Кошачьи поэмы и кишечные процедуры (гет)

История повторяется дважды:

второй раз — в виде фарса.

Ф. Гегель

Нож дрогнул и соскользнул, едва не оттяпав палец.

— Бля!..

Ой, хорошо, родителей дома нет… Блин, блин, блин блинский! Что ж Гарри так ножи точит, что только взглянешь на них — и уже порежешься!

Попрыгала по кухне, свернула стул, пнула стол, кое-как наложила Заживляющее. Произнеся ритуальную фразу: «Хелена Гермиона Снейп, ты безрукое чучело!», предприняла героическую попытку номер два. Учитывая своенравность ножей, маргарин буду не резать, а ломать руками.

Отличный пирог выйдет, политый моей собственной кровью.

Безруким чучелом меня однажды в сердцах мама назвала, когда я со всей тринадцатилетней решительностью взялась варить Оборотное зелье (до сих пор не понимаю, на кой оно мне понадобилось!) и аккуратно заменила дефицитную шкурку бумсланга шкуркой калифорнийского ежика. Папа тогда тоже не оценил мой креатив. Правда, выразился менее деликатно: «Жопа с ручкой!» Это у него высшая степень негодования. Хотя он вообще-то в выражениях не стесняется, но только когда объект выражения переходит все границы папиного терпения. Границы, надо сказать, у него весьма хрупкие.

Так, теперь этот маргарин надо топить. В рецепте написано. И в чем его топить? И чем?

Бухнула маргарин в сковородку с водой — авось как-нибудь он утопнет. И огонь сделала побольше, чтобы поскорее, чтоб наверняка.

Мука теперь. Мука, мука… Етить, и где у этого Гарри мука тут?

Торопливо шаря по шкафам, услышала за спиной громкие возмущения маргарина. Ну да, мне бы тоже не понравилось, если бы меня топили. Мука…

Сзади хлюпнуло, чмавкнуло, щелкнуло… и взорвалось. Я рефлекторно упала на пол и съежилась в углу в обнимку с Сектумсемпрой, заслоняясь ею от шпарящих на всю кухню брызг. Сектумсемпра, скотина драная, размахалась своими семпрами и чуть не отсемприла мне полшевелюры. Я, конечно, недовольна своими волосами, но бороться с ними путем бритья наголо — это, простите, слишком!

С воплем отшвырнула Сектумсемпру, схватилась за голову. Буквально. Фффухх, вроде не все откромсала… Облегчение длилось всего секунду, а то и меньше, поскольку выяснилось, что Сектумсемпра угодила не куда-нибудь, а прямиком в сковородку к маргарину. Какое там волосы! Гарри мне всю голову оторвет!!!

Ох, нелегкая это работа — из маргарина тащить Сектумсемпру.

Закрывшись полотенцем и вооружившись деревянной лопаточкой для плова, я битых полчаса скакала вокруг сковородки, сковородка скакала по плите, Сектумсемпра скакала по сковородке, маргарин скакал по всей кухне, и в определенном смысле царила полная гармония. Гармонию эту я нарушила, чудом ухватившись за ручку сковородки и прицельным броском — эх, надо было не в ловцы идти, а бладжер метать! — запулила эту дрянь в раковину. Сектумсемпра выскочила, впечаталась в потолок и там повисла, скорбно покачивая семпрами. Надо снять, а то свалится на голову — последнее отхерачит.

Подвинула стол, влезла, не дотянулась. Обалдеть. При моем-то росте… При моем бы росте еще бы немножко филе в нужных девушке местах. А то я не на девушку похожа, а на черенок от «Нимбуса»: длинная, тощая и со всех сторон одинаковая. Папу я еще не переросла, а вот Гарри ниже меня на полголовы. И горааааздо рельефнее…

Дети состоят из недостатков своих родителей, чистая правда. Мама говорит, я пошла в папу — ростом и фигурой. Папа ворчит, что я вся в маму — лохматая и любопытная. Гарри называет меня принцессой. Ну и иногда жопой с ручкой.

Поставила стул на стол. Влезла. Дотянулась. И уже почти отлепила эту дурацкую живность от потолка, когда живность, мать ее тудыть, как ни заебенила мне лезвием по фейсу! Кто визжал громче — я в полете со стула на пол или Сектумсемпра в полете с потолка обратно в раковину, сказать было сложно. Рухнула я, рухнули стул, стол, шкафчик над раковиной, и треснули дверцы буфета — вот все-таки моя голова крепче дерева.

Ощупала голову, вроде не разбила. Сотрясения не будет, для сотрясения мозг нужен. Папа искренне уверен, что у меня его нет. Я верю папе на слово. Папа реально крут. Мама тоже крута, но мама еще и красивая. Нет, правда. Она такая маленькая, тонкая, изящная, и все у нее нужного размера, а еще глаза в пол-лица, карие и теплые-теплые. Гарри говорит, что папа за мамины глаза душу дьяволу готов продать. Ему я тоже верю.

Со стороны может показаться, что родители мои рядом только существуют. Наверное, тем бесчисленным папарацци, которые периодически осаждают наш дом, так и кажется. Из-за этих писучих пираний — их Гарри так называет — первым заклинанием, которое я выучила, были Дезиллюминационные чары. Но ведь никто не видел, как папа на руках уносит в спальню маму, уснувшую над книгами. И никто не знает, что папа категорически запретил ей рожать снова — не потому, что не хотел второго ребенка, а потому что я своим рождением едва не вогнала маму в гроб. Так и сказал: «Я хочу, чтоб моя дочь росла с матерью, а не со сказками о ней». Помню, я спросила у Гарри, как познакомились мама с папой. Гарри вздохнул и призвал с полки «Историю Второй Магической войны»… Таким родителям, как у меня, можно только позавидовать. Скорпиус Малфой — вот же чирей на мою гриффиндорскую задницу! — уж так кичился своими предками, так меня доставал! Ровно до тех пор, пока я ему доходчиво промеж глаз не объяснила, что у меня в семье три Героя войны, в том числе сам Гарри Поттер на минуточку, так что пусть он со своими недореабилитированными папой и дедом призаткнется до Страшного суда, ибо нехуй.

Вообще-то я не матерюсь. Ну, почти. Как-то, лет семи от роду, я услышала, как папа и Гарри на кухне выясняли отношения, и узнала много непонятных слов. Я эти слова добросовестно законспектировала и отправилась к маме с целью узнать, что же это за новые заклинания такие… мама потом тоже долго выясняла отношения и с папой, и с Гарри. Она, конечно, объяснила мне, что такие слова девочки не говорят, и те де… но я периодически все равно употребляю пару выражений из папиного арсенала, когда совсем невмоготу.

Мама, кстати, тоже не лыком шита. Пресса об этом не писала, но я доподлинно знаю, что на прошлой годовщине празднования Победы мама отбила у журналистов охоту приставать к ней одной-единственной фразой: «Мадам, мое классическое образование не позволяет мне послать вас на хуй, но если вы еще раз ко мне подойдете, я это сделаю!» Гарри рассказывал, что папа так никогда еще мамой не гордился.

