Ящик Пандоры (джен)

Быть Блэком, — часто повторял мой дедушка, — это значит быть королем.

Я верила, всегда верила его словам. Но сегодня я впервые в жизни хочу хотя бы на миг забыть о том, что я Блэк.

Блэки. Древний, гордый род моей матери. Говорят, белый цвет таит в себе всю палитру оттенков. Глупость. В черном намного больше граней. Как вспышка падающей звезды разрывает огнем спокойное небо, так и звучание этой фамилии заставляет по-другому биться сердца людей, порождая всю гамму чувств. Благородство и безумие, зависть и восхищение, презрение и ненависть — все сплетается в нескольких буквах этой фамилии.

Блэки. Я придумала себе новое имя, ненавидя свое собственное. А как можно любить свое имя, если тебя зовут Нимфадора? Дурацкое имя, как такое вообще можно выдумать. Когда я однажды спросила маму, кто дал мне его, она, смущенно отведя глаза и кусая губы, ответила, что это была ее сестра — Андромеда. Всякий раз, когда речь заходила об этом странном создании, на лицах мамы и Нарциссы появлялся какой-то чужой, незнакомый мне оттенок печали, в котором мне чудился привкус вины. За все годы, когда я сталкивалась с ней, я так и не смогла прочитать на ее лице ничего, кроме глупой, болезненной улыбки на сомкнутых губах, с которых не слетало ни звука. Успела ли эта сумасшедшая оценить подарок сестер, которые должно быть так любили ее?

Быть Блэком — значит быть королем. И позади меня сейчас, облаченная в черные мантии, с тяжелыми букетами в руках стоит королевская свита из тех немногих, кто пережил эту затяжную войну. Вот только сейчас я вовсе не желаю их видеть. В боях, среди вспышек и дыма, даже не видя лиц из-за масок, я различала каждого. Голос, жесты, движения каждого были знакомы мне. Они были моей семьей, которую война отняла у меня. Но сейчас, когда единственной маской на их лица ложится притворная скорбь, они кажутся мне всего лишь серой массой, подобно окутавшему все кладбище Блэклому туману, пропитанному тяжелым сладковато-горьким запахом последних осенних цветов.

Стоя перед могилой с именем «Сигнус Блэк», я впервые хочу забыть о своей принадлежности к этому роду. Потому что короли не умирают так. Короли приветствуют своих воинов, вернувшихся с победой, а мой дедушка к этому моменту уже окончательно погрузился в мир своих грез. Какая ирония, дожить до победы, но не узнать о ней. Короли поддерживают своих наследников, а не смотрят им в глаза пустым, бессмысленным взглядом. Королевские речи не похожи на отчаянные, дикие вопли, от которых стынет кровь и замирает сердце. Хотя нет, не крики пугали меня, а бесповоротное безумие, от которого нет спасения, повергало меня в отчаянья. Короли не умирают беспомощными и сумасшедшими, ни на секунду не приходя в сознание.

Есть ли грань между смертью и безумием? Какой мир открывается после смерти сумасшедшим? Быть может, дедушка и не заметил смерти, как не услышал весть о конце войны? Что видели его пустые глаза? Я бы хотела верить, что он был среди любимых им звезд, но крики и гримасы этой затянувшейся агонии рисуют лишь картины того, как он захлебывался в темных водах Стикса. И быть может, захлебывается в них до сих пор.

Короли не умирают в безразличной, глухой тишине. Почти теряя сознание от этого аромата, растекающегося в холодном воздухе, я до боли в глазах вглядываюсь в серое небо, с тоской пытаясь рассмотреть в тяжелых облаках свет далеких звезд. Я так мечтаю о том, чтобы падающая звезда озарила бескровные небеса, став запоздалым подарком для того, кто всю жизнь грезил о свете далеких созвездий. Но небо далеко и безразлично к мольбам живых и предсмертным фантазиям умирающих, тоскующих о неведомых мирах. Небо не ответит ему, влюбленному до потери рассудка в звездное сияние, не заметит его смерти и не станет скорбеть о нем, проливаясь серебряным дождем.

Как и весь остальной мир. И поэтому, глядя на своих боевых товарищей, которых привел сюда лишь долг, я понимаю, что их не должно быть здесь. Хотя нет. Не так. Не только они должны быть здесь. Я хочу забыть о своем роде, потому что я — последняя из Блэков.

Здесь нет моих родителей. Это же была их война. Их победа. Кадмова победа, внезапно понимаю я. Они сражались за этот новый мир, новый порядок, но им самим увидеть его не суждено.

Осталась лишь я. Нимфадора Лестрейндж. Не последняя по крови. Но последняя из наследников.

Я хочу, мучительно хочу забыть о том, кто я. Я могу легко принять любое обличие и сбежать в любую точку мира, но узы крови мне не одолеть. Все на этом старом, давно заросшем, кладбище напоминает мне о моем разваливающемся доме, пробуждая мучительные мысли о тех, кто должен стоять рядом со мной.

Я не хочу возвращаться в свой дом. Не потому, что боюсь почувствовать, что без дедушки он опустел. Наоборот, я боюсь до конца осознать, что он был мертв уже давно. Я боюсь до конца прочувствовать всю нелепость его смерти.

Андромеда. Другая причина. Живой призрак, бледная тень мэнора. Живая, она всегда была для меня более мертвой, чем мои погибшие родители. Изменилось лишь хоть что-то для нее? Мелькнула ли у нее хотя бы на секунду мысль о смерти ее отца? Я боюсь увидеть всю ту же странную улыбку, говорящую о том, что не изменилось ничего.

И письма. Бесконечные стопки писем Нарциссы. Сухие листья, последние кусочки жизни умирающих деревьев, последние мысли сломленной в своем заключении Нарциссы. Чернильные слезы и мольбы о помиловании. Не для нее. Для Драко. В каждом своем письме, так похожем на предыдущее, она умоляет меня спасти его. Я не хочу его спасать. Он предатель. Как и она сама. Эти письма лежат, разбросанные по всей моей комнате. Как бы я хотела сжечь их, представив, что с ядовитым дымом растворятся и все слова Нарциссы и все ее мольбы. Как бы я хотела больше никогда не читать их и не приходить к ней в камеру.

Но я не могу. Я люблю Нарциссу. Поэтому я знаю, что найдя ее очередное послание, я вновь аппарирую к месту ее заключения и молча войду к ней в камеру.

Я не знаю, сколько раз я была у нее, а сколько раз проигрывала эту сцену в своем воображении. Но каждый раз она повторяется в точности, вплоть до мельчайших деталей. Я знаю наперед каждое слово, каждый жест, каждую минуту молчания. Представив это вновь, я закрываю глаза.

Я знаю, как будет отдаваться звук моих шагов по гранитным коридорам нижних этажей министерства, где держат пленников в ожидании приговора. Помню игру теней на стене ее одиночной камеры. Ее поникшую фигурку, нерешительную и истощенную. Ее молчание, ее страх повторить свои мольбы. Помню слезы на ее ресницах и сломленный, затравленный взгляд, говорящий о том, что она видит во мне мою мать.

Нет, Нарцисса, ты ошибаешься. Мама влетела бы в твою камеру, как вихрь, сметая все на своем пути. Она бы до боли заломила твои хрупкие запястья. Она бы надавала тебе пощечин, оставив на твоей бледной коже пугающе яркие следы. Она бы кричала на тебя, воя как раненый зверь, а ты бы вторила ей.

Но я не мама. Я могу быть для тебя лишь безмолвным палачом. Я лишь прожгу тебя взглядом, пытаясь найти ответ на свой вопрос. Единственный вопрос. И его, рыдая и крича, задала бы тебе и моя мама.

— Нарцисса… — помедлив, тихо скажу я, — зачем?

Зачем, ты предала нас, когда победа была так близко? Зачем в шаге от победы ты захотела все разрушить? Зачем ты, осматривая тело Поттера, солгала, что он мертв? Зачем? Чего ты хотела тогда? Ты желала Лорду поражения? Темный Лорд все равно убил мальчишку. Несколькими минутами позже. Ты же навлекла на себя клеймо предательницы и лишилась свободы. Зачем?

— Зачем?

— Драко, — прошепчет Нарцисса, едва сдерживая слезы.

Ты скажешь о том, что это был твой единственный шанс прорваться к сыну и спасти его. Показав этим всю глубину своего предательства.

— Она была твоей сестрой, — отвечу я, чувствуя, что и сама хочу плакать, — как ты могла Нарцисса? Ты хотела, чтобы моя мама умерла напрасно?

Твои черты исказятся, как от удара, а я не в силах больше это терпеть, хлопнув дверью, покину твою камеру.

Стоя в этой тишине, я мечтаю, чтобы хоть что-то случилось и вырвало меня из этих воспоминаний. Пусть и не звезда. Например, дождь. Я могла бы представить, что потоки воды, стекающие по щекам — это все мои невыплаканные слезы. Потому что сегодня у меня их нет. Все слезы были выплаканы тогда, когда я поняла, что дедушка никогда больше не заговорит со мной, никогда на меня не посмотрит. Осознав это, я плакала, снова превратившись в семилетнюю девочку, чьих родителей отправили в Азкабан. А сегодня есть лишь ощущение тоски и неправильности того, что мне не с кем разделить эту утрату.

Но нечто необычное все же происходит. С неба падает не звезда или дождь, а письмо из лапок большой ухающей бурой совы. Тюремные совы. Нарцисса даже сейчас не оставляет меня в покое.

Смутно надеясь, что Нарцисса написала о дедушке хоть пару строчек, я разворачиваю ее письмо. Конверт кажется мне непривычно тонким. А разорвав его, вижу в послании всего одну фразу.

«Пандора, сегодня я раскрою тебе твой ящик»

Я ахаю. Пандорой меня называл только дедушка, которому, как и мне, не нравилось выбранное Андромедой имя. А последней фразой, что я от него слышала, была просьба никогда не открывать ящик Пандоры.

* * *

Я аппарирую в министерство, раздираемая недоверием, удивлением и гневом. А вдруг это просто очередная уловка ради ее драгоценного Драко, в чью камеру я так и не зашла ни разу после его пленения? Я почти бегу по Атриуму, когда до меня доносится злобный выкрик в спину

— Тварь! Что ты сделала со своей матерью?

Обернувшись, я сталкиваюсь с взглядом единственного глаза Моуди, который просто пылает от ненависти. Видит Мерлин, я не собиралась обращать на него внимание. Но он видимо сам хотел испытать на себе мою злость, будто не зная, на что он идет.

Артриум в министерстве после установления Лорда — весьма жутко зрелище. Теперь, не постамент «магия — сила» обращает на себя внимание, а пробитые в стенах ниши, ставшие клетками. Клетками с наиболее опасными преступниками, которым удалось выжить после войны. Это похоже на цирк уродов. Плененные, они символизируют всю власть Лорда и последствия неповиновения ему. Они как звери томятся в крохотных пространствах, а любой желающий может бросить в них проклятьем. Не смертельным разумеется. Чем-нибудь попроще, например, чтобы отвести душу во взвинченном состоянии.

Что я и делаю, отбрасывая Моуди к стенке ступефаем.

Быть может, клетки это и правда жутко. Но их мне совсем не жаль.

— Тварь, — шиплю я, подойдя к решетке вплотную и меняя свой облик. В своем обычном облике я похожа на маму, но есть и отличия, а сейчас я становлюсь ее точной копией, что еще сильнее разжигает огонь ненависти в его глазах, — что вы сделали с ней? Вы убили мою мать! Я тебя ненавижу. Да будь она здесь, от тебя бы и места живого не осталось. И будь уверен, я найду способ разорвать тебя на клочки даже через эту решетку.

Я убегаю прочь, не слушая его ругань. Вниз. К Нарциссе.

Переступив порог ее камеры, я понимаю, что сегодня все будет не так. У меня на секунду мелькает мысль, что Нарцисса тоже умеет менять обличия. Потому что мне кажется, что я вижу маму. Я никогда прежде не замечала в глазах Нарциссы такой ярости, такого затаенного бешенства. Только не спокойная и вежливая Нарцисса. Но сейчас во всем ее облике — сжатых ногтях, горящих глазах, расцарапанной коже и взлохмаченных волосах — нет и следа прежней кротости.

— Пандора, — ее глаза издевательски прищуриваются, — видимо ты переняла черты исключительно своей мамочки.

Я возвращаюсь в свой привычный образ — тот, где собраны черты всех моих родных. И ее тоже.

Одни разъяренные голубые глаза встречают другие.

— А какие черты я должна была перенять от тебя? Твою трусость?

