли не покорить обаяние и вежливость бывшей принцессы. Но были в мире и те, кому такое её существование всё никак не давало покоя. Бран даже получал послания с советом избавиться от «Ланнистерши», «принцессы-бастарда», как её прозвали в Королевской Гавани, не позорить свой род и имя Старка. Он игнорировал их, хоть это и пробуждало в нём гнев. «На самом деле им всё равно, против кого ополчиться. Достаточно одной лишь возможности. Когда-то в Королевской Гавани позорно казнили моего отца, а теперь пишут о позоре мне», — думал Бран. И эта мысль придавала ему ещё больше уверенности в себе и своих чувствах.

Однако Мирцелла, напротив, стала беспокоиться. Уже шёл второй год её жизни в Винтерфелле, но, казалось, ей до сих пор что-то мешало освоиться окончательно.

— Я знаю, что своим пребыванием здесь порочу твоё имя, — сказала она однажды Брану. — Иногда я думаю, что мне слишком повезло, и теперь я пользуюсь твоим радушием.

— Глупости, — Бран почти возмутился, — ты живёшь со мной в замке, ужинаешь со мной за одним столом, делишь со мной постель — разве этого недостаточно?

Мирцелла вздохнула.

— И всё же я не могу жить спокойно, зная, что где-то меня ненавидят. Раньше я никогда не сталкивалась с таким в своей жизни и, видимо, никогда не привыкну к этим переменам.

Бран внимательно посмотрел на неё, на подступившую к глазам грусть, которую он так ненавидел, и... подумал. Как только это раньше не пришло ему в голову?

— Я знаю, что мы можем сделать, чтобы заткнуть всякого сплетника раз и навсегда.

Мирцелла взглянула на него выжидающе: «Что же?», и Старк улыбнулся ей.

Этим же вечером они произнесли свои клятвы в богороще, и Винтерфелл наконец по-настоящему обрёл свою новую леди.

Визерис раздражённо запахнул шторы, прогоняя бьющий по глазам солнечный свет вон из покоев. Дорн — как же он наскучил ему с этим палящим солнцем, вечной изнуряющей духотой и змеями — дорнийками и дорнийцами, — для которых он слишком явно не король. Пока что нет. Принцессой здесь оставалась его жена, а сам Визерис был в глазах её народа лишь дополнением, которому ещё предстояло показать, что оно того стоило. А кто-то и вовсе судачил о том, что замужество принцессы с Таргариеном принесёт лишь несчастье, как уже случилось однажды с Элией Мартелл. О её судьбе здесь помнили всегда.

Визериса злило всё это.

Потому что он король по праву. Он не должен ничего доказывать. И он не мог уже дождаться дня, когда воцарится наконец на своём законном троне и тогда уж сможет посмотреть свысока на своенравную жёнушку. Порой у него создавалось впечатление, что Арианна его ни во что не ставит. Она отдавала распоряжения, не интересуясь мнением мужа, игриво принимала ухаживания от некоторых придворных, жадные взгляды которых не укрывались от Визериса, и вообще не упускала случая показать, что она сама себе хозяйка. А ему, привыкшему к послушной сестре и готовым на всё служанкам, такое поведение было решительно не по нраву.

Сейчас принцессу, казалось, нисколько и не волновали напряжённые раздумья Визериса и его настроение. Арианна сидела, скрестив ноги, на постели, в одной лишь небрежно наброшенной на тело полупрозрачной сорочке и натиралась благовониями. Это было её ежедневным утренним ритуалом: к себе Арианна относилась со свойственным самолюбию трепетом.

На несколько мгновений взгляд Визериса задержался на ней. Блеск масла на смуглой коже завораживал, призывая коснуться, ощутить приятную гладкость. И лицо её в обрамлении ещё взъерошенных со сна волос казалось непривычно юным, а отсутствие сурьмы придавало обыкновенно агрессивному взгляду наивное очарование. Она могла бы сойти за только расцветшую девицу — распустившийся цветок среди пустыни. Слишком нежный для этих суровых ветров и зыбучих песков. Но Визерис-то знал, что на самом деле Арианна полна змеиного коварства, а пустыни Дорна — её стихия. На погибель здесь обречены другие.

— Что с тобою? — принцесса наконец подняла взгляд на мужа, отставив флакончик с благовонием. — Почему ты застыл, словно изваяние?

Визерис метнул в неё недобрый взгляд, уловив смеющиеся нотки в голосе.

— ...прекрасное, белое, мраморное изваяние, — продолжила Арианна нарочито благоговейно, уже не скрывая своё приподнятое настроение. — Стой так вечно, чтобы я любовалась.

Злости почему-то не последовало.

— Перестань. Лесть тебе не идёт, — высокомерно фыркнул Визерис, больше по привычке, чем желая уколоть.

— Просто скажи, почему ты мрачнее тучи который день?

— Я не рассчитывал задерживаться здесь надолго. Но дела продвигаются медленнее, чем ожидалось. Мы оба знаем, где я должен быть, — Визерис отвернулся, не желая показывать досаду.

— Подготовка к войне — дело серьёзное и уж никак не быстрое, если мы хотим завоевать трон, — наставительно сказала Арианна. — Ты должен быть терпеливее. И, не сочти за дерзость, благодарнее за наше гостеприимство.

— Не указывай мне, — Визерис посмотрел на неё холодно, понизив голос до угрожающего шёпота. — И уж тебе, как и всем дорнийцам, не стоит забывать, что раз ты моя жена, то я тут не гость, а такой же хозяин.

— Увы, но я не правящая принцесса Дорна и уже ей не буду, ведь мне суждено стать твоей королевой. А вот твоя сестра в будущем сможет стать принцессой дорнийской, если ты не лишишь её такой возможности и дашь согласие на помолвку с моим братом.

— Даже не заговаривай об этом снова, — отмахнулся Визерис в нетерпении: она постоянно заводила эту тему, не желая принимать то, что Дейенерис он отдавать не хочет. — Будет время подумать обо всём позже.

— Когда? Позже у тебя будут дела поважнее, а Дени созрела для замужества, и смысла тянуть с этим нет. Что же тебе не позволяет? — не унималась Арианна.

Визерис ещё не успел понять, к чему она ведёт, когда взгляд прищуренных чёрных глаз вдруг стал особенно пристальным, так и говорящим: «Я вижу тебя насквозь», отчего становилось дико неуютно. Иногда ему казалось, что Арианна способна разгадать любые загадки, а уж он для неё и вовсе прост как три медяка. Ей даже не требовалось быть надменной, чтобы источать превосходство над всеми, кто её окружал.

— Я, наверное, знаю, почему ты так вцепился в свою единственную милую сестрицу. Нравы Таргариенов всем известны, и не будет странно подумать, что ты бережёшь её для себя, — спокойно, но с притаившимся вызовом произнесла Арианна.

Она была права, и Визерис, конечно, мог велеть ей заткнуться — не её дело — но мгновенно сообразил, что это лишь сделает её победительницей в своих глазах. Нет, он должен был вести свою игру: перейти в наступление.

— Допустим, что всё действительно так, как ты сказала. И что теперь? Я поступлю, как сам пожелаю. Могу даже сделать Дейенерис второй женой. И ничьи возражения, твои в том числе, ничего не будут значить, — он даже позволил себе улыбнуться, приторно-ядовито, не скрывая наслаждения от проступившей на лице Арианны обескураженности. Неужели она не ожидала от него такого? Значит, пора и ей узнать его получше.

— Ты возомнил себя властителем мира, но в глазах многих будешь выглядеть лишь жадным собственником и уважение потеряешь, — принцесса горделиво вскинула голову, но уже не выглядела столь уверенно — неужели отголосок ревности не почудился Таргариену?

— А по-моему, тебя волнует совсем не это, а скорее то, что можешь потерять ты, — он приблизился к жене и наклонился, взяв её за этот дерзко выступающий подбородок. — Ты совсем не привыкла быть на вторых ролях, оставаясь в чьей-либо тени, — Визерис прошептал эти слова прямо ей в лицо, с почти восторженным придыханием от ощущения своей победы.

Арианна молча прожигала его взглядом, не пытаясь отстраниться, упрямо показывая свою стойкость и несгибаемость. Олицетворение девиза Мартеллов во всей красе. Своенравная до невозможности, она была способна вызвать в нём целую бурю разномастных эмоций, от желания с силой хлестнуть по щеке до стремления впиться поцелуем в сочные губы, искусав их в кровь со всей похотью.

Кто-либо другой, получив такое горячее, порывистое создание в жёны, и не взглянул бы на тихую в своей блекло-холодной красоте Дейенерис. Но Арианна сказала верно: Визерис был собственником, хотел всё и сразу и ненавидел уступать. И Мартелл придётся смириться с тем, что её муж никогда не будет похож на кого-нибудь из её бывших любовников, вероятно, готовых пасть к ногам обольстительной принцессы. Как и он был вынужден мириться с её крутым нравом, который распалял его во всех смыслах. Иногда у Таргариена даже мелькала страннейшая мысль о том, что он любит в ней это больше, чем ненавидит неповиновение.

— Это твоя игра? — тихо спросила она и по-недоброму ухмыльнулась одним краем манящих губ. — Учти, что со мной может прийтись очень несладко.

— Никто не ждёт сладости от яда змеи, дорогая. Но твой яд мне не опасен, — снисходительно рассмеялся Визерис. — А теперь будь мне хорошей женой, как подобает.

Он не помнил, когда смеялся в последний раз, и по такому случаю решил положить на сегодня конец всем спорам и сделать то, на что имеет право, — поцеловать жену, вмиг растерявшую все возражения и поддавшуюся его страсти. Мягко поглаживая её шею и вдыхая сладкое благоухание кожи, Визерис не мог не радоваться, что хоть в чём-то они сходились. Всё же пылкость Арианны гораздо больше нравилась ему в постели, чем в препирательствах.

Страх.

Это чувство вернулось к ней.

У Сансы дрожали руки, а сердце бешено колотилось. Она на несколько мгновений выпала из реальности, прислонившись к холодной каменной стене, сползая вниз, почти становясь на колени. Хотелось убежать отсюда, не слышать криков и лязга мечей. Прямо за её спиной в Большом Чертоге вершилась кровавая расправа, и Санса хотела поклясться себе, что добивалась не этого.

Но какой-то навязчивый голосок, похожий на совесть, прошептал ей: «Ты знала, что так будет».

Знала, что придётся пойти на жертвы, чтобы сохранить брату доброе имя и заслуженный им титул. Санса не ожидала, что после отъезда Джона поднимется серьёзный мятеж. И уж никак не хотела, чтобы выбор стоял между двумя её братьями, одинаково дорогими и любимыми. Но когда стало ясно, что дело неумолимо движется к перестановке власти, ей пришлось действовать быстро и решительно. Думать времени не было. Санса считала, что потом ещё поблагодарит себя за проявленное хладнокровие.

К этому дню раздор между северными лордами усилился, а самый ушлый из них, лорд Бейлиш, уже не скрывал своих истинных намерений. Собрав вокруг себя сторонников, он объявил о предстоящей коронации.

Бран, её бедный искалеченный брат, должен был стать марионеткой в руках лорда Бейлиша под видом законного правителя севера. Санса ещё не отпустила чувство радости от воссоединения с ним, давно пропавшим без вести, но всё-таки живым. И стоило Джону оставить их, как смута оказалась посеяна в только-только возрождённом из пепла и обретённом ими вновь доме.

Но, к счастью, у Джона оставались свои приверженцы в Винтерфелле, и было к кому обратиться за помощью. Одичалые и другие оставшиеся верными своему королю люди сумели прорваться сквозь немногочисленные ряды приспешников предателя, и коронация не состоялась. Вот только какой ценой? Уже хорошо известной Сансе: стоимостью жизней.

Легко усмирить подговорённых, а то и подкупленных Петиром не удалось, и всё превратилось в резню.

Санса не заметила, в какой момент утих весь шум. Она так и осталась стоять у стены, и только голос Тормунда смог развеять окутавшую разум пелену.

— Вам лучше уйти, миледи, — хрипло произнёс он. — Не для ваших глаз развернулось зрелище.

Старк посмотрела на изрезанный в клочья рукав его сшитого из шкур одеяния, на бурые пятна, на окровавленный меч, и резкий, отдающий железом запах ударил ей в нос. Он возвещал о смерти.

Не помня себя, Санса вихрем пронеслась мимо одичалого, прямо туда, в чертог, в котором свершилось кровавое. Она остановилось, перейдя порог: взгляд лихорадочно бегал по сторонам, не останавливаясь на одной точке, словно стараясь охватить всё сразу, все последствия вместе. Старк старалась не вглядываться в мёртвые тела. Она не знала, какая сила заставила её оказаться здесь, но словно чувствовала себя обязанной лицезреть то, чем всё закончилось.

Как хорошо, что Бран сейчас не здесь, а наверху, в покоях. Она позаботилась об этом заранее, и мятежники были подавлены, прежде чем дождались нового короля. Важнее всего, что брат невредим.

Сансе захотелось отправиться к нему, рассказать обо всём, ведь Бран даже не знал всего, что творилось за его спиной. Только бы покинуть поскорее чертог.

Но прежде чем она развернулась, взгляд уцепился за тело, лежавшее ближе всех, почти у самого порога. Санса с ужасом узнала своего кузена Робина. О нём совсем забыли, и он тоже оказался в зале, неизменно рядом с дядюшкой Петиром, как же...

Старк склонилась над ним, касаясь одеревеневшими вмиг пальцами насквозь пропитанного кровью дублета. Ту секунду, которую прислонялась ухом к груди, она страшилась, что ответом станет тишина. Но Робину был подарен шанс. Стук, неровный и слабый, всё же достиг слуха Сансы.

Дальше был её крик с приказом позвать мейстера, скопление людей вокруг, суета и безызвестность. Всё пронеслось быстро, и день сменился вечером, казалось, за какой-то лишь час. И Санса нашла в себе силы подойти к постели Робина, так и не пришедшего в сознание.

— О надеждах говорить рано, — оповестил её мейстер. — У мальчика слишком серьёзные ранения. Сразу несколько и все — от кинжала.

Санса даже не имела возможности выяснить, кто стал причиной этого. Одичалые — вряд ли. Они не тронули бы этого мальчишку. Кто-то из лордов? Непонятно, зачем. Стражники? Могли и проткнуть ненароком, не видя в той бойне, куда уже целиться.

Ей не хотелось думать об этом. Санса не испытывала привязанности к Робину, считая его капризным, вздорным ребёнком. Тётя Лиза постаралась на славу, воспитывая из него загубленное своей же матерью вечное дитя, едва ли способное вызвать добрые чувства. Во время своего визита в Орлиное Гнездо она не могла не отметить, как много возомнил о себе маленький лорд.

Но за собственными душевными переживаниями Санса упустила одно — сочувствие к своему кузену. Он не был виноват в том, каким его вырастили. И уж тем более в кознях Бейлиша. Когда тот привёз его в Винтерфелл, Санса заметила, что Робин успел заметно повзрослеть внешне и, кажется, стал чуточку лучше. Наверное, ей стоило приглядеться и увидеть, что кузен не так уж плох. Но слишком много было других забот.

Вспомнилась брошенная им вскользь во время какого-то незначительного разговора фраза: «Я рад, что вы одержали победу в битве против захватчиков. Не зря я решил отправить тебе на подмогу своё войско, сестра».

В этот миг он почему-то показался ей взрослым. Серьёзным, а не истеричным ребёнком, какой запомнился в Орлином Гнезде. И как бы там ни было, она не была ему безразлична. Он многого не понимал, но помочь хотел. Они приходились какой-никакой, но роднёй друг другу.

«Почему судьба так жестока с ним?» — обречённо подумалось Сансе, когда она посмотрела на нездорово бледное лицо кузена.

Робин не заслуживал такой участи. Он ведь не был плохим. Но осознание пришло поздно.

Отвратительнее всего было то, что Санса чувствовала виноватой себя. Она ведь тоже приложила руку к этой резне. Она дала согласие на всё, что случилось, в тот самый миг, когда приказала избежать коронации любой ценой. Любой — это опасное слово. И часто опрометчивое и неосторожное. Вот ей и пришлось заплатить.

Санса впервые по-настоящему была обеспокоена за жизнь несчастного Робина и в то время, пока тело и дух его боролись со смертью, больше всего желала, чтобы он жил. Она не хотела молиться, уже утратив надежду на богов, и решила просто оставить в сердце место для веры во что-то хорошее. Неужели Робин не достоин спасения? Но об этом было некого вопрошать.

Всю ночь Санса пробыла рядом с ним, слушая шум метели за окном и наблюдая за трепыханием огонька свечи. Она чувствовала себя пойманной в ловушку одиночества, какую развеять мог только раненый кузен, проснувшись и посмотрев на неё своим живым, источающим вечный интерес и беспокойность взглядом. Он был всего-то мальчиком, которому ещё бы жить да жить. И подобное горькое чувство уже посетило однажды Сансу. А сейчас всё повторяется вновь.

