Чтоб приносить тревоги в мир... (гет)

Она была рождена, чтоб приносить тревоги в этот мир и заставлять сердца биться чаще. Феи, что склонялись над её колыбелью, преподнесли ей опасные, чарующие дары: обаяние, грацию, сладкий голос и весёлый нрав; она рано лишилась матери, но добрый отец, а с ним и все остальные в доме, боготворили и баловали её. Она росла и хорошела день ото дня; её золотистые кудри сияли, как лучи весеннего солнца, её серебристый смех звучал, как райская музыка, её улыбка покоряла и восхищала, а томный взгляд небесно-голубых глаз невозможно было забыть.

При крещении ей дали имя Люсьен, а также множество других имён, но история их не сохранила. Отец, принадлежавший к старинному благородному французскому роду, дал ей фамилию д’Ожерон; он был губернатором острова Тортуга, что в Карибском море, и слыл покровителем широко известного Берегового братства. Все эти факты были, конечно, верны, но самой подлинной истиной являлось то, что Люсьен родилась, чтоб приносить тревоги в этот мир, заставлять сильных и гордых мужчин забывать о благоразумии; чтобы восхищать и покорять одним взором самых храбрых и свирепых.

Такова была Люсьен д’Ожерон в юности.

 

* * *

 

Люсьен всегда знала, что рождена волновать и вызывать восторг, но её сердце долгое время оставалось спокойным. Она порхала по жизни, точно танцевала по гладкому паркету бальной залы, и ей совсем не хотелось ступать на острые камни тяжёлых и трудных дорог, что лежат за пределами дворцов.

Люсьен не была единственным ребёнком в семье месье д’Ожерона; у неё был брат Анри, умный и храбрый юноша, и прелестная сестра Мадлен; их связывала самая нежная дружба, несмотря на значительную разницу в характерах. Анри, хоть и совсем юный, ощущал себя вполне взрослым мужчиной, был рассудителен и умён не по годам; отец гордился им и не испытывал беспокойства насчёт того, что сын погубит себя или своих близких опрометчивым и безрассудным поступком. Иной была Мадлен; она не боялась тяжёлых дорог, горных троп и морских штормов, хотя имела о них лишь смутное представление. Взор чёрных очей Мадлен устремлялся вдаль, поверх крыш богатых усадеб, поверх цветущих крон тропических деревьев, зеленеющих в роскошных садах. Её сердце томилось и жаждало... чего-то; она была рождена не только для того, чтобы волновать — но и для того, чтобы волноваться.

И вот её сердце забилось чаще — часто-часто, безумно, горячо! — для корсара и морского разбойника, капитана Левасёра. Опасное, дразнящее обаяние, которым дышала вся его фигура, нашло отклик в душе невинной и неопытной Мадлен. Со всех сторон она — а вместе с нею и Люсьен, — слышала одно: он мерзавец, негодяй, он выкормыш чудовища л'Оллонэ⁽¹⁾, азартный игрок и проходимец; он губит женщин, разбивая сердца и втаптывая в грязь репутации, он мерзавец... ах да, мы это уже говорили.

Мадлен не верила ничему.

— Клевета, подлая и низкая! Он герой, он храбрец, он любит меня, я буду его женой, а он — моим мужем, и мы будем счастливы, очень счастливы! Не смей поучать меня, Анри! Ты ничего об этом не знаешь! Ты слаб, ты ещё мальчик, а он — храбрый мужчина. Не будь таким заносчивым, Анри! Ты знаешь, каким способом наш отец сколотил своё состояние...

— Мадлен! Как ты можешь осуждать нашего отца! Его воля священна, и не только потому, что он родитель наш, но и потому, что он желает добра нам.

— Добра! Он не знает, в чём заключается наше счастье... моё, во всяком случае!

— Мадлен, он старше, мудрей, и потом он лучше нас знает... этих людей.

— Я знаю моего Левасёра! Один взгляд, которым мы обменялись, рассказал мне о нём больше, чем можете рассказать вы, клеветники и сплетники!

— Мадлен, пожалей отца...

— Он тиран! Он дождётся моей смерти!

Мадлен воздела руки к небу, и Анри покачал головой. Всякий, кто знал месье д’Ожерона, счёл бы эти слова возмутительной клеветой на любящего и порой чересчур снисходительного родителя. Но Мадлен была неумолима.

Она выбежала из комнаты, где они говорили, и заперлась в своей спальне, чтобы дать волю слезам.

Люсьен не знала, чью сторону принять — сестры или отца с братом. Горе Мадлен трогало её, но... но выйти замуж за пирата! Люсьен целовала отца, обнимала Анри, шепча ему на ухо ласковые увещевания, и слушала стенания Мадлен.

Капитан Левасёр обещал, что женится на мадемуазель д’Ожерон, несмотря на сопротивление всех отцов и матерей в мире; однажды ночью он попытался влезть в окно губернаторского дома, но был изгнан, не успев перемолвиться со своей возлюбленной и словечком. Между тем по городу ходили слухи, что вскоре Левасёр отправится на дело вместе с капитаном Бладом — удивительно умным и удачливым корсаром, чья слава росла не по дням, а по часам.

Смятение губернаторском доме достигло наивысшей точки. Мадлен безутешно рыдала — быть может, она не увидит возлюбленного вновь! Ремесло корсара опасно. Он рискует собою каждый день.

— Море, о море — пощади его! — взывала Мадлен перед статуей кроткой Мадонны, вознося Пресвятой Деве молитвы за нечистого, жестокого и безжалостного пирата.

— Я этого больше не вынесу, — шептал сам себе месье д’Ожерон, хватаясь за голову у себя в кабинете, — гораздо проще и спокойнее вести дела с пиратами и морскими разбойниками, чем быть отцом молоденьких девиц!

Вскоре к отцу был призван Анри, и после долгого совещания они кое-что решили. Когда их решение было объявлено Мадлен, она вылетела из кабинета пулей, рыдая и заламывая руки, а затем заперлась в своей спальне. Прошло полчаса, прежде чем Люсьен удалось уговорить сестру отпереть ей дверь.

Мадлен лежала поперек кровати прямо в платье, сминая кружевной воротничок и задыхаясь от давившего на грудь корсета. Она вздрагивала от утихавших уже рыданий, разбитая, усталая, с красными глазами и распухшим от слёз лицом. Люсьен стало очень жаль её.

— О, Мадлен! Что случилось?

— Что случилось? Что случилось? — переспросила та, шумно вздыхая. — Всё! — и вновь уронила голову на покрывало.

Люсьен ласково погладила сестру по смоляным кудрям.

— Они придумали, как погубить меня, как окончательно разбить моё сердце. Они собрались отослать меня во Францию... — и Мадлен застонала, обхватив руками голову, — туда... так далеко от него!

— О! — воскликнула Люсьен, не зная, что и ответить на такое заявление.

Мадлен подняла голову и взглянула на сестру с вызовом.

— Но ничего! Я всё перенесу! Они думают, что если отошлют меня, я забуду его! Как бы не так! — и девушка ударила по подушке своим слабым кулачком. — Нет! В разлуке наша любовь станет лишь ещё сильнее. Я умру, но не забуду его! Да! Скорее умру!

Бледная, измученная переживаниями и рыданиями Мадлен казалась сестре очень жалкой, и Люсьен и впрямь встревожилась за её судьбу и здоровье. Но... сказать правду, трагические возгласы Мадлен были чуточку слишком... слишком нарочитыми. Очень уж ей хотелось походить на героиню тех романов, что она любила читать, а затем пересказывать Люсьен.

— Но, Мадлен, дорогая... — осторожно начала Люсьен, — ведь папенька желает сделать как лучше... всё-таки...

— Нет! — воскликнула Мадлен, хватая сестру за руки, — не смей! Не смей и ты... у меня никого не осталось больше в этом доме!

Вздохнув, Люсьен уговорила сестру раздеться и лечь в постель. Вскоре Мадлен уснула, а Люсьен ещё долго смотрела на её заплаканное, но всё же очень красивое личико.

Сборы были недолгими. И вот Мадлен вместе с Анри отправились на родину, во Францию. Подальше от искушений. Мадлен холодно и сухо попрощалась с отцом, порывисто обняла сестру и выплыла из дому с видом королевы, которую ведут на эшафот. Можно было подумать, что суровый родитель отправляет её не на родину, к родственникам, где ей предстоит вести светскую жизнь, что не шла ни в какое сравнение с жизнью дикого захолустья вроде Тортуги, а что её запирают в тюрьму или монастырь для кающихся грешниц — с самым строгим уставом. Такой она вошла ранним утром на палубу голландского брига "Джонгроув"; как оказалось — чтобы принести этому кораблю самое большое несчастье.