— Девчонка! — кричит она, а у меня голова идет кругом от полного неверия в происходящее. Я наверно схожу с ума. Как мама. Как дедушка. Как Андромеда. У меня мелькает догадка о том, что безумие коснулось и Нарциссу.

— Ты обязана мне жизнью! Если бы не я, ты давно была бы мертва!

— Когда это ты меня спасала? — я ахаю от изумления.

— Увидишь, — она бьется в истерике, дергаясь всем телом, — Я спасла тебя, ты обязана мне всем, что имеешь.

— О чем ты говоришь?

— Я тебе покажу. Теперь, когда отец мертв, я имею на это право. Но обещай мне спасти Драко.

— Я не хочу его спасать! Он только путался под ногами! И едва все не угробил!

— Заткнись! После того, как ты увидишь, ты поймешь.

— Что я пойму?

— Увидишь, — Нарцисса вкладывает мне в руку маленький стеклянный пузырек, наполненный серебристой жидкостью, — а потом вернись и спаси его. Я спасла тебя, а теперь я умру по твоей милости!

На меня вдруг накатывает волна жалости к этой одержимой женщине. Я пытаюсь обнять ее, но она только отталкивает мою руку.

— Иди же. И вернись за ним.

* * *

Я возвращаюсь домой, вертя в руках пузырек Нарциссы. Воспоминания. Что она могла мне передать такого, что перевернуло бы мой мир и заставило спасти Драко? Я так в нем разочарована. Меня даже гложет любопытство, но эта странная лихорадка Нарциссы и ее слова о скорой смерти совершенно сбивают меня с толку. Я никогда не видела, чтобы она говорила что-то подобное.

Ящик Пандоры. Ее воспоминания — тот самый ящик, открыв который, я выпущу на волю страдания и боль? Но зачем? Какой в этом смысл? И это было то, о чем говорил мне дедушка? Мысли путаются, я перестаю понимать хоть что-то.

Наконец, я пересекаю порог дома. Он совсем обветшал, его держит теперь лишь магия. Как я мечтала в школьные годы привести сюда кого-нибудь из этих мерзких грязнокровок. О, тогда бы я показала им, что такое на самом деле магия. Заслышав звук моих шагов, Андромеда привычно приветствует меня, протягивая ко мне руки. Я глажу ее по волосам, думая о том, что неужели мне предстоит сойти с ума, превратившись в жалкое существо, подобное домовому эльфу? Мысль об этом пугает и напоминает о последних днях перед смертью дедушки. Двое сумасшедших в одном доме, один из которых почему-то боялся другого. Я вздрагиваю, вспоминая, как отводила его руки от глаз, не давая выцарапать их, как уводила его прочь от Андромеды, случайное столкновение с которой заставляло его выть, плакать и биться в конвульсиях.

Я вглядываюсь в ее лицо, пытаясь понять, кем же была эта женщина. Что было в ней такого, что могло напугать его? Кем же она была до того, как превратилась в бессловесную куклу? Я не знаю. Я никогда не видела ее нормальной, с самого моего детства она казалась мне лишь бледной тенью, лишь местным призраком из семейных преданий. Даже портреты мне казались более живыми. Я могу воскресить в своей памяти лица моих родных и увидеть их в моих многочисленных обличиях. Пусть я никогда не увижу в зеркальных глазах ничего, кроме собственной тоски, в моей голове звучат их слова и оживают воспоминания. Но не о ней. Ее имя дано в честь одного из самых красивых созвездий, но блеск в ее глазах погас задолго до моей встречи с ней.

Я так и не выпускаю склянку из рук. Да, я открою ящик Пандоры, я решусь погрузиться в чужие воспоминания. Но не раньше, чем воскрешу в памяти свои собственные. Смутные, призрачные, они ускользают от меня, растворяясь в глубинах мыслей как дым, исчезая, как мираж в пустыне. Мираж моего счастливого детства с любимыми родителями и ласковой тетушкой рождается сквозь дымку прошедших лет.

Порой, подкрадываясь к родителям, я слышу, как папа называет маму куклой. Я сдерживаю удивленные смешки, не понимая, как мой папа, такой умный, может говорить такие глупости. Ни одна из многочисленных кукол, которые дарит мне тетя Нарцисса, даже с самыми красивыми черными локонами, не может сравниться с ней. У кукол нет таких глаз, слегка печальных, но при этом сверкающих огнем, который бывает только у средневековых ведьм из маминых сказок, которые она рассказывает мне каждый вечер, укладывая меня спать. Сказки о ведьмах и эльфах, о драконах и королях, о феях и демонах, и в сумеречном свете вечера мама кажется мне волшебным существом, сошедшим со страниц старинных рукописей. А еще она рассказывает мне о волшебном мире, который мне еще только предстоит увидеть — о волшебной школе, в которой я буду учиться — непременно на змеином факультете, о моих предках Лестрейнджах со стороны отца и Блэках со стороны мамы, чья магия безгранична, а кровь чиста. В моем детском воображении, образы из ее сказок переплетаются, превращая мой дом в крепость, маленьких змеек в саду в василисков, а меня в маленького демона.

Мама гладит меня по волосам, ожидая пока мои отяжелевшие веки, сомкнутся, а потом выскальзывает из комнаты. Однажды, не желая спать, я проскользнула в родительскую спальню, и замерла, видя, как родители надевают черные плащи и странные белые маски. Спрятавшись за углом, я увидела, как они уходят в сад и исчезают в темноте. Всю ночь после этого я сижу у окна, вглядываясь в ночную мглу, пока, наконец, сон не одолевает меня. А утром родители ведут себя как обычно, ни словом не обмолвившись о странной ночной вылазке.

Сгорая от любопытства, но желая сохранить свой маленький секрет, я начинаю шпионить за ними. Каждую ночь я вижу, как они уходят, надев этот странный наряд, и никогда не могу дождаться их возвращения, сидя у окна до поздней ночи. Пока однажды, сидя на своем привычном месте, я не замечаю, как сад озаряет яркое сияние, а после вижу, как папа тащит на себе маму, на одеждах которой я замечаю кровь. Я бросаюсь вниз и что-то кричу, нечаянно сшибая все на своем пути, но папа не обращает на это никакого внимания, произнося над мамой заклинания и отдавая резкие приказы домашним эльфам. По папиному бледному, напряженному лицу ходят желваки, пока он дрожащими руками снимает с мамы платье и прикасается к ее израненной руке, с которой стекает толстая струйка темной крови. Меня пугает вид маминой крови, но кроме рваной раны, я замечаю еще кое-что. Странный рисунок на мамином запястье — черная змея, обвивающая череп. Почему же, я никогда прежде этого не видела? Я трясусь от страха и непонимания, но мама делает одобряющий жест, пытаясь мне улыбнуться. Наконец, когда кровь останавливается, папа отводит ослабевшую маму в спальню и остается со мной.

— Что случилось с мамой?

— Ее ранили, — кажется, папа с трудом подбирает слова, — ранили очень нехорошие люди.

— Грязнокровки?

Папа кивает.

Мама часто говорит мне о том, что грязнокровки — волшебники, рожденные в семьях маглов, плохие и следует держаться от них подальше. Я никогда не понимала до конца почему, но вспоминая залитые кровью одежды мамы и ее смертельно бледное лицо, начинаю этому верить. Я горячо, по-детски ненавижу их за то, что они причинили боль моей мамочке.

— А куда вы уходите? — я, наконец, решаюсь раскрыть папе свой секрет.

Его брови удивленно поднимаются вверх, и на секунду он замолкает, а потом продолжает говорить необычно серьезным тоном, которого я от него никогда прежде не слышала.

— Мы сражаемся с этими людьми. С грязнокровками. Мы хотим избавить волшебников от опасности, от вреда, который они хотят нам причинить.

Я заворожено слушаю его рассказ о том, что они с мамой не одиноки в этом деле. Существует целая организация под предводительством некого Лорда.

— А Лорд, — спрашиваю я, — это король?

— Да, — улыбается папа

— А вы с мамой — рыцари?

— Да, — кивает он, — можно и так сказать. Мы защищаем волшебников и оберегаем их секреты.

— А что это за рисунок у мамы на руке?

Папа снова молчит какое-то время.

— Это метка. Это знак нашей организации.

— Рыцарский герб? — неуверенно переспрашиваю я.

— Да, именно так, — папа пытается поддержать мою игру.

— А я стану рыцарем? — спрашиваю я, забираясь к папе на колени, — а у меня будет метка?

— Мы были бы очень горды тобой, — он обнимает меня и ласково проводит рукой по волосам, — если ты захочешь к нам присоединиться, то будет. Конечно, будет.

— Будь внимательнее, Дора, — одергивает меня мама, когда своим неловким движением я опрокидываю стол со всей посудой.

— Я не хочу быть Дорой, мама, — отвечаю я, насупившись.

— Почему же?

— Мне не нравится это имя. Я хочу быть Блэки.

— Блэки? — удивляется мама, — как это?

— Ты столько мне рассказывала о своей семье, о Блэках, — смущенно объясняю я, — что я решила, что тоже хочу носить это имя.

— Вот так, — смеется мама, — а почему же не Лестрейндж?

— Мне нравится папина фамилия, но она слишком длинная для прозвища. Поэтому я хочу носить твое имя.

— Ну, хорошо, Блэки, — мама улыбается, а я тем временем продолжаю, — а зачем вы вообще меня так назвали, Нимфадора? На редкость глупое имя.

— Это не мы, — губы мамы дрогнули, и улыбка вмиг сошла с них.

— А кто? — удивленно переспрашиваю я.

Мама опускает глаза и нервно кусает губы:

— Моя сестра.

— Тетя Нарцисса? — удивляюсь я.

— Нет, другая. Ее звали Андромеда.

— У тебя было две сестры? Но на фамильном древе нет больше никаких имен.

Рассказывая мне о семейных традициях, мама показывала мне фамильное древо — длинное полотно с вышитыми на нем золотом именами, среди которых я с гордостью обнаружила и свое — Нимфадора Лестрейндж, тянущееся от имен Рудольфуса и Беллатрикс.

— Ее выжгли с семейного древа.

— Выжгли? За что?

— Проклятый грязнокровка! — срывается мама, а ее лицо искажает гримаса, — она больна, — продолжает мама срывающимся голосом.

— Больна?

— Да. Она сошла с ума незадолго после твоего рождения. Мы пытались лечить ее, но разум к ней так и не вернулся.

— А что с ней случилось? — тихо спрашиваю я, — с ней что-то сделали грязнокровки?

— Да, — выдыхает мама, — в нее был влюблен один из них. Но как ты знаешь, чистокровная волшебница никогда не выйдет замуж за грязнокровку, это ниже нашего достоинства. И он… — голос мамы все так же дрожит, — он не простил ей отказа.

— И что он с ней сделал? — я слушаю, затаив дыхание — мне вспоминается мамина рана.

— Он, — отвечает мама, впившись в меня совершенно безумным взглядом, — он замучил ее. Она сошла с ума от пыток.

Моя недавняя ненависть к грязнокровкам разгорается еще сильнее при мыслях о том, что они сделали с моей тетей.

— Я обязательно стану рыцарем, как вы с папой — шепчу я, — и убью всех грязнокровок.

Мама улыбается и обнимается меня так, как это сделал папа в ту ночь, когда ее ранили.

— Мы будем гордиться тобой, Блэки.

Я многое хочу спросить у мамы, но тут в комнате возникает домовой эльф и докладывает о приходе тети Нарциссы. Мама отправляет меня поиграть с ней, говоря, что ей слегка нездоровится. Я спускаюсь к Нарциссе и решаю расспросить ее об Андромеде.

— Какая ты растрепанная, — улыбается тетя, — давай я причешу тебя.

Вот Нарциссу и правда можно сравнить с куклами, которые она обожает до сих пор. Они с мамой совсем не похожи, по сравнению с мамой, которой фамилия Блэк подходит как нельзя лучше, Нарцисса с ее блестящими, почти платиновыми волосами и светло-голубыми глазами, кажется воплощением всего светлого. Если мама кажется мне ведьмой, папа рыцарем, то Нарцисса скорее похожа на сказочную вейлу.

Нарцисса расчесывает мне волосы, вплетает в них ленточки. Наверно, я тоже кажусь ей куклой. Она болтает о пустяках, когда я решаюсь задать мучающий меня вопрос.

— А почему вы никогда не говорили мне об Андромеде?

Нарцисса вздрагивает:

— Откуда ты узнала?

— Мама сказала мне, что грязнокровка свел ее с ума.

— Да, верно, — Нарцисса вздыхает, — она уже никогда не станет нормальной.

— Никогда, никогда?