Робин очнулся к утру, когда Санса задремала у его постели, но ощущение чужого взгляда на себе пробралось к ней даже сквозь сон и резко выдернуло из дремоты.

«Так не могут смотреть живые, — мелькнула дума. — Он уже уходит».

— Братец, я так ждала твоего пробуждения, — нежно сказала Старк, чувствуя, что горло словно сжимают стальные тиски. Ей нелегко далось держать лик радости.

Робин словно смотрел сквозь неё. Но всё же проскользнуло что-то в глазах узнаванием: он понял, кто перед ним.

— Санса, — с усилием вымолвил он, — мне холодно.

— Я прикажу заново растопить очаг. Ты только подожди, я тотчас же вернусь обратно, — заверила его Санса и спешно отправилась за прислугой, как будто веря, что это обязательно поможет, вернёт брату то самое тепло жизни.

Возвратившись в покои, Старк застала Робина мёртвым. Его глаза так и остались широко открыты, только взгляд застыл теперь навечно.

Ей показалось, что в комнате и правда стало холоднее. И никакой огонь бы этого не изменил.

Стоя рядом со свежевыгоревшим кострищем, на котором был проведён в последний путь её кузен, Санса ощущала кожей лица холод таявших снежинок и смотрела вдаль, в ту самую сторону, какой ещё недавно ехал Джон, покидая Винтерфелл. Она знала, что стоит ему вернуться, и всё снова станет хорошо. Как было в то недолгое время, пока севером правил король. Пока они были настоящей семьёй. Рядом с Джоном отступала её боль потерь, и оставалось только дождаться. А ждать Санса умела.

Рейенис ясно помнила тот день, когда жизнь преподнесла ей странный сюрприз и кое-что изменилось навсегда. Каким-то образом в обители драконов поселилась она.

Красивая северянка с тонким станом и льдистыми глазами. Рейенис, тогда едва достигшей четырёх лет, она казалась не человеком, а видением, слишком непохожей на всех, кто её окружал, чтобы быть настоящей. Словно сошедшая со страниц книги со сказками, которые няня читала Рейенис на ночь, или возникшая из красочного сновидения. Неземная, сияющая и... абсолютно чужая.

Рейенис не понимала, почему она вдруг оказалась здесь, в их замке, почему она рядом с отцом, почему её стало так много в его жизни. И почему матери больше нет. Она не сознавала ещё само понятие смерти, и в воображении маленькой принцессы Элия просто ушла куда-то, в то место, куда не попасть другим и где её не найти. Рейенис не понимала многое, но она и не стремилась: просто ждала, когда Элия вернётся. Она любила размышлять о том, как это случится и как с возвращением матери всё сразу станет по-прежнему.

Вот только время шло быстро, и скоро «когда» превратилось в «если», а потом и вовсе исчезло: образ Элии был беспощадно стёрт из мыслей Рейенис. Она знала свою мать всего три года.

Но леди Лианна появилась прежде, чем это произошло. Принцессе сказали, что она вскоре станет королевой. Рейенис спрашивала у отца, зачем ему нужна новая жена, но не получала ответа. Тот лишь говорил, что она потом всё поймёт, гладил дочь по голове и просил «быть умницей». Король был весь в делах и не мог уделять ей достаточно внимания.

Рейенис не хотелось быть умницей. Ей хотелось возражать и протестовать всему миру. Но она была слишком мала, чтобы её слово что-то значило. И это очень расстраивало.

Перед свадьбой король велел сшить маленькой принцессе платье, в котором она посетит церемонию. Для Рейенис это должен был быть первый выход на люди, и портнихи постарались на славу, создав настоящее произведение искусства, приходившееся впору Рейенис, но видом своим в точности повторявшее самые роскошные платья для взрослых придворных леди. Вот только оно было чересчур нарядным и неудобным для ребёнка. Рейенис, обычно бывшая покладистой, неожиданно для себя возненавидела это платье в первый же миг.

На последней примерке фрейлине никак не удавалось извернуться, чтобы надеть злосчастное платье на беспрестанно вертящуюся и махающую руками Рейенис. Та чувствовала свою победу, зная, что фрейлины и прислуга не осмелятся вести себя грубо с принцессой, насильно заставляя её быть послушной. Но ничто не могло укрыться от бдительного ока пожилой строгой септы.

— Принцесса изволит капризничать, — жалобно произнесла молодая фрейлина на её вопрос о причине шума в покоях.

С септой капризы не действовали, и Рейенис пришлось повиноваться. Как же ей не хотелось идти наряженной на эту свадьбу! Что вообще означает свадьба? Если после неё Лианна станет королевой, то будет ли она и матерью для Рейенис? Но ведь её мать — Элия.

Рейенис жалела, что её брат Эйгон слишком мал, чтобы думать о том же. Будь он постарше, то наверняка понял бы сестру и вместе они смогли бы что-то изменить. Однако Эйгон пока мог лишь ползать и спать в колыбели. Он ей не союзник.

Но был ещё Визерис, гораздо старше и умнее, что делало его замечательным товарищем для Рейенис. Несмотря на то, что она приходилась ему племянницей, они играли и вели себя друг с другом как брат и сестра. И именно ему принцесса пожаловалась на свои невзгоды, по-детски невнятно, расстроенно лопоча что-то про свадьбу, на которую не хочет идти, и ненавистное платье. Визерис мог и отмахнуться, но решил не упустить случая побыть рыцарем для малолетней принцессы.

— Мне тоже не нравится эта северянка, — сказал он. — Твоя мама была бы гораздо лучшей королевой. А платье...

Платье, к их удаче, ещё не успели убрать, и оно ждало своей участи аккуратно лежавшим на кровати в комнате принцессы. Служанки обращались с ним бережно, даже не складывая, чтобы не помять нежную ткань с воздушными оборками. Визерис сразу понял, что надо делать.

— Мой отец прекрасно знал, как надо поступать с неугодными. Такое платье разве что для кукол твоих сгодится, а не для принцессы. Ну и в пекло его?

— В пекло, — согласилась улыбающаяся Рейенис, не понимая до конца смысла сказанного: хватало того, что Визерис готов выступить её избавителем.

И с лёгкой руки принца платье отправилось в догорающий очаг. Там оно моментально почернело и съёжилось, и вошедшая прислуга уже никак не могла спасти наряд принцессы. Их ошеломлённые лица очень развеселили Рейенис и ещё долго не выходили у неё из памяти.

Даже выговор от септы не омрачил девочку, как и то, что в наказание она останется во дворце. Одно было скверно: с Визерисом ей тоже запретили временно играть. Но ему-то уж точно никакое наказание нипочём, в этом у Рейенис не было сомнений.

В день свадьбы септа почему-то привела принцессу в покои будущей мачехи. Лианна заканчивала приготовления перед выходом; целая стайка фрейлин и служанок кружилась вокруг неё, помогая с нарядом. Закрытое кремовое платье с расшитыми мелким жемчугом рукавами и длинным подолом с вышитыми по его краю синими розами в качестве единственного украшения выглядело довольно простым для королевской особы, но на Лианне смотрелось изящно. Рейенис и забыла совершенно о хозяйке платья, стоя в сторонке и завороженно наблюдая за спешной работой девушек, что-то подкалывающих и расправляющих шлейф.

Наконец всё было завершено, и Рейенис не заметила, как в покоях они остались вдвоём. Лианна повернулась к ней с улыбкой.

— Я намеренно попросила тебя привести, маленькая принцесса. Хотелось увидеть тебя в это утро, ведь мне сказали, что на церемонию тебя не приведут.

Рейенис молчала, глядя на леди Лианну исподлобья: она ещё не оставалась с ней наедине и не знала, чего ожидать. Лианна не отталкивала от себя внешне и не выглядела строгой и сердитой, как септа. Но она по-прежнему оставалась чужой, и Рейенис не доверяла ей. Чем Лианна заслужила стать королевой?

— Забавная история вышла с платьем, — Лианна наклонилась к принцессе, будто подчёркивая секретность этого разговора. — Но я тебя совсем не ругаю. Жаль, что мне ничего не сказали. Я просто велела бы дать тебе другое платье, какое сама захочешь надеть.

— А если я не хотела никакое? — дерзко выпалила Рейенис.

— Тогда осталась бы во дворце по своему желанию, а не под наказанием. Рейенис, милая, я не враг тебе и ни к чему принуждать не собираюсь, — совершенно спокойно произнесла леди Лианна.

Выпрямившись, она подобрала подол и пошла к двери, намереваясь, видимо, позвать септу. Рейенис не знала, что думать: Лианна не старалась ей понравиться и быть милой, как часто делали некоторые придворные. Она говорила начистоту, не казалась злой, но и приторно-доброй её не назвать. Может, ей, Рейенис, всё же удастся на что-то повлиять? Может, Лианна сдастся, если продолжать протестовать?

«Не пущу её в Септу!», — решила принцесса.

Якобы случайно она наступила на широкий подол платья, пригвоздив его к полу и не давая Лианне продвинуться дальше. Та, конечно, обернулась и увидела, но Рейенис беспечно смотрела по сторонам, словно не понимая, в чём дело.

Лианна опустилась на корточки, насколько позволял её наряд, и аккуратно высвободила подол из-под ноги Рейенис, ничего не сказав.

Принцесса осталась в обществе септы, невеста дворец покинула и свадьба состоялась.

В этот день Рейенис и осознала: Лианна чётко обозначила позиции. Она не собиралась воевать с падчерицей и предоставила ей свободу. Которую в любой миг могла ограничить. Протесты подавлялись. Мягко, но достаточно настойчиво, чтобы Рейенис знала: изменить она ничего не сможет.

Принцесса, в свою очередь, тоже дала понять, что королева не будет ей ни мачехой, ни подругой. Нет ничего сложного в том, чтобы следовать правилам, не забывая про обращение «ваша милость» и реверансы. Гораздо сложнее принять это сердцем, чего Рейенис и не желала.

Для Рейгара она всегда останется горячо любимым ребёнком, а её брат, Эйгон, станет когда-нибудь королём. И если отец последует традициям, то Рейенис однажды будет королевой.

Только спустя годы она научилась мыслить расчётом и поняла, насколько удачно вышло, что Элия оставила сына незадолго до смерти. И даже будь у отца ещё дети, никакие потомки волков с севера не смогут встать уже между троном и ними, порождением союза драконов и великого Дорна.

Всё это Рейенис объясняла подрастающему брату, и он внимал ей, этот маленький белокурый ангел с лиловой гладью закатного неба в глазах. Она любила заботиться об Эйгоне, хотя сама была ненамного старше, но всё же взяла на себя роль покровителя брата. С малых лет они были неразлучны.

При этом Рейенис чувствовала ревность Визериса, от которого она отдалилась, предпочтя ему общество ребёнка-Эйгона. Принц считал, что может смотреть на них свысока, ведь он взрослее, что не нравилось Рейенис. Она только подрастая сумела разглядеть в нём надменность, какую не замечала в малые годы за призмой ребяческого восхищения своим старшим товарищем.

Рейенис было интересно наблюдать за всеми, кто её окружал, узнавая их характер, разгадывая истинные помыслы — она каждого хотела видеть насквозь, чтобы места секретам не оставалось. Но ещё только училась этому.

Однако и в себе ей предстояло кое-что разглядеть. Лишь годам к тринадцати она увидела, сколько преимуществ получила в самом деле: она принцесса, единственная дочь короля, красивая, желанная для многих.

И, что важно, теперь у неё появилось слово. То самое, какого Рейенис была лишена в малолетстве. Чем старше она становилась, тем больше с ней считались. И во многом её судьбу определила такая нежеланная женитьба отца на северной чужой леди. Пришлось учиться отстаивать свои права с малых лет, не давая никому забыть, что она тоже является значимой. Пусть пока и не королева.

Себе Рейенис пообещала: собственную судьбу она будет вершить самостоятельно. Умные принцессы не ждут возможностей, которых изначально у них немного, а создают их сами. И она знала, с чего предстоит начать.

Кромешная тьма была первым, что встретило Рикона после пробуждения. Он не удивился. В последнее время это стало, пожалуй, слишком привычным: он не видел дневного света все три месяца, что пробыл в заточении за стенами Винтерфелла. И знал, что увидит лишь затем, чтобы умереть. Но что-то пошло не так. Видимо, боги решили иначе.

Было очевидно, что стояла глубокая ночь, и потому Рикону не представлялось возможным позвать хоть кого-нибудь. Его мучила дикая жажда, а тело совершенно не слушалось: слабость после перенесённой лихорадки не желала размыкать своих крепких объятий. Но одно было хорошо — он находился не в темнице, а в мягкой, удобной постели где-то в верхних покоях. И это означало то, что Винтерфелл снова принадлежал ему. От этой мысли Рикон ощутил улыбку на губах. А ему-то казалось, что уже разучился это делать. И всё же её сопровождал привкус горечи.

Рикону понадобилось время, чтобы осознать: после всего им пережитого жизнь изменилась к лучшему. Он снова был дома, и не в окружении предателей, а рядом с братом и сестрой. Только после их рассказа Старк понял, на каком ничтожно тонком волоске от смерти он висел.

— Мы уже не надеялись увидеть тебя живым, — честно сказала Санса.

Санса... Теперь такая взрослая и статная девушка, лицо которой он совершенно забыл за годы разлуки, и только длинные рыжие волосы создавали в его мыслях размытый образ из прошлого. Рикон смотрел в озёрную гладь её серьёзных не по годам глаз и пытался уловить в ней что-то, как ему казалось, ускользающее. Но ещё не понимал, что именно. Наверное, со стороны он выглядел настороженным и диковатым, но ничего поделать не мог. Он не чувствовал себя в безопасности даже после воссоединения с семьёй. Даже сейчас не знал, сможет ли доверять кому-то, кроме себя.

Он не стал тянуть и сразу спросил, где. Где Болтонский бастард? Куда вы его дели?

Взгляд Джона был понимающим: ему наверняка знакома жажда мести. Но он замялся, не решив сразу, что ответить. Санса так же молчала, и Рикон понял: всё. Возможность упущена.

Позже, когда перед сном сестра перевязывала ему не зажившую до конца рану от стрелы, Рикон спросил её в лоб:

— Почему ты лишила меня этого шанса? Не подождала? Я имел не меньшее право, Санса.

— Ты тоже должен понять, Рикон, — сдержанно ответила та. — Я не могла ждать ни минуты. Мне хотелось покончить с ним здесь и сейчас. Само его присутствие оскверняло наш Винтерфелл.

— Он держал меня в плену. Он убил Ошу. Он мне жизнь осквернил.

Санса поджала губы. Наверняка гневный тон брата её обидел. Но она не показала этого. Она просто хотела завершить их разговор. Больше они не обсуждали Рамси.

Но Рикон продолжал размышлять.

«Она придумала ему славную смерть от его же оружия. Будь у меня Лохматик, не пришлось бы и натравливать. Но раз нет — расправился бы сам. Растерзал. Как волк».

Представлять кровь на своих руках было легко и непринуждённо, это нисколько не пугало. Напротив — даровало мрачное удовлетворение. И тем не менее, ложное, ведь не обрушить отмщение на того, чьих не осталось и костей. Видимо, этому незавершённому делу суждено было преследовать Рикона до конца его дней.

Слишком много призраков теперь окружало его, но некоторые были родными. Он слышал их голоса по ночам, различал едва видимые шепчущие тени, внимал зову.

Он верил, что ему не кажется, что они действительно звали, но каждый раз отвечал в мыслях: «Нет. Я живой. Живой. Живее всех живых».

Он мог повторять это бесконечно, настойчиво, почти с яростью. И они оставили его. Растворились во тьме, снова уйдя в не ведомое никому пристанище. Рикон надеялся не ведать как можно дольше.

Ускользнув из когтей смерти, он стал наконец лордом Винтерфелла, как ему и надлежало. Это дело не обещало быть простым для мальчика, какому не исполнилось и пятнадцати, но Рикон не сомневался: раз он выжил, значит, справится. И ничьих ошибок не повторит.

— Я не буду даровать прощение лордам-предателям, — твёрдо сказал он, не обращая внимание на недоумение Джона, не ожидавшего услышать именно эти слова, и возникший за долю мгновения протест Сансы.

— Рикон, мы не можем сейчас терять людей. Война не закончена... — попыталась возразить сестра, но он прервал её:

— Зачем нам люди, нарушившие клятву? Вот Маленький Джон Амбер, к примеру, был одним из таких. Но что ты можешь знать? Скажи, сестра, тебя приводили в собственный замок со связанными руками и мешком на голове? Как последнего дворового оборванца?

В Сансе взыграла злость напополам с отчаянием.

— По-твоему, мне жизнь мёдом казалась? — её лицо даже порозовело.

«От тебя хотя бы что-то зависело», — успел подумать Рикон, но, к счастью, Джон решил вклиниться в их ссору, не дав упрёку вырваться наружу.

— Возможно, он прав, Санса. Рядом должны оставаться самые верные. Сейчас северные лорды наперебой готовы служить Старкам, вот только всё это обесценится, если мы не накажем нарушивших клятву.