Папа уже почти совсем седой. Гарри говорит, что половину этой седины он заработал в ночь, когда родилась я, а вторую половину — когда меня распределили в Гриффиндор.

Пока сидела, держась за голову, и медитировала, маргарин чуть поуспокоился, и Сектумсемпра убралась за печку. Я испеку этот пирог, не будь я Хелли Снейп!

Мука обнаружилась быстро — вывалилась из шкафчика, когда я его на пол свернула. Блинная? Да какая, к троллям, разница?

Что там написано… два стакана муки, маргарин, стакан сахару. Сахар. Это проблема. И стаканы тоже, я их разбила, когда свернула шкафчик. Гарри меня точно убьет. Вот не зря говорят: как ребенка назовете, так он жизнь и проживет. Видимо, я была обречена на роль ходячей катастрофы. Иначе не надо было называть меня «Хелли»!

Ой, туда же яйца нужны. Ну и где у Гарри яйца?

Хм. Двусмысленно. Нет, об особенностях мужской анатомии я осведомлена, мама постаралась. Спасибо маме. С пятого курса я точно знаю, куда бить парней, лапающих меня за те места, где у нормальных девчонок должна быть задница. Хорошо, Гарри об этих прецедентах в моей жизни не знает. А еще лучше, что не знает папа. Он бы пошел и убил. Точно. Они с мамой, конечно, меня всегда держали в ежовых рукавицах, но Гарри говорит — это потому что я поздний ребенок, едва не ценой жизни мамы доставшийся, и родители просто боялись меня залюбить. Потому и строжатся до сих пор.

Не, предки у меня супер. Всем бы таких. И Гарри. Без Гарри и дом не дом, и обед не обед, и праздник не праздник. И вообще, сплошные кошачьи поэмы и кишечные процедуры. Однажды он уехал на неделю в отпуск. К его возвращению мы все только начали осваивать высокое искусство доставания еды из буфета.

По рецепту два яйца. А у меня одно. Что делать?

Ладно, положу одно. На то мы и творцы, чтоб заменить.

Заменила, замесила. Не поняла, правда, почему тесто оказалось похоже на резину. В рецепте сказано — как густая сметана. Ну, может, густая сметана по консистенции похожа на резину…

Теперь написано, чтобы оно отстоялось. Ну пусть стоит до полного отстоя, а мне надо наконец оценить, насколько испорчен мой, и без того не блистательный, внешний вид. Собственно, того вида — только рост и нос. Недавно услышала ненароком, как соседки по комнате обсуждали Выпускной бал, мальчишек, тряпки, ну и меня заодно: «Модельная внешность!» Если я и модель, то фонарного столба в разрезе.

Зеркало, будь оно волшебное, разрыдалось бы от ужаса. А так разрыдалась только я: фирменная стрижка от Сектумсемпры сделала меня похожей на ощипанную швабру. Сколько мама боролась с моими волосами! Сочиняла распрямляющие зелья, какие-то укрепляющие шампуни, выискивала по маггловскому Лондону самые большие и крепкие заколки… в результате сказала: «Красота спасет мир, а пофигизм спасет нервы!» — и постригла меня под каре. Мочалка осталась мочалкой, но хотя бы менее объемистой: такое впечатление, что я проспала ночь с мокрой головой на стиральной доске. А теперь все это роскошество раскромсано на неровные лохмотья, которые торчат вокруг головы, как иголки у маминого единственного и любимого кактуса.

Как же я теперь в школу-то покажусь?! Выпускной на носу, а я… а я… щека располосована, от волос одни воспоминания, под глазом фингал… Будь проклят тот день и час, когда я решила заняться кулинарией! Еще и Гарри меня такой увидит — я вообще выброшусь из чердачного окна.

В школе поговорка есть: у Хелли Снейп две беды — рост и Малфой. На самом деле Малфой не беда, с ним у меня разговор короткий. С размаху в глаз, всего делов. Ну или с лестницы спустить, тоже милое дело, он так забавно голосит, когда вниз кубарем катится. Малфой, правда, в долгу тоже не остается — никогда не забуду, как он меня едва не вышвырнул с Астрономической башни на третьем курсе, а на пятом плюнул мне в котел во время экзамена по Зельям… ну там всякую ерунду вроде подножек из-за угла, идиотских заклинаний вроде Слизнеежки и прилепливания на спину дурацких надписей я не считаю. Это так, мелочи жизни. А вот когда он месяц назад вдруг бухнулся на колени и начал признаваться в любви… Тут я, прямо скажем, охренела. Так и не поняла, то ли он с ума сошел, то ли решил провернуть какую-то ужасную оскорбительную каверзу. Ну, с Малфоем-то у меня разговор короткий…

Настоящая моя беда называется по-другому. И никуда от этой беды не деться.

Но беда, как известно, не приходит одна. Сейчас более насущной проблемой является то, что я еще надеюсь сделать пирогом. В пироги положена начинка. В мой пирог она еще не положена, но раз положено — надо положить. А чтобы положить, надо повытаскать из вишни косточки.

Подняла обратно стол, починила стул (шатается, правда, ну да ладно), вывалила вишню. Ну кто, кто придумал у них косточки? Ох, беда, беда, огорчение… А как хорошо было в детстве вишневыми косточками плеваться! В детстве вообще было много хорошего. Например, Дик и Джордж Уизли, они меня много чему хорошему научили. Что ножик метнуть, чтоб в консервную банку попасть, что на летящую над землей метлу без рук запрыгнуть, что на дереве вниз головой повиснуть — раз плюнуть. Папа, правда, уверен, что это они меня с панталыку сбили. А уж когда мой крестный научил меня хитрым образом руки выкручивать и точно в коленную чашечку бить, если сзади хватают, тут папа вообще взъелся и долго-долго орал, что лучше б я некрещеная осталась, чем в крестных дядю Рона заиметь. Орал в таких изысканных выражениях, что я даже некоторые записала, чтобы щегольнуть при случае.

Дик и Джордж были в детстве моим спасением. Не знаю уж, чем моя семья так не по вкусу приходится всяким окружающим нас обществам и чем мы так привлекаем журналистов, но если бы не близнецы Уизли, я бы свихнулась от одиночества годам этак к пяти. На мое счастье, Дик и Джордж по сю пору всегда готовы меня развлечь. Особенно весело нам бывает раз в год, когда мои и их домашние отправляются на празднование Победы. Меня на этот прием никогда не брали, поскольку папа категорически заявил, что мне нечего делать в этом блядуарии. Видимо, в семействе Уизли придерживались того же мнения, и поэтому раз в год наш дом всецело принадлежал мне и близнецам.

Мои родители вообще редко выходят «в свет», только когда не отбодаться. Им и так хорошо: мама коллекционирует научные степени, папа по нескольку месяцев колдует какое-нибудь очередное суперпродаваемое зелье, Гарри занимается своим рестораном, ему там официозов и приемов хватает… Но раз в год второго мая — это ритуал. Раз в год мама заказывает у мадам Малкин роскошный наряд стоимостью в небольшой дом на Диагон-аллее. Раз в год папа, матерясь, влезает в парадную мантию — матерясь, потому что она бархатная, тяжелая, а у папы хондроз, и папа после второмайской вылазки будет три дня бревном лежать. Раз в год Гарри меняет свитер и джинсы на смокинг и камербант, и тоже очень недоволен, потому что ему неудобно в этих «пингвиньих одежках»… Возвращаются заполночь, и мама сразу падает спать, не смыв макияж, а папа и Гарри запираются в ее кабинете и надираются до поросячьего визга.