— Нет, Дора, никогда. Даже магия не всесильна, пойми.

Мне это не нравится. В сказках мамы магия могла все.

— Почему же я ее никогда не видела? Она знает обо мне? — вопросы сыплются из меня градом.

— Мы хотели познакомить тебя с ней, когда ты немного подрастешь. Тебе же еще только шесть лет. Она знала о твоем рождении, но боюсь, сейчас она тебя не узнает.

— А где она сейчас?

— С ней сейчас живет наш отец.

— Мой дедушка? — я удивленно хлопаю глазами — а почему я о нем не знала?

— Всему свое время, — напряженно улыбается Нарцисса, — Ты обязательно с ним познакомишься. Посмотри, какая ты красивая, — она поворачивает меня к зеркалу, явно желая оборвать этот разговор.

Меня не интересуют куклы. А зеркала я люблю, потому что могу легко изменить свое отражение. Я радостно смеюсь, глядя на лицо Нарциссы, ошеломленной тем, как под ее гребнем меняется цвет моих волос. Черный, как у мамы, каштановый, как у папы, светлый, как у Нарциссы, а потом возникает вся радуга разом. Это и есть моя самая любимая игра.

— Какая ты молодец, — улыбается Нарцисса, глядя на это радужное безобразие.

— А кто-то кроме меня умел так?

— Нет, — отвечает она, — ты самая первая.

— Как здорово!

К нам в комнату заходят родители, а мое развлечение набирает обороты. Теперь я меняюсь полностью, перемешивая все их черты, создавая новые, невероятные образы. Они смеются, узнавая себя, а я, взяв с них обещание познакомить меня с дедушкой, забываю обо всех странностях.

Забавно, а ведь не прошло и года, как мое желание было исполнено. Слишком многие мои желания. Забавно смотреть, как мойры рвут нити твоей судьбы, создавая новое полотно, отражающее твои мечты искаженными, как кривое зеркало. И вместе с судьбой, они разрывают и твою душу.

Я грезила сказками о ведьмах и драконах, мечтая жить в замке, полном тайн и призраков, жалея, что Лестрейндж-мэнор слишком нов и ухожен. Меня манили, лишая сна, чужие секреты. Мечтая узнать больше о Блэках, я жаждала увидеть дедушку и взглянуть в пустые глаза Андромеды. Желая прикоснуться к ее безумию, не дававшему мне покоя, я хотела заглянуть в бездну. Что ж, если долго вглядываться в бездну, бездна начнет вглядываться в тебя.

Я познакомилась с дедушкой, чей дом не просто хранил в себе тайны. Разорванные на старые письма, фотографии и длинные родословные, они были самим его дыханием, жившие собственной, нереальной жизнью, они будто умоляли раскрыть их. Рай для любопытного ребенка, не так ли?

Однако, прежде чем узнать секреты своей семьи, мне пришлось запомнить еще одну дату. День, когда кончилось мое детство. 31 октября 1981 года.

Самайн всегда был моим любимым праздником. Когда я смотрела на тени, отбрасываемые бесчисленными свечами, мне казалось, что в них оживают существа из сказок, а прикасаясь к огню, я вспоминала средневековых ведьм, обожавших гореть на кострах, и мечтала сделать то же самое.

Домашние эльфы снуют по дому с огромными рыжими тыквами, вырезая на них рожицы, чем-то напоминающие мне маски родителей, которые сейчас улыбаясь наблюдают за мной, играющей с яркими осенними листьями. Мама смеется и заклинанием создает вихрь из листьев, в котором я с восторгом начинаю кружиться, а папа ласково обнимает ее за плечи. Я давно не видела их такими счастливыми и радостными, мне кажется, что сейчас они сорвутся с места и загружаться вместе со мной в этой осенней игре. Безмятежная улыбка папы молодит его, а в блестящих глазах мамы нет сегодня места привычной, непонятной мне, ребенку, тоске. Только свет, тепло и ощущение наступающей сказки.

Вечером мама наряжает меня, как это любит делать Нарцисса, и подводит к камину, и я узнаю, что такое полет с помощью летучего пороха. Это кажется мне настолько захватывающим, что я чувствую себя настоящей ведьмой! Мама отводит меня на первый в моей жизни детский праздник, заметив, что мне уже семь лет и я достаточно взрослая для этого. Я надуваюсь от гордости, но все же мне жаль, что мамы и папы не будет рядом.

— Потерпи, немного, — улыбается она дикой, счастливой улыбкой, — у нас с папой есть несколько дел. А когда мы их закончим, то непременно вернемся к тебе.

— Это ради вашего Лорда? — важно переспрашиваю я, понизив голос.

— Да, — смеется мама, трепля меня по волосам, — сегодня мы победим, и все будет хорошо.

— Кого вы победите?

— Тех, кто мешает чистокровным волшебникам.

Мне нравится этот ответ, а родители снова представляются мне прекрасными рыцарями.

— Ты точно вернешься? — спрашиваю я.

— Обещаю, — смеется мама, исчезая в пламени камина.

Тогда это зрелище вызывало у меня восхищение, а сейчас мне кажется, будто это пламя сожгло мою любимую маму и всю мою жизнь вместе с ней.

Мне приветливо улыбается хозяйка дома, отводя меня к другим детям. Сейчас я понимаю, что их родители были вместе с моими. Дети с любопытством рассматривают друг друга, а потом мы начинаем играть в излюбленную игру «воры и авроры». Аврорами, разумеется, не хочет быть никто. Кто же знал, что эта игра будет преследовать меня всю жизнь.

Кто же знал, что авроры не заставят себя ждать. Я до сих пор помню свое детское, неистовое отчаяние, охватившее меня при виде того, как они толпой вламываются в сад, сминая украшения из тыкв и свечей. Я помню, как все мое существо разрывалось от тоски и ужаса при виде того, как они легко разрушают весь праздник, сея панику и страх. Чего они хотели? Арестовать хозяйку или быть может найти запрещенные артефакты? Я не знаю. Ребенком я не понимала многого, а спустя годы не желала ворошить прошлое, которое отзывалось в моих мыслях болью и ужасом от того, как в мгновение ока разрушается сказка, сменяясь полнейшим хаосом.

Один из них хватает за руку хозяйку, а другие направляются к нам, детям. Растерянные, испуганные, сбитые с толку, мы разбегаемся, не думая ни о чем, надеясь лишь спрятаться от этих людей в лабиринтах сада. Убегая, я, нечаянно сбиваю одну из больших тыкв, которая, как мне кажется, зловеще смеется надо мной своей вырезанной улыбкой, напоминающей маски родителей, такой жуткой в неверном свете свечей. Я бегу прочь, не видя ничего перед собой, пока не наталкиваюсь на одного из них. Авроров. Мое тело немеет, а сердце замирает от страха настолько, что я боюсь даже дышать. Он удивленно замирает, пристально рассматривая меня.

— Лестрейндж, — произносит он, притянув меня к себе за прядь волос, таких же черных и растрепанных, как у мамы.

Я стою, не смея пошевелиться, а на его лице появляется зловещая улыбка. Мне кажется, что он сейчас меня ударит, но не могу сдвинуться с места. Мне чудится, что он заносит руку, когда тишину разрывает крик Нарциссы.

— Дора! — кричит тетя, подбегая ко мне с другого конца сада.

Я кидаюсь к ней и обнимаю, не обращая внимания на ее заплаканные, красные глаза и дрожь во всем ее теле, передающуюся и мне.

— Оставь девочку, Боунс! Она ни в чем не виновата! — не сдерживая слез, Нарцисса оттаскивает меня прочь, а после берет за руку и аппарирует домой. Едва болезненное перемещение через пространство заканчивается, я оглядываюсь, ожидая увидеть родителей, но перед глазами встают лишь роскошные, но пустые апартаменты Малфой-мэнора.

— Мама, — кричу я, — где мама? Где папа?

Мне вторит другой крик — истошный, захлебывающийся крик младенца — новорожденного сына Нарциссы, моего двоюродного брата — Драко.

Нарцисса лепечет что-то, но я не понимаю ее слов, захлебываясь в слезах, как маленький ребенок. Папа, мама, где мои мама и папа, беспрестанно повторяю я. Но Нарцисса лишь успокаивает меня, тщетно пытаясь справиться с собственными слезами, но я лишь кричу о том, что хочу домой. Не понимаю ничего, но чувствую, что случилось что-то ужасное, мой мир рушится, плывя перед глазами. Где они? Почему их нет рядом? Мама мне обещала! Вся ночь в моей памяти осталась лишь фрагментом, окрашенными дикими криками, моими и Драко, и соленым вкусом слез. А после — сладким вкусом сонного зелья, которым напоила меня Нарцисса, не в силах унять мою, а может и свою истерику.

Просыпаясь, я не помню ничего об аврорах и испорченном празднике, но чужая комната возвращает мне воспоминания прошедшего вечера. Бросившись искать родителей, я заглядываю во все комнаты поместья, ожидая увидеть родные лица, но все они пусты. Во всем мэноре нет никого, кроме маленького Драко, меня и все такой же печальной, заплаканной Нарциссы.

— Где они, — повторяю я снова и снова свой вопрос.

Нарцисса говорит что-то об аресте, о судах и тюрьмах, о том, что мои родители совершили какое-то преступление.

— За что? Они ведь хотели защитить чистокровных волшебников.

Нарцисса как-то странно смотрит на меня, а после кивает.

— Это плохо?

— Нет, — медленно проговаривает она, — это хорошо, но не все это знают. И Люциус сейчас с ними.

— Ради Лорда? — я сама не понимаю, что говорю, повторяя знакомые слова.

Лицо Нарциссы дергается:

— Да, — по ее щеке катится слеза, — ради него.

— Они вернутся? Да? Они же вернутся!!!

— Я сделаю все, я обещаю, — Нарцисса пытается меня обнять.

— Мама тоже обещала вернуться, — кричу я, выскальзывая из ее объятий, — и где она??? Где???

Нарцисса лишь качает головой, опуская опухшие глаза.

Каждый день она уходит, возвращаясь под вечер еще более истощенная и несчастная, чем утром, а я эгоистично спрашиваю о том, где мои родители, не получая ответа.

Крики, слезы и обещания. Сонное зелье и болезненное пробуждение в полном одиночестве. Страх, непонимание и тоска, гнетущая, раздирающая душу тоска о родителях. Каждый день лишь болезненное повторение вчерашнего.

Однажды Нарцисса обещает, что приведет маму домой и привычно исчезает в пламени камина. Весь день, я мечусь по поместью, ненавидя стрелки часов, которые бегут так медленно, а вечером, как прикованная сижу около камина, ожидая вспышки зеленого пламени. Мое сердце неистово колотиться в груди, когда из огня выходит Нарцисса, поддерживающая слабого, бледного Люциуса — моего дядю. Я замираю в ожидании того, что сейчас пламя взорвется вновь, и из огня выйдут мои родители, но ничего не происходит — ни спустя минуту, пять, десять, час.

— Где они? — плачу я, — Где? Ты же обещала?

— Прости, — обреченно мотает головой тетя, — твоя мама сделала свой выбор

Я вновь не понимаю ее слов.

— Ты обещала, — толи плачу, то толи рычу я, — что я увижу их.

— Если хочешь, — тяжело вздыхает Нарцисса, — то увидишь.

Министерство пугает меня, огромное, холодное, полное снующих туда-сюда чужих, равнодушных людей, оно давит на меня своей мощью, будто его гранитные потолки обрушиваются на меня всей своей тяжестью.

Нарцисса прячет лицо за вуалью, которая кажется мне траурной. Не поднимая глаз, она быстрыми шагами пересекает Атриум и тащит меня вглубь этого страшного здания. Мне тяжко здесь, я хочу домой. Но я не смею сказать об этом. Ведь Нарцисса обещает мне, что сегодня я увижу родителей.

Она приводит меня в зал, полный людей, сидящих на круглых трибунах. Я слышу их удивленный шепот, в котором я могу различить звучание моей фамилии. Я вижу, как они жадно рассматривают меня, ставшую сейчас маленькой копией матери. Я хочу сбежать, прочь от этого холодного зала, прочь от этих колких взглядов, но желание увидеть родителей сильнее, и я сижу на своем месте, цепляясь за руку тети. Она объясняет мне, что сегодня состоится суд над мамой и папой. Мое сердце сжимается от боли, а доносящиеся со всех сторон злобные шепотки сводят меня с ума. Но держусь. Я Лестрейндж. Я Блэки. Я сильная. Я не сдамся.

Когда они вводят в зал папу, я не могу больше сдерживаться и вскакиваю со своего места, крича ему о том, что я здесь.

— Папа!