Рикон посмотрел на брата с благодарностью. Всё же рассудительность Джона вызывала у него уважение, но, если быть до конца честным, Рикона устраивала скорее сговорчивость. Поддержка была необходима ему, чтобы чувствовать себя значимым. Пережитое одиночество и ощущение полной безвыходности оставили неизгладимый отпечаток.

— Даже твой дед, Санса, не ответил на призыв о помощи, — продолжил Джон.

— Простите, это моя вина, — произнесла Бриенна, которая всегда сопровождала Сансу и сейчас присутствовала при их совете. — Я должна была уговорить лорда Бриндена поддержать леди Винтерфелла против предателя-Болтона, помочь отвоевать замок и не справилась с этим заданием.

Воцарилось молчание. Что-то когтем проскребло царапину на сердце Рикона. Леди Винтерфелла. Его даже не брали в расчёт.

Но не хотелось подавать вид, что нечто его задело. Сейчас нужно было поставить точку на вопросе с северными лордами.

— «Север помнит», говорят они? Вот и отлично. Я покажу, что ничего не забываю.

Рикон позволил себе ухмыльнуться после сказанного. И было в этом что-то странное, неестественное. Раньше он никогда бы не смог улыбаться так, говоря о предстоящей смерти кого бы то ни было. Но тогда он не понимал ещё, какое сладкое чувство справедливости приносит вершение чужих судеб.

И на этот раз ему удалось поймать то самое в глазах Сансы. Что-то сродни неверию. Отчуждению. Сомнений уже не было.

Наверное, она ожидала увидеть младшего брата другим. Но жизнь не стоит на месте. Жизнь его и изменила. Так что Рикон в ответ лишь пожал бы плечами.

Возможно, сейчас он был более настоящим, чем когда-либо.

Несмотря на довольство собственным принятым решением, было и то, что расстраивало Старка. Он не желал видеть людей. Постоянное присутствие целой толпы народа в замке, заинтересованные взгляды, поклоны, шум и суета — это раздражало до невозможности. Лишало чувства свободы.

Рикону хотелось бежать подальше, в спасительную тишину и спокойствие зимнего леса, где можно быть предоставленному самому себе. Что он и делал. Это казалось иронией: будучи пленником, Рикон мечтал вернуть те времена, когда замок был для него оживлённым, полным знакомых лиц и звуков домом, а не отдающей могильным холодом — дыханьем скорой смерти — темницей. Но оказалось, одиночество настолько его поглотило, что иной жизни он уже не представлял. Ничьё общество не казалось лучше своего собственного. Может, будь рядом Оша или Лохматик, всё шло бы иным путём. Но их не было. А призраки не способны помочь.

Иногда желание обратиться волком, бежать на звериных лапах, рвать зубами плоть и ощущать вкус крови, как раньше, во снах, становилось настолько сильным, что Рикону хотелось выть и рычать от бессилия. С гибелью своего лютоволка он лишился этой способности. А она приносила такое необходимое успокоение.

Сейчас ничто не могло его успокоить. Совсем отчаявшись, он пробовал есть подстреленного из лука зайца сырым, вспоминая, с каким удовольствием делал это, находясь в волчьей шкуре. Вспоминая жажду мести. Но организм яростно отторгал вкус меди во рту, а жёсткое мясо не поддавалось без настоящих клыков. Отплёвываясь и размазывая кровь по подбородку, а после оттирая её снегом, Рикон действительно жалел, что он не волк.

Меж тем его состояние не укрылось от Сансы. Совершенно случайно Рикону удалось подслушать то, что она говорила Джону, ещё не зная, что младший Старк вернулся в замок. Ему стоило благодарить своё обыкновение подходить к покоям бесшумно, и он застыл у порога, услышав приглушённые голоса.

— Джон, с ним и в самом деле что-то не так. Я не напрасно беспокоюсь. Он постоянно от всех убегает, проводит целые дни в богороще, даже разговаривает с неохотой. И, когда я смотрю в его глаза, порой вижу...

— Что? Ну что же ты видишь? — Джон явно не относился к словам Сансы столь серьёзно, как она ожидала.

— Это не Рикон, не тот мой маленький брат. Я не знаю. Не знаю, в чём дело, но смотрит он волком.

— Санса, ему нужно время, чтобы освоиться. А нам, в свою очередь, проявить терпение. Он слишком много пережил для своих лет.

— Я всё это понимаю. Я рада, что мы не потеряли нашего брата. Но я боюсь, что ноша лорда Винтерфелла для Рикона слишком тяжела.

Джон нахмурил брови, напряжённо задумавшись. Рикон ждал: возразит ли? Брат молчал.

Этой ночью он засыпал с неспокойными мыслями. Но ознаменовалась она по-настоящему значимым событием. Рикон не помнил, когда в последний раз ему снился брат, с которым он давно разминулся. Бран, бесследно исчезнувший где-то за Стеной и не оставивший следов. Даст ли судьба им встретиться вновь? Рикону не хотелось гадать, чтобы окончательно не подвергнуть себя сомнениям. Ведь надежда была столь призрачной.

И даже во сне он не мог отпустить обиду и боль.

— Почему, Бран? Почему ты не позволил мне идти с тобой? Почему отправил на гибель? — вопрошал Рикон со слезами на глазах, снова превратившись в маленького ребёнка, ни за что не желавшего расставаться со старшим братом.

— У каждого из нас была своя дорога, — спокойно отвечал Бран. — Но уже скоро пути наши опять сойдутся.

— Я увижу тебя? — Рикон почти кричал.

Метель стеной заслоняла от него лицо брата, сумерки сгущались, и в подступающей тьме сверкало нечто синее.

Он не услышал ответа. Из ниоткуда появившиеся мертвецы кругом сцепились вокруг Брана, раздался звук, похожий на хруст льда, завыл ветер и всё исчезло.

Рикон проснулся в холодном поту.

«Это было неспроста, — решил он. — Бран в опасности, но его можно спасти. Я должен рассказать Джону. Мы найдём его».

Но искать не пришлось. Следующим же днём прилетел ворон со Стены. Их брат, живой и невредимый, находился там.

Уже точно зная, что эта встреча будет, Рикон долго думал о том, что скажет Брану при ней. Что почувствует, увидев его снова. Внутренний голос настойчиво советовал ему: сказанное во сне должно остаться во сне. Бран ни в чём не виноват. Бран бы не сказал о нём того же, что и Санса...

Рикон не сразу пришёл к решению о том, как отреагировать на подслушанный им разговор. Но всё вырвалось само.

— Я заметила, что ты выглядишь радостнее после новости о Бране, — Санса вызвалась проводить Рикона до ворот вечером, когда он собрался на свою обыкновенную прогулку после ужина. — Может, его возвращение сделает тебя счастливее.

— Как я могу быть счастлив, когда сестра в меня не верит? — Рикон сказал это, не моргнув глазом, но холодок быстро пробежал между ними.

Санса остановилась, глядя на брата внимательно.

— Я всё слышал. Ты считаешь, что я не достоин быть лордом Винтерфелла.

— Я говорила вовсе не так! — Санса вспыхнула, сверкая глазами. — Но я и правда считаю, что ты слишком юный. И на твою долю выпало много... несчастий. Такое не проходит бесследно.

Рикон прищурился, взглянув так пристально, что сестра не выдержала и отвела глаза. Да, про свой страх она Джону не врала.

— Конечно, мне хочется тебе верить, верить, что твои намерения чисты. Но... однажды мне подумалось, что ты, наверное, и не хотела моего возвращения. Быть может, всё сложилось бы лучше, если бы я погиб перед битвой?

— Что ты такое говоришь? — задохнулась возмущением Санса.

— Всегда говорю то, что думаю, — непреклонно выстоял Рикон. — Ты моя сестра, и я не хочу никаких размолвок с тобой. Но просто помни, что я разучился полностью доверять. И я не допущу предательства. Мне хватило.

На этом их разговор завершился, и Рикон надеялся, что больше к нему возвращаться не придётся. После того как Старк высказал терзавшее его, часть груза словно свалилась с души.

Этой ночью он не стал бежать. Душа и тело требовали покоя. Волчья сущность не пробуждалась, помутняя рассудок, и сознание казалось чистым и незамутнённым, будто воды горного родника.

До рассвета он простоял на коленях пред ликами Старых Богов, прося у них благословения быть мужественным и стойким лордом и Хранителем Севера.

И они, глухие ко всем прошлым молитвам, в этот раз ответили.

— Это мой дом, — сказал Джон, когда они подъезжали к Винтерфеллу, вековому сердцу севера, в котором он вырос, которое отвоевал и в котором стал королём. — И он всегда готов принять вас.

Теперь короля у Винтерфелла не было: он преклонил колено и назад дороги нет. И было непривычно знакомить новую королеву с вечно нерушимым оплотом Старков, тех, кого она должна ненавидеть. Ведь так? Они тоже участвовали в событиях, повлёкших за собой падение её семьи. Но Джон ни разу не спрашивал Дейенерис о её отношении к этому. Между ними было заключено соглашение, в этой войне они бок о бок, о мести не идёт и речи. Её слову он почему-то верил, хотя знал эту женщину совсем мало. Но достаточно было посмотреть ей в глаза, чтобы узреть там спокойную уверенность и нерушимость, прогонявшие любые сомнения. Она не казалась примером безумства Таргариенов, о каком все были наслышаны. Однако всё равно оставалась неизведанной для Джона, и потому разум велел ему быть настороже.

«Мы союзники, но играть с огнём я не намерен. Пока он не обращён против моей семьи, мы дружны».

Дейенерис молча глядела на стены замка, растущие по мере приближения к ним всей их свиты, и никак не выражала эмоции от увиденного. Лишь тихая внимательность сопровождала её взгляд. Джон впервые подумал, что королева выглядит окутанной незримым облаком усталости. Всё в её виде выдавало это: поникшие плечи, хмуро сдвинутые брови и синеватые тени под глазами, слишком резко выделявшиеся на белой, словно только что вытканное полотно, коже. Сражение, непростые переговоры, потеря дракона — всё это явно вымотало Дейенерис, и Джон позволил себе мысль о том, не была ли она уверена, направляясь в Вестерос, что задуманное исполнится легко и быстро. Не собиралась ли уже в это время восседать на Железном Троне, воспевая утраченное предшественниками и вновь обретённое могущество? Вместо этого она сейчас на далёком севере, среди разошедшейся зимы и её неприветливых холодов, только на пути к завершению войны, которое неизвестно когда предвидится. И всё же она ни разу не жаловалась на постигшее её нелёгкое бремя. Истинное душевное состояние Дейенерис можно было лишь угадывать.

— Что вы думаете о Винтерфелле? — спросил Джон, почувствовав непреодолимое желание начать разговор, пока мысли окончательно не унесли его из реальности бурным потоком. Громадное строение, не способное быть скрытым белизной самых глубоких снегов, уже можно было хорошо рассмотреть.

— Это красивый замок, древний и величественный. Ваш дом сумел сохранить такое наследие спустя века. Ты рассказывал, что Винтерфелл был сожжён и отдан врагам, а Старки оказались разбросаны по свету, но вот… он снова ваш. Вы вернули свой дом.

Джон услышал в её словах уважение и одновременно грусть. Ему не составило труда понять, что Дейенерис говорит и о себе тоже: у них общее дело, только своё она ещё не завершила. И это её тяготило.

Джон принялся лихорадочно раздумывать, стоит ли ему подбодрить королеву или это напротив рассердит её как неуместное указание на слабость с его стороны. Нужна ли ей, такой гордой и непреклонной завоевательнице, жалость Джона Сноу, пробывшего королём едва ли несколько лун?

Но Дейенерис сама избавила его от неловкости, продолжив:

— Кто управляет замком в твоё отсутствие?

— Моя сестра Санса, конечно. Она оставалась там единственной из Старков, пока не вернулся мой брат. Мы даже не знали, жив ли он, и мне не терпится с ним повидаться.

Дейенерис отвела глаза куда-то вдаль после сказанного им, как будто её вдруг посетила некая напряжённая мысль. Королева была абсолютно недвижима, лишь длинные серебристые волосы трепетали на ледяном ветру да облачка пара сопровождали дыхание, а взгляд со стороны казался застывшим, словно примёрзшим в одной точке. Она могла бы показаться заледеневшим изваянием, и Джону вдруг подумалось так странно и причудливо, что север губит королеву своим колким морозом и ледяным ветром, тушит живительное для неё пламя, не давая зародиться даже огоньку.

— И у меня был брат, — одними губами прошептала Дейенерис, так что Джон удивился, как он смог услышать эту фразу, явно не почудившуюся ему среди свистящего шума только-только начинавшейся метели.

О её брате Джон ничего не знал, кроме того, что его давно нет в живых: Дейенерис была последним «драконом», как она говорила о себе, имея в виду Таргариенов. Настоящих драконов было два, и Джон искренне считал, что для людского мира такого числа более чем достаточно. Они были опасны в своей разрушительности, но по справедливости следовало признать: за победу над Белыми Ходоками он согласился бы и на целую армию драконов. В этом они несомненно были ценны. А Дейенерис… скорбит ли она об утрате так же, как и Джон?

— Двух своих братьев я потерял, — Сноу чувствовал потребность поделиться этим кусочком боли, который он предпочёл бы спрятать подальше в закромах души. — Второй был совсем мальчишкой. Будь хоть один из них жив, мне не пришлось бы становиться королём. Но так распорядилась судьба, и она же всё расставила по местам. У каждого из нас свой путь, своя задача. Мне нужно защитить свой дом и людей, вам — вернуть законный трон, и в этом мы помогаем друг другу. Несмотря на всех, кого потеряли, мы ещё можем продолжать своё дело в этом мире.

Дейенерис посмотрела на него пристально, словно пытаясь проникнуть в глубину сознания, уловить там что-то, ей недоступное, но очевидно влекущее, так что Джону стало не по себе, но он не подал виду.

— Что-то подсказывает мне, что наше столкновение — не случайность. В тебе тоже есть что-то особенное. И мы скоро это узнаем.

Джон пожал плечами, улыбнувшись: слова королевы показались ему внезапными, почти надуманными, но её явно неподдельный интерес неожиданно пробудил в нём радость. Именно в этот момент их союз казался крепким перед лицом любых возможных невзгод. Что заставило его так думать? То, как смотрела Дейенерис — не как королева на поданного, а как человек на человека? Её голос, зазвучавший вдруг иначе? Как будто после этой короткой беседы они стали ближе друг другу.

— Не думаю, что я настолько особенный, как вы, последняя из драконов. По правде говоря, я никогда не считал себя таковым. И моя роль в этой войне бок о бок с вами скорее подарок судьбы, никак не миссия, что дана с рождения.

— Судьба — это и есть то, что определяет нашу миссию, — произнесла Дейенерис словно самой себе, уже не глядя на него, и добавила с резко возникшей жёсткостью: — Тогда, в начале… если бы я следовала роли, что была отведена мне, но не мной, меня бы здесь сейчас не было.

Джон уже догадывался, что путь Дейенерис не был простым, что ей так же, как и ему, приходилось принимать непростые решения и делать выбор. Он не знал всю её историю и впервые почувствовал желание узнать. Как боролась женщина в чужих краях, ещё до рождения оставшаяся без всего, как проложила себе путь к дому, которого никогда не видела, и скольким ей пришлось пожертвовать? Тирион убеждал его, что Дейенерис — та, кто нужен Вестеросу, земле, израненной тёмным временем войн, в каком не видно было просвета. Но Джон подумал тогда: «Она просто приехала сюда с армией и тремя драконами, собираясь захватить трон. Почему я должен думать, что она лучше Ланнистеров? За их победу тоже говорила армия. И ещё золото». Он в то время не задумывался, что картина далеко не так проста, какой кажется на первый взгляд. Два человека могут прийти к одному, но за плечами у каждого — разный путь.

«Мы обязаны прийти к победе вместе, и, когда всё разрешится, она сядет на трон, а я окончательно вернусь домой, и всё это будет нашей общей заслугой. А пока я должен не позволить суровому северу погубить тебя».

Когда они въехали во двор и спешились, Джон без слов сорвал с себя плащ и накинул на плечи Дейенерис. От него не укрылось, что лёгкая дрожь пробирала её время от времени. Как бы там ни было, север не для всех.

— Здесь, на севере, драконы тоже мёрзнут, — улыбнулся он, гадая, зачем вообще сказал это и ждать ли ему в ответ драконье пламя за дерзость.

— Пожалуй, я с удовольствием позволю тебе так думать, — с добродушной усмешкой ответила Дейенерис.

Но плащ всё же незаметно запахнула поплотнее. Джону осталось лишь наблюдать за идущей впереди королевой, размышляя о том, что ожидаемый холод его не задел: был побеждён теплом, пришедшим изнутри. А одарила его им она, сама того не зная.