В доме стало непривычно тихо. Люсьен была привязана к сестре; они всегда делили между собою детские и девичьи радости и горести, игры, занятия и маленькие секреты. В глубине души Люсьен ничего не имела против того, чтобы так продолжалось всегда; отъезд родной наперсницы был так некстати, тем более что за безопасность Анри и Мадлен никто не мог поручиться. Месье д’Ожерон бродил по дому мрачнее тучи. Шестым чувством ощущал он приближение беды.

Люсьен наигрывала на клавикордах любимые пьесы отца и пела те песни, которые он всегда слушал с особенным удовольствием. У неё был очаровательный свежий голосок; отец любил отдыхать от трудов и забот, слушая игру и пение дочери. Он понимал и ценил музыку. Но нынче он будто не слышал Люсьен; его взгляд бродил по обитым шёлковыми обоями стенам, по вычурным безделушкам, по зеленеющим кронам апельсиновых деревьев в саду за окном; и девушка чувствовала, что отец ничего не видит и не слышит, что он весь — там, в море, с сыном и старшей дочерью.

Впрочем, когда Люсьен со вздохом сложила ноты, он подошёл к ней, поцеловал в лоб и тихо произнёс: «благодарю тебя, мое милое дитя», и она поняла, что старалась не напрасно. Если уж музыка не развлекла его, то само желание дочери порадовать обеспокоенного отца было ему дорого.

— Ах, отец, и почему мы не можем жить как прежде... всегда? — вздохнула Люсьен.

Месье д’Ожерон взглянул на неё задумчиво и непонимающе.

— Иногда мне хочется, чтобы мы с Мадлен по-прежнему оставались детьми… иногда, — улыбнулась она.

— Поверь, мне тоже этого хочется, дитя, — ответил отец, — с каждым годом всё сильней и сильней. Но время, — он взглянул на часы, поддерживаемые золочёными круглощёкими купидонами, — время неумолимо. Моя дорогая Люсьен, — воскликнул он, взяв её маленькие ручки в свои, — дитя моё, прошу тебя, будь благоразумна! Не разбивай моего бедного старого сердца. Знай, я хочу только, чтобы вы, мои дети, были благополучны и счастливы.

— Обещаю, отец, обещаю, — воскликнула растроганная Люсьен, — сделаю всё, что в моих силах, — и вновь улыбнулась лёгкой, чуточку виноватой улыбкой, бросив на отца взгляд из-под ресниц. Неотразимый взгляд, что действовал на всех. Но отец лишь вздохнул глубоко и печально. Ему было не до шуток.

Люсьен угнетала эта печаль, павшая на дом подобно траурной вуали. Всё её существо было соткано из света и веселья, и долгие раздумья, как и долгая грусть, не были ей свойственны. Она напоминала яркую тропическую бабочку с большими сияющими крыльями, или певчую птичку с радужными пёрышками. Или прекрасный цветок с ярко-жёлтыми лепестками. Мадлен, будь она цветком, непременно была бы душистой и шипастой алой розой. А у Люсьен шипов не было. А может, и аромата?

Девушка бродила по саду, заходила в тщательно убранную опустевшую комнату Мадлен, даже заглядывала в библиотеку, перелистывая тяжёлые тома приключенческих романов, которые так охотно поглощала сестра. Люсьен не была большой любительницей чтения: все эти странные имена, запутанные обстоятельства и вечные отступления, во время которых автор вдруг решал поведать читателю историю какого-нибудь давно сгинувшего древнего государства, утомительные описания... скучно! Но Мадлен пролистывала неинтересные страницы, жадно вчитываясь в любовные речи и пылкие признания. "Принцесса Клевская" и "Заида"⁽²⁾, "Клелия" и "Артамен"⁽³⁾... Люсьен пробегала взглядом названия и уходила из тихой пыльной комнаты.

Она выходила в гостиную, развлекала музыкой и приятной беседой отцовских гостей, и её скука развеивалась. Всё будет хорошо, в конце концов. Мадлен и Анри благополучно доберутся до Франции. Счастливые! Родственник отца, к которому у Анри были рекомендательные письма от отца, устроит их судьбу. Анри будет служить королю, а Мадлен — блистать в парижском высшем свете. Лучшие модистки станут шить ей платья и шляпки, а она нарядится по нынешней моде, той самой, которая сейчас в ходу в большом мире. Право, ради такого веселья стоило завести неразумную любовную историю и быть сосланной на родину!

Люсьен лишь пожимала тонкими плечиками, расчёсывая золотистые кудри перед сном и разглядывая своё отражение в зеркале. В тяжёлой раме — как на портрете. Когда люди женятся, портреты жениха и невесты заказывают художникам… Быть может, Мадлен найдёт себе жениха в Париже? Выйдет замуж! Станет «мадам де…»; кто знает — может, и вовсе «сиятельством», «светлостью»… как знать!

А за кого выйдет замуж Люсьен?

Девушка выпрямилась, чуть наклонила голову и улыбнулась — совсем немного, скорее величественно, чем тепло; такие лица всегда выходят на парадных портретах. Именно так Люсьен казалась себе особенно красивой; но такой она редко бывала в обществе. Она улыбалась чуточку шире, смеялась — умеренно-изящно, прилично и в то же время живо, так что нельзя было не улыбнуться в ответ. Её глаза блестели так весело, её розовые губы приоткрывались так маняще, голос звучал так чарующе, что все мужчины — молодые и старые, светские щеголи и свирепые пираты, все падали к её ногам. Она была рождена, чтоб приносить тревоги в мир. Волновать, а не волноваться…

Люсьен полюбовалась своим отражением, а потом её взгляд, скользивший по собственным прелестным чертам, остановился на разобранной за её спиною постели.

Замуж…

Делить с кем-то не только досуги, не только место за столом, танец и клавикорды, но и дом, и постель.

Люсьен откинула назад волосы и отвернулась от зеркала.

Она сказала отцу правду — иногда ей хотелось никогда не вырастать. Пусть бы они с Мадлен навсегда остались девочками. Только вместо того, чтобы разыгрывать в детской балы и свадьбы с куклами, можно было бы танцевать и флиртовать самой. Мужские сердца были лучшими игрушками на свете. Люсьен не склонна была воспринимать жизнь так всерьёз, как Мадлен, у которой если любовь — так до гроба. Играть в любовь гораздо веселей и безопасней. Это так волнительно — брошенный украдкой взор, улыбка, особый тон, галантные (или не несколько неловкие, смотря по тому, насколько образован кавалер) комплименты, остроумные и лестные для дамы шутки, прогулки под руку, когда тепло его руки сквозь тонкую перчатку обжигает кожу; тайное пожатие руки, сопровождённое значительным взглядом, от которого что-то внутри начинает плавиться и трепетать; первая допущенная им вольность, наигранное возмущение, прощение… украдкой сорванный поцелуй. О, сладость жизни!

Люсьен не знала ничего приятней и увлекательней этой игры.

Только вот главное — не проиграть, не заиграться. Она обещала отцу. Всё будет хорошо, и он напрасно тревожится, конечно; Люсьен вполне уверилась в этом; так долго переживать и волноваться было совершенно не в её характере. Но всё же Люсьен обещала… да и ей самой не хотелось никаких бурь.

 

* * *

 

Вскоре буря разразилась. В губернаторском доме услышали только её эхо. Но такое эхо, такое! О! Люсьен и та долго не могла оправиться от изумления.

Анри и Мадлен вернулись домой. Они не попали во Францию — вместо родных краев они попали в такое приключение, о каком впору в романах писать. Зато Мадлен, на счастье отца и брата, полностью излечилась от своей несчастной страсти к Левасёру. Но, к вящему беспокойству мужчин семейства д’Ожерон, в её сердце зажглась другая бессмертная страсть — к благородному, великодушному капитану Бладу!

Впрочем, Питер Блад — это не свирепый и бесчестный Левасёр. Питер Блад — человек совсем иного склада. Жестокая судьба вынудила его стать пиратом и вступить в ряды Берегового братства; но сердце у него доброе, и он настоящий рыцарь. Совсем как герой романа!

Люсьен видела этого капитана Блада. Что ж, его лицо и фигуру и впрямь невозможно было забыть; девушки и прежде видели его мельком, когда он ещё не был знаменит и являлся к отцу лишь по делам; то был ещё не капитан, а беглый каторжник, и в гостиную его не приглашали. Но нынче он являлся во всём блеске. Высокий, статный, изящный, он излучал жизненную силу; капитан выглядел просто роскошно в чёрном с серебром камзоле, с безупречно чистыми дорогими кружевами на манжетах рубашки. Люсьен сразу обратила внимание на все эти детали.

