Превратность (джен)

Это всепобеждающее стремление делать зло для зла не подлежит

исследованию, не разлагается на составные начала.

Это коренное, первичное, стихийное влечение.

Эдгар Аллан По «Бес превратности»

Открыть глаза получилось не сразу: отяжелевшие веки не хотели слушаться, а слипшиеся ресницы только сильнее затрудняли попытки. Когда юноша все-таки смог немного приподнять веки, сквозь стоявшую перед взором плотную пелену проник свет, заставивший его тут же болезненно зажмуриться. Спустя несколько секунд он снова приоткрыл глаза и из-под едва приподнятых век разглядел серый потолок. Сердце, и без того бившееся крайне неравномерно, пропустило удар: затуманенный разум не смог найти внятное объяснение тому, где он находится, почему в горизонтальном положении и при этом не может пошевелиться.

Он попытался повернуться тяжелую, словно налитую свинцом голову, чтобы немного осмотреться, а заодно стряхнуть прилипшие к лицу влажные рыжие волосы. Первое не получилось совсем, второе — лишь отчасти. Подвигать руками и ногами также не удалась. С нарастающим ужасом, охватившим уже порядком встревоженный разум, он понял, что привязан к кровати: руки зафиксированы по бокам жёсткого ложа ремнями, впрочем, как и ноги. Ещё один широкий ремень плотно охватывал грудную клетку.

Да где же он? Почему связан?

Юноша попробовал ещё раз повернуться, на этот раз получилось успешнее: он смог оглядеть грубо оштукатуренные стены помещения. В стене напротив кровати была дверь, похожая на дверь тюремной камеры с крошечным зарешеченным окошком, закрытым снаружи маленькой дверцей. В стене позади, видимо, было небольшое окно, расположенное под самым потолком: сквозь него в похожее на тюремную камеру помещение снаружи попадал скудный тусклый свет.

Он в тюрьме? Но что случилось? И почему все его тело такое слабое, будто ватное, голова гудит, как с похмелья, а во рту пересохло так, словно он не пил несколько дней?

Лежать неподвижно было неудобно, в спину нещадно давили колтуны свалявшейся ватной набивки матраса. Он поерзал, попытавшись сменить положение. В этот момент окошко в двери камеры с противным лязгом открылось, за частой решеткой что-то промелькнуло. Окошко тут же закрылось, и все стихло.

Почему его тут держат? Что он сделал? Столько вопросов, а задать их некому. Может, нужно позвать кого-нибудь?

— Эй… Кто-нибудь… Эй! — Он хотел крикнуть, но с большим трудом смог только едва слышно просипеть и сухо закашлялся: язык еле-еле поворачивался в пересохшем рту, губы растрескались и саднили.

За дверью послышался какой-то шорох, затем щёлкнул замок, и дверь открылась, явив все еще слегка нечеткому взору узника высокого молодого мужчину в белом халате поверх дорогого английского костюма в коричневую клетку. Тот медленно зашёл в камеру и подошёл к кровати. Юноша зажмурился, снова открыл глаза и моргнул несколько раз, пытаясь сфокусировать взгляд на вошедшем.

— Вы очнулись. Это хорошо. — Голос незнакомца был тихим, приятным и каким-то странно волнующим.

— Где я? — Юноша облизнул сухие губы. Слова давались ему с большим трудом. — Кто вы?

— Вот, выпейте воды. После инъекций больших доз успокоительного всегда сильная жажда.

Незнакомец аккуратно убрал со щеки пленника прядь волос, потом поднес к его губам стакан с водой, который принес с собой, и, придерживая ладонью голову юноши за затылок, начал медленно поить. Тот пил жадно, но старался не проронить ни капли, и не отрывался от стакана, пока он не опустел.

— Благодарю вас. — Утолив жажду, он почувствовал себя немного лучше и смог рассмотреть мужчину перед собой.

Тот был высок, строен и довольно привлекателен: каштановые волосы мягкими волнами обрамляли его узкое лицо, на котором неподдельным интересом светились проницательные карие глаза, а красиво очерченные губы изгибались в мягкой улыбке.

— Вы спросили, где находитесь. — Мужчина говорил медленно, четко произнося каждое слово, будто считал, что узник должен был испытывать какие-то трудности с пониманием человеческой речи. — Это психиатрическая лечебница. Вас привезли сегодня утром в состоянии крайнего возбуждения. Вы что-нибудь помните? Помните свое имя?