До приезда в Дорн Мирцелла могла сравнить свою жизнь со спокойным морем, на которое вдруг обрушился шторм в виде внезапно надвигавшейся войны. И после этого, в чужих землях, принцесса чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег и отрезанной навечно от семьи и дома. Она знала, что в Дорне её ждёт наречённый, но всё же была достаточно взрослой, чтобы понимать: причина крылась не только в этом. Её отправляли подальше от опасности, но Мирцелла не могла сказать, что страшнее: пережить захват родного города или плыть навстречу неизвестности в место мирное, но чужое.

Мирцелла могла надеяться лишь на то, что тот самый принц, обещанный ей в мужья, окажется добрым юношей и ей не придётся страдать. Мать никогда бы не позволила отдать её в руки плохого человека. Но так ли много влияния имела Серсея, если в этот раз все её протесты против отъезда дочери были бесполезны? Она смотрела вслед отплывающему кораблю с тяжёлым сердцем — Мирцелла не могла этого видеть, но чувствовала, ведь и сама, стойко державшаяся во время прощания с семьёй, пустила слезу уже вдали от берега.

Бессильная в противостоянии с судьбой, она попросила Деву послать ей хотя бы одну родственную душу, которая скрасит одиночество и тоску по родным в незнакомой стране.

И та, видимо, ответила девочке благосклонностью: никакие опасения не подтвердились. Яркие впечатления от не похожего на привычную Королевскую Гавань Дорна захватили Мирцеллу в первый же день, не позволив ей скучать и печалиться. Жители Солнечного Копья встретили принцессу очень приветливо, а Тристан Мартелл, её будущий жених, оказался всего-то подростком, которого помолвка заботила гораздо меньше, чем желание научить Мирцеллу играть в кайвассу.

Но не Тристану было отведено впоследствии особенное место в сердце Мирцеллы. Был в Дорне один удивительный человек, отличавшийся от всех, кого ей доводилось раньше знать. Не просто принц, а прославленный воин, заботливый отец восьми дочерей и тот, кто стал ей и другом, и защитником, и отцом. Только позже, когда прошло время, Мирцелла поняла, что дочерью она для него быть не хочет.

Но поначалу он казался ей кем-то наподобие сказочного героя из разных песен, рядом с которым не страшны никакие беды. Оберина Мартелла любили все; если Дорн был землёй, то он — небом и солнцем над ней. Мирцелла даже удивилась, что правитель здесь не он, а гораздо более неприметный принц Доран, редко появлявшийся за пределами замка. Оберин же, несмотря на собственную большую семью, готов был посвящать ей так много времени. Он показал ей весь дворец до последнего уголка, устраивал прогулки по городским улицам и базарам, тут же покупая любую вещицу, на которую лишь падал её взгляд, подружил со своими младшими дочерьми, чтобы у Мирцеллы всегда были товарищи по играм. Если принцессе случалось загрустить, он порой угадывал это прежде её самой и непременно отвлекал на что-то весёлое, заставляя распрощаться с любыми тяжёлыми мыслями. Этого было с лихвой достаточно, чтобы получить любовь и доверие, исходившие от чистой, не знавшей коварных помыслов детской души. Но Мирцелла уже тогда не была ребёнком, незаметно для себя повзрослев. Ещё год-другой, и она стала бы женой Тристана, если бы всё шло, как надо. Но однажды её жизнь сбилась с верного пути. И началось это именно с Оберина.

Мирцелла подумала позже, что никто из них не виноват в произошедшем. Или виноваты оба. Она была слишком наивной, чтобы видеть, на какое влияние способно её очарование. Оберин тоже не осознавал его силы, упустив тот короткий миг, когда миловидное дитя превратилось в расцветшую девушку. И одно в ней не изменилось: она по-прежнему восхищалась им. Только теперь могла выразить это иначе.

Благородный изумруд её глаз затягивал хлеще морских пучин, а золотистые локоны рукам были приятнее самых дорогих шелков. Как он мог устоять перед этим? Принцессе каждый обмен взглядом и прикосновением казался невинной игрой, где она обязана одержать победу. И она побеждала его, смертельно опасного Красного Змея, потому что знала: её он никогда не ужалит. А Оберин окончательно сдался, видя, какой счастливой делает Мирцеллу отклик на её чувства.

Она совершенно забылась, одурманенная им, его зрелой красотой и мужественностью, с какими никак не мог сравниться Тристан. О том, сравнивает ли Оберин её со своей возлюбленной, Мирцелла старалась не думать. Эллария была матерью его детей, но всё-таки не женой. И, к собственному удивлению, принцесса не ощущала ревности. Было нечто другое, заставлявшее её каждый раз при встрече с Элларией отводить глаза с учащённо забившимся сердцем. Она слишком поздно осознала, что это чувство — страх. Быть может, задумайся Мирцелла раньше, она смогла бы уберечь себя от ошибок. Но тогда она ещё не ведала, что губит себя. Слишком прекрасно было не заботиться ни о чём и просто наслаждаться жизнью.

Лишь иногда на Мирцеллу накатывал стыд. Из-за того, что совсем забыла о родных и Дорн ей теперь милее прежнего дома. Но это чувство посещало столь мимолётно, если рядом был Оберин. Стоило ему только посмотреть ей в глаза своими чёрными омутами, накрутить задумчиво на палец светлую прядь волос и одарить поцелуем выступающие ключицы, как Мирцелла таяла в его объятиях. И снова безвозвратно забывалась.

Но это блаженное забытьё не было вечным: мир Мирцеллы был слишком хрупким, и момент, когда он пошатнётся, оказался лишь вопросом времени. Мирцелла так и не забыла, каким хмурым было лицо Оберина в тот роковой день, когда он вошёл в её покои и сказал, что так больше не может продолжаться.

— Ты невеста моего племянника. Я знаю, что поступаю бесчеловечно с тобой, но ещё есть возможность всё исправить.

Возможно, тогда их тайна уже была известна кому-то третьему, но Мирцелле не пришло это в голову. Она боялась только за себя, свои отвергнутые чувства, и потому расплакалась, как ребёнок.

— Но я хочу быть только твоей, — всхлипывала она.

Оберин, ничего не сказав, просто прижал её к себе, утешающе гладя по волосам. А она и рада была растопить его сердце, ещё не зная, что видятся они в последний раз. На следующее утро Оберин уехал в Королевскую Гавань и больше не вернулся.

Вернулась только Эллария, и самая тёмная туча после самой жуткой грозы не могла с ней сравниться. Сквозь слёзы скорби, стоявшие в глазах женщины, Мирцелла разглядела ненависть. И песчаные змейки, бросившиеся утешать Элларию, уже не смотрели на принцессу так дружественно, как раньше.

Мирцелла оплакивала Оберина несколько ночей и ни о чём не мечтала больше, как поскорее уехать из этого места, ещё недавно казавшегося ей раем. Она была Ланнистером, а рядом находились люди, которым было не важно, кого из Ланнистеров ненавидеть.

Только одна мысль успокаивала: Оберин не простил бы Элларии, случись что-то с Мирцеллой. Он всегда оберегал её. Он обещал, что с ней ничего дурного не случится в Дорне...

И это оказалось правдой. Потому что конец настиг её уже в море, когда она повисла на руках у Джейме, захлёбываясь кровью, что ручьями текла по лицу и заливала одежду. А ликующее лицо Элларии, которая сейчас была далеко, стояло перед глазами.

Она всё-таки отомстила. Не столько за Оберина, сколько за себя. Думает, что победила, отправив Мирцеллу туда, где когда-нибудь окажется сама. Где сейчас, возможно, и Оберин.

От этой мысли вдруг стало так легко, что вся боль испарилась, а ужас смерти обратился блаженством предстоящего покоя. На губах назло всему миру застыла улыбка.

Нет, победа не за тобой, Эллария. Оберин видел всё это. И он не простит.

Когда Вилла впервые увидела этого мальчишку в своём чертоге, в её голове пронеслась лишь одна мысль: «Что за дикарь?» Когда её собственный дед, лорд Мандерли, объявил всем, что он — Рикон Старк, наследник севера, Вилла смогла лишь приоткрыть в изумлении рот, всё так же глядя во все глаза на своего сюзерена. Да, ему полагалось быть сюзереном для всей её семьи, но как же не похож был Рикон на всех лордов, которых только доводилось ей встречать! А уж тем более на будущего короля севера.

Облачённый в какие-то непонятные одеяния, больше похожие на лохмотья одичалых, с растрёпанными вьющимися волосами, спадавшими со всех сторон на лицо, и озиравшийся вокруг диковато и недоверчиво — он был похож на ощетинившегося волчонка. А неподалёку за ним стоял настоящий волк, огромный, чёрный и на вид такой свирепый, что Вилла нервно сглотнула, как только его заметила. Он был поразительно похож на своего хозяина, только вызывал больше опасения по той причине, что, как ей казалось, в любой момент мог зарычать и броситься на кого-то: слишком много угрозы таили в себе его зелёные глаза. Благо, стражи здесь было предостаточно.

Однако всё же Вилла успела ошибиться — когда сам Рикон столкнулся с ней взглядом, возможно, почувствовав, что она смотрит в упор, по её спине пробежали мурашки и она поспешно отвела глаза. Что-то заставило это сделать. Не то чтобы зловещее. Просто его взгляд трудно было выдерживать. Он пронизывал её насквозь, заставляя съёжиться и почувствовать себя так, будто это не Рикон явился гостем в её дом, а она ступила на принадлежащую ему территорию, где не место чужакам. А такой расклад всё-таки был неправильным. Внучке лорда Мандерли следовало держаться как подобает, с достоинством.

«Неведение всегда сбивает с толку. Надо узнать его получше», — подумала Вилла и решила, что пока что будет незаметным наблюдателем.

Конечно, дед никак не мог упустить случая закатить если не пир, то весьма шумный ужин в честь удачного возвращения наследника севера, а ужин всегда предполагал беседы, за которыми можно было узнать много нового. Вот только виновник торжества за всё время не произнёс ни слова, сначала лишь пробуя еду всё с тем же недоверием, но позже начав есть с большей охотой. Всё же в тех местах, откуда он прибыл, такого разнообразия вряд ли приходилось отведать. Но в остальном Рикон по-прежнему был сосредоточен лишь на себе, не вступая ни в какие разговоры, а Виман Мандерли и сир Давос и вовсе, казалось, о нём забыли, оживлённо обсуждая подробности этой нелёгкой поездки. Вилла же была благодарна этому нелюдимому мальчику уже за то, что он благополучно отпустил своего страшного волка, как ей сказали, на охоту. Так что боязливо коситься в его сторону ей не приходилось и Вилла могла занять себя тем, чтобы вместе с сестрой уловить как можно больше деталей из разговора лорда Мандерли.

Впрочем, многое они уже слышали раньше: о далёком острове Скагос, о его непредсказуемости и таящихся на каждом шагу опасностях, особенно о его обитателях-каннибалах. Расстраивало то, что на нескольких моментах сир Давос понижал голос до шёпота, явно не желая делиться лишним с вероятными слушателями. А ведь Вилле было так интересно! Раз уж сам Рикон не удостоил никого даже словом... Она вдруг удивлённо поперхнулась вином, поняв, что он косится на неё. Это было лишь мгновением, но ей точно не показалось, если учесть, что до этого он не проявлял интереса ни к чему, что его окружало. И даже особо не скрывал, как тяготит его вся эта непривычная обстановка. А тут — резкое оживление, проскочившее слишком быстро для остального захмелевшего народа, но не укрывшееся от двух зорких девиц.

— Видела, как он посмотрел на тебя? — быстро зашептала Винафрид на ухо сестре. — А я знаю, почему. Это всё твои волосы. Такого он, наверное, и на своём острове с каннибалами не видал, — она издала тихий смешок. — Вы оба выглядите странно, и это сближает.

— Прекрати, — Вилла недовольно пихнула её локтем в бок. — Мои волосы не странные, а самые красивые на севере.

— Конечно, где уж тут спорить, — непринуждённо улыбнулась Винафрид, явно подначивая её, но Вилла отвернулась, снова обратив внимание на Рикона. А он так и не посмотрел больше в её сторону.

Ужин подошёл к концу, и Вилла отправлялась спать в задумчивом настроении, уже смирившись, что этот дикий мальчишка так и остался для неё неразгаданной загадкой. Но она никак не ожидала, что столкнётся с ним ранним утром во дворе, ещё до завтрака, и при таких условиях, что утратит всякий дар речи. Рикон, увиденный ею у самых ворот, сразу показался ей каким-то изменившимся, и дело было не в подобающей лорду одежде, теперь красовавшейся на нём: не обошлось даже без застёжки на плаще со знаменем Старков — посеребренной волчьей головой.

Он совершенно спокойно трепал по загривку своё чудовище, этого громадного лютоволка с непросохшей ещё кровью на морде: она выделялась на черноте его шёрстки характерным блеском. Лютоволк явно был настроен менее свирепо, чем накануне вечером, он даже с неким дружелюбием принимал одобрение своего хозяина. Но Вилле всё равно некстати подумалось, что с такой челюстью ему ничего не стоит перекусить в любой миг чью-то шею, как хрящик. И что только за мысли у неё? А Рикон, как ей показалось, даже тихо разговаривал о чём-то со своим волком. Но, заметив её, застывшую поодаль, словно изваяние, резко встал и выпрямился. Лютоволк остался сидеть рядом, насторожившись.

— Ты ведь Вилла Мандерли, да? — вполне беспечно поинтересовался он, а Вилла так и осталась стоять как вкопанная, осознавая, что впервые услышала его голос. Не грубый, не тот неотёсанный говор, какой она ожидала бы услышать от дикаря, а совершенно нормальный, уже сломавшийся, с лёгкой хрипотцой, ничем, впрочем, не выделявшийся среди многих других голосов. Но отчего-то необъяснимо приятный слуху.

Вилла заставила себя опомниться:

— Да, это я. А ты, как мне известно, Рикон Старк, будущий король севера, — она сделала лёгкий реверанс, казавшийся в их ситуации неуместным, но заученные правила хорошего тона пересилили сомнения. Он никак не отреагировал на это, как и на то, что его назвали королём. Вилла задумалась невольно, что вообще может заинтересовать Рикона в этом далёком для него мире. А он принял отразившееся на её лице замешательство за страх, о котором Вилла успела забыть.

— Тебя пугает мой лютоволк? Я привык, его все боятся. Но если хочешь, могу отозвать, — не дожидаясь ответа, он неопределённо махнул рукой в сторону, сказав: «Можешь идти, Лохматик», и животное, повинуясь, скрылось в другой части обширного двора.

— Его зовут Лохматик? — не удержалась от вопроса Вилла. В её представлении этот лютоволк уж точно назывался как-то величественно, соответственно своему облику, а тут такая незамысловатость.

— Это имя он получил ещё щенком, — пояснил Рикон.

— Тогда понятно, — ответила Вилла и, ощутив необходимость продолжить этот случайно завязавшийся разговор, добавила: — Удивительно, как легко ты с ним... общаешься.

— Я его понимаю, — произнёс Рикон неожиданно серьёзно, явно вкладывая в эти слова смысл, ещё недоступный Вилле.

Не зная, что ещё сказать, Вилла замолчала, бросая взор то себе под ноги, то на скрытое рукавом запястье, на котором она по привычке теребила тоненький браслетик. Не хотелось казаться невежливой, но она совершенно не знала, о чём ещё им можно поговорить. Хотя то, что он с ней вообще заговорил — уже успех.

— Мне, наверное, пора, — как можно более учтиво произнесла девушка и, развернувшись, успела отойти на несколько шагов, когда Рикон ни с того ни с сего сказал ей вслед:

— Знаешь, мне нравятся твои волосы.

Такого Вилла никак не ожидала и обернулась в смущении:

— Правда?

— Да. Я люблю зелёный цвет. И тебе он подходит.

От такого признания она вовсе не нашлась что сказать, поэтому лишь неловко кивнула, надеясь, что не зарделась при этом, и поспешила удалиться. Нет, он, конечно, всё ещё казался ей странным выходцем из иного мира, но разговоров про волосы Вилла точно не предполагала. Как и то, что он их оценит. Что ему вообще в ней хоть что-то понравится или привлечёт внимание. В чём-то Винафрид оказалась права. И всё же Вилла старалась себя успокоить. Дело лишь в волосах и только в них. А такого человека, что не удивился бы их цвету, отродясь ещё не встречалось. Так что тогда особенного в словах Рикона? Но разве он сказал бы это просто так, невзначай? Разве это на него похоже?

Своими размышлениями Вилла поделилась с сестрой, ведь больше было и не с кем. Винафрид внимательно её выслушала, а затем вынесла вердикт:

— Да ты никак влюбилась в этого мальчишку, Вилла.

— Это ещё почему? — она даже возмутилась такому вольному предположению.

— Мне так кажется, — многозначительно отчеканила Винафрид, и Вилла поняла, что чего-то от неё добиваться бесполезно. У сестры на всё имелся свой взгляд, который она не считала нужным объяснять.