А вот Мадлен видела только его синие глаза и улыбку, которую называла ласковой и грустной; Мадлен горячо надеялась на то, что когда-нибудь сможет вызвать на красивом лице капитана улыбку повеселее. Недаром же он спас её! Недаром был так добр, учтив и мягок с нею. В отличие от сурового брата!

Люсьен, страшно испугавшуюся за Анри и Мадлен задним числом, жалела сестру и не спешила разочаровывать её. И всё же шестое чувство, весьма остро развитое у этой девушки, разбившей так много сердец, подсказывало ей: мадемуазель д’Ожерон не стоит питать надежд относительно Питера Блада. Слишком спокоен он был в присутствии Мадлен; он был добр к ней, как добры взрослые люди к глупому, но милому ребёнку. И если в его улыбке и таилась какая-то глубоко запрятанная печаль, то уж точно не Мадлен была тому причиной. И если уж острые стрелы очарования самой Люсьен, обыкновенно бьющие без промаха, пролетели мимо этого храбреца с золотым сердцем, бронзовым ликом и сапфировыми очами... что ж, следовательно, сердце господина Блада защищено такой прочной броней, какую может дать лишь очень сильное чувство. Несомненно, кого-то он любит, вот только кого? Загадка, которую Люсьен совсем не хотелось разгадывать. Сказать правду, так было в этом Бладе что-то пугающее; слишком уж он сам себе на уме! Никого не боится, не заискивает перед отцом, а в безупречно вежливом голосе и улыбке прячется не только затаённая грусть, но и какая-то вечная насмешка. И за галантными остротами, слетавшими с его языка, чувствовалось холодное спокойствие.

Люсьен, уязвлённая тем, что Питер Блад не обратил внимания ни на её сестру, ни на неё саму, ощущала себя весьма неуютно в обществе этого человека. Мужчина не должен быть так равнодушен к чарам прелестных девушек! Пусть молчит, уставившись в пол, смущается, мелет чушь — но не отвечает так легко, находчиво и равнодушно на кокетливо брошенный ему мячик светской беседы!

История, изложенная капитаном Бладом губернатору Тортуги, была проста: мол, Левасёр, этот отпетый мерзавец, напал на голландца, на борту которого находились Анри и Мадлен, захватив обоих в плен, нарушив тем самым все прежние договорённости с капитаном Бладом и его командой. Поведение Левасёра было немыслимо; терпеть такое никто не собирался; в результате произошла дуэль, из которой Блад вышел победителем. Таким образом, дети месье д’Ожерона были освобождены из плена и возвращены отцу.

Но к этому скромному рассказу Анри добавил, что в этой истории было кое-что ещё, а именно жемчужины стоимостью двадцать тысяч песо — именно такой ценой выкупил капитан Блад детей губернатора у команды Левасёра.

— Как вы понимаете, месье, — объяснил Блад на своём неидеальном, но вполне понятном французском языке, — мне пришлось разыграть небольшой спектакль для этих дикарей. Забудьте о деньгах. Или, если уж хотите, считайте их дружеским займом.

Впрочем, капитан решительно воспротивился попыткам губернатора Тортуги вернуть ему деньги; своей храбростью и благородством он заслужил нечто гораздо более ценное — вполне искреннюю признательность и благодарность месье д’Ожерона. Ибо француз хоть и был хитрым дельцом, изворотливым и ловким, но в первую очередь он оставался человеком и любящим отцом.

Таким образом, Люсьен знала, что капитан Блад ведёт с отцом какие-то свои скучные дела, а Мадлен имела возможность иногда видеть своего кумира.

Любовь Мадлен была уже не та, что прежде. С её алых губ не срывалось больше такого количества книжных слов, а слёзы если и проливались, то тайком — даже от сестры. Мадлен стала куда сдержаннее, чем раньше; теперь она уже не заявляла о своей любви во всеуслышание, и лишь слегка краснела, стоило кому-либо упомянуть в её присутствии имя капитана Блада. А поминали его так часто! Каких только удивительных вещей не рассказывали о нём! Его находчивость, смелость, военные таланты и верность слову просто поражали воображение...

Когда же Питер Блад появлялся в белоснежном доме с зелёными ставнями, Мадлен старалась увидеть его, ловила взглядом каждый его жест, каждое движение, и обращалась к нему с каким-нибудь незначительным замечанием.

Люсьен всё ещё была несколько предубеждена против капитана Блада — в конце концов, мог бы и взглянуть поблагосклоннее на Мадлен! Но всё же и Люсьен считала, что он, безусловно, человек замечательный и выдающийся. Казалось бы, ему во всём должна сопутствовать удача! Но и тут, удивительное дело, всё было не так просто... совсем не так.

Удача, слава, богатство и самый ум — всё это вызывает зависть, а от зависти до ненависти и жажды погубить — только один шаг. Все знали, что капитан Блад — гроза испанцев, что они назначили за его голову баснословную сумму, но на Тортуге, в этом гнезде разбойников, далеко не каждый мог поверить, будто пираты могут продавать кого-то из своих — испанским псам.

Однако такой человек отыскался. Это был бывший соратник Левасёра, занявший его место после дуэли из-за Мадлен — француз Каузак. В деле при Маракайбо Каузак показал себя не с лучшей стороны, оказался осмеян Бладом и его людьми, и нынче жаждал мести.

Люсьен не знала, как только умудрилась Мадлен уловить все эти запутанные слухи — мол, некто готов выдать капитана Блада испанцам. Не иначе как деревья в саду нашептали ей что-то!

Так или иначе, именно в сад выскользнула Мадлен навстречу своему капитану. Он шёл по дорожке лёгкой походкой, высоко держа голову и улыбаясь. Сильный, облечённый властью человек в зените славы.

Люсьен, бродившая по усыпанным песком дорожкам в надежде на встречу с очередным обаятельным кавалером, оказалась в западне: она не могла вернуться в дом, не показавшись им двоим; а этого ей совсем не хотелось. И хотя не в её правилах было подслушивать... ей совсем не было интересно... разве что совсем немножко... Словом, Люсьен слышала, как её сестра произнесла, чуть запинаясь:

— Месье, молю вас, будьте начеку! Вы приобрели себе слишком много врагов.

Но её волнение не передалось капитану Бладу. Судя по звуку его голоса, он был чересчур уверен в себе.

— Мне чрезвычайно льстит ваша забота обо мне, мадемуазель. Чрезвычайно.

Лёгкий шорох — из-за веток азалии Люсьен видела, как капитан низко и грациозно поклонился Мадлен.

— Вы правы, у меня нет недостатка во врагах, — продолжил он.

"Да он этим гордится, чучело этакое!" — сердито подумала Люсьен.

— ...но это — цена известности. Впрочем, тут, на Тортуге, у меня врагов нет, — беспечно заключил Блад.

— Вы... вы вполне в этом уверены? — с несвойственной ей робостью спросила Мадлен; видимо, ей жаль было разрушать его счастливую уверенность.

— Вам что-то известно, мадемуазель, как я догадываюсь? — спросил капитан, видимо, наконец сообразив, что Мадлен не выдумывает и не сгущает краски. "Ага, дошло!" — почти злорадно подумала Люсьен.

— П-почти ничего, — вздохнула Мадлен, — мне лишь стало известно, что испанский адмирал назначил награду за вашу голову.

— О, мадемуазель, у этого адмирала просто такая манера — делать мне комплименты, — с заметным облегчением произнёс Блад.

— Но наш слуга также слышал, что есть некий француз... Каузак, — Мадлен с некоторым смущением произнесла имя этого человека, с которым свела знакомство в столь неприятных обстоятельствах, — что Каузак грозился отомстить вам за Маракайбо.

— Каузак? Вот как? Что же, с его стороны несколько опрометчиво... и даже нескромно грозить мне. Всем известно, что у него нет причин таить на меня обиду. Ему мнилось, что грозившая нам опасность слишком велика, и он пожелал отколоться от нас. Мы всего лишь не стали его удерживать, — объяснял капитан Блад; его голос постепенно удалялся, как и его шаги, и лёгкое шуршание винно-красного платья Мадлен. Собеседники направлялись к воротам.

— Но Каузак лишился своей доли добычи, а над ним и его командой теперь потешается вся Тортуга, — продолжила Мадлен, — ведь вы понимаете, какие чувства испытывает этот негодяй?