Мой крик эхом раздается по залу, отскакивая от его стен. Нарцисса одергивает меня, усаживая на место под злобное шиканье в зале, но папа отвечает на мой крик своей печальной улыбкой и взмахом руки. На секунду мне становится спокойнее, пока я не замечаю на руках отца тяжелые наручники, а на коже уродливые, незажившие рубцы. А ведь в тот роковой Хэллоуин на его коже не было ран. Что они сделали с ним?

Я почти не помню этот допрос. Я не понимаю обвинений, на которые отец отвечает колкими и ироничными словами, которыми я в последствие буду так гордиться. Я смеюсь над его ответами, не понимая, почему зал хмурится. Ведь это же мой папа, самый красивый и смелый рыцарь! Почему же его уводят прочь? Я вцепляюсь в руку Нарциссы, пытающейся удержать меня на месте.

А потом в зал вводят мою маму. Мое сердце замирает. Прошедшие несколько дней изменили ей настолько, что из счастливой прекрасной ведьмы она превратилась в куклу, такую хрупкую, что кажется, порыв ветра способен сломить ее. Нарцисса шипит мне, чтобы я больше не смела кричать, но по взгляду мамы я понимаю, что она видит меня, ерзающую на сидении и пытающуюся хотя бы улыбкой подать ей знак о том, что я здесь. Она смеется, не замечая, как зал содрогается от ее неистового смеха.

Но на арене, служащей залом суда, появляется еще один человек. Я никогда не видела его прежде, но то, с каким отвращением он смотрит на мою маму, прикованную к железному креслу наручниками, которые больше напоминают орудия пыток, уже заставляет меня воспылать к нему жгучей ненавистью. Весь его вид пугал меня, не верящую, что существо с одним глазом и одной ногой, со стеклом вместо глазницы и деревом вместо тела, может быть человеком. В его руке я заметила пузырек, с какой жидкостью. Он протянул его маме, но она швырнула его об пол, разбив на кусочки.

— Мне вовсе не нужна сыворотка правды. Я не собираюсь, — ехидно улыбнулась она, — ничего скрывать.

И снова воспоминания, лишенные слов и понимания, наполненные лишь тоской и неясными мне словами этого аврора, обвиняющими родителей. И ее смех. дикий, неистовый, пробирающий до костей хуже угроз.

— Темный Лорд вернется! И я вернусь! Обещаю! — кричит мама, глядя мне в глаза через зал, наполненный ненавидящих нас людей.

А после приговор, слова которого я с трудом различаю через шум толпы и их злобный шепот. Приговор, отвечающий на мой давний вопрос, о том, когда я увижу родителей.

Никогда.

Пожизненно. Их пожизненно заключают в магическую тюрьму, названную Азкабаном.

Я не помню, что происходит дальше, все лица сливаются для меня в одно цветное пятно, а слова тонут в моем собственном крике.

— Сегодня ты познакомишься с дедушкой, Дора, — говорит мне Нарцисса, пытаясь выглядеть жизнерадостно, — ты ведь этого хотела, не правда ли?

В ее голосе нет ни тени насмешки, но меня не покидает ощущение, что она попросту издевается надо мной. Хотела ли я этого? Я не знаю. Последнее время мои мысли занимают только мои родители, которых я больше никогда не увижу.

Я знаю об Азкабане слишком мало, чтобы представить, себе это место, и достаточно для того, чтобы бояться его, как и все, даже взрослые и могущественные, волшебники, чтобы понять, что больше никогда не услышу их голоса. Письма из Азкабана? Какая ирония. Все послания из этой тюрьмы остаются на стенах тюремных камер, выцарапанные обломанными ногтями, а порой написанные собственной кровью. С тех пор, как я услышала этот приговор, мои старые мечты покинули меня, уступив место тоске и обиде.

Я долго смотрю на нее непонимающим взглядом, от которого Нарциссе, кажется, становится не по себе.

— Ты будешь теперь жить у дедушки, — продолжает она.

— Почему? — удивляюсь я, — я хочу жить с тобой.

— Прости, Дора, — на ее губах появляется виноватая улыбка, — но это слишком опасно.

— Опасно? Почему?

— Из-за Люциуса. Мы все в опасности, и я, и Драко. А с дедушкой тебе будет намного лучше. Он расскажет тебе все, что ты хотела знать.

Нарцисса не замечает или не хочет замечать моего обиженного взгляда и, беззаботно рассказывая о том, как мне будет хорошо с дедушкой, причесывает меня и надевает на меня причудливые наряды. Будто ничего не изменилось. Будто мама с папой не заточены в далекую крепость без надежды на возвращение.

Дом дедушки тогда, еще ухоженный, с первого взгляда кажется мрачным замком из маминых сказок, которых мне так не хватало. Нас никто не встречает, но проходя по длинным коридорам, я слышу чьи-то шаги. Должно быть, это эльфы. Мы останавливаемся около массивной двери кабинета, и Нарцисса оставляет меня, сказав, что хочет поговорить с дедушкой. Я рассматриваю портреты, слегка ежась под их строгими взглядами. Наконец, она позовет меня в кабинете, и, ободряюще похлопав меня по плечу, уходит.

Ни один мускул при моем появлении не дрогнул на лице дедушки, строгом и невозмутимом, лишь только его черные глаза вспыхнули огнем. Мне показалось, что этим непроницаемым взглядом он сдирает с меня кожу. Мне неуютно, но я знаю, что отвести взгляд — последнее, что я должна сделать, и поэтому пытаюсь ответить дедушке, украдкой рассматривая его. В полутемном кабинете, куда свет почти не проникает из-за закрытых штор, он кажется совсем не старым, лишь только легкая седина, коснувшаяся его по-юношески длинных волос, и грубая кожа сложенных на столе рук выдают в нем немолодого мужчину.

Взгляд. Оценивающий и пристальный. И молчание, которое я не решаюсь нарушить.

— Ты точная копия Беллатрикс, — наконец твердо произносит он.

Я вспоминаю дни в Лестрейндж-мэноре, и решаюсь показать ему свой главный талант.

— Я могу, — робко произношу я, — быть копией кого угодно.

На его глазах, я позволяю своим черным волосам стать седыми, а после полностью перевоплощаюсь в дедушку. Странное, очень странное ощущение.

Он удивленно поднимает брови, а я продолжаю менять обличия и постепенно успокаиваюсь.

Дедушка по-прежнему молчит, но мне чудится, что взгляд его стал, менее колючим и строгим.

— Пандора, — властно произносит он, глядя мимо меня — ты переплетаешь все черты воедино, перенимая их красоту. Что ж, это имя тебе подходит больше.

Это имя мне нравится больше, и я не решаюсь сказать, что придумала себе другое.

— Скоро я займусь твоим обучение всерьез, — хотя дедушка обращается ко мне, меня не покидает ощущение, что он разговаривает с пустотой и тем, что видит в ней он один, — а сейчас иди. Выбери себе любую комнату.

— Я хочу жить в комнате матери.

Мне кажется или на его губах мелькает усмешка?

— Хорошо, — кивает он и встает, чтобы проводить меня.

Едва поспевая за его неожиданно быстрой для пожилого человека походкой, я пытаюсь получше рассмотреть поместье, гадая, что еще интересного я увижу, кроме портретов. Неожиданно на нашем пути одна из дверей отворяется и перед нами предстает фигура женщины. Я догадываюсь, что это Андромеда, но сейчас не чувствую ни любопытства, с которым я грезила об этой встрече, ни радости. Я хочу поскорее проскользнуть мимо нее, но та замечает меня и тянет ко мне руки. Я замираю, когда она держит меня в своем странном объятье и цепенею от ее пустого, взгляда, в котором нет ни тени мысли. А еще больше от улыбки, ненормальной, счастливой улыбки, которая кажется жуткой и неуместной на лице с такими глазами. Она пытается что-то сказать, но звуки не складываются в слова, оставаясь лишь мычанием.

— Отойди от нее! — гневно произносит дедушка, буквально вырывая меня из ее рук, — иди!

Андромеда послушно уходит, но мне кажется, что ее улыбка чуть блекнет. А может, это всего лишь игра теней.

— Идем, — жестко, почти зло произносит он, ускоряя шаг.

Наконец передо мной открывается мамина комната. Она совсем не похожа на мою детскую комнату, здесь царствуют всего три цвета — черный, серебристый и белый. Но меня определенно очаровывает большая кровать с прелестным черным пологом и огромное зеркало в кованой раме, увитой лозами. Я немедленно подбегаю к нему, чтобы рассмотреть это великолепие и замечаю на полке около зеркало колдографию, погребенную под слоем вековой пыли, которую я нетерпеливо смахиваю. Теперь на яркой картинке я могу разглядеть двух молодых людей в школьных мантиях — мою юную, смеющуюся маму и юношу, которого я никогда прежде не видела, но в котором определенно вижу мамины черты — такие же непослушные длинные волосы, ту же улыбку, даже взгляды из глубины карточки кажутся мне схожими.

— Кто это, дедушка?

Он едва бросает на фото:

— Всего лишь кузен — очередная ошибка Беллатрикс. Надеюсь, — равнодушно продолжает он, — ты не повторишь ее ошибок.

Я сбита с толку и не понимаю ничего в его словах, но согласно киваю:

— Конечно, я не повторю ошибку мамы.

— Поверь, дитя, ошибка твоей матери куда страшнее.

Мне так одиноко в этом доме, полном осколков чужой памяти, но совсем лишенном живого тепла. Дедушка очень строг со мной. Каждый день он учит меня новым чарам, основам и хитростям колдовских наук, но совершенно не интересуется моей жизнью. Быть Блэком — значит быть королем, говорит он, показывая бесчисленные семейные фолианты, но его слова остаются такими же сухими и безжизненными, как старый пергамент. После занятий он непременно возвращается в свой кабинет и не зовет меня больше. Глупые домовики трясутся, как осиновые листья, подавая мне письма от совсем забывшей меня Нарциссы, в которых нет ни слова о моих родителях. Занятая заботами о младенце и вернувшемся муже, она почти не приходит ко мне, я с тоской вспоминаю, как она любила наряжать меня и расчесывать мне волосы. Сейчас это уже не кажется мне таким глупым. Единственное существо во всем доме, которое тянется ко мне — Андромеда с трясущимися рукам и заторможенными движениями. Тихая, бесшумная, она кажется тенью, частью этого дома. Я чувствую, что она не желает мне зла, но она пугает меня, и я не люблю оставаться с ней в одной комнате.

Мне не с кем играть, и я начинаю играть с разлитыми в дыхании этого дома воспоминаниями, находя среди пыли и заброшенности фрагменты жизни его бывших обитателей. Я люблю находить в комнатах забытые вещи и, вспоминая сухие истории дедушки, пытаюсь придумать другие, захватывающие сказки о тех, кому они принадлежали. Например, со сломанными куклами Нарцисса явно рассталась с большой неохотой, а вот такой же гребень для волос, только с целыми зубьями, лежал у нас дома в спальне матери. А тяжелые, роскошные вечерние платья, почти не тронутые временем, наверняка принадлежали моей покойной бабушке Друэлле, которую я видела только на колдографиях. Дедушка не любит о ней вспоминать, при упоминании ее имени на его лицо ложится тень, и проявляются глубокие морщины, так ему не свойственные. Я нахожу несколько школьных мантий и слизеринских галстуков, наверно, принадлежавших сестрам и мечтаю о том, что скоро получу такие же. Однажды я нахожу багрово-золотой галстук, при виде которого дедушка презрительно кривится и бурчит какие-то проклятья, ничего мне толком не объясняя. Я начинаю мечтать, чтобы мне исполнилось одиннадцать лет, и я могла поскорее уехать отсюда.

Долгое время мне не с кем поговорить, кроме портретов Блэков, которые, отбросив свою строгость, перестали скрывать свое любопытство. И все же они намного больше любят рассматривать меня, порой отпуская ехидные комментарии. Но если не считать их ворчливости и сарказма, то они были весьма приятными собеседниками. Как и дедушка, они бесконечно повторяли то, какой Блэки древний и благородных род, но с куда большей охотой рассказывали о моих далеких предках, чем ныне живущих, лишь изредка называя Андромеду глупой девчонкой, а Сириуса — того юношу с фотографии — грязным отступником.

Я задыхаюсь от одиночества и, смотря ночами на звезды, сверкающие в чистом небе, загадываю бесконечные желания. О том, что папа и мама вернулись. И том, чтобы скорее покинуть этот мрачный замок, где нет любви и тепла. О том, чтобы дедушка стал добр ко мне. Последнее желание сбывается раньше всех. Благодаря тем самым звездам.