А время продолжало неумолимо двигаться вперёд, открывая для Виллы всё новые возможности сдружиться с Риконом Старком. То она оказывалась сидящей рядом с ним за столом, то сталкивалась во дворе и, сама того не замечая, осмелела, заговаривая с ним первой, предлагая показать замок и задавая разные вопросы по мелочам. Она сама не верила, но первоначальная пропасть между ними иссякала быстрее, чем таял лёд по весне, и Рикон оказался вполне земным человеком. Пусть отчуждение не ушло из него полностью, но он хотя бы предпочитал её общество чьему-либо другому. А Вилле это льстило, и она, как могла, старалась не терять своего статуса. Это, конечно, не укрылось от Винафрид, и в один день она удивила сестру своим резко сменившимся отношением.

— Хорошо, что вы с ним так подружились, но всё-таки остерегайся, — сказала она, пристально посмотрев на Виллу, когда они были одни в покоях.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась Вилла, не понимая, к чему клонит Винафрид.

— Имею в виду то, что не стоит слишком сближаться. Это может быть опасно. Он может быть опасен, мы не знаем все его стороны. Так что не перейди эту грань.

— Винафрид, ты, кажется, слишком беспокоишься, — отмахнулась Вилла, выдернув локоть из сестринской хватки, — я умею за себя постоять.

Она и правда не видела повода бояться, но этот разговор оставил смешанные чувства, невольно заставив её стать более настороженной.

— Это правда, что на Скагосе живут каннибалы? — она впервые решилась спросить это у Рикона, когда поздним вечером они одни шли по замковому коридору. Их искажённые тени плясали на каменных стенах в свете подрагивающих огоньков свечей, создавая жуткие фигуры и некстати будоража и так готовое разыграться воображение.

— Тебе правда так интересно узнать? — Рикон взглянул на неё исподлобья, и Вилле вспомнились глаза его лютоволка. В полумраке сходство казалось невероятным. И она не понимала, шутит ли сейчас Старк, пытаясь её напугать, или...

«Иначе я бы не спрашивала», — хотелось храбро ответить Вилле, но она очень уж быстро пожалела, что завела эту тему.

— Только не вздумай меня пугать, — пожалуй, наиболее подходящие слова. — Всё равно не получится.

Рикон в ответ усмехнулся. Сердце Виллы пропустило удар. Она вообще слышала раньше, как он смеялся? Хоть раз? Не было такого. Не было.

А была ли эта усмешка доброй? Нахлынувшие эмоции помешали понять. Но Вилла пока не видела причин ожидать от Рикона чего-то недоброго. Он ведь никак её не обидел. Наверняка просто не хочет выдавать все тайны. Мало ли что происходило на этом Скагосе...

— А может быть, ты и сам там был каннибалом? — подозрение, засевшее в душе Виллы, вырвалось наружу этим нелепым вопросом, и она мысленно воззвала к самой себе: «Ну что ты несёшь? Зачем?»

В этот раз усмешки от Старка не последовало, и почему-то холодок пробежал по спине Виллы. Она не смотрела на его лицо, не желала чуть повернуть голову, потому что теперь уже действительно боялась узнать лишнее. Может, это и означало перейти ту самую грань?

— Ты своими вопросами меня оставишь совсем без загадок. Их слишком много на сегодня, — сказал Рикон.

Вилла ощутила отголосок обиды. Очень уж резко это прозвучало. Так вот оно что, загадочным ему нравится быть? Она рассердилась, но решила не подавать виду, подумав, что Старк уйдёт и оставит её одну в ночных коридорах. А это было бы ещё хуже. Так они и продолжали идти.

Воображение Виллы всё-таки разыгралось, и она внутренне страшилась каждого шороха, рисуя себе какие-то зловещие картины, а Рикон всё молчал, и она не заметила, как они дошли до её покоев. Здесь им предполагалось разойтись. Вилла желала поскорее очутиться в удобной мягкой постели, в мыслях ругая себя за то, что так задержалась, уговорив прислужниц держать рот на замке, чтобы никто не узнал о её ночных прогулках.

— Вот мы и пришли, — прошептала Вилла, приоткрыв дверь. Почему-то впервые ей хотелось побыстрее отделаться от Старка и остаться в уютном одиночестве. — Ну что, доброй ночи, лорд Старк?

Она наивно полагала, что это станет их прощанием, но Рикон оказался гораздо проворнее, каким-то образом проскользнув в покои сразу за ней и небрежно захлопнув дверь. Вилла вопросительно уставилась на него, не различая черт лица в кромешной тьме. Где-то рядом стоит подсвечник, добраться бы до него, зажечь... Но сперва выдворить вон Старка!

— Ты чего? Я сказала «доброй ночи», — попыталась она выразиться как можно более недовольно, но голос дрогнул. Не нравилось Вилле всё это, ох как не нравилось.

— Я передумал, — сказал Рикон так непринуждённо, что она снова задумалась, не подшучивают ли над ней, — я лучше с тобой останусь.

— Зачем... — только успела начать Вилла, как он вдруг приблизился к ней вплотную, заставив девушку невольно отступить назад, врезавшись в столик, на котором жалобно звякнул определённо столь необходимый ей подсвечник.

— Вилла, — она замерла: он почему-то избегал обращения по имени, а тут произнёс это каким-то совсем незнакомым ей тоном, — помнишь, как я сказал, что мне нравятся твои волосы?

— Да, и что...

Он снова перебил:

— Я соврал. Вернее, я сказал только про цвет волос, но мне нравишься ты. Ты красивая. Не только волосы.

Застигнутая врасплох его словами, Вилла не понимала, как ей реагировать и что вообще сейчас происходит. Вот теперь стоило порадоваться, что в комнате темно, и Рикон не видит всего буйства красок, проступивших на её лице.

— Можно, я останусь? Я расскажу тебе всё про Скагос. Всё, что захочешь. И про каннибалов тоже. Тебе же интересно? Я это вижу. И на самом деле ты не такая, какой хочешь показаться. У тебя тоже есть тёмная сторона, — он подступил к ней непозволительно близко, а Вилле было уже некуда отходить, и волнение нарастало, потому что то, что он сейчас делал, было совершенно неправильным. Даже для неё. — Нам не будет скучно, вот увидишь, — когда холодные пальцы коснулись шеи, и Рикон скользнул губами по её щеке, Вилла словно разом вынырнула из омута, в который её только что незаметно, но настойчиво затягивала неведомая сила.

— Нет! — она что есть сил оттолкнула его от себя. — Даже не надейся. Не знаю, какие у вас там нравы на этом острове, но здесь такое непозволительно. И как ты вообще мог подумать... неважно. Просто убирайся поскорее, — она хотела вытолкать его за двери, но усилий прилагать не пришлось. Старк сам ушёл прочь, напоследок бросив какую-то колкость о «глупых надменных леди». Вилла непременно оценила бы это высказывание, но возмущаться дальше ей было уже некуда.

— И можешь ты только вообразить! — наутро рассказ о случившемся сестре сопровождался не одним подобным восклицанием; Вилла никак не могла унять свою злость. И дело было не только в злости на Рикона. Нет, ей было досадно и оттого, что всё так завершилось. Неужели Винафрид была права насчёт того, что ей следовало остерегаться? А она, наивная глупышка, ждала непонятно чего от мальчишки из совсем незнакомых краёв, большую часть жизни не видевшего белого света. Чего было ждать? Светлой дружбы? От того, кто даже не удостоил её взглядом в это утро, убежав куда-то со своим волком?

— Так я и думала: ничем хорошим это не закончится, — наставительно произнесла Винафрид. — Глупо было пытаться увидеть прекрасного принца в мальчишке, прибывшего из диких краёв с каннибалами. Это тебе урок. Забудь и молись, чтобы деду не пришла мысль вас обручить. А горе можно и вином запить, — она ободрительно подхватила свой изящный серебряный кубок.

Вилла обречённо вздохнула в ответ, откинув с плеча переставшие радовать цветом зелёные пряди: только в вине ей и оставалось топить несбывшиеся девичьи грёзы.

Проснувшись, Мирцелла почувствовала нестерпимый жар. Бивший в глаза резкий свет заставил её зажмуриться, отчего она не успела толком ничего увидеть. Сперва принцесса испугалась, что в комнате начался пожар, но вскоре поняла, что это опаляющее тепло источает её собственное тело. Первая мысль — откинуть поскорее одеяло, мешавшее прохладе и оказавшееся, к несчастью, неимоверно тяжёлым для ослабевшей руки. Мирцелла никогда не чувствовала себя хуже. Кроме того, правая сторона лица горела огнём, и, попытавшись коснуться её, она с ужасом поняла, что всё закрыто повязкой. Тогда-то и стали приходить воспоминания. Точнее, лишь обрывки. Вместе с принцессой Арианной и её сообщниками она едет на свою коронацию, их перехватывают по пути, начинается погоня и последнее... свист меча в воздухе, удар и падение с лошади.

Холодок резко накатившего страха лихорадочно затанцевал по её спине. Что они натворили? Где сейчас принцесса Арианна? И что стало её с лицом? Мирцелла знала, знала, как никто другой, что это плохая затея. И всё же позволила себе поддаться уговорам. А теперь оставалось лишь благодарить милосердную Деву за то, что она жива, и молиться, чтобы под повязками не скрывалось ничего ужасного.

Осмотревшись, Мирцелла поняла, что в покоях никого больше нет, даже неустанно бдящей прислуги, но это лишь порадовало. Меньше всего ей хотелось звать кого-то, чтобы её видели в таком состоянии, чтобы выслушивали сбивчивые объяснения по поводу всего произошедшего, это было выше её сил. Откинувшись на подушки, она часто задышала, что было верным знаком подступавших рыданий. Вообще-то Мирцелла и в детстве очень редко плакала, а сейчас она совсем повзрослела и уж точно бы себе этого не позволила. Но ведь ранее с ней и не случалось такой беды.

Однако вот-вот готовые сорваться с ресниц слёзы вмиг высохли, когда одиночество Мирцеллы нарушил человек, которого она никак не ожидала увидеть. Оберин Мартелл переступил порог её комнаты с выражением тревожной задумчивости на лице, но, застав девушку очнувшейся, на долю мгновения взирал на неё с удивлением. А затем оживился и поспешно подступил к постели; Мирцелла заметила, что он напряжённо всматривается в её лицо, и ей снова стало страшно.

— Принцесса, — учтиво обратился к ней Оберин, — мне так радостно видеть, что сознание к вам вернулось. Мы все очень за вас переживали, особенно мой брат и Арианна. Я немедленно им сообщу. Но прежде, как вы себя чувствуете?

— Я... — Мирцелла откашлялась, услышав, как хрипло и режуще с непривычки звучит её голос, — честно сказать, прескверно, принц Оберин. Но это совсем неважно, вы ведь наверняка знаете, что случилось, и я должна объяснить...

— Нет нужды, — тут же перебил он, закачав головой, — вам нет нужды оправдываться. И об этом позже. Ваше здоровье сейчас превыше всего, — он коснулся её лба, и этот жест показался Мирцелле невероятно трепетным, пусть и был мимолётным. — Я вижу, что вас лихорадит, надо позвать мейстера, а вы ждите и ни о чём не волнуйтесь.

Оберин улыбнулся ей, так чарующе, заманивая бездной своих чёрных-пречёрных глаз, как умел лишь он, и Мирцелла почувствовала, как тяжёлые тиски потихоньку отпускают сердце. Он всегда был к ней добр и даже в этот раз не поменял своего отношения, зная, как она повелась на безрассудную идею Арианны, из-за чего сама пострадала. Наверное, когда у человека восемь дочерей, способных на всяческие шалости, он волей-неволей учится спокойнее относиться к таким происшествиям. Хотя едва ли хоть одна из них посягала на корону, ей не принадлежащую. Мирцелла тихо вздохнула, наблюдая за тем, как Оберин задёргивает шторы, даже не спросив, мешает ли ей чрезмерный свет, но каким-то чутьём угадав это. Перед тем как выйти за двери, он оглянулся на неё, и Мирцелла очень понадеялась, что он так же уловит её безмолвную просьбу поскорее вернуться.

К сожалению принцессы, мейстер не позволил ей взглянуть в зеркало, когда делал перевязку, и она не сомневалась, что тот получил такое указание от Оберина. Это её почти рассердило. К чему отгораживать её от того, что рано или поздно придётся узреть? Она давно не малое дитя, которое нужно оберегать от горькой правды. И в то же время в какой-то частице её души поселилось наивная надежда, что всё окажется лучше, чем ожидаешь. Пока ты не столкнёшься с худшим, надеяться можно.

Мейстер дал Мирцелле какое-то снадобье от лихорадки, и её снова стало клонить ко сну. Она жалела, что Оберин так и не появился, зато её посетил сам принц Доран, и она ощутила одновременно облегчение, что он не держит на неё зла, и стыд за добросердечность, какой принцесса, по её мнению, не заслуживала. Однако, когда она спросила, где же Арианна, лицо Дорана слегка посуровело.

— Моя дочь сейчас находится под стражей, так же, как и леди Обара, Нимерия и Тиена, — пояснил он и добавил, видя явное огорчение Мирцеллы: — Это необходимая мера и временная, так что не переживайте. Вашей вины в случившемся нет, я знаю, как Арианна умеет уговаривать, и это мне следует просить прощения за то, что её необдуманные действия поставили вашу жизнь под угрозу.

— Нет, я совсем на неё не сержусь. Пожалуйста, скажите, что я не сержусь, — из последних сил прошептала Мирцелла, чувствуя, как уже проваливается в сон под силой лекарства. Последним, что она расслышала прежде, чем погрузиться в безмятежный потусторонний мир сновидений, было дружелюбное «отдыхайте, принцесса».

Ещё несколько дней Мирцелла почти не покидала постель, вставая лишь для того, чтобы умыться и посмотреть в окно, наслаждаясь птичьим щебетанием и прекрасным видом, открывавшимся с высоты башни Солнечного Копья. К принцессе заходил Тристан, неизменно пытаясь её подбодрить и то и дело увлекая игрой в кайвассу, но ей было тяжело с ним видеться. Тристан приходился ей будущим мужем, и она понимала, что, как бы он ни был с ней мил, всякому принцу нужна красивая невеста. А она теперь, возможно, обезображена на всю жизнь. И стоило ожидать того, что Тристан от неё откажется. Мирцелла никак не намекнула на свои мысли, предпочтя держать их в себе, но они безусловно на ней отражались, делая улыбку искусственной, а взгляд потухшим.

И только Оберин мог заставить её забыть свои печали. Мирцелла не могла этого объяснить, но он притягивал её, как свет притягивает мотылька. В нём она видела воплощение мужественности, благородства и, в чём боялась себе признаться, красоты. Конечно, любой девочке нужен свой рыцарь-герой, которым она будет восхищаться, вот только Мирцелла уже повзрослела, а это ребячество с ней осталось. И почему ей так грустно становилось от осознания, что Оберин наверняка воспринимает её как одну из своих дочерей лишь с тем различием, что она гостья в чужих землях, которую по долгу приходится опекать? Она и правда была только гостьей, пока не став женой Тристана. Ни больше, ни меньше. И сама возможность породниться с Мартеллами должна быть ей приятна, ведь ей пришлась по нраву вся их семья. Но каково быть женой Тристана? (Мирцелла ни на минуту не забывала о своих сомнениях, но будущее представляла по-разному). Он ведь не Оберин... И как ей объяснить самой себе такие мысли? Как вообще можно о таком думать? Не переходит ли она запретную грань?

Впрочем, Мирцелла старалась попусту себя не терзать. Благодаря неравнодушию окружавших её людей она быстро поправлялась и не чувствовала себя одинокой. Когда Оберин ввиду своей занятости не мог её посещать, он отправлял к Мирцелле своих младших дочерей, с которыми скучать не приходилось. Вместе с тем она ждала, когда наконец освободят принцессу Арианну и им удастся поговорить. Ей это было необходимо, потому что помыслы о том, что их дружба каким-то образом пошатнётся, угнетали. А Мирцелле хотелось избавиться от большинства гнетущих дум, если не от всех.

И за быстро пролетевшим временем её совершенно застал врасплох тот день, когда в очередной раз пришедший мейстер объявил, что повязки можно снять насовсем. В этот миг остатки храбрости покинули принцессу быстрее, чем она успела что-то сообразить.

— Может быть, мне стоит ещё походить перевязанной? — она умоляюще смотрела на мейстера.

— Глупо оттягивать неизбежное, принцесса, — вдруг послышался голос Оберина, и Мирцелла, обернувшись, увидела его стоящим у двери. Красный Змей, как его прозвали, умел появляться совершенно бесшумно. И она, всегда с нетерпением его ожидавшая, сейчас не была уверена, что время подходящее. Просто потому, что боялась его реакции. Гораздо сильнее, чем Тристана. Внезапное, странное и причудливое осознание. Достаточно было лишь представить отвращение в его взгляде, и становилось больно. Ей так не хотелось выглядеть дурно перед тем, кого она почти боготворила в глубине души. И он, кажется, распознал все страхи Мирцеллы по её беспокойным глазам, отчего ей стало ещё более неуютно.

— Оставьте нас, — коротко приказал Оберин мейстеру, и тот, поклонившись, покинул покои, тихо затворив за собой дверь.