— Да, меня зовут Накахара Чуя, я младший бухгалтер в фирме Юкичи и партнёры. Помню, что утром как обычно пришел на работу в контору… Вы говорите, это случилось сегодня? Сколько я здесь? И могу я узнать ваше имя?

— Меня зовут Дазай Осаму, я ассистент доктора Мори. Он заведует этой лечебницей и будет вас наблюдать. Вы были доставлены четырьмя часами ранее в полицейском экипаже. Увы, служителям закона пришлось применить к вам силу, чтобы вы не причинили вреда себе или кому-то ещё. Здесь вам сделали укол успокоительного и обездвижили.

— Но что же произошло? — Тихо произнес юноша поникшим голосом. Услышанное только что ещё больше усилило шок, и без того завладевший всем существом юноши.

— Пока я не могу вам ничего сказать, Накахара-сан. Доктор Мори чуть позже зайдет к вам, чтобы поговорить, я буду его сопровождать. Отдыхайте. Я рад, что вы очнулись.

— Когда меня развяжут?

— Когда это разрешит Мори-сан, — коротко ответил Дазай, тут же развернулся на каблуках и спешно вышел из помещения, оставив Чую в одиночестве размышлять над сказанным.

Состояние крайнего возбуждения… Что это означает? Что Чуя как-то странно себя вел? Полиция… Он кому-то причинил вред, ранил? Возможно, убил? Но нет, этого просто не может быть!

Он и мухи не мог обидеть — это знали все, с кем он был знаком. Друзья и сослуживцы даже иногда посмеивались над ним, обвиняя в излишней мягкотелости и неспособности дать отпор. Накахара не считал себя слабаком, просто он был очень добр, несмотря на то, что вырос среди чужих людей. Но ему везло на тех, кого он встречал в жизни. Поэтому он не поверил бы ни одному, кто сказал бы, что он, Чуя, мог причинить вред человеку. Надо дождаться доктора Мори, раз его ассистент, видимо, не обладал полномочиями поведать ему подробности.

В голове постепенно прояснялось, он чувствовал себя гораздо лучше, чем после пробуждения, несмотря на то, что странные неведомые обстоятельства того, как и почему он оказался здесь, все ещё держали в тисках страха. Но, вместе с тем, появилась надежда, что как только он поговорит с доктором, и все проясниться или вообще окажется каким-то нелепым недоразумением, его немедленно развяжут и отпустят домой.

Эта мысль является толчком, толчок превращается в позыв,

позыв в стремление, стремление в страстное, неудержимое

желание, которое и осуществляется…

(Там же)

Сколько времени прошло после того, как он снова оказался запертым в одиночестве, Чуя не смог бы сказать даже приблизительно, потому что за тягостными размышлениями совершенно потерял ему счет. Сознание все еще было сковано, словно льдом, ощущением беспомощности перед попытками хотя бы отчасти восстановить в памяти сегодняшнее утро. Ни сон, ни хотя бы короткое забытье тоже не шли, несмотря на то, что его окружала абсолютно мертвая тишина толстых стен.

От раздумий пленника отвлек резкий щелчок отпираемого дверного замка, и он сразу догадался, кто перед ним предстал. Доктор Мори собственной персоной упругой поступью вошел в узкий каменный мешок одиночной палаты в сопровождении все того же Дазая и высокого плотного служителя, который занес внутрь стул, поставил около кровати и в предупредительном ожидании замер позади него.

Заведующий психиатрической лечебницей оказался далеко не старым и весьма привлекательным мужчиной. Распахнутые полы белого халата открывали взгляду строгий темно-фиолетовый костюм-двойку, состоявший из удлиненного приталенного жилета и брюк, ворот наглухо застегнутой рубашки был плотно перехвачен черным шелковым галстуком.

Не без утонченной элегантности он присел на стул и закинул ногу на ногу. Под колючим, пронизывающим холодом взглядом его глаз странного лилового оттенка Чую охватило совершеннейшее смущение — такое сильное, какого он не испытывал, даже будучи недавно наедине с Дазаем. Ассистент доктора Мори сумел сразу же, с первых минут расположить к себе, с самим же Мори-саном подобного не случилось. Смущало Чую многое: и беспомощность его положения, и неподобающе неряшливый вид, и, конечно же, предстоящие расспросы доктора о том, что произошло. Ответов у Накахары по-прежнему не было, и это снова поднимало в его душе волну страха.