Когда, созерцая звезды на крыше особняка в полном одиночестве, я слышу за спиной покашливания, то первой мыслью оказывается желание сбежать. Я уверена, что эта вылазка не несет мне ничего, кроме дедушкиного гнева. Но вместо того, чтобы отругать меня, прочитав нотацию о неподобающем поведении, дедушка улыбается:

— Ты интересуешься астрономией?

Я вижу, что за спиной он держит телескоп.

Я лишь осторожно киваю, но он и не думает сердиться, а напротив, рассказывает мне о семейной традиции давать потомкам Блэков имена в честь созвездий. И впервые его голос не сух, а полон вдохновения и страсти. Легенды снова оживают, а не повисают строгими словами в воздухе. Так постепенно, шаг за шагом, дедушка становится мне близким человеком, а не бесстрастным учителем.

К тому моменту, как мне приходит письмо из Хогвартса, я уже успеваю забыть свои мечты о побеге из дома. На вокзал меня провожают, успевший уже стать мне родным, дедушка и Нарцисса, у которой было уже намного меньше хлопот. Но как бы я не хотела оттянуть поездку в Хогвартс, я никак не могла ожидать такого количества взглядов и шепотков за спиной. Удивленных. Злобных. Насмешливых. Презрительных.

Лестрейндж, шипят взрослые, и мне кажется, будто они науськивают своих детей. Моя фамилия, которой я всегда гордилась, звучит в их устах как проклятие. Я впервые в жизни хочу спрятаться, стать серой, неприметной, затеряться в этой толпе. Ведь мой вид выдает меня с головой. Невозможно не узнать в девочке с белой кожей и растрепанными черными волосами дитя Лестрейнджей. Только сейчас я добавила в волосы несколько седых прядей — как у дедушки, а глаза у меня по-прежнему как у тети. Но я не позволю себе сейчас сменить обличие, ведь это значит предать свою семью. И я гордо вхожу в Хогвартс-экспресс, стараясь не смотреть в чужие лица.

Я думала, что хуже поездки быть ничего уже не может, но я ошибалась.

— Нимфадора Лестрейндж!

Церемония распределения. Когда профессор произносит мое имя, зал замирает, но не от восторга, а от удивления, смешанного с отвращением. Кто я для них? Отродье? Как и они для меня.

Но, несмотря на все советы и указания родни, эта зловещая тишина настолько вгоняет меня в панику, что я спотыкаюсь по дороге к шляпе и чудом не растягиваюсь на дорожке. Тишина перерастает в редкие ехидные смешки.

— И куда же тебя отправить? — вкрадчивым голосом вопрошает шляпа.

— Слизерин, — шиплю я в ответ, уязвленная своим дурацким выходом.

Шляпа не спорит.

Слизеринский стол встречает меня благосклонно. Как выясняется потом, больше никто подобных чувств, проявлять не собирается.

Мой кузен Драко впоследствии нередко жаловался на Хогвартс, Поттера и прочих любимчиков с Гриффиндора. У меня же его рассказы вызывали лишь усмешку, в худшем случае с примесью раздражения. Он понятия не имел о том, что такое пресловутая война факультетов на самом деле. Он понятия не имел, каково это, радоваться, что тебе вслед летит просто книжка или чернильница, а не заклятье или что похуже. Он не знает, каково это, когда ты боишься даже пробовать собственную пищу, потому что добрые сокурсники не раз подливали тебе в нее самые разнообразные зелья. А на самих зелья стараешься сесть в самый конец кабинета, потому что гриффиндорцы, борцы за добро и справедливость, обожают взрывать рядом с тобой котлы, в надежде окатить тебя очередным составом. Когда колдомедик принимает тебя с отвращением, а учителя с презрением зачитывают твою фамилию. Когда тебя ненавидят все за то, кем были твои любимые родители.

То, что меня ненавидят все, я понимаю еще в первый же день, когда меня по дороге в подземелье сбивает с ног пущенное кем-то из старшекурсников заклятье. Староста Слизерина поднимает меня на ноги и с пониманием шепчет о том, что мне остается одно — терпеть. Слизеринская гостиная становится моим единственным убежищем. Здесь тоже не любят слез и жалоб, но хотя бы могут разделить с тобой твою обиду и злость. Меня очаровывает зеленый цвет, и, глядя на клубки извивающихся змей, я пытаюсь соорудить на голове нечто, что носила известная мне из легенд дедушки Медуза Горгона.

— Ого, — говорит один из однокурсников, — так ты метоморф?

— Да, — дерзко отвечаю я, — с самого детства.

— Интересно, — говорит он, пристально, будто оценивающе, рассматривая меня, — Нимфадора говоришь?

— Блэки, — отвечаю я, — просто Блэки.

— Хорошо, — соглашается он.

Однокурсники быстро нашли новое применение моим способностям. Жизнь в Хогвартсе снова напоминает мне игру в воры-авроры, но теперь мне предстоит на своей шкуре понять, что такое быть аврором. Точнее, вжиться в их шкуру. Творить гадости под личиной какого-то мерзкого однокурсничка, а потом наслаждаться тем, как он, не понимающий ничего, получает наказание и отработки, было весело. Мы гордились тем, что, несмотря на благосклонность Дамблдора, сумели найти способ лишить их факультет баллов. А они, разъяренные, отвечали нам бесчисленными драками и стычками. Я горжусь собой, и, не смея написать дедушке о том, как мне плохо и тяжело здесь, пишу ему о наших подвигах.

Конечно, со временем сказочный мираж растворяется как дым. Я узнаю всю правду о том, кем были мои родители и их благородный Лорд. Но все их злодеяния не затмевают для меня то, что делали со мной студенты других факультетов, желающих превратить меня в козла отпущения. И мое решение присоединиться к родителям разгорается во мне с новой силой. Я знаю, что едва рухнут стены Азкабана, я стану частью их ордена. И они будут мной вновь гордиться.

Даже сейчас, когда я изучаю небо через телескопы и карты, я не могу отделаться от детской привычки загадывать желания на падающие звезды. Да и желания мои не сильно меняются с годами. В свой двадцать один год, я также мечтаю о возвращении родителей, как и в семь лет.

— Потрясающий результат, мисс Лестрейндж, — отмечает преподаватель, придирчиво изучая очередное мое эссе.

Я улыбаюсь, старательно скрывая пренебрежение. Знает ли она, что я нуждаюсь в ее похвале, да и вообще во всей этой Астрономической Академии, чуть меньше, чем в похвале Дамблдора, любителя грязнокровок и борцов с нашим мерзким серпентарием? У меня было множество причин поступить в Академию, но ни одна из них не малейшим образом не связана с жаждой знаний. Благодаря урокам дедушки я знаю об астрономии намного больше любого студента, да и что греха таить — любого преподавателя. Просто…

Просто я хотела прекратить бесконечные ссоры с дедушкой, который, начиная с моих юных лет, твердил мне об том, что я должна выйти замуж, как все достойные представительницы рода. Я уважаю семейные традиции, но чувствую, что семейная жизнь совсем не для меня. Единственная семья, которая мне нужна, это мои родители, по-прежнему гниющие по воле этого поганого министерства в тюрьме среди моря и скал. Я ведь даже ничего не имею против названных им кандидатов. Все Слизеринцы давно стали для меня семьей, а гостиная змеиного факультета — моим оплотом, единственным местом, кроме дома, где я чувствовала себя в безопасности. Только они одни и могли защитить меня от бесчисленных нападок всех других студентов, которым нимало не мешали преподаватели. Не удивлюсь, если они даже жалели о том, что за издевательства над ребенком Лестренжей нельзя было начислить пару сотен лишних балов. Если бы только Гриффиндору! Куда там, даже флегматичные Хаффлпаффцы и рассудительные Рейвенкловцы были не против пихнуть меня лишний раз или испортить мне заклятье и, улюлюкая, припомнить мне все мыслимые и не мыслимые грехи родителей. Вот только они не знали, что с ненавистью к ним, моя любовь и восхищение родителями разгорается все сильнее, с каждой новой вспышкой их злости. Они были правы. Тварей, желающих снять с тебя заживо шкуру, нужно убивать пока они еще бессильны напасть на тебя в темном переулке, точнее коридоре Хогвартса. Нам, Слизеринцам, не оставалось ничего, кроме как приползать в подземелья и, греясь в зеленом свете факелов, зализывать раны, строя планы мести. Раздоры и юношеские ссоры были слишком большой роскошью, когда вся школа была против нас. Но романтика была последним, в чем я нуждалась. Дань традициям меркла перед моими мечтами стать достойной своих родителей, которых я по-прежнему отчаянно и безнадежно ждала.

Семейные традиции были для дедушки всем. Но звезды для него были большим. Поэтому он не смог отказать мне в желании изучать дальше любимую им науку. Он принял мой выбор, хотя выбора у меня практически не было. Мысль о том, чтобы провести всю жизнь как Нарцисса, посвятив себя мужу и детям, изо всех сил вить семейное гнездышко, вселяла в меня даже не тоску, а ужас. Это значило оставить позади свою память и мечты. Это значило забыть о прошлом, а я не могла и не желала этого делать. Для меня это значило собственными руками выжечь на себе клеймо «предательница».

Хотя нет, был и еще один вариант. Вот только он был настолько абсурден, что не мог стать ничем, кроме глупой шутки. Я могла бы стать аврором. Да, именно. Наши планы и вылазки научили меня многому, что помогло бы выжить в полевых условиях, как и моя способность перевоплощаться. Но даже если забыть о том, что я не желала министерству ничего, кроме падения, я понимала, что они не взяли бы меня к себе даже камины чистить, что уж говорить о чем-то большем. В ряды авроров, их гордости, они бы никогда не пустили никого, в ком течет незамутненная кровь, а уж девушку с фамилией Лестрейндж и подавно. Никогда. Разве в качестве пушечного мяса на тренировках.

Жаль только, что это мой последний год в Академии и уже через пару недель мне снова предстоит выслушивать все эти речи о замужестве.

Я возвращаюсь под утро, но дедушка, тем не менее, не спит и привычно встречает меня. Видимо он, как и я провел всю ночь, глядя на звезды.

— Как твои успехи, Пандора? — ласково спрашивает дедушка, когда я возвращаюсь домой.

Я улыбаюсь. Мысли о звездах разглаживают его морщины, превращая из строгого старца в романтичного юношу, ослепленного своими заоблачными мечтаниями. Вся его холодность и непреклонность тает в этой неясной звездной дали.

— Я видела маму, — отвечаю я, улыбнувшись.

— Маму? — тревожно переспрашивает он

— Да. Сегодня ее звезда просто ослепительна.

— Ах, вот ты о чем, — его лицо снова разглаживается.

Я знаю, о чем он думает и что не решается произнести вслух. Что быть может, это предзнаменование. Знак ее скорого возвращения. Я молчу. Я хочу в это верить, вот только меня не покидает ощущение, что звездам, миллиарды лет тающим в собственном сиянии, нет дела до наших коротких жизней-песчинок. Читая звездное небо, я никогда и не надеялась увидеть строчки о собственной судьбе, коротком блике, потонувшем во взрывах войны. И сколько бы мы, носящие звездные имена, не восхищались их светом, мы не станем к ним ближе ни на жизнь.

Я никогда не верила в силу прорицаний. Хотела, когда-то давно, но первый же школьный урок с первой секунды разрушил это надежду. Видевшая подлинное безумие Андромеды, я никогда бы не назвала Трелони сумасшедшей. Скорее, как выражаются грязнокровки, больной на голову. Быть может, прорицание и вправду слишком тонкая эфемерная материя, доступная лишь избранным, но только ей она подходила чуть меньше, чем слону посудная лавка. Все ее пророчества рождались исключительно из терпкого аромата хереса, не иначе. Кто мог додуматься допустить такого человека к звездам? Хотя, я и так знаю. Кто бы сомневался.

Да и в небе я искала не намеки на сияющие будущее, а ускользающие отголоски прошлого, из которых я звездами и пылью старого дома хотела сплести образы моих близких, рождающиеся из осколков забытых семейных преданий. Какими были они? Слизеринцы рассказывали мне все об их службе, но ничего о них самих. Я хотела знать об этом, врываясь в их плоть, проникая под кожу, пытаясь за чужим телом почувствовать чужую душу. Но тщетно. Слишком далекие и нереальные, чтобы вжиться в их роли. Слишком мало в памяти жестов, слов, мыслей. Только сказки, только сны, призраки без плоти и крови, хрупкая иллюзия собственного воображения. Только собственный любопытный взгляд в зеркале.