Раз в год каждый год — но сегодня Дик и Джордж не поехали ко мне, у них теперь свои развлечения. Дик вон, от любви второй год сохнет, сегодня наконец раскрутил предмет своей страсти нежной на свидание. У Джорджа тоже там какие-то свои дела. Сегодня я осталась одна. И решила испечь пирог, потому и сижу сейчас в разгромленной кухне, вся в вишневом соке, пол завален косточками, и думаю, что Гарри будет в шоке от кухни, и ему на мою прическу будет ну просто положить. Не все ли равно, с какой прической меня убивать?

Одна надежда: к тому моменту, как он и родители вернутся с праздника, я успею все прибрать и сама убраться с глаз долой. И ладно, если кухонный раздрай увидят родители, но вот Гарри…

У Хелли Снейп действительно две беды. Рост и Гарри Поттер.

Я помню Гарри столько же, сколько помню себя. Что-то появлялось, что-то уходило, но Гарри был всегда. До одиннадцати лет я помыслить не могла, что существовать без него в принципе возможно. Он был абсолютной и постоянной величиной в моем детском мире, одним из трех китов, на которых держалось мое огромное ребеночье счастье. В начале моей жизни Гарри был спасителем ото всех невзгод и печалей, сказочным добрым волшебником, творящим необыкновенные чудеса каждый день. Окруженный облаком вкусных запахов, с удивительно ясными глазами, с едва уловимой улыбкой в уголках губ, он казался мне единственным настоящим волшебником в магической Британии.

Потом он сделался лучшим другом, соратником по шалостям и по полетам на метле, плакательной жилеткой, великим отмазывателем меня от родительских нравоучений и стопроцентным гарантом невообразимо вкусных лакомств. В детстве я плохо ела, и Гарри творил с едой что-то фантастическое, лишь бы уговорить меня проглотить кусочек: от забавных рожиц из варенья на омлете до дворцов из картофельного пюре…

Потом меня отправили в Хогвартс, и я не могу сказать, по кому я тосковала больше — по родителям или по Гарри. Только на первом курсе я сбегала домой трижды, и каждый раз меня встречал Гарри, уговаривал, успокаивал, убеждал, а потом сопровождал обратно. Придумывал для директора какую-нибудь несусветную ахинею, что якобы он забрал меня из школы на один вечер для семейного торжества, и возвращался домой. А я оставалась. Реветь в подушку ночами и лезть на стенку днем от скуки: на первых трех курсах мне совершенно нечему было учиться, а наша домашняя библиотека, хоть и уступала хогвартсской по размерам, по ценности и информативности превосходила ее по крайней мере вдвое…

Но наступало лето, и за мной приезжал Гарри, и я с визгом неслась по коридору ему навстречу, игнорируя завистливые взгляды сокашников. Он подхватывал меня и, смеясь, кружил по колоннаде, и большего счастья я не в силах была тогда придумать.

Беда не в этом… Беда в том, что девочки растут. Вот и я подросла… да чего уж там — вымахала. А девочкам хочется любви. Даже самым страшненьким, даже самым-самым дурашливым всегда хочется любви. Нам постоянно поют из радио всякие глупенькие песенки про любовь, мы читаем про нее в книжках, и нам отчаянно хочется ее — красивой, возвышенной и томно-порочной одновременно, прекрасной. Книжной. А такой не бывает. Почему нас окружают сладкими до аллергии иллюзиями, зачем нас пичкают розовыми сказками, для чего в нас взращивают эту бесплодную романтику? Ведь мы, начитавшись и наслушавшись, будем искать себе вот такую любовь! И не найдем, потому что ее не бывает! Зачем нас обрекают на унижение разочарования, на ужас расставания с мечтой? Ни одна девчонка, вдруг обнаружившая, что с высокой любовью ее жестоко обманули, не решит, что прекрасных и благородных принцев не существует в природе как вида. Она решит, что это она сама недостойна. За что такое наказание? В чем мы заранее виноваты?

Я выросла и, естественно, размечталась о кренделях небесных. Я ведь тоже и начиталась, и наслушалась. Мои сверстницы уже вовсю зажимались с мальчиками постарше в укромных уголках замка, в девчоночьей спальне витали шепотливые таинственные разговоры «про первый раз», вместо детских хлопчатобумажных трусов появлялись разбросанные по стульям эфемерные ажурные лоскутки. А я мечтала беспредметно и бесполезно о сказочной любви, и мой физический контакт с представителями противоположного пола ограничивался драками с Малфоем. Я сознательно перекрыла для себя путь, на котором девочки начинают искать во всех окружающих мужчинах воплощение своих идеалов. Нет, не с моими исходными данными сметь надеяться на большое и светлое. А к низменному и грязному я не готова, потому со всеми парнями, что пытались забраться ко мне под мантию, у меня разговор короткий. Если б я знала, какой это был убийственный наивняк!

Да лучше б я лишилась девственности по пьяни в квиддичной раздевалке! Беда пришла откуда не ждали, и да будут прокляты мои дурацкие мечты!

Потому что мне повезло. Моя фантазия оказалась очень реальной реальностью.

Реальность огрела меня обухом по голове, перекрыла кислород, выцедила мысли.

В тот день я на тренировке по квиддичу зазвездила Малфою ногой в морду, он свалился с метлы и крепко приложился сначала о дерево, потом о землю. Вызвали моих родителей. Приехал, как всегда, Гарри.

Мой обычный всегдашний Гарри, который так смешно пачкался в муке, отчаянно боролся с наметившимся брюшком, умильно кормил Сектумсемпру и тайком от родителей позволял мне попробовать «Аваду Кедавру». Совершенно незнакомый мне Гарри, спокойный и собранный, даже суровый — никогда не видела его таким. Он неторопливо поднимался по лестнице к директорскому кабинету, и вокруг него все замирало в благоговейном трепете. Гарольд Джеймс Поттер, кавалер ордена Мерлина первой степени, Герой войны, почетный гражданин магической Британии, один из самых сильных магов современности. Глыба. Мощь. Власть.

Я перепуганной мартышкой сжималась в углу, холодея от осознания, что Гарри — мой Гарри! — вот какой на самом деле… Все окружающие вдруг оказались такими маленькими, такими убогими по сравнению с ним, такими глупыми и суетливыми. Мелочь, таракашки под ногами, назойливые мухи. Все парни, которых я знала, неожиданно стали жалкими и смешными, как ощипанные павлины, игрушечно-ненастоящими, карикатурными, нелепыми… И я сама тоже сделалась маленькой-маленькой, глупенькой-глупенькой, беззащитной-беззащитной. Вот взял бы он меня, крохотную, в свои большие теплые ладони, и так бы стало хорошо и радостно, и так покойно, и томно, и блаженно…

Так, как я хотела.

С того дня я не мечтаю. Я люблю.