Принц сделал несколько шагов в сторону Мирцеллы, не глядевшей на него — она устремила отрешённый взгляд к окну, силясь сдержать непрошеные слёзы. Наверняка она сейчас имела вид обиженного ребёнка, не способного примириться с действительностью, но ничего с собой не могла поделать.

И, когда Оберин аккуратно приподнял пальцами её подбородок, заставив взглянуть на себя, её едва не бросило в жар. Он впервые был к ней настолько... близок. И ей хотелось провалиться сквозь землю.

— Что тебя пугает? Шрамы? Поверь, порой они вовсе не так страшны, как кажется. Идём, я помогу тебе, — его абсолютное спокойствие благотворно подействовало на Мирцеллу, и она, сев на край кровати, позволила ему осторожно размотать повязку. Но, когда долгое время ощущавшуюся на коже ткань сменила прохладная пустота, сердце заколотилось вдвойне быстрей. Мирцелла не сводила глаз с Оберина, ожидая увидеть ужас на его лице, но ничего подобного так и не разглядела. Лишь сосредоточенность, с которой нахмурились его тёмные брови.

Её дрожащие пальцы сами собой потянулись к щеке, поднимаясь выше, и, едва нащупав рубец, отдёрнулись, словно обжёгшись. Это не просто царапина. Это клеймо, на всю жизнь заклеймившее её красоту. Есть ли смысл на него смотреть, когда всё и так ясно?

Мирцелла почти до крови закусила губу, не заметив, как Оберин настойчиво вложил зеркало в её руки.

— Ты должна посмотреть, — сказал он, и выбора у неё не оставалось.

В отражении она увидела бледную девушку с рассечённой поперёк правой щекой и почти начисто обрубленным ухом. Последнее ещё не казалось столь страшным, этот изъян можно спрятать под волосами. Но лицо её было безнадёжно испорчено. Она больше не прежняя прекрасная принцесса, взявшая лучшие черты от матери. Плакать уже не хотелось. Её обуревало иное чувство. Наверное, самое несвойственное Мирцелле из всех существовавших. Гнев.

— Что ж, я увидела, — бесстрастно произнесла она. Мгновение — и зеркало полетело в стену, разлетевшись на сотни осколков. Одного раза ей хватило.

Собственный поступок стал изумлением для Мирцеллы, всегда отличавшейся безукоризненными манерами, но, как ни странно, не удивил Оберина. Он продолжал так же спокойно глядеть на неё, а ей захотелось вскочить и сбежать подальше, в самое тёмное и скрытое место в мире, где никто её не увидит, не услышит, где нет зеркал. Но Оберин не дал ей встать, сжав её маленькие руки в своих, поглаживая пальцами тонкие запястья.

— Хочешь разбить ещё что-нибудь? Если это помогает, я прикажу принести больше зеркал.

Она не понимала, насмехается он над ней или говорит всерьёз. Истинные мысли Оберина вообще было сложно разгадать. Она привыкла. Но то, что происходило сейчас, было по меньшей мере удивительно. И остановить себя в последовавшей затем тираде ей не представлялось возможным.

— Смеётесь надо мной, принц Оберин? А мне вот вовсе не смешно. Но я вас понимаю. Над самой безобразной принцессой в мире каждому охота потешаться. Я с нетерпением буду ждать, когда ваш племянник сообщит, что свадьба отменяется, ведь девушка с таким лицом нужна только глупцу, — невесть откуда взявшееся рвение покинуло Мирцеллу так же быстро, оставив после себя невыносимую горечь. Она добавила уже серьёзно, но едва слышно: — Хотя едва ли я имею право жаловаться на несправедливость. Это наказание, посланное мне богами за то, что я пошла на предательство своего брата. На измену королю.

Оберин опустился на пол у кровати, продолжая держать её руки и при этом широко улыбаясь.

— Выходит, я глупец?

— Что? — рассеянно переспросила Мирцелла, прокручивая в голове собственные, на одном дыхании вылетевшие слова.

— Ведь мне так нужна эта «безобразная» принцесса, — он ласково погладил её по щеке, отчего Мирцелла вздрогнула, глядя на него в непонимании. — Потому что мне совершенно плевать на её шрамы. Ты не понимаешь, насколько красива. Случайное облако не способно затмить солнце. Как и этот след на лице — тебя. А глупцом будет Тристан, если такой пустяк заставит его от тебя отвернуться.

— Ты и вправду считаешь это пустяком? — недоверчиво спросила Мирцелла, хотя душа её готова была запеть от сказанного Оберином. Но она не понимала до конца, искренен ли он или же старается её утешить.

— Милая, я хорошо знаю, что такое шрамы. Множество таких я сам оставил на других. Мужчину, который испугается подобного, нельзя считать за воина.

И, словно в подтверждение своих слов, он потянулся к ней и оставил поцелуй прямо на раненой щеке, вызвав в ней такую бурю чувств, что Мирцелле показалось, будто лихорадка вернулась к ней. Как после этого она сможет хотя бы взглянуть на кого-то другого?

— Я не боюсь того, что подумает Тристан. Больше всего я страшилась того, что обо мне подумаешь ты, — ей уже нечего было скрывать.

— Я думаю, что ты красива, — она не поверила в то, что он поцеловал её снова, но это случилось. — Этого достаточно?

— Да.

— И не придумывай посланное богами наказание. Ты так быстро открестилась от решения Арианны, потому что испугалась, но ведь это было и твоё решение тоже. Я поддерживаю её в том, что ты законная наследница Железного Трона. Просто ей следовало посоветоваться со мной, прежде чем проворачивать такое дело. Но такова уж наша своевольница Арианна.

— Я совершила ошибку. Мой брат Томмен — законный правитель Семи Королевств, — возразила Мирцелла, борясь с желанием во всём соглашаться с Оберином.

— Только не здесь, — усмехнулся он, и в чёрных глазах блеснула опасная хитрость, от какой Мирцелле стоило держаться подальше, но было поздно: он безвозвратно поймал её в свои сети, — не в Дорне. В Дорне, моя принцесса, действуют не все законы. И тебе ещё предстоит вкусить всю свободу этих замечательных краёв. Ты и представить не можешь, сколько великих дел нас ждёт впереди, — Оберин уже пересёк все возможные границы, развязно играя с её волосами и почти выдыхая слова ей в губы, а Мирцелла подумала, что может случиться, если кто-то вдруг войдёт в её покои и застанет их в таком виде.

— Вы затеваете опасную игру, принц Оберин, — только и смогла прошептать она.

— Тебе она понравится, — пообещал тот с ухмылкой, не сходившей с лица.

Мирцелла и не думала, что один взгляд в зеркало может настолько всё изменить. Сомневаться не приходилось: затеи Арианны не идут в сравнение с тем, на что способен Оберин, самый опасный змей. Юная принцесса боялась предугадать, что её ждёт дальше, отрезанную от дома в далёком Дорне, во власти этого человека.

Утонет ли она окончательно? Или напротив воспарит..?

Принцесса Арианна — девушка редкостной красоты, и с этим сложно не согласиться. Мирцелла не единожды замечает полные восхищения взгляды, устремлённые вслед чернявой дорнийке. И Арианна явно сознаёт себе цену, открыто подчёркивая все достоинства, которыми наградили её боги. Такая откровенность вгоняет в краску Мирцеллу, воспитанную в традициях скромности и целомудрия. Одежды на принцессе едва ли что-то скрывают; ткани лёгкие, порой полупрозрачные, облегают плавные формы и поднимаются от дуновения ветра, а разрезы на платье при движении выставляют напоказ натёртую маслом кожу то на бедре, то на груди. Мирцелла бы так не стала ходить, никогда. Это ей думается поначалу.

Как бы ни позволяла себе выглядеть Арианна, она завораживает. Мирцелла видит её каждый день и не может сдержаться, чтоб себя не сравнить с дорнийкой. Ей не раз говорили, что она прекрасна. Мила. Но как же не похожа на Арианну! Та смуглянка с хитрыми карими глазами и чертами резкими, почти вызывающими. Мирцелла глядит на себя в зеркало: кожа бледная до того, что просвечивает синева вен, волосы светлые, золотые, как она привыкла слышать. Но с блеском чёрных кудрей Арианны им не сравниться никогда. Глаза зелёные. Пустые. Да, так ей кажется.

Мила, но проста. Нет в ней загадки. И страсти нет.

О таком Мирцелла с удивлением для самой себя задумывается впервые. Ей, блеклому и нежному цветку из Королевской Гавани, предстоит стать женой дорнийца, чей дух так же горяч, как солнце на знамени. Что, если недостаточно страстной окажется для него жена? Что, если ему подавай змею, а не львёнка?

Мирцелла решает, что ей всё равно. Ведь не на того дорнийца она положила глаз, что обещан ей. Не к тому взывает её трепетное, ещё детское сердце. Но о таком сказать невозможно. И остаётся ей лишь вздыхать.

Время бежит, и юная принцесса сама не замечает, как меняет её жизнь в Солнечном Копье. А если вернее — связь с Арианной. Вот она уже без утайки делится с новой подругой секретами, оставляя невыданным только самый главный из всех. Вот она уже пьёт красное дорнийское — гораздо больше, чем ей полагалось дома, и гораздо вкуснее — сидя вечером в покоях Арианны и морщась с непривычки под её заливистый смех. Вот она уже и одета на манер Арианны, и волосы распускает ей же под стать.

— Поделись с миром своей красотой, не скрывай её, — советует принцесса, спуская пониже оборчатую ткань рукавов. — У тебя хорошая осанка, но ты так бледна. Открой плечи, позволь солнцу их целовать.

И Мирцелла позволяет. Но не говорит, что всё это делает не для себя. Она уж давно женщина, и пусть шанс невелик, но может, Красный Змей, столь ею вожделенный, обратит на неё внимание? Она не дорнийка, но, стоит верить, тоже хороша. Мирцелла мечтает о нём, и дико признаться даже Арианне, что не брат её, а дорогой дядюшка самый желанный мужчина. Что одним невинным поцелуем в щёку он однажды украл её душу. Что сердце Мирцеллы заходится крылом подстреленной птицы, стоит ему лишь взглянуть...

Она с собой не справляется. Она готова наделать ошибок, когда идёт к нему — всего-то пожелать доброго утра. Разве за такое кто осудит?

Но отправляясь в покои Оберина, Мирцелла не успевает дойти: из-за двери выскальзывает Арианна, растрёпанная и довольная, и от одного её вида уши Мирцеллы горят стыдом. Она ещё не успевает понять, почему, или ей хочется в том себя убедить. Потому что Мирцелла никогда не была наивной, и разум шепчет ей: «Всё ты знаешь».

Стоя за углом, она наблюдает, как Оберин провожает племянницу вовсе не родственным поцелуем, и больше всего на свете мечтает провалиться сквозь землю.

Мирцелла запирается в своих покоях — сегодня она для всех больна — и тратит весь день на слёзы и думы. Как глупа она была. Скрывала секрет от Арианны, не зная, что та утаивает свой. И по сравнению с ним хрупкие чувства Мирцеллы — лишь лепет детский. Неужели так хороша Арианна, что сам Красный Змей не смог удержаться? Неужели скорее собственную племянницу возьмёт он, чем принцессу из дальних земель?

— Но чем же я ему не желанна? — беззвучно шепчет она стенам.

А зеркало смеётся: «Ты не дорнийка и ею не будешь».

— Мама, почему они нас не убили? — Тиену определённо волновала лишь эта несправедливость, а не то, что их захватили в плен, оставив без всякой возможности на спасение. Разве от врагов не избавляются сразу? Она видела тела Обары и Нимерии: Эурон не мог упустить случая похвастаться поверженными трофеями и предложил посмотреть, как их повесят на мачте корабля. Посмотрите все, я убил лучших воительниц Дорна, самих дочерей прославленного Красного Змея! Тогда Тиена лишь презрительно фыркнула в ответ и наблюдала, как трупы потащили по дощатому грязному полу обратно на палубу. Потом они будут болтаться на солёном морском ветру на радость обезумевшему кракену. Нет, не такой участи заслуживали её сёстры.

Эллария, до этого молчаливо глядевшая в одну точку, посмотрела на дочь и вздохнула. Тиена до сих не избавилась от привычки задавать ей вопросы, как неразумное дитя. Но на деле понимала гораздо больше, чем показывала.

— Ты слышала: корабли идут в Королевскую Гавань. Думаешь, Эурон заявится к Серсее с пустыми руками? Мы нужны ему живыми.

— Но не Серсее, — последовало мрачное утверждение, исказившее красивое лицо Тиены недовольством. Будто сама необходимость упомянуть кого-то из Ланнистеров вызывала в ней отвращение.

— Это ты верно сообразила, — Эллария невесело ухмыльнулась, и гневный огонёк проскочил в её глазах. — Уверена, Ланнистерша ещё придумает, как изощрённо с нами расправиться. Но дочь ей это не вернёт.

— Не вернёт, — согласилась Тиена, но внутренне почему-то вздрогнула. Её это утешало мало. Она была совсем молода и могла прожить ещё многие годы насыщенной и яркой жизни. Могла пасть в сражении, как её храбрые сёстры. Но сгинуть в пасти уже ослабевших и потрёпанных врагами львов? Она не представляла этого.

— Нам не избежать того, что предстоит, — добавила Эллария, догадавшись, видимо, о её мыслях. — Должно ли это нас пугать? Я и на смертном одре с радостью плюну королеве в лицо. Ей самой осталось недолго. Пусть попирует напоследок.

Эллария закрыла глаза, надеясь уснуть. Тиена с удовольствием бы последовала её примеру, но неудобное положение не позволяло расслабиться. Она попыталась сдвинуться с места, чтобы хоть как-то унять боль в затёкших конечностях. Их связали накрепко и бросили по разным углам одной из нижних кают, словно мешки с мукой, не оставив даже воды. А жажда мучила невыносимо. В Тиене разгоралась злость, её охватило желание драться до изнеможения и умереть в битве, что угодно, но не ждать своей участи обездвиженной, словно кукла, лишь в бессилии сжимая зубы. Это дико давило на рассудок.

Однако усталость взяла своё, и Тиена сама не заметила, как постепенно провалилась в дремоту. То был странный сон. Она видела происходящее как наяву. Из углов каюты стали выползать тревожные тени, похожие на невнятные очертания чьих-то лиц. В одной из них она увидела призрак отца. Тиена потянулась к нему, но тень пролетела мимо, растворившись в остальных. И вместо Оберина из сумрака вдруг выплыла убитая принцесса Мирцелла — но здесь она была жива и выглядела такой же, как в день своего отплытия из Дорна. Тиена чувствовала, что может дотянуться до неё, попытаться коснуться — и рука не пройдёт насквозь, а наткнётся на живую тёплую плоть. И это пугало.

— Ты зачем явилась? — спросила она, но Мирцелла лишь молча смотрела, не двигаясь с места.

И вдруг кровь ручьём полилась из её носа, обагряя не только принцессу, но и всё вокруг, заполняя тесную каюту смертоносным запахом гниения и сырости. Через несколько мгновений Мирцелла упала замертво. Тиена, желая убедиться, что это всего-навсего призрак, видение, наклонилась над распростёршимся в кровавой луже телом. И увидела там себя.

Она проснулась резко, дрожа и ощущая выступившую на лбу испарину, лихорадочно ища взглядом кровь на полу, которой не было. Дурной сон покинул Тиену, оставив след лишь в её мыслях. Мать всё ещё спала, и она принялась гадать, наступил ли рассвет. Долго ли осталось до Королевской Гавани? Она уже не сомневалась, что её ждёт.

Дверь с грохотом отворилась, когда вошёл один из стражников с двумя жестяными кружками. Эурон всё-таки не забывал о своих пленницах; не в его интересах позволить им сдохнуть от жажды. Проснувшаяся Эллария окинула юношу безразличным взглядом, а в голове Тиены тут же родился план.

Им по очереди высвободили одну руку, чтобы дать напиться, и Тиена поспешила остановить стражника, когда тот вновь принялся за верёвки.

— Постой, у меня совсем затекли руки, — пропела она как можно более сладко, — оставь хотя бы так. У нас нет оружия, и за дверью ещё десяток воинов, что мы против них?

Он недоверчиво уставился на неё, почёсывая затылок в раздумьях. Справиться с обаянием дорнийки было трудно, и ей немного осталось до победы в этом сражении.

— Боги отблагодарят тебя за то, что облегчил несчастной девушке её последние часы.

Стражник наконец смилостивился, но напоследок предупредил:

— Если у тебя и есть на уме хитрости, лучше их оставить. Будет очень грустно видеть тебя висящей на мачте рядом с теми девицами.

Она тихо усмехнулась, а Эллария сразу поняла, что дочь нечто задумала, и потребовала объяснений, едва успела затвориться дверь. Тиена молча, неловким движением одной руки сняла с шеи цепочку — неприметное украшение из серебра снаружи с таящейся смертью внутри.

— У меня с собой только капля. Я не сказала, потому что... будет нечестно, если умрёт лишь одна из нас?

Глаза Элларии яростно засверкали, превращая её в змею, увидевшую ценную добычу.