Беллатрикс. Черные волосы-сети и глаза с отблесками средневекового пламени. Смех, раскалывающийся на крики ведьм и хохот сатиров. Безбрежные океаны крови, перед которым меркнет даже звездное небо. Воительница, разрушающая все на своем пути, не жалея собственного тела и души. Она пугала их, тусклых и Блеклых. Но не меня. Меня она согревала сказками о ведьминских кострах.

Совсем не такая, как Андромеда, пленница, никогда не покидающая мэнор. Вот только не дом держит ее в клетке, нет, она заперта в своем теле, в своем безумном разуме, как в тюрьме. Интересно, а она пытается оттуда выбраться? Что же она видит через призму собственного сумасшествия?

Я так и не смогла понять, какой она была раньше. Ответы дедушки всегда раздраженные и туманные. В доме нет почти ничего, что напоминало бы о ней — ни брошенных вещей, ни колдографий, ни имени на древе. Имени Сириуса тоже нет, а колдографии его есть только в комнате мамы, в самых неожиданных тайниках. Он же предатель, отступник. Разве его и мою маму, преданную семье, могло что-то связывать? А как же папа? Жаль, что его имени нет на звездном небосклоне.

— Нарцисса ждет тебя завтра, — заметил дедушка.

— Хорошо, — киваю я, мучительно думая, как мне отговорить их от свадьбы.

Нарцисса. Опять будет уговаривать меня вести жизнь, которой мама живет много лет. Раствориться в других людях, посвятить себя им. Только слепой не увидит, как она любит Люциуса и Драко. Но, все же, иногда у меня мелькают мысли, что она любит лишь свои собственные отражения.

Малфой-мэнор, величественный, знакомый до боли и скучный до зубного скрежета. Его обитатели похожи друг на друга как капли воды. Только в реку нельзя войти дважды, а вот здесь ничего не меняется, как в застойном озере. Разве что Драко немного подрастает. А Нарцисса и Люциус все те же. Те же жесты, те же слова и уговоры. Даже чай тот же самый. Даже шоколад. Изо дня в день, из года в год.

Но сегодня это чинно-благородное озеро взрывается всплесками. Всплесками боли на руке Люциуса.

Впервые за долгое время я вижу на лице тети не благородный холод, а животную, вырывающуюся изнутри панику. И ненависть в ее глазах. Ненависть ко мне.

Потому что я не в силах пошевелиться. Я почти не в силах дышать. Чашка падает из моих рук. Я даже не чувствуя, как горячие струйки чая обжигают мне бедро. Я лишь заворожено наблюдаю за Люциусом.

Люциусу нет ни до заботы Нарциссы, ни до моего молчания никакого дела. Теперь весь его мир — это пульсация воспаленных нервов. Это обжигающая боль, от которой он начинает кататься по полу и выть, неистово, нечеловечески. А я лишь очаровано наблюдаю, не в силах поверить. Так звезды не врали? И я увижу их? Потому что на руке Люциуса расцветает, наливаясь кровью, его давно поблекшая черная метка. На его теле нет больше ни одной раны, но он выглядит так, будто с него сдирают кожу заживо. Ни одной царапины на коже, но она теперь сливается с его платиновыми волосами, настолько она выцветшая и бледная.

Все его существо мечется от истязаний, невидимых нам. Нарцисса пытается схватить мужа, желая помочь. А я смотрю. Я улыбаюсь. Нарцисса дает мне пощечину. Я смеюсь. Люциус поднимается на ноги и, дрожа, хватаясь за стенки, выходит во двор. Нарцисса хочет его остановить, но он сбрасывает ее руку из последних сил и шипит что-то о Лорде. Голос его дрожит от страха и слабости. Он исчезает, а Нарцисса, кажется, сейчас начнет кататься вместо него. Я молчу. Она прожигает меня взглядом. А я молчу. Я боюсь чувствовать. Я боюсь выпустить на волю всю свою радость, все свое ликование. Я боюсь до конца осознать, что Лорд вернулся. А это значит и скорое возвращение моих родителей. Я боюсь поверить, что на моих глазах начинает сбываться моя старая, глупая, детская мечта. Я боюсь понять это в полной мере и сойти с ума от радости.

Боюсь, но предательская улыбка рвется с моих губ.

Нарцисса говорит мне уйти. Нарцисса намекает. Нарцисса просит. Нарцисса кричит. Нарцисса почти выталкивает меня, а я лишь жду, отрешенно выталкивая из сознания все мысли, желающие друг друга загрызть. Мысли о мечте и о разочаровании.

Бесконечное ожидание. Злобные причитания Нарциссы. Тиканье старинных часов.

И Люциус, наконец вваливающийся в комнату и без сил падающий на ковер.

Нарцисса пытается перетащить его на диван, а я кидаюсь к нему с одним только вопросом:

— Он вернулся?

— Заткнись, Блэки! — кричит тетя.

Люциус смотрит на меня пустыми, непонимающими глаза. Его все еще мутит от пережитого. А вот, что он пережил, я и хочу узнать.

— Вернулся? — я беру Люциуса за подбородок и смотрю ему в глаза, не обращая внимания на то, что Нарцисса бьет меня по рукам.

— Да… — хрипло отвечает он, — Темный Лорд вернулся…

— Что с моими родителями? — почти кричу я.

— Они…

— Пошла прочь! — Нарцисса, забыв о палочке, грубо берет меня за плечи и отталкивает прочь. Я никогда не думала, что в ней есть столько сил.

— Завтра расспросишь обо всем, сумасшедшая!

От удивления я даже не знаю, что ответить, только потираю ушибленные плечи.

— Завтра! — воет она, уводя полубесчувственного мужа.

Завтра, так завтра. Я не собираюсь покидать мэнор и так и сижу, среди разбитых чашек, пока сон, наконец, не побеждает меня.

— Значит, он обещал освободить их?

— Верно, — раздраженно отвечает Люциус, пытаясь который день сбежать от меня.

— Когда? — я не собираюсь так просто сдаваться.

— Я не знаю, — всем своим видом Люциус, отправляющийся в свой кабинет, показывает, что разговор окончен.

— Что значит, не знаю? — шиплю я, хватая Люциуса за руку.

— То и значит, — отвечает он, — Ты думаешь, Лорд делится со мной всеми своими планами? Может тебе он о них поведает?

— Отличная идея.

— Пойдешь и самолично припрешься к Лорду? Уверен, он оценит, — усмехается Люциус.

— Припрусь? Нет! Ты представишь меня ему!

— Что? — Люциус не может поверить своим ушам.

— Да, верно. Лорд наверняка заинтересован в пополнении армии. А ты вполне можешь намекнуть ему об этом.

— Кем ты себя возомнила?

Кем? О, я могу рассказать немало о том, что Малфои, веками гордившиеся исключительно своей властью и состоянием, никогда даже рядом не стояли с Блэками и их фамильными чарами. Я могу напомнить ему о том, как его изнеженный сынок постоянно жалуется на школьные порядки, понятия не имея о том, что мне пришлось пережить. Имя Драко Малфой, помимо смешков, вызывает потоки лести, а имя Нимфадора Лестрендж — желание превратить его носительницу в живую мишень для невинных шалостей и жестоких экспериментов. Люциус, ты, правда, хочешь услышать о том, какое ты, отрекшийся от Лорда, ничтожество по сравнению с моими родителями?

Но я молчу, напоминая ему о другом.

— Я — тихо произношу я, меняя внешность так быстро, что у него, наверное, рябит в глазах, — метоморф. Ты действительно думаешь, что Лорд не найдет моему таланту применение?

— Так ты… — ошарашено произносит Люциус, распахнув от удивления, презрительно сощуренные глаза, — хочешь служить?

— Да! — почти кричу я, — как родители.

— Сумасшедшая, — шепчет он, — что ж, будь по-твоему.

— Вот я и договорился о твоей аудиенции, — бросает мне Люциус, едва сдерживая злобу, — поверь, Дора, это стоило мне немалого труда.

Я лишь неопределенно пожимаю плечами. Логово предстает мне совсем не таким, каким я рисовала его в своем воображении. Вдохновленная мрачными сказками, я ожидала, как минимум увидеть готический замок, а Люциус привел меня в какую-то маггловскую хибару, покрытую пылью. Лишь множественные чары, укрывающие ее от посторонних глаз, выдают в никчемном домике пристанище могущественного волшебника.

Я слегка ежусь, запоздало вспоминая о том, что Лорду нет равных в чтении мыслей. Мои вряд ли обрадуют его.

— Вперед, Дора, посмотрим, как скоро ты раскаешься в своем упрямстве.

Люциус удаляется, оставив меня одну перед массивной дверью, а я гадаю о том, что он чувствует. Страх? Да, его торопливая походка выдает его с головой.

А я? Мне страшно? В мэноре я чувствовала лишь жажду, одержимую своим желанием, но сейчас меня гложут язычки пламени сомнений. Глубоко вдохнув, как перед прыжком с высоты в неизвестность, я стучу и вхожу.

При виде Лорда я замираю.

Я никогда не видела такого красивого мужчины прежде. Все в нем — его шелковистые волосы, утонченные черты лица, изящные руки и тело, — было идеальны, идеально красиво и настолько же неестественно. Одни лишь глаза, в глубине которых сверкали темно-красные огни, кричали о том, что весь его вид лишь безупречно нанесенная маска. Быть может когда-то и принадлежавшая ему, но теперь скрывающая совсем другое тело.

Я всегда была чувствительна к косметическим чарам. Я не умею видеть сквозь них, но всегда чувствую их, с какой тщательностью они не были бы наложены. Сейчас это чутье во мне попросту выло, настолько сильным должно быть было несоответствие.

— Лестрендж, — хотя я и не отводила взгляда от Лорда, я не смогла уловить его движение, когда он почти приблизился ко мне вплотную, — Нимфадора. Точнее Пандора. Точнее Блэки.

— Все верно, милорд, — киваю я, почти не чувствуя своего тела.

— Ты хочешь, — произносит он, взяв меня за подбородок и прожигая мои мысли своими глазами. Так удав смотрит на кролика.

Удав. Змея. Все верно. Я начинаю понимать, что кроется за его отточенным лицо.

— Ты хочешь, чтобы я освободил из Азкабана твоих родителей?

— Да, милорд, — медленно повторяю я.

— Что ж, Лестренджы давно доказали мне свою преданность. Это лишь вопрос времени. Однако, я вижу и другое. Я вижу желание поучаствовать в этом. Лично.

— Вы правы.

Лорд берет меня за руку, гладя запястье, от чего по коже проходит холодок.

— Ты хочешь принять метку?

Я знаю, что с ним мой излюбленный фокус не удастся. Он знает все наперед, его это даже не удивит. Но, все же, я рисую метку на руке себе сама. Горящую, кровоточащую.

— Если позволите, я хочу принять ее на глазах моих родителей. Я просто хотела… — я набираюсь смелости, — я могла бы быть вам полезной.

— Какой необычный талант, — усмехается Лорд, все так же держа меня совсем близко. Что же он ищет во мне? Черты родителей? — думаю, что сумею найти ему применение. Я свяжусь с тобой через Люциус. Жди.

По его резкому тону я понимаю, что мое время истекло. И все же сквозь стук собственного сердца мне чудится его голос. Что-то о том, что я совсем как Белла.

Интересно, это просто забавное совпадение или же изощренное чувство юмора Лорда? Потому, что благодаря его заданиям я и вправду становлюсь аврором. Точнее, притворяюсь. Меня не отпускает старая детская игра.

Я не участвую в боях. Я принимаю их обличья и проникаю в министерство, подслушиваю чужие планы и краду документы. Это легко. Это даже начинает мне наскучивать. Министерские работники скучны, у меня не возникает ни малейшего желания разгадывать их внутренний мир. Все они одинаковы. Даже друг для друга. Именно благодаря их безразличию, никто никогда не замечает подмены, даже когда я говорю неправильные слова и делаю неловкие движения.

Они потрясающе беспечны. Меня поражает то, с каким упорством они игнорируют возвращение Лорда. Не удивлюсь, если однажды он придет к ним лично, а они спокойно выпишут ему пропуск. Насколько я понимаю, налет на министерство является одним из пунктов его плана

А первым, столь долгожданным для меня, является разрушение стен Азкабана.

И однажды приходит время осуществить его.

Я рвусь в этот рейд, но Лорд снова отстраняет меня словами о том, что моим талантам не место в бою. Мне остается лишь мучиться от ожидания, считая секунды и измеряя шагами комнату, рискуя сбить все на своем пути.

Дедушка удивленно наблюдает за мной, не зная причины моего волнения. Я не рассказываю ему ни о чем, отделываясь лишь смутными намеками, потому что свое разочарование из-за провала я, быть может, и смогу пережить. Но его — нет.