Ему почти сорок, и я не знаю о нем ничего. Мы редко видимся и почти не общаемся. Что его волнует, о чем он думает и мечтает — если он еще мечтает о чем-то? Он так и не женился, хотя в его жизни наверняка были женщины, были они и в его постели. А может, он тоже любит, и любит, как я: обреченно и безнадежно. Но мне хорошо его любить, потому что он не мечта, он жив, он дышит, и он не выглядит печальным…

Печальной буду выглядеть я, если не закончу к его приходу с пирогом и с уборкой на кухне! Так что берем в охапку эту вишневую кашу с жижей и сандалим ее на шматок пластилина, который я искренне считаю тестом.

Ну, расплылось все это счастье по противню, подумаешь. Вытек сок из бортиков теста, ерунда какая. Главное — я это сделала! Я его слепила! Теперь в духовку, температуру по рецептуре, выдохнуть и наводить шмон.

Выдохнуть получилось хорошо: рассыпанная мука всклубилась и осела ровным тонким слоем по всей кухне, включая меня. А вот со шмоном возникли определенные проблемы из серии «легко сказать». Почему у Гарри никогда такого бардака не возникает? Когда он готовит, это похоже одновременно на магический ритуал и цирковое представление: ножи мелькают веером, кастрюльки на плите попыхивают весело, сковородки довольно шкворчат, щепотку того — горсточку сего, и Гарри в мистическом туманце пара буквально танцует по кухне, словно индейский шаман, и вся кухня танцует вместе с ним в ему одному подвластном ритме.

Но я не Гарри, поэтому кухня выглядит так, будто в ней случилась Третья Магическая война. Значит, палочку в зубы, — то есть в руки! — и ликвидировать последствия неравной битвы меня с пирогом.

Как хорошо быть ведьмой! Палочкой махнула, и чугунная миска с остатками прилипшего теста направляется сама по себе точно в мойку. Ой, нет! Не точно! Стой! Стой, куда прешь!!!

Как-то я забыла, что воплями заколдованную миску не остановишь…

Миска элегантно отклонилась от заданного курса, набрала приличную скорость и со всего размаху, с грохотом и звоном врезалась в водопроводный кран. Кран исчез, как будто так и было, плотная хлесткая струя ледяной воды ударила меня в грудь и отбросила куда-то назад… Кажется, я даже завизжать не успела, потому что не сообразила толком, что произошло. Разразилась истошным верещанием только тогда, когда во что-то врезалась, споткнулась, и вода стала бить прямо мне в лицо. А то, на что я налетела в процессе неорганизованного отступления от взбесившегося крана, вдруг оттащило меня в сторону и заговорило голосом Гарри:

— Хелли! Хелли! Что стряслось?!

Да так, ничего особенного, просто от кухни остались одни воспоминания…

Ответа дожидаться Гарри не стал. Скинув смокинг, он загнул в пять этажей и бросился на кухню, непостижимым образом увернувшись от брандспойтной струи из крана. Что-то грохнуло, бзямкнуло, струя нервно дернулась и ослабла, а потом и вовсе утихомирилась. На полу гостиной осталось несколько внушительных луж, в одной из которых сидела я — и буквально, и образно.

— Ептыть! — Гарри вышлепал из кухни, мокрый, грязный, взъерошенный и, по-моему, несколько недовольный. — Что это было?! К нам приходил бегемот?

Стоит такой весь из себя сурьезный, а у самого волосы в разные стороны, с очков вода стекает, и кусочек вишни к носу прилип… и я вместо того, чтобы каяться, начинаю ржать. И не могу остановиться, меня прямо колотит от смеха, до боли в легких, до икоты, до крика. Я корчусь на полу, гогоча и постанывая, до тех пор, пока сильные руки довольно грубо не приподнимают меня за шкирку, и Гарри с воплем:

— Да заткнись ты, ненормальная! — отвешивает мне две звонких оплеухи.

Больно и неожиданно.

Замолкаю, снова таращусь на него, щеки горят, руки трясутся, в горле ком, и даже дышать страшно. Потому что понимаю: он может свернуть мне шею, как куренку, не прилагая никаких усилий. Он поддерживает меня под спину, и мне очевидно: сожми он руки чуть крепче, и от моего хребта останется одна труха. А у него на скулах желваки играют, и он цедит сквозь зубы:

— Что — ты — там — натворила?

— Я просто… я хотела… хотела… — голос не слушается, пищу сдавленно, и дыхание спирает от ужаса и вины. — Сюрприз…

— Блядь! — Гарри разжимает руки, и я с каким-то деревянным стуком падаю обратно на пол. — Сюрприз удался!

Он поднимается, отходит к кухне, заглядывает туда, издает вздох, стон, шипение… и начинает орать, срываясь на яростный хрип:

— Какого хуя ты туда вперлась?! Я же, мать твою, сто раз говорил, чтоб никто на кухню не лазил! Пизда ты нестроевая, совсем страх потеряла! Ты же дом взорвешь на хер, и скажешь, что так и было! Сюрприз, еби тебя колом! Чем ты вообще думаешь, башкой или жопой?!

Мерлин мой… мамочки… я виновата, конечно, и вообще дура, но зачем же со мной… так… Да еще Гарри! Вот это — это Гарри? Это злобное грубое чудовище — мой Гарри, моя мечта, мой герой, моя любовь?! Господибоже… за что?! Ну за что?!

Судорожно зажимаю ладонями рот, чтобы всхлипы не рвались наружу, сквозь слезы ничего не видно, гостиная смазалась и куда-то поплыла, и я только отчаянно пытаюсь подобрать свои бесконечные ноги, стать маленькой и незаметной, усохнуть в манную крупинку, закатиться в щель между половицами и там пропасть, чтобы никто и никогда больше не нашел. Поднимаюсь, бросаюсь прочь — но спотыкаюсь, опять падаю, как сломанный циркуль… локти, колени, подбородок в кровь, а мне уже пофиг, лишь бы скорее отсюда, скорее, скорее!

— Хелли! Хелли!

Гарри хватает меня поперек талии — он силен, очень силен, но я все равно брыкаюсь в исступлении незаслуженной обиды, визжу, отталкиваю, бью куда попало… Он ловит мои запястья, что-то говорит, но мне больно, я захожусь уже совсем истошным воплем — пока до моего сознания не доходит, что именно говорит Гарри.

— Прости меня, прости, малыш, прости, ненаглядная моя, прости…

Он целует мои руки, он целует глаза, он гладит меня по щекам, стирая слезы, утыкается лбом мне в плечо и повторяет, как мантру:

— Прости, прости, прости…

Он держит меня под спину так крепко, бережно и нежно, что у меня на миг путаются мысли: неужели это он только что в бешенстве орал на меня матом? У кого плохо с головой, у меня или у него?

— Прости, принцесса, прости, я идиот, я пьян, прости…

Обмираю в растерянности. Гарри стоит на коленях на полу, я полулежу на его руке, вздрагивая от непроизвольных всхлипываний, а он все целует, целует — плечи, шею, щеки, снова глаза… От него пахнет немного спиртным, немного одеколоном, немного вишней, и еще чем-то незнакомым, но таким близким, таким желанным и родным, что даже обида моя отступила и спряталась в уголочке души до лучших времен.