— Если возможность есть, её надо использовать. Причём немедленно.

— Я знаю, что со мной сделает Серсея, — Тиена понизила голос, неотрывно глядя на мать. — Я ей не нужна, она хочет отомстить тебе за свою дочь. Прими яд и лиши её этого удовольствия.

Эллария устремила задумчивый взгляд куда-то в сторону, и Тиена вдруг явственно увидела, как все морщинки на её лице углубились от напряжения. Как будто неизменная уверенность всегда хладнокровной дорнийки песчинками осыпалась с неё прямо на глазах. А затем раздалось негромкое, но ожесточённое: «Нет».

Эллария покачала головой.

— Я совершила ошибку, когда не оставила тебя на Драконьем Камне. И совершу снова, если позволю своей дочери умереть от рук Серсеи. Выпей яд сама и умри спокойно. Тогда и я буду спокойна. А для Ланнистеров это станет величайшим разочарованием.

Голос Элларии ни разу не дрогнул, и Тиену переполнила гордость. Её мать была невероятно сильной женщиной. Теперь настала её очередь показать свою стойкость.

— Хорошо. Если ты считаешь, что так нужно, я это сделаю.

Она раскрыла ладонь с лежащим на ней крохотным пузырьком, которому предстояло поставить точку на последней странице её недолгой жизни. Да, это не храбрая смерть в бою, как у отца и сестёр. Но зато — добровольная.

Тиена приняла яд безропотно, продолжая улыбаться сквозь подступившие слёзы, пока тиски смерти сдавливали ей грудь.

— Передавай от меня привет Ланнистерам, — прохрипела она, чувствуя, как слова выходят вместе с пеной на губах.

— А от меня передавай привет отцу, — голос Элларии далёким эхом достигал слуха угасающей Песчаной Змейки. — И прости свою мать, если можешь.

Этим днём Песчаным Змейкам предстояло попрощаться с Драконьим Камнем, чтобы вновь отправиться в морской путь. Сотни кораблей ожидали их на пристани; объединённый флот Мартеллов и Грейджоев смотрелся внушительно, обещая подарить полную уверенность в своих силах. Осталось немного, последние этапы войны — и вскоре они уже поприветствуют свою королеву у Железного Трона, а после со спокойной душой вернутся в Дорн, чтобы, как и прежде, жить ни в чём себе не отказывая. Будущее вырисовывалось как нельзя красочно, вот только в душу одной из Змеек закрались сомнения, ставшие толчком к иному повороту событий. И это, конечно же, была Тиена.

— Нам обязательно уезжать всем вместе? — спросила она у матери, ведь только та и могла её внимательно выслушать. — Было бы разумнее кому-то остаться здесь, чтобы представитель Дорна всегда находился в совете.

— Маленькая Тиена захотела попасть в свиту королевы? — насмешливо приподняла бровь проницательная Нимерия, отвлёкшись от своих сборов. — Впрочем, я не удивлена твоим завышенным запросам.

— Я разговаривала с мамой, — Тиена надменно зыркнула в сторону сестры, зная, что в присутствии Элларии её дразнить не будут. Нимерия закатила глаза, вновь отвернувшись к своим разложенным на кровати пожиткам, но не теряя нить обсуждения. Обара, сидевшая в углу и занятая тем, что с суровым и сосредоточенным видом точила копьё, так и не проронила ни слова.

— Знаете, а это мысль, — после минутного раздумья объявила Эллария. — Кому-то нужно остаться в тылу на случай непредвиденных обстоятельств. Война не окончена, и это главное, что следует помнить. Мы справимся и без Тиены, а она будет нашими глазами и ушами на Драконьем Камне, — Эллария погладила Змейку по блестящим волнистым волосам. Тиена довольно заулыбалась, выхватывая выражение недовольства с лица окончательно повернувшейся к ним Нимерии, настроенной вклиниться в беседу. Она-то понимала: Эллария прежде всего захочет оставить свою дочь в безопасности, но это ещё не значит, что она самая достойная кандидатура.

— Почему именно Тиена? Боги, она же несерьёзна. Какой ещё совет королевы? Мудрая леди Оленна, если помните, ещё в Дорне даже слушать её не стала.

Тиена едва не заскрипела зубами от злости: она ненавидела, когда Ним вот так высокомерно разглагольствовала, делая вид, что её рядом нет.

— Помнится мне, перед этим леди Оленна заткнула тебя, — победоносно усмехаясь, она подступила к сестре.

— Мы вовсе не обязаны считать авторитетным мнение Оленны, — поспешила успокоить их Эллария. — Я вижу, так просто к соглашению нам не прийти. Что ж, но вы достаточно взрослые, чтобы решить это между собой. А мне перед отбытием надо переговорить с нашей компаньонкой по плаванью, — дорнийка не сдержала ухмылки при мысли о Яре; они пока плохо друг друга знали, но что-то подсказывало: с такой в море скучно не будет. — Надеюсь, когда я вернусь, вы тут друг друга не поубиваете.

Эллария удалилась, предоставив Змейкам право разбираться без её участия, а Тиена и Нимерия продолжали сверлить друг друга взглядами.

— Да брось, сестричка, — Ним перешла на игривый снисходительный тон, — ты, может, своей красотой и обольстишь любого, но я умнее, это стоит признать. Ум ценится на военных советах, а твои замашки сгодятся для моряков, будет кому скрасить путешествие.

— Ты-то, Ним? — прыснула Тиена. — Что же ты молчала, раз такая умная, пока я не предложила эту идею? Даже мама сразу согласилась...

— О нет, она опять за своё, — Нимерия притворно схватилась за голову, демонстрируя утомление словами сестры.

— Ладно, может, поединок решит этот спор? Разговаривать по-человечески с тобой невыносимо, — Тиена фыркнула, скрестив руки на груди.

— Забыла, что твоя мама велела не поубивать друг друга? Я думаю, она явно огорчится, обнаружив по возвращению доченькин труп, — в раскосых глазах Нимерии запрыгали смешинки, которые всегда вызывали желание чем-нибудь стукнуть эту любительницу превосходства. Не убить, разумеется, но так, чтобы поболело.

— И это говорит мне великая воительница Нимерия, не сумевшая добраться даже до нашего братца Тристана, — Тиена снова удачно парировала, это определённо был её день.

Вот тут Нимерия нахмурилась: да, что скрывать, сказанное её задело. В этой игре на счету у каждой, включая Элларию, был сделанный ход, а она как-то незаметно осталась ни с чем. Нимерия почувствовала, как охота отправиться на захват Королевской Гавани и прикончить на военном поприще значимую фигуру борется в ней с упрямым нежеланием уступать Тиене место подле королевы.

— Всё ещё впереди, — хмыкнула она, а сестра в ответ только шире заулыбалась.

— Вы закончили? — раздался в стороне низкий голос Обары, про которую ввиду её молчаливости уже успели забыть. А старшая Змейка из этого извлекла выгоду, дав им выпустить пар, чтобы в нужный момент вставить своё слово. Отставив копьё, она добавила: — Меня никто и не спросил, а я, может, хочу остаться.

— И какой здесь от тебя прок? Только попусту время потратишь, когда могла бы тратить силы в сражениях, — Нимерия вопросительно посмотрела на Обару. То, что она закоренелый воин, признавали все, и уж точно не эта девушка предпочла бы повседневность замковых стен возможности поучаствовать в решающих битвах.

— Ещё бы я это говорила всерьёз, — насмешливо отозвалась Обара. — Просто забавно наблюдать, как вы тут цапаетесь за тёплое местечко. Воительницы.

— Вот и наблюдай молча, — скорчив мину, Ним вновь обратила взор на Тиену.

— Может, спросим у самой королевы? Кого из нас она выберет, — предложила та, пожимая изящными плечиками.

— Можно подумать, ей хоть одна из вас сдалась, — не удержалась Обара.

— Что тогда? Сыграть в кайвассу? Мы не дети.

— Или причина в том, что ты почти всегда мне проигрывала, — то было третье поражение Нимерии в их перепалке, и в честь этого Тиена даже показала ей язык.

— Уймись уже наконец! — раззадорившись, воскликнула Ним, но больше не стала ничего говорить и просто присела на кровать, задумчиво уставившись в окно.

На какое-то время воцарилось молчание, как на опустевшем поле боя, только нарушали его крики не стервятников, а чаек, круживших где-то над пристанью. Им вторил отдалённый шум прибоя, так ласково и заманчиво, словно сами морские волны шептали убеждения поскорее присоединиться к ним, покинуть неприветливый Драконий Камень навстречу неизведанным просторам. Здесь — один остров, там — весь мир. Нимерия уже не ощущала былого стремления противостоять Тиене. Они росли бок о бок и всю жизнь соперничали, но с годами уступать становилось проще. Неужто это и называлось взрослением?

Ним вздрогнула, когда тихо подкравшаяся Тиена вдруг примостилась рядом с ней, бесцеремонно укладывая подбородок на плечо. Ох уж эта переменчивость, с которой она из острой на язык змеи превращалась в милую сестрицу, добивавшуюся расположения.

— Ладно тебе, Ним. Вздумала обижаться.

— Было бы на что, — подавила смешок дорнийка. — Я тут поразмыслила: тебе повезло. Раз уж ты младшая, я, так и быть, уступлю.

Тиена, просияв, вихрем подскочила с кровати и со словами «пойду скажу маме!» умчалась за дверь. Обара со вздохом покачала головой.

«Она неисправима».

Вечером корабли были готовы к отплытию, и Змейки уже направлялись в свою каюту, предвкушая отдых в компании вина и тишины. Эллария сообщила о намерении присоединиться к Грейджоям: очевидно, им всё ещё предстояло многое обсудить, что Обару и Нимерию совершенно не интересовало.

И вот, когда уже с минуты на минуту должна была последовать команда к отбытию, за бортом раздались торопливые шаги и кто-то взбежал на палубу. Прежде чем Нимерия узнала неожиданного «гостя», взгляд выхватил из сумрака золотые цвета одежд, вспыхнувшие солнцем среди наступающей ночи. Сомнений не осталось: это принадлежащее Дорну. Это их сестра. Своя, нашедшая своих.

— Решила ещё раз попрощаться? — Ним в своей манере поприветствовала Тиену.

— Я плыву с вами, — заявила Змейка невозмутимо, подходя к сёстрам. В глазах её плескалась нескрываемая радость, будто она уже и не надеялась догнать корабль.

— А как же королева? — прищурилась Нимерия.

— У неё хватает свиты, — отмахнулась Тиена, явно опасаясь, что её начнут подначивать, припоминая недавние споры. — А вам без меня никуда. Да и мне без вас, чего таить.

И, не разлучённым даже былыми разногласиями, отважным дорнийкам не оставалось ничего, кроме как вместе отправиться в путь, на зов грядущих битв.

Зима — немилостивое время. Особенно зима на севере. Когда всё кругом дышит суровостью, взгляд теряется в белизне бесконечных снегов, а ветер нещадно режет по лицу, душа как никогда просится к теплу, которого здесь не сыскать. Но с холодами Дейенерис примириться по силам. Они терзают тело, но не способны добраться до души. Крадутся в душу недоверчивые взгляды, неосторожные слова и страх, мелькающий на лицах вместо уважения. Вот от чего хотелось съёжиться посильнее, чем от колкого мороза. Вот почему хотелось развернуться ко всем разом спиною, как если бы пришлось защищаться от вьюги.

Вместо этого Дейенерис расправляет плечи и идёт уверенно, глядя строго прямо и не позволяя себе опустить подбородок. Ни тени смущения, грозившейся очернить безукоризненно сдержанный облик. Облик, в котором не место излишней жёсткости или непозволительной мягкости. Дейенерис знает, как подобает вести себя королеве. Хотят северяне того или нет — она теперь и для них королева. Могущественная и внушительная, с сильнейшей армией за спиной и драконами в небе. Привела подмогу. Подарила надежду. Неужели этого недостаточно? Разве не такая правительница любима народом? Справедливая, добросовестная.

И чужая.

Чужая.

Королева, пришедшая из далёких земель, о которых здесь только слышали. Север чужд ей, а она чужда северу. Неразрешимые сложились условия.

Дейенерис отнюдь не глупа. Ждать почестей, едва ступив в чужие края, — донельзя простодушно. Как бы она ни сияла, гордые северные лорды увидят не законную повелительницу, а чужестранку, отобравшую у них короля. И пусть хоть тысячу раз присяга дана добровольно. Это выбор Джона, но не его подданных.

Дейенерис не сразу стала королевой. Она прекрасно понимает, как много значит право выбирать. Но в этот раз не ей придётся смириться. Уступать придётся другим, а её дело — пронести бремя власти с достоинством.

И Дени бросается в объятия севера, навстречу непривычному и новому, показывая с гордостью, что нипочём ей и холод, и снег. Легко в это верить, когда Джон неизменно рядом. Когда вдвоём они взмывают ввысь, повелевая небом, а одиночеству нет места в сердце. И чувства наполняются свободой. Ей кажется, что будь лишь воля — она бы облетела каждый уголок и от края до края увидела эти земли своими глазами. Она бы восхитилась. Породнилась с севером. Смогла бы.

Но, увы. Столь трудной видится задача после трагичного знакомства с самой тёмной стороной зимы. Смертельно страшной и обещавшей новые встречи.

Дени не слабая. С ней Джон. С ней её люди. Её храбрость и готовность противостоять. Но смысл ли отрицать, что чужакам на севере снится лишь тепло?

Прячась от жестокой зимы в покоях Винтерфелла, Дейенерис подставляет обожжённые холодом руки жаркому очагу, безо всякой боязни позволяя языкам пламени облизывать заалевшую сухую кожу, подпитывать её живительным теплом, возвращая к былой нежности.

Она не оборачивается на скрип позади себя, не интересуется, кому вздумалось потревожить королеву без предупредительного стука в дверь. Такого можно ожидать лишь от одного человека. Только Джон кладёт руки на плечи чужой для всех королеве, только Джон целует белоснежную шею и, не спрашивая одобрения, распускает хитроумные косички в густых волосах. Только к Джону она, обернувшись, обращает не королевский взор свысока, а свою душу, что отражается в глазах, полных привязанности и вожделения. Только ему дозволено огрубевшими, но дарящими ласку руками согреть чужую королеву так, как не сможет ярчайший огонь.

И только вдали от людских глаз Дейенерис разрешает себе наслаждаться тем, что Джон Сноу выбрал её не только как сюзерена. Перед всеми она его королева, а наедине с ним — просто его. Уже не замёрзшая. Уже не чужая.

Эйгон Таргариен.

Последний живой мужчина с правами на Железный трон.

Для Дейенерис это звучит тяжело, угрожающе, нереально, почти на границе с безумием. Словно весь мир обезумел разом и захватил её в капкан, перекрыв дыхание и причиняя безудержную боль. Дени встречала много преград на своём пути, но никак не могла вообразить, что на последнем рубеже её настигнет то, чего она никогда не знала и не боялась. Слишком обидно осознавать, что всё это время жила под скорлупой, полагая, что уже возвышается в небе. Слишком непривычно вдруг оказаться маленькой, незначительной, будто новорождённый дракончик, едва показавшийся из яйца и по несчастью угодивший в пасть старшего и сильного собрата.

Каково это — в один миг стать поверженной, поглощённой жестокими обстоятельствами, с которыми попросту не готов примириться? Право на трон для Дени сродни смыслу существования — а как мыслить иначе, если зубами выгрызала себе путь домой, с каждым новым шагом расправляя несуществующие крылья за спиной, вообразив себя драконом, веря в счастливое завершение до последней капли ценнейшей крови, уже начавшей терять свою ценность. С той самой минуты, когда Эйгон Таргариен посмотрел ей в глаза и без пощады выложил всё.

В том кроется необходимое, непримиримо правильное: сильные не нуждаются в пощаде, а Дени нельзя назвать слабой, и он это знает лучше неё.

Только не всякой силы хватает, когда в душе хаос и некуда метнуться в поисках утешения. Твёрдость ускользает из-под ног, роняя сердце в пропасть, и вот она уже не королева, разрушающая оковы, а всего лишь потерянная девочка в остром приступе одиночества. Вместе с гневом, съеденным пустотой.

Где-то за гранью видимого возлюбленный брат, с самого детства Дени ставший ей идолом, глубоко затронувшим душу, беспечно посмеивается. Как теперь будешь справляться, дорогая сестра? Заделать ребёнка девице Старк и провернуть женитьбу у всех за спиной — можно ли в такое поверить? Дейенерис невесело ухмыляется, потакая своей нервозности: Рейегару стоит отдать должное, он и через годы после смерти ворошит дела злосчастного королевства, влияя на судьбы и весь их оставшийся род.

Годы во лжи ей обеспечила всего лишь клятва, данная новобрачными за семью печатями тайны.

Неверно чувствовать себя брошенной, преданной. Вернее всего — обманутой. Только кем? Дейенерис и хотела бы, да некого винить: ни одна власть в мире не дарит способность спрашивать с мёртвых.