Как в детстве, я до рези в глазах всматриваюсь в темную даль, ожидая увидеть вспышку и услышать хлопок аппарации.

Бесконечное ожидание. Паника. Рвущиеся мысли и короткие фразы. Тонкие хрупкие сны. Наконец оборванные долгожданным щелчком.

Вместе с моими родителями в дом вошло безумие, тонкими нитями оплетая сознание каждого его обитателя. Тонкие нити взглядов, теней и криков. Я рада, что не отпускала на волю свое воображение. Его картинки наверняка были бы полны радужных слез.

Слезы и правду были. Мои несдерживаемые всхлипывания при виде родителей. Но в них не было тонких капель безоблачного счастья и легкости падения многолетних оков.

Первое, что бросилось мне в глаза, были их горящие, словно у диких животных, взгляды. И кости, хрупкие и острые настолько, что кажется, сейчас прорвут истощенную кожу.

И крики. Перепутанные крики, перепутанные взгляды.

Нет, я вовсе не ожидала, что мама, при видя меня, захлебнется от умиления и кинется обнимать. Слишком мало я знала об Азкабане и слишком много, чтобы понимать, что они не вернутся прежними.

Но вот панического вскрика и заломанных в истерике рук, я не ожидала. Я не ожидала, что отшатнется от меня и забьется в угол, закрывая лицо руками, рыдая.

И того, что Андромеда спустится на крики в холл, тоже не ожидала. И того, что она при виде сестры с зеркальной точностью повторит ее движения.

Я замерла между двумя рыдающими огня, ошарашенная и растерянная, наблюдая, как отец трясет мать, пытаясь привести ее в чувство. Быть может, я должна была помочь Андромеде, но я по-прежнему старалась ее избегать.

Всхлипывания, дрожь, конвульсии и паника. Бесполезные попытки успокоения были прерваны одним жестким звуком пощечины. Сверкая глазами от ярости, дедушка приказал мне оставить их. Я ушла не в силах возражать от удивления.

Потом была скомканная попытка встречи после долгого ожидания и сотни надежд. Запоздалые объятия и жадные признания о тоске и безысходности. Почти нормальная семья на грани нормальности.

Нормальность была разрушена, стоило лишь матери зайти в комнату. Как меня когда-то, ее внимание привлекла та самая фотография из ее школьных времен. Мне оставалось лишь зажать уши и ждать прихода дедушки.

Мне приходилось заново знакомиться с родителями. Пусть демонический огонь уже перестал гореть в их глазах, а кости уже не норовили прорвать тонкую кожу, движения были по-прежнему резкими, как у затравленных животных. Хотя нет, затравленность была лишь у отца, который был куда адекватнее, вот только, его адекватность и спокойствие рождались в глубине бесконечных бутылок огневиски. Мама же с трудом сдерживала ярость в каждом своем жесте. Эльфы тряслись от ужаса при виде старой хозяйки. Ее злило все, все на свете. Но больше она ничего не боялась. И меня тоже.

Мной она теперь гордилась. Я по-прежнему была в рядах упивающихся, выполняя шпионские операции, в центре которых последнее время был министерский зал пророчеств.

Метку я принимала на глазах обоих родителей. И хотя, все остальные шарахались от родителей в суеверном ужасе, гадая, что сделал с ними Азкабан, Я видела в их глазах старые чувств из жизни до Хэллоуина. Я сдержала детское обещание. Я стала рыцарем.

А они с жаром кинулись в новое служение, не позволяя мне того же. Папа говорил, что не переживет, если потеряет меня. Иногда, когда я задыхалась от этого разлитого в воздухе напряжения, я садилась с ним рядом, бесцеремонно отнимая бутылку и обжигая себе горло. Вспоминая старые времена, он становился почти нормальным, погружаясь мыслями в события прошлого. Но мама. Она так и не пришла в себя. Она возвращалась перепачканная кровью, а я могла лишь догадываться о ее бессмысленной, исступленной жестокости. Кровь багровыми узорами засыхала на ее руках, которые она не желала прикрывать рукавами плаща, пятнами на ее одежде, липкой дрянью она скатывала ее волосы. Мама почти не появлялась дома, а возвращаясь в неистовстве, перерывала весь дом в поисках ей одной ведомых трофеев, которые она с болезненным, ненормальным смехом сжигала на заднем дворе. В одном из них я успела узнать гриффиндорский галстук. Меня пугал ее смех, с которым она сопровождала почти любое действие.

Кроме встреч с сестрой. Я не понимала, почему сестры теряют рассудок при виде друг друга, кидаясь по разным углам в судорогах. Я могла принять, что больная Андромеда боится всего, но не понимала причин терзаний мамы.

Единственным оплотом спокойствия в этом доме был дедушка. Именно ему было под силу в мгновение навести порядок, расцепить сестер. Он казался таким властным, таким сильным, таким спокойным, таким нормальным. Жаль, что лишь казался. Я не придавала значения его участившимся визитам на крышу, а его постоянные изречения на латыни списывала на его обычную странность. Я и подумать не могла, что это первые робкие звонки его безумия.

Я поняла все это лишь в день смерти мамы.

Операция, ради которой я столько работала, на которую были брошены все силы слуг Лорда, была наконец-то окончательно разработана. Но я, опять же, была к ней не допущена. В отличие от родителей.

Привычно сидя с дедушкой на крыше, я ожидала их возвращения. Я не сомневалась в успехе операции и жаждала услышать рассказ о ней и узнать, наконец о том, почему же она была столь важна.

Но вернулся один отец. Бледный, истерзанный, наверняка не столько аврорами, сколько Лордом. Потерянный, шатающийся. И одинокий. Не знаю как, но он нашел в себе силы заплетающимся языком сказать о том, что мама погибла. Она исчезла за Аркой, вместе со своим кузеном, Сириусом Блэком, которого она отчаянно пыталась убить.

Дедушка сорвался с места, а я почти тащила на себе полубессознательного отца, не веря в сказанное им. Это ошибка. Моя мать самая лучшая, самый сильный, самый безжалостный боец с лицом хрупкой женщины. Попасть в собственную ловушку мог кто угодно, но не она! Но слушая, связные, отрывистые слова отца о битве, понимала, что это правда. На папу было жалко смотреть. Я почти физически чувствовала, что не потеря крови делает его беспомощным, а потеря жены. Он сломался. Сломался в один миг по воле чужой вероломной руки. Я будто через его тело видела, что у него вырвали половину сердца, мыслей сознания, гадая, неужели давние мысли о Гриффиндорском мальчике заставили ее шагнуть за порог, чувствуя себя преданной и обманутой.

Я сама притащила ему огневиски, надеясь подарить ему хотя бы беспокойный алкогольный сон. Прерванный отчаянным криком Андромеды. С ее криком рушилась крепость дома Блэков, падала последняя башня. Я увидела ее один надлом, когда открыла дверь кабинета дедушки. На глазах визжащей Андромеды, он трясущейся рукой распарывал себе тело ножницами, и, не обращая внимания на заливающую его руки кровь, подбирался к глазам.

Я бросилась на него, забыв о магии. Я не поверила бы никогда, что забыв об уважении и легком страхе перед дедушкой, буду заламывать его старческие руки, пытаясь вырвать ножницы. Я не думала, что он будет лежать передо мной, трепыхающийся от моих цепких рук и шипящий как зверь. Я не думала, что буду давать ему пощечины, а после кину в него заклятьем, от которого он обмяк. А потом и Андромеде. Успокоение. Хоть какое-то.

А после я спустилась к отцу и совершенно безумно напилась до беспамятства, свалилась на диван рядом с ним.

После было хрупкое равновесие. Дедушка больше не пытался себя покалечить, все больше уходя в свои звездные миры древних мифов. Отец же видел мир через янтарное сияние огневиски. Он все так же служил Лорду, принимая отрезвляющие зелья, но угасал на глазах без матери. Единственное, что он делал с прежней решимостью — запрещал мне сражаться.

Дедушке больше некого было разнимать. Но теперь он, вместо мамы, шарахался от Андромеды, как от чумного призрака. Теперь мне предстояло забыть об уважении и вежливости и научиться быть жестокой, спасая их друг от друга и от себя самих. На отца надежды не было. Он тонул в янтарных воспоминаниях.

Все в этой семье были связаны нитями, которые не может разорвать ничто, даже смерть. Они были отражениями, тенями друг друга, их души метались друг без друга, больные и неприкаянные. Я сама сходила с ума, видя это, думая о том, что однажды буду умирать, безумная, в полном одиночестве без детей и потомков.

Но и это затишье было временным. Третий перелом был в моем сознании. Отец не отпустил меня на поимку Поттера, но не позволил мне удержать его. Сейчас, я жалела об этом больше всего на свете. Перед моими глазами до сих пор стоят чернильные закорючки, складывающиеся в слова о том, что папа разбился насмерть, сбитый вражеским заклятием на высоте.

Теперь ревела и билась я, а обитатели дома подхватывали мой крик.

Я осталась совершенно одна с двумя сумасшедшими, не переносившими друг друга. В моих мыслях всегда, даже в одиночестве звучали слова дедушки.

Не открывай ящик, Пандора.

Все его мысли всегда сводились к этой легенде. Он постарел, почти превратился в развалину. Крепость превратилась в песочный замок, который легко может рухнуть от порыва ветра. Я должна была стать главой дома. Я выла от собственного бессилия. Я вымаливала у бывшего декана зелья, которые не останавливали их безумие. Любая случайная встреча дедушки с Андромедой превращалась в истерику. В итоге оставались лишь грубые, отвратительные методы. Я научилась прятать все острые предметы, попадавшие в поле зрения дедушки. Я научилась давать пощечины и без зазрения совести сыпать заклятьями. Лишь одно зелье сна без сновидения помогало, и я научилась вливать его, расцепляя стиснутые зубы. Жаль, я не могла позволить себе такую роскошь. Я выбрала другой, совершенно идиотский метод.

Каждый вечер я приходила на место отца, напиваясь его огневиски, жалея, что его нет рядом и коря себя за свою невнимательность. Моим идолом была мама, а о нем я так много не успела узнать. Я пила, воскрешая в памяти наши разговоры, жалея, что сейчас мне не с кем разделить мысли, мечты и алкоголь.

Я наконец-таки стала участвовать в боях, но это не принесло мне ничего, кроме горечи. Я хотела участвовать в боях вместе с родителями, а не вместо них. Дом постепенно приходил в полную негодность. Его больше не поддерживали чары дедушки, а я, измотанная войной и двумя больными, была не в состоянии даже думать об этом.

Дом жил криками, безумием и фразами дедушки на латыни, так как он почти забыл английский язык.

Пандора.

Цепкие пальцы и горящие глаза. Намеки, которые я была не в силах понять.

Война шла к развязке. На битве не было Блэки, Нимфадоры Лестрейндж. Была Беллатрикс, которую все считали погибшей. Ее вид сбивал всех с толку, а я сбивала всех остальных. Я надеялась, что с ее обликом перейму ее жестокость и силу. Уворачиваясь от всех, я била всех, кто попадался мне под руку. Прикрытая этой маской, я наносила удары, не зная, кто нанесет мне самый сокрушительный.

Нарцисса. Удар под дых, от которого задыхаешься и теряешь ориентацию. Кто бы мог ожидать от нее такого бессмысленного и вероломного предательства? И ради чего! Драко! О, прекрасная причина! Вот только предательство не дало ему свободы. Оно заточило его в темницу вместе с матерью. Нарциссе нужно было лишь подождать. Тогда у нас было бы все. Но она все разрушила. Лорд все равно победил мальчишку во второй раз. А она стала пленницей, а ее сынок — первым кандидатом на поцелуй дементра.

Дедушка пережил победу, даже не узнав о ней. А когда пленила его дочь, скончался, не придя в сознание. Лишь шепча мне фразы о ящике. Так я осталась последней из Блэков.

— Что же с вами стало, сестры, говорю я безмолвной Андромеде, выливая содержимое флакончика в омут памяти.

Пора узнать о том, что должно спасти ее сына. Но думаю, даже титаны не двинули бы меня с места. Маменькин сынок, изнеженное, жалкое создание. Я не знаю, что на свете может поменять мое мнение о нем.

И погружаюсь, ныряю в глубину ее памяти, отбросив свои эмоции и мысли. Погружение без глотка свежего воздуха.

Долгий, тяжелый глоток.

И пробуждение. Пробуждение в чужих снах. В чужих мирах. В памяти Нарциссы.

Гостиная дома Блэков, того самого, в котором я живу. Еще не разрушенная временем и безразличием хозяев, давящая своей красотой и роскошью.