Как давно он не обнимал меня! С того самого злополучного дня, когда я уронила Малфоя. Тогда Гарри вышел из директорского кабинета, поглядел на меня долго и напряженно, словно впервые увидел… вымолвил:

— В следующий раз приедет отец, — и ушел, не оборачиваясь.

Больше он никогда не прикасался ко мне, и даже вел себя со мной сдержанно-отстраненно.

— Горе мое, беда моя, погибель моя, прости, прости…

Как я истосковалась по его объятиям, по его запаху, по нему всему!

Неосознанно, с запозданием поняв, что делаю, я скользнула рукой в его жесткие волосы… и ощутила на губах его дыхание. Он поцеловал меня быстро, словно случайно, и замер, глядя ошалело, — видимо, тоже сообразил, что сделал.

— Хелли…

И тогда я поцеловала его сама.

И он ответил.

Яростно, настойчиво, вкусно, жадно. Гарри целовал меня, и я боялась верить в реальность происходящего — ведь так не бывает, мечты не сбываются! Но он целовал меня, и все плотнее прижимал к себе, и я ощущала, как ходит ходуном его грудь под мокрой тканью парадной рубашки. Я обвила его шею обеими руками и сама тянулась навстречу: мне казалось, стоит только отстраниться, и он сразу исчезнет, как сладкий сон или горячечный бред, а я обнаружу себя забывшейся над маминой монографией по Трансфигурации…

Он медленно оторвался от моих губ и изумленно-вопросительно выдохнул:

— Принцесса?..

Да какая, к драклам, принцесса! В его руках я чувствую себя королевой, не меньше!

Я не оставила ему простора для сомнений.

Я провела пальцами по его шее, пробралась под рубашку, погладила по спине. Гарри прерывисто вздохнул и как будто нахмурился, но я не собиралась отступать: пусть это сон или бред, но я получу кусочек своего счастья, даже если оно приснившееся или бредовое!

Моя мокрая футболка послушно поползла вверх под его горячими руками. Я вывернулась из нее, в первый раз в жизни не стесняясь собственного тела. Гарри глубоко, с хрипом вздохнул и склонился, прильнул губами к груди, подхватил под ягодицы, заставляя прижаться крепче. Стало тяжело и обморочно, в бедрах затлел густой жар, и я стала уже не я, не совсем я, не та я — другая, любимая и желанная, не мечтающая, но получившая все, о чем только могла мечтать! Эта другая я с бесстыжей смелостью предложила свое тело мужским ласкам, другая я сама ласкала мужчину без сомнений и смущений.

Да какие могут быть сомнения и смущения, когда сбывается мечта!

Глаза Гарри были непривычно темными в вечернем полумраке гостиной. Он смотрел на меня долю мгновения, и, похоже, увидел все, что хотел. А потом поднял меня на руки и в три шага пересек гостиную, уложил меня на диван и снова опустился на колени — покорный, благоговеющий, решительный. Такой красивый. Такой отчаянно любимый. Такой мой.

Я нежилась под его взглядом, я истекала нетерпением, я тихонько мурчала, когда он избавился наконец от рубашки, и я смогла свободно гладить его плечи, я дрожала, принимая новый поцелуй, и пела кровь: ликуй, сумасшедшая счастливица! Под тяжестью его тела и собственного желания я потеряла последнюю стыдливость, только бы случилось наконец, случилось то, после чего нет возврата, и то, после чего либо любовь, либо ненависть!

— Принцесса… — шепот перешел в стон, в хрип, в рык. — Принцесса!

Обнимает почти до боли, но я хочу еще больнее, еще ближе…

— Гермиона…

Что… при чем тут мама?!

— Север… ммм… Северу… ну подожди…

Ой, мама!!!

Гарри дергается и замирает, а потом плотно зажимает мне рот ладонью и вместе со мной валится на пол за диван — я от неожиданности даже «мяу»сказать не успела.

В передней неразборчивый шум, хлопок двери. Мамин голос — незнакомый, с игриво-обольстительной хрипотцой, медово-тягучий, шелестящий, но это определенно мамин голос:

— Северус… Севе… о-ох!

Гарри делает большие глаза и беззвучно ругается, притискивая меня к ковру. Да понятно, что нужно сидеть тише Сектумсемпры…

— Северус!

— Помолчи…

— Ты мне на подол наступил!

Ой! На это умопомрачительное мамино платье! Папа в душе варвар, я всегда это знала.

— К черту подол…

Родители вваливаются в гостиную, и по неровным шагам слышно, что передвигаются они как-то сумбурно и торопливо. А Гарри хватает меня в охапку и отползает задом в угол между камином и книжной полкой — молодец, этот угол самый темный, туда даже солнечный свет не всегда добирается… Сбежать мы точно не успеем.

— Северус, ну подожди…

— Чего?

Ой, как папа недоволен!

— Ну не здесь же!

— Почему?..

— А-ах… Хелли дома… уви… увидит…

— Большая девочка, пусть видит и учится.

Или как раз очень доволен? Чтобы папа разговаривал вот так, непривычно низко, чуть хрипловато, с придыханием, так плавно, я тоже слышу впервые. В панике смотрю на Гарри — а у него выражение лица какое-то очень нехорошее, словно он прилюдно оконфузился самым неприличным образом, и ему это не впервой. Он медленно качает головой и сильнее вжимает меня в гобелен, словно стараясь протолкнуть между досками стены на улицу и следом просочиться.

Да я уже и сама готова просочиться, потому что родители валятся на тот самый диван, за которым мы с Гарри притворялись ворсинками ковра, и на слабые мамины протесты папа почти угрожающе рычит:

— Никто не помешает мне заняться любовью с собственной женой в собственном доме!

Мама смеется:

— А ты не думаешь, что…

— Ты знаешь, о чем я сейчас думаю!

Гарри дышит тяжело и с присвистом, а я вообще стараюсь не дышать: мама откидывается на диванную подушку, и папа нависает над ней точно так, как Гарри только что склонялся ко мне, и так же целует шею, оголенное плечо, грудь над кромкой лифа… мамины руки на темной папиной мантии кажутся неестественно-белыми в полутьме гостиной.

Папа поводит плечами, пытаясь избавиться от этой мантии, ворчит досадливо, а под мамиными руками она сползает легко и быстро, оседает на пол тяжелой бесформенной грудой.

— Северус…

— Заткнись.

Во нормально! Хорошая такая предсексовая романтика! Скашиваю глаза на Гарри — он криво ухмыляется. А я за такое вдарила бы, между прочим, со всей страстью! С грубиянами у меня разговор короткий.

— Северус!

— Да можешь ты помолчать или нет?

— Да я-то могу, но ты тогда застежку на платье до послезавтрашнего утра искать будешь.

— Делать мне нечего — застежки твои отыскивать…

— Угу. А как ты его расстегивать собрался?

— Делать мне нечего — расстегивать…

Мамины юбки шумно вздымаются вверх пышным ало-белым ворохом.

— Северус! Я задохнусь!

Папин голос звучит приглушенно из-под ткани:

— Наконец-то замолчишь…

— Скотина-а-ахххх…

Чувствую, как глаза лезут на лоб.