Люсьен остановилась, глядя на цветок азалии, который сорвала в ожидании своего кавалера, который только недавно прибыл из Европы и рисовал перед гостями и жителями губернаторского дома весьма привлекательные картины светской жизни в Париже. "Пожалуй, во французских салонах подивились бы тому, как мы здесь свободно рассуждаем о пиратских делах и дележе добычи! И какая эта Мадлен! В жизни не стала бы говорить такие грубые вещи. Благородные девушки не должны даже догадываться о подобном!"

— Вы будете остерегаться этого мерзавца? — с неприкрытой мольбой спросила Мадлен. — Прошу вас, постарайтесь держаться от него подальше!

"О, Мадлен, Мадлен! — покачала головой Люсьен. — И когда же ты поймешь, что нельзя так открыто показывать свои чувства? Стоит ему увериться в твоей любви... и всё, он перестанет тобой интересоваться!"

— Я должен последовать вашему совету хотя бы для того, чтобы иметь возможность служить вам, — произнёс капитан Блад и церемонно — о, чересчур прилично и церемонно! — поцеловал руку Мадлен, а затем попрощался с ней и исчез в лабиринте улиц Кайоны.

А Мадлен ещё долго стояла у решётки, поднеся руку к губам и глядя ему вслед.

"В сумерках нашего сада, наедине, после такой волнующей беседы, после таких слов — и всего лишь благопристойно целовать руку! Если этот Каузак его сцапает, то так ему и надо, бесчувственному! Да будь я на месте Мадлен, он уже пал бы к моим ногам и срывал не такие поцелуи!" — сердилась Люсьен, обиженная за сестру. Впрочем, в глубине души она явственно ощущала, что всё её кокетство и полуосознанные уловки были бы бессильны против капитана Блада. Люсьен прекрасно понимала, что абсолютно его не интересует; но ей и не хотелось. А вот Мадлен! Чем она не невеста ему? Красавица! Пылкая, смелая, влюблённая... да, вот это-то и плохо, мужчинам больше по душе добиваться тех, кто к ним холоден... почти холоден... весь секрет-то в этом "почти"! Люсьен в совершенстве владела этой игрой. А вот у Мадлен за горделивым, едва ли не высокомерным внешним видом скрывался прямой и горячий нрав, чуждый притворства. Ради любви она готова была на всё и не считала необходимым скрывать силу своих чувств...

И этот Блад не придаёт значения такой любви!

— У-у, бесчувственный!

— Это обо мне? Вы разбиваете мне сердце, — послышался за спиной Люсьен приятный голос. О, а она и не заметила, что произнесла эти ужасные слова вслух!

Люсьен вспыхнула и опустила длинные светлые ресницы, чтобы тут же обернуться и метнуть на своего кавалера лукавый взор.

— Как вы можете предполагать такие вещи? — произнесла она, улыбаясь месье де Меркёру. Он предложил ей руку, и Люьсен, едва касаясь локтя галантного кавалера, углубилась вместе с ним в сад. Чуть слышная беседа, лёгкий мелодичный смех, изысканные комплименты и остроумные ответы — и вот месье де Меркёр не удержался и склонился слишком близко к золотистым локонам Люсьен, а затем и запечатлел невесомый поцелуй на нежной щечке девушки. Люсьен отпрянула с лёгкостью и грацией серны, и с тихим возгласом убежала в дом, а молодой человек кинулся за нею следом. Если только слово "кинулся" можно отнести к месье де Меркёру, утончённому и благовоспитанному французскому аристократу, который двигался так, будто танцевал менуэт. Но сейчас он был весьма близок к тому, чтобы проявлять чрезмерную поспешность.

В гостиной уже собралось общество; он настиг девушку именно там. Люсьен остановила взгляд на чернокудрой голове Мадлен, устало клонившейся к плечу, и опустилась на диван рядом с сестрой, стараясь растормошить её и вовлечь в разговор, изредка бросая короткие взоры на месье де Меркёра, который явно жаждал объясниться.

Наконец Мадлен очнулась от своих дум о капитане Бладе и предложила сестре спеть те милые провансальские песенки, которые, быть может, напомнят месье де Меркёру его родные края. Ведь он говорил, что провёл там своё счастливое детство.

Люсьен задумчиво опустила взгляд. Месье де Меркёр принялся умолять её, к просьбам присоединился отец, и Люсьен, будто повинуясь только родительской воле, уселась за инструмент. Впрочем, она играла так мило, пела с таким чувством, а лёд в её глазах, обращённых на месье де Меркёра, так и таял, и тот ушёл из белоснежного дома на холме окрылённый надеждой.

Люсьен уснула в своей постели с улыбкой на губах, а Мадлен ещё долго сидела в темноте, глядя в окно и молясь за своего капитана.

 

* * *

 

Видимо, молитвы Мадлен были услышаны, поскольку капитан Блад вскоре вновь появился в белоснежном доме губернатора, целый и невредимый, а вот о Каузаке такого сказать нельзя было. По Тортуге быстро разнеслась весть о смерти нахального бретонца, и, если честно, никто о нём не сожалел. Мадлен предполагала, что Блад убил Каузака на дуэли, совсем как Левасёра⁽⁴⁾.

Как бы там ни было, но капитан Блад сумел найти несколько достаточно прочувствованных слов для того, чтобы выразить Мадлен благодарность за беспокойство.

На этот раз Люсьен слышала их разговор издали, но имела возможность направить своего собеседника на другую дорожку сада, подальше от сестры и объекта её мечтаний. Люсьен всё же питала надежду, что Питер Блад наконец-то оценит преданность Мадлен и вот-вот предложит ей руку и сердце. Пожалуй, тогда бы она простила ему и спокойствие, и высокомерие, и насмешливые улыбочки, и со временем полюбила бы, как брата.

А сейчас под руку с нею шёл ещё один человек, который уже горячо любил Блада, как старшего брата или даже отца. Это был его бессменный шкипер по имени Джереми Питт. И хотя Люсьен не разделяла его восторгов относительно знаменитого капитана, то, с каким теплом и восхищением юноша отзывался о своём начальнике, было очень мило и трогательно.

Именно с Джереми Питта и начались приключения капитана Блада. Или продолжились... до того, как Джереми повстречал Блада в английском городке Бриджуотер, тот уже пережил много приключений, служил военным врачом, сам великий адмирал де Рюйтер произвёл его в лейтенанты, а ещё Блад воевал с испанцами и даже побывал в испанской тюрьме, а потом... потом решил осесть и начать мирную жизнь на родине, вернувшись к прежней профессии врача. Но тут произошло Монмутское восстание, в котором Блад не участвовал, зато участвовал Джереми, и вот он-то и позвал доктора Блада к своему раненому командиру...

Люсьен рассеянно слушала рассказы штурмана, любуясь тем, как солнечные блики играли на его красивом загорелом лице. Мистер Питт являл собою весьма привлекательное зрелище...

— Знаете, мадемуазель д’Ожерон, — с глубоким убеждением говорил Джереми, — быть храбрецом, когда при тебе оружие, а рядом стоят плечом к плечу твои товарищи — это одно... но настоящая храбрость познается тогда, как дело твоё проиграно, тебя заковали в кандалы, грозят казнить, а затем продают в рабство. И вот тут-то немногие сохраняют присутствие духа. Но наш капитан именно таков. Он всегда оставался собой — храбрым, решительным, великодушным. Другого такого капитана на всём белом свете нет!

Люсьен пролепетала нечто исполненное восхищения мужеством капитана Блада и, безусловно, его замечательного шкипера. Ведь Джереми, безусловно, только из скромности умолчал о том, насколько он сам храбр и твёрд.

Мистер Питт смущенно улыбнулся и покачал головой.

— Если бы не капитан, давно бы уже лежал я в могиле... — сказал он и осёкся, видимо, поняв, что сия история не предназначена для женских ушей. И они заговорили о другом.

Джереми Питт нравился Люсьен, как никто другой прежде не нравился. Хотя едва ли она была влюблена в него. Ведь любовь — это чистая мука. А из-за Джереми она не пролила ни единой слезинки. Напротив, его слова заставляли её частенько смеяться. Она совсем не стеснялась его, не робела в его присутствии, как Мадлен робела при виде Питера Блада; наоборот, рядом с Джереми Люсьен чувствовала себя как никогда легко и просто. Он переписывал для неё ноты и стихи, очень красивые, изящные; такая литература была гораздо больше по душе ей, чем тяжеловесные романы Мадлен. Они могли говорить о чём угодно. И хотя Люсьен не торопилась разрушать иллюзии Джереми относительно нежности и невинности её души, ей хотелось бы узнать побольше о его прошлом и удивительных приключениях, которые он пережил. А если бы Люсьен было свойственно предполагать не только приятное, но и дурное, она скоро поняла бы — случись что-нибудь с Джереми Питтом, её сердечко больно заныло бы.