А они, живые, обречены бороться с последствиями решений, принятых теми, кого давно уже нет.

Они с Джоном оба жили во лжи, и это всё ещё сближает, смягчает боль и подавляет зарождение протеста. Она не может видеть его Эйгоном. И никогда не увидит врагом. Захотела бы — не сумела. Всего лишь бастард, но после — король, всего лишь хранитель, а после — законный наследник. Ему судьбою велено возноситься, как ей — смириться и принять необратимое. Однако Дени не вода, покорно следующая течению. Бушующее пламя, которым трудно повелевать.

Но как иначе, если ты от крови дракона?..

Внутри у Дейенерис расходится буря похлеще той, из которой она рождена, но поистине королевское самообладание не пропускает ни малейшего волнения наружу. Только взгляд темнеет грозовым небом да ногти лезвием кинжала впиваются в кожу, когда протяжный звук рога разбивает оцепенение.

Сражение с армией ночи близится, и у Дейенерис больше нет времени терзать себя бесполезными мыслями. Пора собраться с духом и забыть об Эйгоне, но подумать о Джоне. О том, кто борется за их жизни и кем её преданность уже завоёвана. Кто не посмеет от неё отказаться. Про Эйгона ей стоит вспомнить позже, если доведётся выжить.

Ведь что такое право на Железный трон? Всего лишь призрачно далёкая блажь, что меркнет в наступлении битвы за жизнь.

Небо было ясным, и солнце обманчиво-приветливо поблёскивало в вышине, отказываясь греть её лицо. На север зима пришла раньше, но Королевская Гавань дарила меньше тепла. Миссандея дрожала, словно от озноба, трепещущим цветком на ветру, который вот-вот грозились сорвать. Ей очень хотелось быть сильной, как никогда — именно в этот миг. Непокорённой пред врагами, несломленной пред друзьями. Но тело не слушалось и заходилось дрожью под стать гулко бьющемуся сердцу, чей стук казался ей громовыми раскатами. Где же взять силы? У кого просить милости? Ей неоткуда получить ответ.

Небо... Оно чистое, как глаза её королевы, в которых Миссандея видела весь мир. Она говорила с будущим, когда смотрела в них. В будущем рядом с её королевой нет крови, нет войны. Миссандея думала, что там нет и смерти, но смерть оказалась хитрее и обернулась будущим для неё. Она стояла близко, прямо за спиной, щекотала затылок ледяным дыханием, облекая всё её тонкое тело своей затхлостью. Вот от чего и дрожь... В воздухе пахло скорбью.

Миссандея чувствовала её, как чувствовала твёрдый камень под ногами и тяжестью повисшие на руках оковы. В них она и умрёт, всей душой надеясь, что эти оковы — единственные, что её королеве не по силам разрушить.

Небо не ответило её мольбам, и Миссандея обратила взор вперёд, на людей, с какими бок о бок прошла столь долгий и важный путь. От дальнего Эссоса, где ей довелось увидеть Дейенерис в самом начале подъёма, чего не узрел никто в этих землях. Никто, ни один человек не смог бы стать ближе к ней, живя своей преданностью, а верой — дыша. Миссандея будет верить до последней минуты, она это знала не меньше, чем то, что сегодня умрёт. Искренняя вера крепче любых цепей, её не сковать, не сдавить, не убить. Один умрёт, но вера многих останется жить.

Миссандея не видела их лиц, но слышала трепетно скорбящую любовь в тишине. Дейенерис любила её как подругу и соратницу, Серый Червь — как женщину, единственную, драгоценную. О ней будет кому плакать, но не уныния хотелось обречённой для своих людей. Любая смерть не должна быть напрасной, и если Миссандее суждено сложить голову в плену, пусть это станет не бесславным концом, а новым рассветом.

И ослепит всех не безмятежное солнце, а всепоглощающее пламя.

Миссандея не умела ненавидеть, но если ненависть поможет Дейенерис не сдаться, она согласна стать её решающим вдохновением.

Рука лжекоролевы касается когтем заждавшейся старухи-смерти, слеза застывает у порога ресниц, сзади грузная поступь палача отсчитывает мгновения, и скоро всё померкнет, затянув её в бесконечно долгую ночь...

...но прежде...

Дракарис.

Это для вас, моя королева.

Арье в самом деле нравится Джендри. Как дочь великого дома, она могла позволить себе избирательность, с дотошностью выискивая спутника жизни: у кого громче имя, у кого карманы полнее золотом... Но Арью, по правде говоря, никогда не волновали подобные вещи: когда едва ли не с пелёнок мечи и стрелы милее прялки, вся сияющая позолота на напыщенных принцах да лордах осыпается в её глазах песком. В этом, стоило признать, она всегда была мудрее тонувшей в мечтаниях Сансы. Но вот и сестру жизнь жестоко проучила, навсегда лишив голоса нежной пташки, что искренне воспевала лживое счастье.

Для Арьи всё предельно просто: если мне нравится — я беру. И, разделяя с Джендри постель тогда, накануне темнейшей из ночей, она думает не о титулах, не о будущем, не о том, что отдаётся работяге из кузницы с фамилией бастарда. Она не думает вообще: лишь видит перед собой человека, который абсолютно и без тени сомнений ей нравится.

Арья никогда не умела и не училась давать громкие любовные клятвы и произносить слезливые признания. Ей это чуждо, и в бесполезных словах она уж точно не нуждается. Джендри кажется ей таким же: он не заглядывает в глаза с трепетным восторгом и не целует ей руки, не утруждает себя бестолковой лестью и не тратит время на утешения. Он хорошо понимает, что Арья не томная дрожащая девица с полыхающим румянцем на щеках, которая, как кошка, будет ластиться в ответ на ласку. Арья — это порыв ветра, не ведающий преград, способный порезать остро в одно мгновение, чётко следующий своему направлению и знающий, чего хочет. В миг их уединения важно лишь то, что оба хотят одного и того же.

Джендри отвечает взаимностью и делает то, что нужно. Арья благодарна ему за то, что он верно распознаёт её стремления, ничем не испортив их совместное время на ложе, не заставив её жалеть. Арья, если бы и захотела, не смогла; наверное, пережитые ранее испытания вытравили из неё любое возможное сожаление, услужливо покрыв все старые раны твёрдой бронёй.

Попрощавшись с девичеством, Арья не встречает никаких перемен: жизнь продолжает идти своим чередом и Джендри не становится в одно мгновение её возлюбленным, заставляющим сердце пускаться в пляс, а мысли заполняться глупостями. Арья ведь не пышущая юношеской наивностью невеста на выданье, она воин с холодной головой, которого красят не цветы в волосах, а шрамы на лице, что с каждой битвой становится суровее не по годам. Сердце её не каменное, но и ум остаётся на месте.

Когда драконья королева нарекает Джендри лордом Штормового предела, вопрос о будущем встаёт неожиданно остро. Как бы Арья ни бежала от застарелых устоев, каждому лорду нужна своя леди. Джендри — первый, кто просит её стать женой и, возможно, последний. Арья совсем не ждала слов любви, но Джендри её и не спрашивает. Он тоже хочет брать то, что нравится. И подобно ей молвит об этом прямо. Арья видит, как искренне и преданно он жаждет ответа, намереваясь сделать её своей, как чисты его помыслы и как открыто для неё горячее сердце.

Чему тут удивляться? Он ведь юноша в самом расцвете лет, простой человек и желания у него простые и понятные, человеческие. Как иначе у тех, кто не отказывался от себя, называя никем? Не проходил через то, что довелось пройти ей? Арья не чувствует отчуждения, не обманывает себя: её тянет к Джендри, как неокрепшее деревце к тёплому солнцу, с ним на душе спокойно, как на безветренном море, и будь в её натуре больше страсти, Арья сказала бы, что желает его. Не на краткое время, а навсегда. Не страшно раз за разом убеждать себя, что ты никто. Страшнее навеки разучиться чувствовать, но Арью минует эта звенящая пустота. Ей уже не стать той девочкой из прошлого, что задирает влюблённую в принца сестру и лукавит с уроками танцев, не вернуть последний шанс однажды превратиться в леди. Подумать только, он ведь существовал тогда.

Быть может, родись она не Арьей Старк, а кем-то совершенно другим, смогла бы стать для Джендри леди, о которой можно только мечтать. Она бы ловко руководила хозяйством, окутывая уютом их расцветающий замок, прилежно растила детей на радость гордому мужу, и не минуло бы ни дня, когда она не одарит его, а заодно и весь мир улыбкой счастливой женщины, довольной своим бытом и не желающей большего. Похоже на чудную сказку, из которых давно выросла даже Санса. А уж Арья-то и подавно не представляет для себя такой путь. Её путь — извилистая тропинка, ведущая по камням да ухабам, залитая кровью и провожаемая эхом предсмертного крика. А на тропах войны не бывает развилок.

Джендри забыл, что она не леди. Ему можно простить такую оплошность: безнадёжно влюблён, а любовь диктует своё сказание, заставляя во что-то верить. Арья рада бы любить в ответ с той же силой: он заслуживает, он достоин. Но Арья не способна заставить себя быть женой. Она желает ему добра, а потому отпускает, отринув обещания, слёзы, желания. Их бытие — не сладкозвучная песня в танцующем вихре страстей.

Джендри трудно её отпускать, и Арья из светлых чувств к нему позволяет на прощание несдержанным поцелуем вложить ей в уста пылкое вожделение. Влюблённая девица, именуемая леди, на её месте уже бы трогательно бросалась Джендри на шею, шепча о том, что согласна на всё. Но выбор Арьи сделан, а она от леди далека, как неприступный север от жаркого юга.

— Ты вернёшься ко мне, — он мягко обхватывает её скулы загрубевшими пальцами. — Твоё лицо будет первым, что я вижу каждое утро, и последним, что я вижу каждый вечер.

Арья отвечает молчанием, железно закрепляя за собой право отказа. Но, уходя от Джендри, в тайне греет сказанное на сердце, одновременно упиваясь неким сладостным ощущением и не питая никаких пустых надежд.

Она не сожалеет.

У Арьи Старк всегда была своя собственная дорога.

Рикон не хотел признаваться самому себе, что удивительная чужестранка заворожила его ещё в тот миг, когда их взгляды впервые столкнулись. Он не испытывал такого раньше, но каким-то неведомым образом ощутил, что вот оно, то самое. То, что перевернёт все его мысли с ног на голову, сделает неспокойным сердце и затуманенной — голову. А смешнее всего то, что ей не понадобилось даже стараться. Это другим следовало стараться не быть ослеплёнными такой дивной красотой. Дейенерис Таргариен не пыталась произвести впечатление. Всё от неё исходящее, будь то слово или жест, получалось легко и непринуждённо, словно каждый свой шаг она предвидела за десяток таких же.

Рикон понял сразу, что так и ведут себя настоящие королевы. Не те, что привыкли лишь сидеть на троне, спрятанные в замках, и повелевать издалека. А воительницы, которые идут впереди войска и сами возьмут то, что захотят. Но Дейенерис была особенной не только поэтому. Ни разу в жизни Рикону не доводилось лицезреть живого дракона, а у неё их было целых три. И слишком нереальным казалось то, как тонкая бледная рука, скромно украшенная одним перстнем, проводила по огромной чешуйчатой морде с непосредственностью ребёнка, гладящего кошку. Рикон, правда, считал, что лютоволки их семьи ничуть не хуже; размеры — дело второстепенное, а вот свирепости Лохматика с лихвой хватило бы и на дракона. Вот только волка рядом с ним больше не было, и всё, что он мог противопоставить Дейенерис — себя самого. Такого, какой есть. Взращённого суровостью севера, его дикими ветрами и обжигающими холодами, знающего не понаслышке, что такое кровь, боль и жестокость. Разве его могло что-то испугать?

Рикон хотел бы знать, что думала Дейенерис, когда смотрела не него. Для неё, надменной и величественной, он выглядел, конечно, всего лишь незрелым мальчишкой, что стал королём Севера не иначе, как чудом. И сломить его проще простого, как ей могло бы показаться. Но она не ведала ещё, на кого натолкнулась. При всём восхищении внешностью королевы Рикон не позволял случайному наваждению сбить его с толку. А может, оно было и неслучайным. Но легче было просто объяснить всё валирийскими чертами Дейенерис, которые не могли не очаровывать. Дело только в этом. И ни в чём больше.

Когда они подошли друг к другу достаточно близко, она выглядела гораздо более земной и реальной, чем показалась издалека. Оттенок глаз на самом деле был близким к небесному — отблески аметиста ему почудились. Серебристые волосы с оседавшими на них снежинками мягкими волнами опадали на плечи, а кожа оказалась не фарфоровой, а просто очень бледной, и, что ему особенно понравилось, — заметно покрытой мурашками от холода. Большая часть её войска очевидно мёрзла, не привыкшая к такой погоде. Были всё же у Дейенерис и свои слабости: север с его страшнейшими морозами и метелями ей чужд и незнаком. А вот для Рикона он был родной стихией.

И шансов выдержать это противостояние, обещавшее быть долгим, у него побольше. У них с Дейенерис была общая черта, и в ней заключался самый главный камень преткновения. Они оба ненавидели уступать. И если Мать Драконов показала готовность идти напролом в желании забрать себе север, то Рикон дал понять, что не сдвинется с места. И была ли достаточно тверда его стена непреклонности, чтобы не пасть под напором её упорства, могло показать лишь время.

Время... Какая удивительная вещь. Оно способно изменить всё до такой степени, что, оглянувшись назад, словно вспомнишь другую жизнь. И встреча с Дейенерис Таргариен способна была разделить жизнь на до и после.

Все их попытки договориться были безуспешны. Рикон выжидал, когда она потеряет терпение — своего у него было предостаточно. Дейенерис была благоразумна, по крайней мере, благоразумнее своих безумных предков, раз ещё не решила спалить дотла весь непокорный север.

— Хочешь — устрой пепелище. Но ты проиграешь, — упрямства Рикону хватало и на то, чтобы дразнить её, но больше всего подстёгивало понимание: он прав и она это знает.

Независимость севера важнее её гордости. А что важнее всего для Дейенерис?

Их разногласия так и не разрешаются, а надвигающаяся на всех беда не собирается ждать. Рикон знал, с чем придётся столкнуться. Дейенерис только предстоит узнать. Но, хочет она того или нет, сражаться им предстояло вместе.

И Рикон только на пороге смертельной опасности признался себе: он хочет, чтобы общая беда их сблизила.

После первой битвы она, восхищённая его храбростью и воинственностью, скажет, что ошибалась в нём. Не видела, насколько он взрослый. Дейенерис не первая, кто признаёт его достойным, но только из-за неё сердце по-особенному щемит.

Во второй битве она потеряет своего дракона, и Рикон, чтобы утешить, доверит ей свои самые горькие потери. Они посмотрят друг на друга иными глазами.

Когда отгремит последняя битва, мир перевернётся. Они уже не те, кем были раньше. Дейенерис — не высокомерная королева-узурпаторша, Рикон — не дерзкий король-выскочка. Слишком удивительно отбросить прочь все титулы и вдруг стать обыкновенными людьми, которые нужны друг другу.

Рикон пережил многое, но ни разу до этого не познал те чувства, что подарила ему Дейенерис Таргариен. Она помогла ему распрощаться с юностью, и он мог быть ей благодарен уже за то, что она стала последней его ступенью на пути к новой жизни, в которой уже никогда не будет маленького мальчика, преданного всем миром и оставленным наедине с потерями и болью. Наверное, распрощаться вконец со старыми ранами — это и значит стать мужчиной.

Но препятствия не тают, словно лёд по весне, они лишь могут стать невидимы за стеной бури чувств. И рано или поздно на них натолкнёшься.

В его новом мире была Дейенерис, прекрасная и желанная, но у Дейенерис оставались старые намерения.

Рикону пришлось бороться с собой, он знал, что может всё разрушить одной фразой, он рисковал потом проклясть себя за ошибку. Он был не в силах лгать.

Она дарила ему лучшие мгновения, самые страстные ночи и самые нежные рассветы, и всё это время ждала от него решения. Так не могло продолжаться вечно, и Рикон знал: лучшее, что он может дать в ответ — честность.

— Дени, — он мягко прихватил её подбородок, отстранившись от губ, — ты завладела моей любовью. Но мою присягу ты не получишь никогда.

От волнения, с которым он ждал её реакции, стало жарко, но все пути к отступлению были отрезаны собственноручно.

Дейенерис улыбнулась, покачав головой.

— Мне не нужна твоя присяга, Рикон Старк. Мы разойдёмся, и пусть весь север благодарит тебя: ты доказал, что он заслуживает свободу.

Она уехала в тот же день, ускользнула от него, как порыв ветра, отправилась покорять новые высоты и творить новые свершения. Рикон не знал, когда она вернётся. И вернётся ли вообще. Дейенерис не удалось получить север, а ему не удалось получить её. Они оба были людьми, которые не принадлежали никому, кроме самих себя.

И которых жизнь свела однажды на севере для того, чтобы они научили друг друга, что пламя способно не только обжечь, но и согреть. Как и лёд способен таять.