Это не мои родители. Я не знаю этих людей. Мои родители — сдержанные и чопорные, я никогда не видела, чтобы они касались друг друга с малейшим намеком на интимность. Никаких поцелуйчиков, никаких обнимашек, ни одного лишнего жеста или слова. Мои родители на людях — даже при мне! — ведут себя, как чужие! Они держатся друг от друга на гриффиндорском расстоянии, они держатся друг с другом сухо и делово, они никогда не подали ни единого повода для скабрезных сплетен. Родительская спальня всегда под замком и тридцатью тремя заклятиями, я до сих пор недоумеваю — что они там такого прячут. Свою любовь? Разве любви следует стыдиться?

Так вот, эти двое, этот мужчина и эта женщина, не имеют ничего общего с моими родителями. Эти — страстные и безоглядные, они ничего не смущаются и никого не стыдятся, они любят друг друга и не боятся обидеть, потому что знают: их слова будут поняты правильно. Эти двое бесстыже хвастаются своей любовью, упиваются ею, такой гордой и долгой, такой верной и проверенной, они считают ее достойной и потому не стесняются.

А я?.. Ведь я исстрадалась по безответной любви к Гарри, я берегла и лелеяла эту любовь с мазохистским наслаждением. И вот он, Гарри, он только что готов был взять меня, а я — отдаться. Он здесь, рядом, в темноте неясно поблескивают его очки, а щеке жарко от его дыхания. Четверть часа назад меня не волновало ничего, кроме него: хватай и беги! А что теперь?

Моя любовь — какой в ней смысл, если через двадцать лет от нее ничего не останется, кроме стыдливой неловкости? Если о ней вспоминать потом со смущенной усмешкой и краснеть от одной мысли о том, что…

Гарри не сказал, что любит. Он просто чуть меня не трахнул. А мне так хотелось, чтобы он любил, что я решила посчитать одно за другое. Значит, я ошиблась. Или нет? А если нет, то выдержит ли моя любовь испытание железом, огнем и временем? Как страшно и горько любить теперь, когда я знаю, как выглядит настоящая любовь, чем она дышит и какими словами говорит! Как страшно понимать, что твое чувство — это еще не любовь, это эскиз ее, набросок, первый шаг к ней… страшно догадаться, что этот маленький робкий любеночек может и не вырасти… не выдержать. Как стыдно любить, зная, что не справишься с любовью. Как больно любить, зная, что этому может прийти конец!

Но… значит ли это, что от любви нужно отказаться?

Смотрю на Гарри во все глаза: ох, если бы он знал, что в эту секунду я не трясусь от страха быть застуканной в полуголом виде подглядывающей за родителями — я решаю, стоит ли моя любовь к нему того, чтобы ждать? Он глядит на меня с грустной полуулыбкой и понимающе кивает.

Да разве может он такое понимать?!

— Северус! Северус, ну подожди!

Мамин полуистерический вскрик отвлекает меня от Гарри и от собственных терзаний.

— Что опять?

Вот теперь папа точно зол. Уж эту интонацию я знаю очень хорошо…

— Северус, прости, я… — мама торопливо оправляет юбки, сжимается в углу дивана. — Я не могу.

— Так.

Папа принимает позу под названием «всех убью, удин останусь»: спина прямая, ладони уперты в колени, на лицо вообще лучше не смотреть, а то икота от страха начнется.

— Мне твои истерики порядком надоели.

Истерики? Мама и истерики? Да она же всегда спокойна, как селедка под шубой!

Но мама виновато опускает глаза.

— Это не истерика. Я просто не могу.

— А утром могла?

— Утром было в спальне. Я здесь не могу. И нигде не могу! Мне все время кажется, что кто-то смотрит…

Гарри издает еле слышный стон и утыкается лбом в стенку камина.

— Ты права, это не истерика. Это паранойя!

— Да хоть шизофрения! Ты сам меня к этому приучил. Вот теперь и не жалуйся.

— А, то есть я еще и виноват!

— А кто? Я?

Молчание воцаряется такое, что я слышу, как шумит кровь в моих собственных жилах.

— Я боюсь, Северус… — мамин шепот вплетается в тишину так осторожно, что я не сразу понимаю, что тишины больше нет. — Я постоянно боюсь сделать или сказать что-то такое, что на следующий день будет растиражировано по всей стране. Я лишний раз подойти к тебе поближе боюсь — а вдруг из окошка фотокамера покажется… Не дай Мерлин где-то свольничать! Хелли заклюют, Гарри домой спокойно пройти не сможет!

Хотела бы я посмотреть на того, кто решит меня клюнуть! Кто не верит, спросите Малфоя, легко ли меня обидеть.

— Хелли заклюешь…

Папа тяжело вздыхает. Да, не так все просто в Датском королевстве… Никогда не предполагала, что у родителей могут быть такие трудности. По тому, как они общаются — вернее, не общаются почти, — я могла бы предположить все, что угодно: равнодушие друг к другу или ссору, но чтоб такое…

Мерлин мой, какой это ужас. Я несколько месяцев прятала свою любовь к Гарри, и при этом я была в школе, а он — дома, и единственный вчерашний день, когда я приехала на праздники, стал для меня мукой мученической: постоянно видеть Гарри, разговаривать с ним, и не показать ни словом, ни взглядом, что я…

За один день я едва не сошла с ума. Мои родители живут так двадцать лет.

— Послушай, ребенок…

— Мне сорок лет, какой я тебе ребенок!

— Наивный и неумный, — папа еле заметно усмехается. — Молчи и слушай, потому что я скажу это один раз и повторять не буду. Затверди, как двенадцать способов использования драконьей крови.

Мама смотрит с опаской. Ну да, я б тоже опасалась: когда папа начинает, что называется, вещать, всем в доме становится места мало… но папа хватает маму за талию и усаживает себе на колени — легко, как фарфоровую куклу.

— Я горжусь тобой, ребенок. Я горжусь тем, что ты моя. Ты — лучшее, что со мной могло случиться, и большее, о чем я смел бы мечтать. Не думай, что мне доставляет удовольствие строить из себя хладнокровную рептилию. Я хочу гордиться тобой при всех, на весь мир. Чтобы все знали, что ты великолепна, и ты — моя. Но если выбирать между сдерживанием собственных эмоций и скандалом, который непременно последует за их афишированием, я предпочту первое.

— Допредпочитался, — вздыхает мама. — Чуть не развелись…

Ох ни хуя ж ты себе! А я почему не знала?!

— Не развелись ведь. И ты опять услышала только последнюю фразу.

Я тоже только ее услышала…

Гарри блаженно улыбается. Чему он так радуется, интересно мне знать!

— Ты ж вроде не слепая. Почему, ты думаешь, мы сегодня так рано и легко сбежали?

— Ну и почему?

Нет, с мамой явно что-то не то: ей в любви признаются, а она сидит сердитая.

— Да потому что мы им больше не интересны! Они двадцать лет ждали от нас скандала, не дождались и выдохлись. Сегодня они обратили бы на нас внимание, только если бы мы вдруг начали трахаться посреди банкетного зала. Все, ребенок. Теперь нам можно все.