Доктор слабо, но вполне дружелюбно улыбнулся ему, и Чуя заметил, что глаза его при этом остались такими же ледяными и безжизненными, как и были. Под этим тяжелым взглядом он невольно снова поерзал на ложе, но унять смущение и успокоиться не получилось. Легче ему нисколько не стало. Немного спасало положение присутствие лишь Дазая. Тот встал рядом с Мори, по правую сторону от него, и приготовился, если возникнет необходимость, записывать беседу доктора с пациентом в большой блокнот. Он внимательно и участливо смотрел на Чую, и взгляд его карих глаз, наполненный теплотой, которая ощутимо контрастировала с холодностью Мори, придавал Чуе толику уверенности.

— Здравствуйте, Накахара-сан, — мягко произнес Мори. — Поверьте, я с удовольствием пожелал бы вам доброго дня, но, очевидно, сегодняшний день для вас выдался совсем не добрым. Я доктор Мори Огай. Как вы себя чувствуете? Не возражаете против нескольких вопросов? Всем нам нужно как можно скорее установить причины, по которым вы здесь очутились.

— Здравствуйте, доктор, благодарю вас, сейчас мне лучше. — Чуя попытался смотреть Мори в глаза, но это оказалось нелегко. Лиловый взгляд словно прожигал насквозь, и смущение от этого только нарастало. Его всего бросило в нестерпимый жар, и чтобы скрыть это, Чуя снова неловко поерзал. — Можете спрашивать, ибо я всей душой жажду поскорее разобраться в случившемся. Ваш ассистент, доктор Дазай, сказал…

— Что вы поступили к нам в состоянии крайнего возбуждения, да. — Мори будто не замечал, состояния собеседника. Он откинулся на спинку стула и коснулся пальцами рук друг друга. Его узкие ладони, плотно обтянутые белоснежными перчатками, образовали домик. — Но давайте пока оставим настоящее и поговорим о прошлом. Расскажите о себе, где и как вы росли, кем были ваши родители.

— Я сирота, Мори-сан. О своем происхождении ничего не знаю, как и о том, какого сословия были мои родители, и откуда они. Сколько себя помню, жил на улице, потом насильно попал в приют, откуда вскоре сбежал от невыносимого существования, поскольку назвать жизнью тамошние условия не поворачивается язык. Наверное, в итоге оказался бы в тюрьме или на том свете, но меня приютил очень добрый и хороший человек, Фукудзава-доно, хозяин конторы, где я работаю. Он вырастил меня, обучил грамоте и счету, сделал все, чтобы я ни в чем не испытывал нужды, а потом взял к себе на работу — сначала простым посыльным, сейчас я уже младший бухгалтер.

Чуя замолчал. Сознание его внезапно пронзила ужасная мысль: он, Накахара, отплатил черным злом за все добро, которое получал и до сих пор получает от Юкичи-сенсея! Во имя Господа, да что же он натворил сегодня в конторе? Неужели что-то страшное и непоправимое?

— Вот как, значит, — Мори задумчиво прервал повисшую тишину и спросил. — Вы по-прежнему делите жилье со своим покровителем?

— Нет, конечно, — ответил Чуя. — Моего жалования хватает на то, чтобы снимать комнату. Да и раньше я ни за что не позволил бы себе стеснять Фукудзаву-сенсея своим присутствием, несмотря на его доброту, и всегда ночевал в конторе.

— Сколько вам лет, Накахара-сан?

— Девятнадцать.

— Вы когда-либо состояли в запретной связи с мужчиной? — С этим вопросом, прозвучавшим неожиданно громко, Мори расцепил руки и резко подался вперед, вперив в Чую горевший нездоровым любопытством взгляд. — Это было добровольно или по принуждению?

— О, боже, нет! Почему вы об этом спрашиваете? — воскликнул в ответ Накахара и, позабыв, что все еще привязан к кровати, рванулся подняться, но ремни крепко держали его на месте. Он смог только с силой тряхнуть головой, словно попытавшись отогнать внезапно настигшее его жуткое наваждение.