Но разве с таким человеком, как мистер Питт, может что-нибудь случиться? Люсьен была уверена, что нет. Она подняла на него взгляд блестящих глаз, словно чтобы убедиться в своей правоте.

Нет, ничего с ним не может случиться! Ничего плохого не будет с мужчиной, у которого такой решительный разворот плеч, такая прямая осанка, такие чистые голубые глаза. На фоне тёмной зелени апельсиновых деревьев его типично северная внешность смотрелась особенно привлекательно.

"Он совсем не похож на других корсаров... прямо сказать, он вообще ни на кого не похож!" — подумала Люсьен. И впрямь, Питт был совсем из другого теста, нежели Левасёр или, к примеру, капитан Тондёр с "Королевы Марго", который тоже нередко являлся в губернаторский дом на холме. Но француз Тондёр всё-таки был разбойник и бретёр, а мистер Питт, хоть и не вращался, в отличие от него, в большом свете Парижа, обладал каким-то неуловимым внутренним благородством. Люсьен чувствовала, что окажись они не в саду особняка её отца, а где-нибудь в безлюдной пустыне, Тондёра следовало бы бояться как дикого зверя, а вот с Джереми она всюду была бы в безопасности. От него можно было бы ожидать только рыцарской помощи.

К тому же Тондёр, при всём своём светском лоске, почти безграмотен, а вот Джереми умён. И его стихи, переписанные таким мужественным твёрдым почерком... да-да, это были его стихи, а вовсе не переводы, как выяснила недавно Люсьен. Как мило, право слово!

И как-то так получается, что при всей роскоши щегольского наряда Тондёр выглядел диковатым разбойником, а вот Джереми в своём сдержанном, ладно скроенном костюме был истинным джентльменом — так, кажется, говорят у него на родине? Разница между Тондёром и Питтом была примерно такая же, как разница между крикливым пёстрым попугаем и молодым орлом.

Мистер Питт решительно не походил на опасного бунтаря и политического заговорщика, каким он был когда-то, как не походил и на пирата, кем являлся сейчас. И то ведь — о команде капитана Блада шла такая слава, что все знали: его люди не проявляют кровожадности и не устраивают бесчинства, не пытают, не мучают и даже не убивают без крайней необходимости — только в бою. А пленных отпускают на все четыре стороны. С них станется опустошить казну испанского города или захватить богатые испанские корабли, но они не творят таких бесчинств и не проливают реки крови, как... как сами испанцы!

Или такие французы-пираты, как капитан Тондёр...

Люсьен смотрела на Джереми, чуть склонив голову, а от смотрел на неё; они уже некоторое время шли в молчании. Загорелые щеки Джереми покраснели, и его взгляд — точно у преданного щенка — заставлял сердечко Люсьен забиться чаще. Если она сама в его присутствии чувствовала себя легко и свободно, то Джереми парил в заоблачных высях счастья и падал в бездну сомнений и томительного смятения...

С которым нынче, чудесным вечером под сенью перечных деревьев, Джереми решил покончить.

Их взгляды встретились; их руки переплетались... Люсьен улыбалась такой кокетливой, ободряющей улыбкой... и вот руки Джереми уже бережно и одновременно решительно обвились вокруг талии Люсьен; не теряя времени даром, он наклонился к ней и горячо поцеловал.

На несколько мгновений девушка позволила себе растаять в его объятиях и покориться прикосновениям его губ, нежным и при том почти что властным; по её телу пробежала сладкая дрожь. Да уж, в этом Джереми тоже не походил на грубоватого и жадного капитана Тондёра, как и на манерного и осторожного месье де Меркёра. Впрочем, все эти сравнения Люсьен произвела позже, а в тот миг она не была способна на столь хладнокровные размышления — и вообще на какие-либо размышления, надо сказать.

— Я люблю вас, — выдохнул Джереми, едва оторвавшись от её губ, — милая Люсьен, я так люблю вас!

Едва переводя дух, девушка высвободилась из его объятий; голубые глаза юноши так и сияли, и он весь светился счастьем и решимостью, и... о, кажется, всё слишком далеко зашло! Слишком серьёзно! Увы, неужели Джереми вроде Мадлен, у которой если любовь — так уж до гроба!? Это уже не игра! Люсьен и сама не ведала, почему из её глаз брызнули слёзы.

— О, месье Питт! Как вы могли... вы не должны были этого делать... — пролепетала она, — если отец узнает...

— Конечно, узнает! Да я и хочу, чтобы он узнал! — воскликнул Джереми, исполненный, очевидно, самых честных и благородных намерений. — Узнал тотчас же!

Тут Люсьен увидела, как на дорожку сворачивает весьма живописная пара — Мадлен в обществе де Меркёра. Постойте, куда же она девала капитана Блада? Быть может, он пошёл просить благословения у их папеньки, а тут Мадлен повстречала де Меркёра и так мило заняла его, пока Люсьен и Джереми... ой!

Джереми тоже увидел её сестру с французом, и поспешно откланялся — побежал в дом!

Люсьен, с трудом уняв дрожь, двинулась навстречу Мадлен и её спутнику. Девушка с трудом сдерживала истерическое желание расхохотаться. А что, если Блад и Джереми окажутся у отца одновременно, чтоб просить руки обеих его дочерей? Вот забавно-то будет! Люсьен знала, что отец совсем не прочь выдать Мадлен замуж за капитана Блада. Он хоть и пират, но благородный человек, и голова у него на плечах есть, и сбережения немалые. К тому же, как ни печально это признавать, но после приключения с Левасёром репутация Мадлен пошатнулась и ей уже не приходилось рассчитывать на самые лучшие партии. Например, месье де Меркёр, хоть и явно был поначалу очарован её яркой красотой, всё своё галантное внимание сосредоточил на Люсьен.

Прежде девушке нравилось видеть вокруг себя множество поклонников. Их соревнование за её благосклонный взгляд, их взаимная ревность придавали существованию особую остроту и прелесть. Но теперь Люсьен чувствовала себя... несколько... неуютно. Хоть бы всё это закончилось поскорее!

"А что, если отец на радостях от предложения капитана Блада и Джереми не откажет? И что тогда?.." — Люсьен невольно улыбнулась, вспомнив недавний пылкий поцелуй. Джереми — пират, конечно, но... почему бы и нет? Ведь она ему не отказала. Правду сказать, так она и словечка не успела вымолвить... ну и Джереми! Ну и прыть!

Смущение, волнение и сдерживаемый смех так и блестели искорками в очах Люсьен. И вскоре она заметила, что месье де Меркёр смотрит на неё с несвойственным ему восторгом и, видимо, считает самого себя причиной того, что она так взволнована. Пусть считает... пока что.

И месье де Меркёр, весьма довольный собой и своими победами, отправился в губернаторский дом в окружении очаровательных спутниц.

 

* * *

 

Так уж получилось, что и впрямь именно месье де Меркёру суждено было праздновать победу и получить главный приз.

Вот как это произошло.

Дома Люсьен узнала две вещи: капитан Блад вовсе не просил руки Мадлен и уже давным-давно убрался на свой корабль, а вот Джереми Питт поговорил с папенькой относительно Люсьен и получил учтивый, но решительный отказ.

Люсьен сидела на высоком стуле в кабинете отца, сложив на коленях руки и теребя кружевной платок. Она знала, что выглядит воплощением кротости и дочерней покорности. Правда, она понимала, что отца таким видом не обмануть, это не Питт, не Меркёр и не Тондёр. Отец их с Мадлен уже насквозь видит. Увы.

А стул такой жёсткий и скользкий! И почему нельзя соскользнуть с него, как в детстве, на пол!

Люсьен упёрлась туфельками в пушистый ковёр и нервно усмехнулась, представив себе, как скользит на пол в своих пышных юбках. Ещё смешнее было представить, как это делает грозный и важный капитан Блад, или элегантный де Меркёр, или Джереми... Джереми, ой!

— Люсьен, дорогое дитя моё, — грустно и серьёзно заговорил отец, — я должен тебе кое-что сказать. Да, я со всей возможной вежливостью отказал мистеру Питту. Он очень хороший молодой человек, и будь его род занятий иным... Но факт остаётся фактом, Питт — пират, флибустьер. А у себя на родине — осуждённый на каторгу преступник. Его ремесло опасное и отнюдь не почётное. У него нет прочного и надёжного состояния, у него нет даже дома. Я не могу отдать ему своё сокровище, тебя, мою дочь. Ты понимаешь меня, Люсьен? Понимаешь, какие чувства руководят мною? Я хочу тебе только добра. Жизнь не строится, увы, на одной любви и поэзии...