— Не прошло и двадцати лет… И я не ребенок.

— Докажи.

Вроде бы мама аж подпрыгнула:

— Чего?..

— Сюда иди.

Что папа такого сделал, что мама оказалась у него на коленях не боком, а верхом, я не заметила, потому что отвлеклась на Гарри: он так сильно меня стиснул, что ребра захрустели.

— И не ври, что ничего не хочешь.

Пихнула Гарри локтем — не поняла, куда попала, но он поморщился. Вот так, это я еще жалеючи!

— Ты мокрая по колено.

Гарри оскалился, слегка передвинулся — и вдруг сцапал меня за запястья так крепко и больно, что я едва не взвыла.

— А-а-а-о-ох…

Что это?! Это точно не я!

Это мама.

Она сидит на папиных коленях, чуть откинувшись назад. Беспорядочный ворох юбок пикантно шуршит с каждым ее движением: она плавно покачивается вперед-назад, закинув руки за голову, слегка выгибается, на алом атласе ее корсета мерцают тусклые блики далеких заоконных фонарей, отчего мама кажется совсем тонкой, почти призрачной… волшебной. Она едва слышно вздыхает, томно и таинственно, и вся гостиная словно наполняется загадочным туманцем запретного, откуда-то почти ощутимо тянет теплом и сладостью, и воздух почему-то становится тягучим и медово-вязким — не надышаться.

Неужели это на самом деле происходит так? Неужели книжки не врут?!

Мужские руки медленно скользят вверх по алому атласу. Папа полулежит, откинувшись на спинку дивана, что-то неслышно шепчет, и я могу прочитать по его губам только мамино имя… А она прижимается щекой к его ладони, кончиком языка облизывает подушечки пальцев, и они, влажные, касаются ее шеи, ключицы, исследуют глубину декольте…

— Не молчи…

Мама с улыбкой качает головой.

— Ты так давно не кричала для меня…

Мама делает вид, что не слышала.

А я делаю вид, что не прижимаюсь оголенной грудью к груди Гарри, и что его губы возле моего уха меня нисколько, ну вот нисколечки не волнуют, да и вообще меня тут нет.

И ведь меня на самом деле нет. Для моих родителей сейчас нет никого, кроме друг друга. И быть может, книжки не врут.

— Ну, ты сама виновата!..

И прежде, чем мама успевает что-то сказать или сделать, папа обхватывает ее вокруг талии и дергает к себе, она с удивленным вскриком падает ему на грудь:

— Северус!..

— Уже лучше…

— Пусти!

— Нет.

— А-ах!

От резкого толчка мама хватается за спинку дивана.

— Давай!

Новый толчок, и новый вопль звенит в люстрах.

— Давай еще!

Папа почти рычит, а мама заходится новым криком:

— Бо-о-оже-е!

— Вот так! Еще!

— Да! Да!

Нет. Я не могу этого видеть. Я не могу этого слышать. Теперь мне понятно, почему люди занимаются любовью за закрытыми дверями. Вовсе не потому, что неприлично демонстрировать сиськи-письки. Важно не то, что происходит между бедрами, важно, что происходит между людьми. А то, что происходит между людьми… хрупко и тонко: мазнешь грязным взглядом — все равно что бабочку схватишь за крылья. Ни у кого нет права калечить бабочек. Поэтому я закрываю глаза.

Я закрываю глаза и для верности утыкаюсь лицом в плечо Гарри. Не знаю, понимает ли он то, что понимаю я, но его рука тяжело ложится на мой затылок, поглаживает, ворошит волосы… Если бы я еще могла оглохнуть на время!

Весь окружающий мир наполняется женскими криками, стонами, всхлипываниями, ритмичным поскрипыванием дивана, сбивчивым невнятным шепотом, и всю эту какофонию прорезают, как зазубренным ножом, хриплые, короткие, исступленные приказы:

— Еще! Кричи еще! Кричи!

Говорят, что в шестьдесят лет любить хочется не меньше, чем в шестнадцать… неправда. В шестьдесят хочется любить гораздо больше. Я знаю. Я слышу.

— Северус… Северус… Северус…

Мамин голос шелестит не громче ее платья, и становится так тихо, что дыхание Гарри кажется мне оглушительным грохотом.

— Я люблю тебя, ребенок.

Папа на самом деле это сказал, или мне послышалось?!

Смотрю на Гарри — а у него глаза больше очков. Значит, не галлюцинация.

— Ты никогда этого не говорил… заболел?

— Привыкай.

Они все так же сидят, обнявшись, на диване. Они замерли, и замерло все вокруг, Гарри даже дышать перестал. И я тоже. Если они еще с полминутки так посидят, мы умрем от удушья, ведь в этом замершем мире просто невозможно сделать вдох. Зажмуриваюсь снова.

— Пойдем наверх… иначе я усну прямо тут…

— Спи, я тебя отнесу.

— У тебя же хондроз.

— Хондроз будет завтра.

— А что с тобой творится сегодня? То я от тебя неделями секса добиться не могу, а сегодня ты мне проходу не даешь с самого утра…

Папа тихо смеется.

— Ну должны же мои разработки и мне приносить пользу…

— Ты что… зелья напился, что ли?!

Ой. Зная, какого типа зелья изготовляет мой папа…

— Во-первых, не напился, а принял терапевтическую дозу. Во-вторых, если ты не заметила, мне уже даже не сорок. А в-третьих, тебе-то какая разница?

Теперь смеется мама:

— Да, разницы, действительно, никакой!

— А если нет разницы, то зачем себя искусственно ограничивать?

— Ты невыносим…

Шорох, непонятная возня, опять скрип дивана. Приоткрываю один глаз, осторожно кошусь туда: мама с утомленной полуулыбкой возлежит на диване и лениво поправляет измятое и растрепанное платье, папа меланхолично застегивает ремень.

— Зато ты вполне выносима. Иди сюда, я тебя вынесу.

— Если ты еще раз ко мне пристанешь, я не вынесу…

Судя по маминому голосу, она, мягко говоря, лукавит!

— Будешь много говорить — пойдешь наверх ногами.

— Ты уж определись как-то, кричать мне или молчать…

— Спать. Во сне ты не болтаешь.

— Я поработаю над этим…

— Ногами пойдешь!

— Да и пожалуйста.

Мама поднимается с самым независимым видом, без намека на элегантность подбирает юбки до самых колен и, громко топая каблуками, начинает триумфальное восхождение на второй этаж. Папа с усмешкой качает головой, поднимает что-то с пола… елки-молотилки, это ж моя футболка!!! Ой, провалиться мне на месте и ходить на голове с антиподами!

— Неряха… — бурчит папа, бросает футболку на диван и идет следом за мамой.

А ведь где-то там еще и рубашка Гарри валяется. Как это папа не заметил…

На втором этаже хлопает дверь. Гарри с хрустом распрямляет ноги:

— Пошли.

Легко сказать! Попробуй попрыгать, как валдайская коза, когда почти час просидела, сложившись вчетверо!

Пока я пытаюсь разобраться, где у меня какие конечности, Гарри берет с дивана мою футболку и протягивает ее мне, глядя в пол:

— Прости, принцесса. Я был пьян и потерял голову.