— Вы ведь можете не помнить этого. Например, будучи еще ребенком… — начал Мори, но Чуя с отчаяннием и надрывом в голосе его перебил:

— Нет! Ручаюсь, что нет! Клянусь вам!

Он был готов расплакаться как младенец и провалиться от стыда сквозь землю. Грудь сдавило уже не только от того, что ее опоясывал ремень, дыхание судорожно перехватило болезненным спазмом. Словно в поисках помощи или хотя бы поддержки Чуя перевел затуманенный выступившей влагой взгляд с Мори на по-прежнему молчаливого Дазая. Тот едва заметно кивнул ему, но так ничего и не сказал, лишь сильнее стиснул на блокноте побелевшие от напряжения пальцы.

— Я никогда… Я не… — Слова никак не желали складываться у Чуи во что-то явно неопровержимое, не требовавшее каких-либо доказательств свыше сказанного в горячечной мольбе. — У меня есть невеста! Прекрасная девушка, которая, надеюсь, однажды окажет мне честь стать…

— Видите ли, — Мори уже гораздо тише, но не менее настойчиво перервал его откровение, — то, что с вами произошло утром, ваше возбужденное поведение, злость и агрессия, проявленная к окружающим, позволяют предположить у вас наличие скрытого расстройства щекотливого характера. А именно — подавляемое вашим разумом, иначе говоря, внешне не проявляемое вами до сегодняшнего дня влечение к персонам мужского пола.

…хотя это только мысль; правда, зловещая, от которой

сладкий трепет ужаса пронизывает нас

до мозга костей.

(Там же)

— Вы понимаете, о чем я только что сказал, Накахара-сан? — спросил Мори после паузы, затянувшейся на несколько долгих минут.

— Понимаю… Но в то же время совершенно не понимаю, — ответил Чуя в замешательстве.

Услышанное никак не желало укладываться в его мозгу, словно он пытался уместить нечто массивное в неподходящую для этого маленькую коробку, и края этой коробки норовили порваться и разойтись в стороны. Примерно так же он ощущал весь необъятный ворох мыслей в своей, все еще полной боли голове — еще немного, и она попросту лопнет от напряжения.

— Да что же такого произошло сегодня, что позволило вам сделать подобные предположения обо мне? — воскликнул Чуя и заставил себя взглянуть прямо в пугавшие его до дрожи глаза доктора — уже почти без смущения и страха, но с огромной надеждой и мольбой. Потом он перевел взор на Дазая, который в ответ лишь скорбно нахмурил брови.

— Хорошо, если вы настаиваете. — Мори пожал плечами и снова откинулся на спинку стула, по-прежнему не сводя с Чуи изучающего взгляда. — Вы набросились с ножом для писем сначала на одного служащего вашей конторы, потом на другого, причем второго успели серьезно поранить. Вы заявили им, чтобы все до единого убирались с вашей дороги и не смели претендовать на Фукудзаву-сана, поскольку вы принадлежите ему и не потерпите рядом с ним никого более.

— Боже…

— Когда вас попытались вразумить, вы пригрозили всем, кто встанет у вас на пути, смертью, — продолжил Мори уже немного спокойнее. — Это записано прибывшим на место стражем порядка со слов ваших коллег, точнее, коллеги. Пострадавшего пришлось немедленно доставить в больницу. А вас, ввиду явной ненормальности и опасности вашего поведения, побоялись везти в участок и доставили сюда, где вам укололи успокоительное. И для вашей же безопасности обездвижили. Доктор Дазай может подтвердить мои слова: вели вы себя чрезмерно агрессивно.

— Я верю и вам, и доктору Дазаю, но… Теперь понимаю еще меньше. — Чуя изо всех сил выискивал слова, которые хоть немного смогли бы защитить его под гнетом сыпавшихся обвинений. — У меня никогда не было подобных желаний или чувств, тем более к Фукудзаве-доно. Он мой благодетель, было бы последним делом проявить к нему подобную неблагодарность. Поверьте, я ни разу не испытывал ничего похожего к нему или кому бы то ни было еще из мужчин.

— Что же, я также охотно вам верю, Накахара-сан, — настойчивый тон Мори окончательно сменился спокойствием, даже неким безразличием. Это дало Чуе призрачную надежду.