Девушка кивнула.

— Да, отец.

— Хорошо, Люсьен, хорошо. Надеюсь, ты не питаешь... не питаешь чувств к мистеру Питту?

Люсьен заколебалась. Но... в словах отца была известная доля истины. Она никогда не убежала бы с пиратом, никогда не вышла бы замуж против воли родителя, которого совсем не боялась, но всё же любила.

— Нет, я не... он очень хороший, но... — Люсьен не знала, что сказать, с языка почему-то не срывалось решительное "нет". И почему эти торопливые мужчины не дадут ей разобраться в своих чувствах, вдруг они у неё всё-таки есть!

— Очень, очень хорошо, дитя моё, — поспешно воскликнул отец, — я рад, что достаточно знаю своих детей. Хорошо. А что же насчёт месье де Меркёра? А, Люсьен?

Люсьен вспыхнула и удивлённо поглядела на отца.

— Месье де Меркёр?

— Да, девочка моя. Видишь ли, сегодня сразу двое молодых людей просили твоей руки... и месье де Меркёр был первым. Пока ты была в саду...

"Пока я там целовалась с Джереми..."

— ...месье де Меркёр поговорил со мной по всем правилам.

— Он мог бы сначала и со мною поговорить! — воскликнула Люсьен.

— Он искал тебя, но... но меня нашёл первым, — объяснил д’Ожерон, — к тому же я видел вас вместе. Мне казалось, ты весьма отличаешь его... весьма. Я был уверен, что он тебе очень нравится. Так или иначе, как отец я не вижу препятствий для твоего брака с ним, так что дело за тобой. Месье де Меркёр происходит из знатного старинного рода, его отец — один из директоров Вест-Индской компании, человек весьма почтенный... А сам Антуан де Меркёр, как я успел убедиться за это время, достойный юноша, воспитанный, разумный, хороших правил. И, разумеется, без памяти влюблён в тебя, моя дорогая, но тут уж... в тебя ведь многие влюблены, — усмехнулся он не слишком-то весело.

Люсьен пожала плечами.

— Разве я могу им запретить?

— Ох, дитя моё! — покачал головой господин д’Ожерон. — Иной раз мне кажется, что вести дела с пиратами и головорезами гораздо проще, чем растить дочерей!

Люсьен улыбнулась чуточку виноватой, очаровательной улыбкой, перед которой не мог устоять даже отец, знавший все её уловки и ужимки.

— Кстати, о пиратах, — добавил он, посерьёзнев, — месье де Меркёру весьма не нравится их общество. Особенно общество капитана Тондёра... — и д’Ожерон выразительно посмотрел на дочь.

— Капитан Тондёр — такой же пират, как все прочие!

— Люсьен, дорогая моя, ты знаешь, какую ошибку, чуть было не ставшую роковой, совершила твоя сестра... А ты... твоя природная жизнерадостность и... словом, ты знаешь, дитя моё, почему я вынужден принимать в своём доме людей, которых в глубине души не считаю достойными такой чести. И мне тревожно за твою судьбу. Сколько раз я уже предостерегал тебя против такого рода гостей...

Девушка опустила глаза, тяжело вздыхая. Да уж! Отцовские предупреждения и рассуждения уже давно отравляли ей жизнь. И всё же сейчас было не время обижаться и сердиться.

— Но, папенька, — воскликнула Люсьен, касаясь руки отца кончиками своих нежных пальцев, — ты можешь быть спокоен. Я никогда не вышла бы замуж за этого Тондёра! — и девушка слегка сморщила носик, состроив забавную гримаску.

Но д’Ожерон, не слишком-то успокоенный, только покачал головой.

— Увы, Люсьен... болтая и смеясь с этим человеком, думала ли ты, что он может и не спросить твоего согласия?

— Он не посмеет! — воскликнула девушка, выпрямляясь на своём неудобном стуле. Это ещё что!

— Надеюсь, что нет. И всё же я прошу тебя ещё раз — будь осторожна. Не оставайся наедине с этим мерзавцем. И подумай насчёт предложения месье де Меркёра. Как не жаль мне было бы расставаться с тобою, во Франции, замужем за таким превосходным человеком, ты будешь в большей безопасности.

Люсьен склонила голову в знак согласия и выскользнула из кабинета, желая остаться наедине с самой собой и своими чувствами... если они у неё были. Она заснула беспокойным сном, и ей снились все её женихи, произрастающие на апельсиновых деревьях губернаторского сада.

Наутро она проснулась посвежевшей и повеселевшей. В конце концов, не так уж всё это и страшно, а может — даже весело! Тондёр её не похитит, де Меркёр потерпит ещё немножечко общество Тондёра, а Джереми... вот Джереми жаль. Ах, и зачем он так поторопился со своим предложением? А как приятно можно было бы провести время до того момента, когда ей придётся выйти замуж и стать серьёзной дамой! Какая жалость, что Джереми больше не явится в губернаторский дом, чтобы смотреть на Люсьен преданными глазами, слушать её пение с величайшим восторгом, писать ей стихи... и зачем, зачем он так поторопился?

Утро прошло тихо и спокойно; а затем явился Тондёр, и цветущий сад, который стал местом стольких встреч и признаний, вновь послужил пристанищем молодой парочке. Разумеется, этот французский пират по всем статьям уступал и Джереми, и Антуану де Меркёру, но было в нём какое-то особенное, звериное обаяние. Люсьен слыхала, что он жесток и кровожаден со своими врагами, но тем приятней ей было осознавать, что с нею он любезен — в своей несколько вульгарной манере; она была уверена, что здесь, в родном доме, ей ничто не угрожает, и чувствовала, что укрощает дикого и опасного зверя своим очарованием. Это необычайно льстило её самолюбию; пошловатые комплименты и любезности Тондёра, его дерзость, с какой он собственнически обхватывал её стройную талию, — всё это взывало к чему-то грубоватому и дикому в её избалованной обожанием натуре. Когда она смотрела в маленькие круглые глазки капитана "Королевы Марго", ей хотелось, чтобы он схватил её и украл из родительского дома — но только на минуту. Потом к ней возвращалось благоразумие...

И вот, встретив Тондёра в саду, Люсьен подумала, что может ещё разочек насладиться этим чувством, на грани любовного трепета и страха... в последний раз. Она, конечно, примет предложение Антуана де Меркёра — он подходящая партия во всех отношениях.

Хорошо бы, конечно, навсегда остаться в царстве юности, флирта и веселья — но, увы, это невозможно! Так нетрудно остаться старой девицей, которую все жалеют и над которой все смеются. А это, право, совсем неинтересно! Хватит того, что Мадлен вот-вот постигнет такая печальная участь. К тому же подсказывало Люсьен, что рядом таким мягким, тихим и благовоспитанным мужем она сможет продолжить играть в любовь и принимать ухаживания приятных кавалеров. Нет-нет, она не собиралась грубым и вульгарным образом нарушать супружеские клятвы, но... лёгкий флирт... случайно сорванный поцелуй... это совсем другое дело. Это не грех, во всяком случае, совсем маленький грешок, а вовсе не страшная геенна огненная, как вещает этот скучный старый отец Бенуа. Но капитан Тондёр убил бы свою жену даже за невинное любезничанье с другим мужчиной, а Джереми Питт так страшно расстроился бы, что испортил бы ей всё удовольствие. А месье де Меркёр светский человек, он всё поймёт как должно.

И Люсьен смеялась и веселилась, слушая Тондёра, — в последний раз. Скоро она покинет эти стены, родной дом, отца, сестру, беззаботную девичью жизнь, остров Тортуга с его жарким климатом, суровыми законами и лихими обитателями. Правда, во Франции она встретится с братом — Анри давно отбыл на службу на родину, составлять карьеру. А она... а Люсьен осталось совсем чуть-чуть повеселиться и тоже выйти в море жизни, бескрайнее, с рифами и штормами...

Вот-вот... Капитан Тондёр — хороший кавалер; он, кажется, всё понимает и просто ловит приятный момент, когда можно обмениваться любезностями и наслаждаться обществом друг друга, не воспринимая жизнь слишком уж всерьёз. Жаль, что Джереми не таков. Жаль, что он больше не придёт...

Но тут Люсьен предстояло пережить изрядное удивление. Джереми пришёл!

Мистер Питт стоял перед ними на аллее, и вид у него был самый несчастный и воинственный. Люсьен постаралась поскорее высвободиться из нахальных объятий Тондёра, которые вдруг стали ей решительно неприятны.