Спокойно, Хелли, только спокойно. Пьян и потерял голову — вот тебе все объяснение. Просто, как по морде съездить. Он и съездил, да не кулаком. Сверни свои мечты в трубочку и засунь куда сможешь — у женщин выбор большой.

— Не бывает некрасивых женщин, бывает мало огневиски?

Гарри отворачивается.

— Нет. Ты удивительное создание.

Ага, все вокруг очень даже удивляются!

— Самое прекрасное на свете.

Не поняла…

— Не давай мне шанса, принцесса, — голос Гарри тих и глух, слова звучат трудно и тяжело. — Твоя любовь первая, моя… Не воплощай в реальность мои иллюзии. Я жил так Мерлин знает сколько лет, и еще столько же проживу. Но если моя Галатея вдруг оживет, а потом снова обратится в камень, мне и жить станет незачем.

— Трус.

Слово вылетело как-то само собой, я не успела его проглотить.

— Не суди о том, чего не знаешь.

Ах ты!..

Из угла меня выбросило, словно пружиной, горло рвануло злобой:

— Это я-то сужу?! Я?! Ну и говно же ты, Гарри Поттер, а еще Герой! Да тьфу тебе под ноги за твой идиотизм! Ишь, благородный выискался… Думаешь, если мне семнадцать, а не тридцать семь, так я в любовь поиграюсь для общего развития и пойду по другим койкам задравши хвост скакать?

— Прикройся…

Я ловлю футболку на лету и со всей страстью запускаю ее обратно — жаль, что она не тяжелая:

— На хуй пошел!

Все, больше не могу. Даже плакать не могу. Обхватываю себя руками — действительно, чего я тут сиськами трясу. Еще было бы чем трясти…

— Прав твой отец, Гриффиндор — это диагноз.

Пушистый плед аккуратно ложится на плечи, укутывает теплом ткани и мужских рук.

— Сам-то не с Гриффиндора, что ли…

— В последнее время я все реже об этом вспоминаю.

В пледе хорошо, а без пледа стыдно. Поэтому, когда Гарри усаживает меня на диван к себе на колени вместе с пледом, я не сопротивляюсь.

— Завтра утром ты уедешь.

Конечно, уеду, куда я денусь.

— А что будет дальше, Гарри?

— А дальше…

Он смотрит на меня снизу вверх, как сверху вниз. Кладет ладонь мне на затылок, заставляет наклониться и выдыхает прямо в губы:

— Дальше будет все, как ты захочешь.

А я хочу его поцеловать, и если я чего-то хочу — я это… сделала бы, но негромкий хлопок на кухне и густой запах горелого не способствуют никакой романтике!

Гарри встревоженно принюхивается:

— Принцесса… что это?

Блин, я совсем забыла!

— Пирог…

И Гарри с воплем:

— Жопа ты с ручкой!!! — швыряет меня на пол ровно за миг до того, как на кухне раздается взрыв.

* * *

— … и скажи спасибо Мерлину, хуекрыл ты семипёздый, что у меня времени мало! Будь моя воля, я б тебе очко раскаленным ломом порвала и колючей проволокой заштопала!

Времени у меня действительно мало, поэтому вправление мозгов Диггинсу проходит в оперативном режиме. Отольется мне когда-нибудь моя гриффиндорская доброта: все девчонки перед Выпускным балом последний глянец наводят, а я объясняю всяким козлам, почему нельзя бросать свою девушку в такой день. Мари уже третий час ревет, не успокоить, а нам через полчаса дефиле по парадной лестнице устраивать. У меня у самой один глаз накрашен, волосы в состоянии ощетинившегося дикобраза, и чулки куда-то потерялись.

— Учти, мудоскреб опездолический, если ты сейчас же у Мари не попросишь прощения, тебе трамвай за счастье станет! Так что давай, на колени — и ползи до самой нашей башни. И гудеть, как Хогвартс-экспресс, чтобы она тебя простила, понял, задрот?! Вперед и с песней в темпе вальса!

Швырнула придурка на пол, ногой наподдала для верности, чтоб ускорение придать, и помчалась к себе красоту на лице рисовать. Хорошо все-таки, что у меня длинные ноги: могу через пять ступенек перешагивать…

Мне можно идти в курсанты Аврората. Четверть часа на одежки и остатки макияжа — чем вам не рекорд! Влезла в туфли, когда девчонки уже при полном параде у дверей топтались.

— Ой, Хелли… — восхищенный вздох.

Что «Хелли», ну что опять «Хелли»?! будь проклят тот день и час, когда я уступила маминым уговорам и согласилась на это платье! У меня в нем, такое ощущение, ноги от шеи начинаются! Еще и каблуки эти невозможные, не сверзиться бы с лестницы в этаких протезах… Орудия пытки, ну честное слово.

До лестницы я, плюнув на все с Астрономической башни, шла босиком. А там опять пришлось обуваться: общественность не поймет. И ничего, что я с моим ростом да еще на таких каблучищах могу комаров на потолке бить, не вставая на стул…

Лестница залита светом. Все вокруг сияет и блестит, и мне даже не видно, что творится внизу — сплошное переливающееся марево. Слегка лихорадит, но это от страха свалиться с лестницы. С чего мне еще волноваться? Щас аккуратненько, левую ногу, правую ногу, держим равновесие, улыбаемся… левой, правой…

Каблук цепляется за расщелину в каменной ступеньке, что-то хрустит, и я уже в полете представляю все великолепие моего позора и весь спектр ощущений от столкновения с полом…

— Под ноги надо смотреть, принцесса.

Удар не состоялся.

Это Гарри удачно зашел.

Он опускается на одно колено, без малейших усилий высвобождает мой застрявший каблук. В звенящей тишине — да что они там все уставились, цирк им тут, что ли! — встает рядом, предлагает руку:

— Прошу, принцесса.

Да, с ним будет надежнее. И даже как-то совсем не страшно. Только что он тут делает, всехняя родня в Большом зале тусоваться должна…

Ух. Ну какая девчонка может похвастаться, что шла на Выпускной с Гарри Поттером! Это вам не Малфой, Малфой вон в углу бледнеет голодной молью.

Но зачем Гарри это делает? Вид у него решительный и горделивый, идет он уверенно и внушительно, и держит меня так, будто имеет на это право… И те, кто на нас смотрят, должны быть клиническими идиотами, чтобы понять все неправильно.

Ну что ж, будем принимать от родителей переходящее знамя скандала! В конце концов, моя фамилия — Снейп, и пошли все на хуй. Папа с мамой научили меня очень многому, а самое главное — научили бороться за право любить без оглядки.

Мы останавливаемся на самой последней ступеньке, Гарри триумфально обозревает окружающих. А я… я никогда не чувствовала себя такой красивой. И значит, книжки не врут!

Перед дверью в Большой зал Гарри останавливается снова. Он смотрит на меня… как-то недоверчиво, словно сомневается в реальности происходящего. И, когда я уже открыла рот, чтобы спросить, он вдруг прошептал:

— Как долго я тебя ждал…

— Два месяца? — пожимаю плечами.

— Нет. Как долго я тебя ждал…