— Значит, это вполне может быть каким-то временным помешательством, от переутомления, например, — спросил он. — И не повторится в будущем?

— Вполне возможно. — Мори склонил голову набок, словно новый угол зрения помог бы ему разглядеть что-то, упущенное ранее. — Но для этого нам необходимо понаблюдать вас еще какое-то время.

— Меня будут лечить? Как долго? — Едва зародившаяся в душе Чуи хрупкая надежда снова пошатнулась.

— Думаю, говорить о каком-либо лечении пока рано. Вы согласны со мной, Дазай-кун? — Мори обернулся к Дазаю, тот снова промолчал, но в знак согласия кивнул. — Мы просто подержим вас тут под тщательным наблюдением.

— Меня освободят? — задал Чуя главный, мучивший его все это время вопрос.

— На время, чтобы вы смогли посетить уборную и умыться, в сопровождении санитара, естественно. Потом снова лишат возможности двигаться, для вашей же пользы, потому что себе вы тоже можете нанести вред, не забывайте об этом. Да, вас, конечно же, покормят. Желаете, чтобы мы передали что-либо вашему опекуну? Может, вашей невесте?

— Передайте, пожалуйста, Юкичи-сенсею, что я очень сожалею о случившемся и глубочайше прошу у него и у того, кто невольно пострадал от моей руки, прощения в надежде, что сумею однажды полностью загладить перед ними свою вину. Моей невесте, думаю, не стоит знать о случившемся. Это ее очень расстроит.

— Это правильное решение, Накахара-сан. Думаю, на сегодня мы закончим беседу, но если вы вспомните что-то, что сможет пролить свет на случившееся с вами, будет замечательно. Оставляю вас в чутких руках доктора Дазая. Ваш случай весьма его заинтересовал. До встречи.

С этими словами Мори поднялся со стула и вышел через незапертую дверь палаты. Дазай отступил к стене против кровати и махнул санитару, тот расстегнул сначала ремень в ногах Чуи, потом остальные — на поясе и груди. Чуя смог наконец-то вздохнуть всей грудью, которую больше ничего не стесняло, если только все то же тяжкое ощущение чего-то зловещего, что свернулось тугим клубком у него внутри и хотело уходить. Санитар помог ему подняться на кровати, а затем и встать на ноги, придержав от неминуемого падения — Чую качнуло в сторону от бессилия и немоты в затекших ногах. Неуверенной поступью Чуя медленно добрел до уборной, а потом и до ванной комнаты, где дрожавший от холода, под неусыпным наблюдением санитара и Дазая, снял с себя остатки потрепанной одежды и смог умыться и кое-как ополоснуться в ванне, на треть наполненной прохладной водой.

Все тело нещадно саднило от синяков и кровоподтеков: те, кто его скручивал, явно обошлись с ним совсем не милосердно. Но желания разглядывать себя — такого жалкого и изломанного — у Чуи не было. В присутствии посторонних, особенно Дазая, он не чувствовал особого смущения, но все же находиться долгое время обнаженным было неуютно. Он кое-как вытерся грубым полотенцем и надел приготовленный для него комплект больничного белья, вполне сносный на вид, хоть и далеко не новый, и был препровожден санитаром и Дазаем назад в палату-камеру, где его снова уложили и пристегнули ремнями.

Оба сопровождавших вышли, но спустя время Дазай вернулся с миской супа, ложкой и салфеткой. Присев на стул, который переместил ближе к изголовью кровати, он укрыл салфеткой шею Чуи под подбородком, и по этому, не лишенному некой доли заботы жесту тот догадался: ему даже поесть самостоятельно не дадут, будут кормить из ложки. Впору было бы снова смутиться, но Чуя вдруг почувствовал облегчение. По крайней мере, рядом с ним был человек, которому он небезразличен.

— Вы тоже считаете, что я какой-то не такой, Дазай-сан? — спросил Чуя. — Что все то, что сказал доктор Мори, действительно может быть правдой?

Дазай осторожно поднес к его рту ложку, и Чуя отхлебнул горячий бульон. Потом еще и еще ложку. Суп был пустоват, но особого голода Чуя не испытывал.