— О, месье Джереми! Право, я вас не ждала! — слова эти сорвались с её языка прежде, чем она успела их обдумать — такое нечасто случалось с Люсьен.

Она протянула юноше руку, он почти машинально поцеловал её. Последовал неловкий обмен пустыми любезными фразами, а затем...

— Ежели дама скажет мне, что она меня не ждала, я делаю вывод, что моё появление было для неё нежелательно, — воскликнул, хмурясь, капитан Тондёр.

— Охотно верю, что вам не раз приходилось делать такой вывод, — ответил Джереми.

— Но не выслушивать дерзости, — Тондёр препротивно улыбнулся, — поскольку не всегда разумно дозволять себе говорить дерзости. Иногда за них приходится довольно чувствительно расплачиваться…

Между тем Люсьен с ужасом прислушивалась к этому обмену колкостями. Едва ли не впервые в жизни она по-настоящему испугалась — вот так, не задним числом, как за Мадлен и Анри, а сейчас, сию секунду! Но неужели она ничего не может сделать?

— Что же это такое? — воскликнула она, чувствуя, что голос её предательски и глупо дрожит. — Нет, месье Тондёр, вы не правы. Как вы могли подумать, будто появление месье Джереми для меня нежелательно? Он мой друг, а приход друга всегда желателен.

— Может, для вас, мадемуазель. Но для других ваших друзей оно может быть совершенно нежелательным, — продолжил хорохориться Тондёр.

— И снова вы заблуждаетесь, — тут Люсьен уже разозлилась, и ей удалось придать своему голосу самое ледяное и высокомерное звучание. — Я никак не могу считать своим другом того, кто не хочет видеть других моих друзей!

На соседней дорожке послышались торопливые шаги. Люсьен с облегчением вздохнула: к ним со всех ног торопились отец и Антуан! Хорошо, как хорошо! Люсьен не знала, чего ожидать от де Меркёра, но отец... отец сумеет всё уладить. Без сомнения, сумеет!

С этим убеждением Люсьен проходила до самого следующего утра. Разумеется, ей достался и непривычно строгий выговор от отца, возмущённого тем, что дочь нарушает тут же данные родителю разумные обещания; достался и нелёгкий разговор с Мадлен, которая прибежала к Люсьен и страшно тихим и серьёзным голосом поведала сестре о том, о чём никому не рассказывала до этого дня.

— Люсьен, милая, — говорила она, — я всегда считала, что умнее меня, ты лучше умеешь обращаться с мужчинами... Иногда мне казалось, что это ты моя старшая сестра, потому что ты разумнее. Но всё равно я виновата. Я никогда не говорила тебе всего, что произошло тогда, во время... когда Левасёр... он на моих глазах убил капитана того голландского судна. А потом на моих глазах пытал Анри! Да, он пытал его, Люсьен! Я не могла... не могла рассказать тебе об этом. Мне казалось, ты никогда не совершишь подобной глупости, никогда не отдашь сердце мерзавцу, и я не могла... а теперь поздно. Прости меня, Люсьен! Ты не представляешь, какая это мука — знать, что твоя собственная глупость и ослепленье стало причиной смерти... мучений... — и слова Мадлен потонули в рыданиях.

Ошеломлённой Люсьен пришлось ухаживать за сестрой, которая ещё долго плакала в подушки, а потом слегла и весь вечер провела в постели.

— С Джереми ничего не случится, — повторяла Люсьен, — он лучше Тондёра и победит его, даже если и... и состоится дуэль! И потом, отец сказал, что предупредил его, предостерёг.

— Увы, Люсьен, разве для такого юноши, как Джереми... разве предостережение не подтолкнёт его искать встречи с Тондёром? — произнесла Мадлен, чуть приподнявшись на подушках. Её бледное лицо в окружении чёрных растрепанных кудрей выглядело встревоженным.

Люсьен замерла у окна, изумлённая такой мыслью. И правда!

— Но тогда отец не стал бы... он знает, что делает. Ему лучше знать!

И только де Меркёр был неизменно мил и ласков с Люсьен. Он готов был простить ей флирт с этими ужасными пиратами, поскольку видел в её поведении очевидные доказательства того, что она горячо раскаивается. Опечаленная, задумчивая, она казалась ещё привлекательнее, чем в минуты искристого веселья.

В конце концов, рассуждал молодой человек, Люсьен — это ведь прелестное, невинное юное дитя, не знающее жизни... Это её отец виноват в том, что принимает у себя в доме всяких отщепенцев. Ну ничего! Антуан де Меркёр увезёт эту очаровательную златокудрую девушку во Францию, в лучшее общество, и они будут очень счастливы.

И Люсьен приняла предложение Антуана. Она согласилась стать его женой. Правда, отец счёл, что помолвку следует сохранить в тайне до тех пор, пока не прояснится дело с Тондёром и Питтом. Он надеялся, что рано или поздно корсары, завершив ремонт кораблей и промотав денежки, вновь уйдут в море, и тогда можно будет действовать, не оглядываясь на них. Может случиться ещё что-нибудь неожиданное... например, Тондёр затеет ссору в таверне и получит табуреткой по голове. Или капитан Блад с его влиянием как-то уладит конфликт. Словом, губернатор желал подождать.

Это не нравилось Антуану. Фрегат "Сийнь" давным-давно уже дожидался его в гавани, и капитан не раз намекал, что пора бы уже убраться с Тортуги, да и сам де Меркёр знал, что и так провёл здесь слишком много времени — вообще-то отец послал его сюда в деловую поездку, по делам Вест-Индской компании, а вовсе не амурным. Но он не мог расстаться с Люсьен, не мог оставить её здесь.

— Нет, месье д’Ожерон, — твёрдо произнёс Антуан, — я не могу уплыть отсюда без Люсьен. Я люблю вашу дочь, и...

Люсьен смотрела на своего жениха. В светлом костюме, аккуратный и изящный, он был очень красив и немного похож на фарфоровую статуэтку. И всё же так непреклонен! Она ещё долго слушала бы его, но тут в гостиную вошла Мадлен. Она была бледна и взволнована.

— Что случилось? — три голоса разом вопрошали девушку.

— Отец, Люсьен... Антуан, — Мадлен привыкала называть будущего родственника по имени, — из города пришли вести. Моя горничная сказала... в городе произошла ссора между...

— Питтом и Тондёром? — переспросил д’Ожерон.

— Я не совсем поняла, папенька, — нахмурилась Мадлен, — Луиза говорит, будто слышала от одного из наших поварят, что ссорились капитан Блад и Тондёр, Питт и Тондёр. И, мол, Джереми Питт... дрался на дуэли с Тондёром и у... убил его. Но, наверно, она путает. Возможно, это месье Блад победил Тондёра.

Мадлен была глубоко взволнована, но отнюдь не смертью пирата. Слишком уж этот парень напоминал ей Левасёра!

— Ну и ну! — воскликнул д’Ожерон. — Вот так дела! О таких важных событиях я, губернатор, узнаю от дочери... от горничной своей дочери! Ничего, сейчас я немедленно узнаю всё в точности.

И он узнал. В знаменитой таверне "У французского короля" между капитаном Тондёром и шкипером Джереми Питтом произошла ссора. Они дрались на шпагах, и Джереми Питт ранил известного бретёра! Так что на самом деле Тондёр был жив, и жизни его не угрожала опасность, но на несколько недель капитан оказался прикован к постели⁽⁵⁾. Месье д’Ожерон тут же решил, что свадьбу Люсьен и Антуана больше не следует откладывать. Покуда этот коршун Тондёр валяется в постели, парочке голубков следует упорхнуть с Тортуги.

И вот Мадлен, плача, наряжала сестру к венцу. Самые лучшие украшения, самые тонкие кружева и самые красивые шелка были предоставлены Люсьен; она была похожа на сказочное видение в ярко-голубом платье с белоснежным воротником и такими же манжетами; её волосы были украшены бутонами белых цветов, быстро распускавшихся в тепле. Жемчужные серьги покачивались в её ушах, жемчужные нити обвивали волосы, тяжёлое ожерелье холодило шею...

Весь свой вкус, всё своё старание Мадлен вложила в украшение невесты. Жаль, что всё происходит так быстро, так торопливо... Мадлен полагала, что ей самой никогда не пойти к венцу — ведь капитан Блад не любит её, а за нелюбимого Мадлен ни за что не пошла бы. И ей хотелось получить удовольствие от свадебного торжества, пусть даже она сама была на нём не королевой, а только фрейлиной.