— С доктором Мори я согласен в одном: еще рано говорить о причинах вашего… недомогания. Необходимо наблюдать, — заговорил наконец Дазай. — Насчет других его выводов я был бы осторожен и не так категоричен. Не волнуйтесь, я обязательно скажу ему об этом, если нужно, буду оспаривать. Но от вас тоже зависит, станут ли его выводы диагнозом в вашей истории болезни или так и останутся лишь предположениями.

— Благодарю вас.

— Вам пока не за что меня благодарить, Накахара-сан.

— За вашу заботу и участие ко мне. — Чуя почувствовал, как горло сжалось болезненным спазмом, а на глаза снова готовы были навернуться слезы.

— Постарайтесь отдохнуть. — Дазай сдержанно и, как показалось Чуе, несколько вымученно улыбнулся. — Вам снова уколют на ночь успокоительное, но доза не будет такой большой. Спокойных снов.

Это мысль о том, что бы мы почувствовали,

падая стремглав с такой высоты;

(Там же)

Вопреки тому, что Дазай с ним попрощался, Чуя все же лелеял слабую надежду, что тот еще зайдет. Может быть, чтобы собственноручно сделать ему инъекцию, хотя доктора этим, конечно же, не занимаются. С другой стороны, они не сопровождают пациентов в санитарные комнаты и не кормят их, словно младенцев, с ложки. Для таких обыденных дел в больницах есть персонал пониже.

И укол ему пришел делать не Дазай. Медсестра — немолодая сухонькая женщина в застиранном халате и накрахмаленном чепце, под которым были почти полностью спрятаны туго стянутые вокруг головы седые волосы. С ней был все тот же дюжий санитар, наверняка закрепленный за Накахарой, как весьма неспокойным пациентом, несмотря на то, что пациент этот сейчас был надежно скручен по рукам и ногам, как пойманный в силки опасный зверь.

За все время, пусть и весьма краткое, пока оба вошедших находились в его камере, ни один из них не произнес ни слова. Да и в целом медсестра, также как ранее санитар, тоже вела себя с пациентом чересчур отстраненно, словно с кем-то неживым, неодушевленным. Чуя решил, что наверняка на это были особые указания высшего руководства в лице самого Мори. Он не очень удивился, но все-таки задумался: на фоне подобного безразличия других явная расположенность к нему Дазая выглядела необычно, если не сказать странно.

Пока Чуя об этом размышлял, одной, затянутой в резиновую перчатку рукой медсестра ловким отработанным движением закатала рукав его рубашки выше левого локтя, потом вынула из металлического лотка комочек ваты, пропитанный спиртом, размашисто протерла им его плечо, а другой мгновенно вогнала иглу шприца глубоко в кожу. Чуя не успел толком почувствовать боль ни от самого укола, ни от вливания раствора в мышцу, как она уже отложила опустевший шприц и вату обратно в лоток. На все ушло не больше пяти-шести секунд — примерно столько неровных ударов своего сердца он про себя сосчитал.

Затем его снова оставили в одиночестве.

Снаружи, за стенами камеры уже начинали опускаться сумерки — попадавший внутрь из окошка под потолком свет из белого становился серовато-синим. Лекарство подействовало не сразу, хотя Чуя был уверен, что укол должен был если не лишить его сознания, то усыпить мгновенно. Еще какое-то время он предавался ставшим уже почти привычными нерадостным размышлениям, елозил на матрасе, насколько позволяли ремни, чтобы удобнее устроиться, и только потом почувствовал, что проваливается в сон. Все тело охватило необычное ощущение медленного погружения в плотную толщу воды, постепенно и размеренно, пока мысли, чувства, переживания, даже биение собственного сердца не истончились по невесомости, а затем не исчезли совершенно. И Чуя с благодарностью принял это внутреннее безмолвие. Время застыло и повисло, словно туман над болотом.

Но в спасительном непроницаемом коконе он, к сожалению, пробыл совсем недолго. Или в забытьи ему это только показалось? Чья-то невидимая… рука? или увенчанная когтями длиннопалая лапа? вдруг ухватила его за одежду, оцарапав тонкую кожу, и разом выдернула из воды на поверхность. Чуя глубоко вздохнул, насколько позволила туго стянутая грудная клетка, и вроде бы даже открыл глаза, но тьма вокруг него по-прежнему осталась абсолютно непроницаемой и такой плотной, что походила на не пропускавшую свет ткань.

Пытаясь понять, вправду ли он проснулся или все еще видит сон, навеянный успокоительным, Чуя вдруг отчетливо уловил в тишине чье-то тяжелое, свистящее дыхание — словно воздух из простуженных легких с трудом пробивался наружу сквозь плотно сжатые зубы… или острые, как лезвия ножей, клыки?

Из темноты на него уставились два глаза, горевших фиолетовым огнем.

И снова волна ужаса, только более сильного, несравнимого с моментом пробуждения, охватила его всего от кончиков пальцев на ногах до макушки спутавшихся рыжих волос, заставив оцепенеть и против воли зайтись дрожью. Он вглядывался в темноту изо всех сил, но ничего… или никого… разглядеть так и не смог. Присутствие кого-то… или чего-то выдавало только слабое движение воздуха то с одной стороны, то с другой, и время от времени сгущавшаяся вокруг фиолетовых огоньков тень, которая то обретала очертания чего-то… или кого-то, то снова распадалась на клочья, оставляя огоньки вяло плясать прямо перед ним. Ледяной страх проник в каждую клетку тела, лишив возможности мыслить здраво.

Услышав скрежет, очень походивший на то, как если бы по ржавому железному изножью кровати несколько раз провели чем-то таким-то таким же твердым, как железо, острым, как бритва, и кривым, как коготь дьявольского зверя, Чуя вздрогнул всем телом. А потом в тишине, нарушаемой лишь дыханием неведомого… существа? человека? чудовища? , раздался еще и зловещий невнятный шепот, словно он или оно находилось совсем рядом, прямо у кровати. Может, даже на кровати?

Или ему только казалось, и на самом деле призрачный монстр к нему не приближался?

Не было никакого монстра?

Все это лишь сон или жуткий обман, игра его болезненного воображения, отравленного запредельным страхом?

Если и можно было бы испытать крайнюю, наивысшую степень страха, Чуя давно был за ее гранью: ужас парализовал, отобрал у него малейшую волю к сопротивлению и борьбе за собственную жизнь, свой трезвый рассудок. Он не удивился бы, обнаружив, что вслед за разумом тело его тоже начало коченеть, и совсем скоро ему придет конец, которого он уже не так и страшился перед ликом неизведанного ужаса.

Так он думал, пока его хладного тела не коснулось… нечто.

Живое, твердое, пылавшее словно открытый огонь. Адское пламя медленно прошлось по щеке, лаская и одновременно жаля острым и раскаленным, задело волосы, как недавно сделал Дазай, убирая локон от лица. А потом… горячие прикосновения распространились по всему телу: сотни ладоней и тысячи пальцев, обжигая, но не согревая, одновременно трогали сразу всюду, касались там, где никто и никогда не касался. Чую била крупная дрожь, он стискивал зубы, но увернуться от настойчивых… ласк? не мог. Или не хотел? Открывал рот, но с губ его слетал лишь немой крик и стон… удовольствия? желания? похоти? Нет-нет-нет, он не мог вот так просто… Всего лишь от прикосновений, даже не видя того, кто к нему горячечно льнул, против воли раззадоривая плоть, тогда как разум был охвачен парализовавшим его ужасом и не оставлял ни единого шанса на сопротивление. Хотя бы на слабую попытку противостоять развращавшим касаниям.

Чуя слабо замотал головой, пытаясь избавиться от морока, который был слишком реален и, похоже, всем существом упивался сейчас его беззащитностью, слабостью и податливостью. Он приблизился… или все это время был рядом? Фиолетовые… или скорее, все же лиловые… искорки зажглись вдруг у самого лица Чуи, над ухом послышался смех — тихий, но хриплый и тяжелый, и всю сторону лица — левую? правую? — обдало горячим дыханием, которое тоже ничуть не согревало. Монстр издал звук, похожий на причмокивание… словно длинный язык провел по губам огромного рта, пошло облизнувшись, и прошептал:

— Ты думаешь, что я твой самый страшный кошмар? Ошибаешься, я твое самое сокровенное желание.

И слова эти Чуя расслышал так отчетливо, как если бы они прозвучали с небес гласом божьим. А в следующее мгновение он снова целиком провалился под воду, выскользнув наконец из ослабевшей хватки когтистой лапы чудовища.