Сестры обнялись на прощание, смахнув внезапные слёзы, и красавица-невеста спустилась по ступеням парадной лестницы навстречу счастливому жениху.

В часовне у губернаторского дома отец Бенуа, духовник Люсьен, который некогда учил её писать и частенько пробирал за легкомыслие, совершил обряд венчания. Голос священника иногда дрожал, а глаза предательски блестели. Люсьен вдруг поняла, что докучливый и занудный отец Бенуа любит её, свою непутевую духовную дочь; что он будет скучать по ней и надеется, что она станет счастлива. Это глубоко тронуло Люсьен.

"Надо будет не забыть упомянуть его в своем письме из Франции..." — подумала она, выходя из церкви — уже как мадам де Меркёр!

Удивительно, вокруг ничего не изменилось, хотя отныне Люсьен стала замужней дамой.

После свадебного завтрака молодые попрощались с семьей и взошли на фрегат "Сийнь", уже давно ожидавший месье де Меркёра. В гавани Люсьен невольно отыскала взглядом гордый красный корабль — "Арабеллу" капитана Блада; там был Джереми Питт. Что он делает сейчас? Что он скажет, когда узнает о её браке? Это похоже на бегство с возлюбленным, только она бежит не от сурового отца и злого жениха, а, наоборот, убегает с законным мужем от роя претендентов на её руку. Смешно, право! Смешно до слёз!

Как бы там ни было, а Люсьен переворачивала страницу своей жизни, и все они, женихи, их корабли и командиры, оставались на предыдущей... как ни жаль думать об этом.

Фрегат бороздил просторы синего-синего моря; над ним простиралось голубое-голубое высокое небо. Свежий ветерок играл золотыми локонами Люсьен, когда она смотрела на водную гладь. Будь капитан Тондёр на ногах, из обманчиво мирной синевы мог появиться его корабль, и абордажные крючья могли впиться в борта "Сийнь"... Но этого не случится.

"А если бы показался на горизонте красный корабль?" — подумала Люсьен. Впрочем, она знала, что этого тоже не случится. Не таков капитан Блад, не таков и Джереми.

— Моя дорогая Люсьен... — послышался рядом голос Антуана де Меркёра.

Она обернулась к нему, взглянув в холеное, красивое лицо новоиспечённого супруга, и вдруг пожалела, что красный корабль не возникнет из синевы морских далей.

 

* * *

 

А в это самое время отец Люсьен сидел в своём кабинете за столом, угрюмо подперев рукою щёку. Счастье, что новоявленная мадам де Меркёр уже далеко от отцовского гнева! Он был сердит и раздосадован. Из-за этой глупой маленькой кокетки (ах, избаловал на свою голову!) д’Ожерон испортил отношения с таким важным человеком! С самим капитаном Бладом!

И, самое неприятное, что Блад имел полное право сердиться и обижаться (а он и не стал бы злиться без причины).

Сегодня капитан и его шкипер явились к нему, как к губернатору, чтобы доложить о состоявшейся дуэли. Признаться, д’Ожерон надеялся на что-то в этом духе и был рад воспользоваться ситуацией. Он не был бы самим собой, если бы не умел выжидать и ловить подходящий момент. Но этот момент ловить было не очень-то приятно.

Губернатор рассыпался в комплиментах храбрости и искусству месье Питта под мрачным взором синих очей капитана Блада. Месье Питт, неугомонный юноша, принял похвалы за чистую монету и выразил надежду, что сможет засвидетельствовать своё почтение мадемуазель Люсьен. Бедняга, он ещё на что-то надеялся! Д’Ожерон чувствовал себя так скверно, будто отнял у ребёнка любимую игрушку. В Джереми Питте, этом смелом моряке, и впрямь было что-то ребяческое, детское. Как он умудрился это сохранить — загадка...

Но деваться было некуда, и губернатору пришлось признаться, что его дочь нынче на заре обвенчалась с месье де Меркёром и уплыла вместе с супругом во Францию.

— Отплыла? С... супругом? — повторил, как эхо, Питт.

— Разве я не говорил вам, что она помолвлена? — в отчаянии воскликнул д’Ожерон. — Пока этот капитан Тондёр преследовал её, как тень, я не смел отпустить Люсьен от себя. Ведь Тондёр мог бы пуститься за ними следом и позволить себе на море то, на что не осмеливался на Тортуге.

Бедный влюблённый юноша был ошеломлён. А вот Блад, который уже давным-давно чуял подвох в этом деле, страшно разозлился.

— Вот как. Значит, вы стравили этих двоих, чтобы третий улизнул с добычей. Ловко! Но, месье д’Ожерон, это совершенно... не дружеский поступок.

Видимо, Блад мог выразиться и покрепче, но сдерживался. Д’Ожерон попытался оправдаться, прикрываясь отеческим долгом, как щитом, и вновь капнул масло лести на раны бедного Джереми.

— К тому же наш дорогой месье Питт не мог не победить эту каналью Тондёра...

— Наш дорогой месье Питт чуть не лишился жизни, убирая с дороги препятствия для задуманного вами союза. Вот, Джереми, смотри, что случается с теми, кто слепо и бездумно отдаётся чувствам!

И, крепко взяв бледного и несчастного Джереми под руку, он откланялся, чтобы вновь обернуться в дверях. На тонких губах Блада играла улыбка, не предвещавшая добра.

— А вы не подумали, месье д’Ожерон, что я могу проделать то самое, чего вы так боитесь, ради моего шкипера? Погнаться за фрегатом и захватить его?

— Но, дорогой капитан Блад, вы не сделаете этого!

— Не сделаю. И знаете, почему?

— Ведь я доверился вам... — губернатор Тортуги испытывал пренеприятное чувство, что умоляет сурового гостя о пощаде. — Вы — благородный человек, человек чести!

— Человек чести! — горько усмехнулся Блад. — Я — корсар, разбойник. Нет, не поэтому, а только потому, что ваша дочь недостойна быть женой мистера Питта, о чём я ему уже давным-давно толкую. И что он теперь, надеюсь, сам понимает.

 

* * *

 

Джереми Питт "сам понимал" очень многое. Он понимал, что Люсьен была легкомысленной глупышкой, которая флиртовала со всяким молодым (и не очень молодым) человеком, что встречался на её пути. Лежа без сна в темноте или вглядываясь в созвездия на высоком небе, он поёживался, вспоминая, как бранил своего проницательного капитана за то, что он не видит, что Люсьен — ангел, чистое и невинное дитя, и обзывает её "хорошенькой девчонкой из тех, что приносят лишь беды и тревоги в мир", ненадёжным и коварным существом, на преданность которого нельзя положиться.

Джереми понимал, что своим бездумным кокетством Люсьен навлекла на себя преследования Тондёра. Он понимал, сколь глупым и неразумным было его собственное поведение, когда он, невзирая на предупреждения и увещания самого д’Ожерона и Питера Блада, упрямо стремился поссориться с этим записным бретёром, когда сам более чем посредственно владел шпагой. Наконец, Джереми знал, что она вышла за другого.

И всё же он не мог забыть златокудрую Люсьен. Ведь она была рождена для того, чтоб приносить тревоги в мир и заставлять сердца биться чаще, чтоб покорять и восхищать.

Такой была Люсьен д’Ожерон в юности. Не такою он встретил её всего через несколько лет.

---

1) Жан-Давид Но, Франсуа л'Оллонэ (1630-1671) — один из известных французских флибустьеров, прославившийся своей жестокостью и кровожадностью.

Вернуться к тексту

2) Романы французской писательницы Мари Мадлен де Лафайет (1634-1693); на страницах "Принцессы Клевской" мадам де Лафайет отошла от строгих канонов классицизма, добавив бытовых и психологических деталей.

Вернуться к тексту

3) Романы французской писательницы Мадлен де Скюдери (1607-1701). В "Клелии" речь идёт о Древнем Риме, в "Артамене" — о знаменитом Кире Великом, однако на античный мир или мир древней Персии произведения мадемуазель де Скюдери не похожи; несмотря на исторические имена и географические названия, герои этих романов ведут себя, как современники писательницы.

Вернуться к тексту

4) Что на самом деле случилось с Каузаком и как Питер Блад в очередной раз чудом избежал гибели, можно узнать из главы "Цена предательства" в "Хрониках капитана Блада".

Вернуться к тексту

5) Как на самом деле произошла дуэль неопытного фехтовальщика Джереми Питта и известного бретёра, и почему именно Джереми одержал победу — об этом можно узнать из главы "Любовная история Джереми Питта" в "Хрониках капитана Блада". Можете не сомневаться, без находчивости нашего дорогого капитана тут дело не обошлось!

Вернуться к тексту