— Как ты можешь так поступать с нами? — кричит Нарцисса, едва сдерживая слезы.

Ее собеседница лишь опускает голову, не в силах ответить.

— Со мной? — воет Нарцисса, тряся ее за плечи.

Я узнаю их обеих с трудом. Юная хрупкая Нарцисса, на плечи которой еще не легла тяжелым бременем забота о семье.

И Андромеда, которой я не видела никогда. Яркая, живая, с яростным, решительным сиянием в темных глазах, сверкающих созвездиями, которые я не видела прежде. Во всем ее облике нет ничего от той боязливой тени, к которой я так привыкла. Теперь я поняла, насколько этой Андромеде из прошлого подходило ее имя.

— Что ты им скажешь? — продолжает заплаканная Нарцисса.

— Скажу все, как есть, — отвечает Андромеда.

— Ты издеваешься, — голос тети переходит на крик, — они тебя выгонят, выжгут с семейного древа!

— Ну и пусть, — упрямо отвечает Андромеда.

— Пусть? А как же я?

— Я люблю тебя, — медленно произносит Андромеда, — но Теда я люблю больше.

Тед? Тед Тонкс? Маггл, сведший ее с ума из-за отказа? Как?

— Меди…- плачет Нарцисса

— Я должна идти, — решительно отвечает юная Андромеда, не глядя сестре в глаза.

— Ты потеряешь все! — воет Нарцисса, не сдерживая слез, — всю семью из-за желания выйти замуж за грязнокровку!

— Не смей говорить о нем так. Мне пора идти.

Пока меняется картинка, меня трясет от неясной боли, пронзающей насквозь. Я задыхаюсь, разделяя чувства Нарциссы.

— Что они сказали?

Я возвращаюсь в ту же самую гостиную, интуитивно чувствуя, что прошло некоторое время.

— Они сказали мне убираться прочь, — глухо произносит Андромеда.

— А ты? — с Нарцисса с надеждой вскидывает заплаканное лицо.

— Что я? — усмехается Андромеда, — я убираюсь!

— Нет! — кричит Нарцисса, — Ты не можешь!

— Я все могу, Цисси, — отвечает ей сестра срывающимся голосом, — Я люблю его и не желаю больше жить в клетке.

— Клетке? Это же семья, Меди!

— К черту семью, разлучающую меня с моим возлюбленным.

Слезы Нарциссы не имеют на Андромеду никакого воздействия.

Снова боль, а после моему взгляду открываются ворота, за которыми кончается менор. Нарцисса, отчаянно цепляющаяся за руку сестры, готовой взмахнуть палочкой и унестись прочь. Андромеда-звезда. Андромеда-предательница.

— Ты не можешь, — исступленно повторяет Нарцисса. В этой издерганной и потерянной девчонке не узнать холодную леди, — ты не можешь. Ты не можешь.

— Я должна, — кажется, что холодное сияние Андромеды не затмит блеск тысяч метеоритов в глазах ее сестры, — мне нет здесь места, но мне оно и не нужно, мое место рядом с Тедом.

Я замечаю в руках Андромеды маленькую, наспех собранную сумку.

— Подожди, — кричит Нарцисса и не дожидаясь ответа, притягивает сестру к себе и яростно целует.

Такую Нарциссу, дикую и неистовую, я видела лишь один раз. Последний раз в тюремной камере.

Быть может, это лишь игра моего воображения, но мне чудится струйка крови стекающая с губ Андромеды. Но ни кровь, ни слезы не стирают ее печальной и упрямой улыбки. Андромеда делает знакомый жест и растворяется в пространстве.

* * *

Перед глазами мелькают крики мамы, сокрушения бабушки Друэллы, гнев дедушки Сигнуса, слезы Нарциссы. Крики, слезы и письма, бесконечные письма от сестры-изгнанницы, которые она получает тайком и сжигает, едва прочитав. Выжженное с полотна имя. А мимо, за кадром, я чувствую тянущую, незаживающую боль, с которой Нарцисса живет все это время.

Но одно из писем она решается показать.

— Андромеда беременна.

— От него? — взрывается мама, — от этого поганого грязнокровки?

— Да, — кивает тетя.

— Что ж, — спокойно произносит дедушка, — мы должны от них избавиться. Появление грязнокровки в роду Блэков недопустимо.

Кабинет все тот же, вот только карт и книг в нем чуть меньше. И на руках дедушки меньше морщин, выдающих его возраст, и серебро в волосах едва мелькает.

— Что значит избавиться? — вскрикивает Нарцисса.

— Просто. Убить грязнокровку. И его отродье. А Андромеду вернуть в семью. Дождемся, пока она родит и убьем их обоих.

— Нет! — кажется, что Нарцисса вырывается из невидимых нитей, — мы должны ее оставить!

— Ее? — поднимает бровь дедушка?

— Девочку. Она хочет назвать ее Нимфадора.

Мне на секунду кажется, что я сейчас потеряю сознание.

— Как мило, — шипит мама. Мама? Белла?

— В ней наша кровь, — сбивчиво объясняет Нарцисса, — мы можем воспитать ее, как свою.

— Что?

— Вы сами говорили, — голос тети почти перетекает в ультразвук, — нельзя проливать ни капли древней крови!

— А Андромеда? Думаешь, она будет на это смотреть?

— Мы можем стереть ей память, что угодно! А ребенка воспитать в нужных традициях!

— И кто же будет воспитывать ребенка, — ехидно отзывается Беллатрикс.

— Ты, — невозмутимо отвечает Нарцисса.

— Что? — мама теряет дар речи от такой наглости.

— Белла! У тебя никогда, благодаря вашим рейдам, никогда не будет детей! А ты сможешь воспитать девочку в нужном духе. Ну пожалуйста, — всхлипывает тетя, — убьем магла и Андромеда вернется. Мы будем жить счастливо.

— Ну пожалуйства, Белла! Я с таким трудом достала это зелье, — я вижу в руке Нарциссы пузырек с багрово-красным, как кровь, зельем, — выпей его.

— Этот твой безумный план… — шипит Беллатрикс, отмахиваясь.

— Ну давай же! Он создаст видимость того, что ты беременна. И все будут думать, что ребенок ваш.

— А кто тебе сказал, что я согласна признать этого ребенка?

— Пожалуйста, Белла! Она же наша сестра.

— Она предательница.

— Мы вернем ее, Белла, и все будет как прежде. Ну пожалуйста! В конце концов, если ты не захочешь, скажешь, что он родился мертвым, вот и все.

Белла кривится и с отвращением выпивает протянутое снадобье.

Нарциссе страшно, я чувствую это кожей. Палочка вырывается из ее дрожащих рук, кажущихся ей совсем чужими.

— Некуда отступать. — властно произносит Беллатрикс, застегивая плащ, — ребенок рожден и по твоей милости нас все поздравляют с появлением наследника.

Нарцисса кивает, глядя на то, как готовятся к аппартации Рудольфус и Сигнус.

— Если я узнаю, — Беллатрикс наклоняется к ее уху, так, что больше никто не слышит ее слов, что ты предупредила ее…

— Нет, Белла, — дергается Нарцисса

— Тебе не жить, — спокойно заканчивает фразу ее сестра, и меня передергивается от этого тона.

Замки разлетаются с треском от простейших чар. Белла и Сигнус, идущие впереди ни капли не заботятся о тишине. Напротив, они хотят войти в дом как хозяева, разогнав тех, кого считают не более чем крысами, пожирающими пергамент семейного древа. Они проходят сразу наверх, к спальням, где уже стоит на пороге маггл с палочкой на изготове. Я никогда прежде не видела его, но то, что он маггл, точнее грязнокровка, видно сразу — такую простую, незамысловатую одежду не носят волшебники. У него мягкие, короткие каштановые волосы и теплые глаза, на по лицу его видно, что выражение злости, которое он изо всех сил пытается изобразить, ему не характерно.

Но палочка ничто против трех одновременно выстреливших экспилиармусов. Бесполезная, она отлетает прочь, Белла моментально подхватывает ее и ломает, пока Сигнус тем временем сковывает грязнокровку обездвиживающим заклятьем. Он с глухим стуком падает на пол. А Андромеда замирает чуть поодаль, будто не в силах поверить, что ее близкие люди сейчас так бесцеремонно вломились в ее дом, прежде чем кинуться на них.

-Инкаренцио!

Словно змеи, магические пути не позволяют ей сделать хоть шаг. А после Белла помогает ей сесть на стул, привязав еще сильнее, будто готовя ей почетную ложу к предстоящему спектаклю.

— Не зачем ей на это смотреть, — я не сразу замечаю в темноте силуэт Нарциссы, достающей ребенка из кроватки. И судя по тому, как мгновенно волосы девочки становятся из каштановых платиновыми, я с ужасом начинаю понимать, что вижу себя.

Нарцисса выходит из комнаты, желая обезопасить ее — меня, а может и саму себя от предстоящего зрелища.А я, бесплотная гостья ее памяти, остаюсь в комнате, не в силах пошевелиться. Рудольфус стоит в стороне, зорко следя за пленниками, готовый в любой момент прервать их попытки сопротивления, на которое они впрочем мало способны.

Спектакль начинается.

— Не бойся, сестренка, — говорит Белла почти нежно, но в этой нежности спрятаны лезвия сотни кинжалов, — мы заберем тебя домой.

Андромеда извивается, глядя то вслед ушедшей Нарциссе, то на скованного мужа, но только не в глаза склонившейся над ней сестры.

— Мы просто преподадим тебе небольшой урок.

Урок начинает Сигнус как глава семьи. Кажется, он совсем не видит разницы между стенами своего кабинета и комнаты со связанной дочерью и ее мужем. Его голос ровен и спокоен, будто он отчитывает непослушного ребенка. Впрочем так оно и было, вот только ребенок давно повзрослел.

— Андромеда, ты помнишь, каков был девиз нашей семьи во веки веков?

Андромеда молчит.

— Caedo! — произносит Беллатрикс, и на щеке Теда появляется глубокий порез, будто она, желая дать ему пощечину, забыла о зажатом в руке кинжале.

Андромеда вырывается, но магические пути становятся от этого лишь сильнее. Тед закусывает губы, сдерживая крик.

— Чистота крови навек, — с ненавистью произносит Андромеда.

— И что же это значит?

— Для меня это ничего не значит.

На этот раз заклятье мощнее и глубже, оно рассекает его грудь, рисуя ему вторые губы с отвратительно хлюпающими краями, кровь с которых заливает полы его простой рубашки, в такт крови, сочащейся с прокушенных губ.

— Ничего?

— Ничего. Белла, нет!

Но Белла не слушает, она подходит к Теду ближе, и, приподняв край разорванной рубашки, легко прикасается к нему концом палочки, который сейчас подобен лезвию в ее руках. Теперь это не просто царапина. Это первая буква презрительного названия. M.

— Мы с самого детства учили тебя хранить чистоту крови, — в стальном голосе дедушки звучит разочарование, — все тайны и секреты, веками оберегаемые нашей семьей, не должны стать достоянием этих отродий, не недостойных заниматься магией.

— Это не так!

Рубашка почти потеряла своей истинный цвет, пропитавшись липкой кровью. Еще один росчерк. U.

— Отпустите его! — по лицу Андромеды катятся крупные слезы, а кровь Теда не засыхает, — Пожалуйста!

— Грязнокровки лишь варвары, понятия не имеющие об истинной силе, силе древних времен. И они смеют вторгаться в наш мир, пытаясь установить в нем свои законы. Они стирают все границы между нами и миром магглов, превращаясь нас в рабов последних.

— Пожалуйста! — Андромеда задыхается, и кажется, что веревка сковывает не ее руки, а стягивается у нее на груди, — не надо!

D.

Долгожданный крик наконец срывается с губ Теда, заставляя губы его мучительницы изогнуться в почти ласковой улыбке.

— Мы учили вас держаться от них подальше. Мы хотели вас защитить.

— Папа! — голос ее дрожит, а веревки, впившиеся до боли, почти разрывают покрасневшую кожу.

B.

— Мы делали все для того, чтобы наши дочери стали достойными представительницами рода. И чем же ты отплатила нам?

— Папа…

— Caedo.

Новый порез рассекает его шея. Слишком слабый, чтобы убить. Но достаточно мощный, чтобы заставить его задыхаться от потери крови, отчаянно пытаясь снять оцепенение, многократно усиливающее его страдания.

Андромеда кричит, дико истошно, содрогаясь всем телом за них обоих — ее привязанную и его оцепеневшего.

L.

— Ты променяла свою семью на это недоразумение, не достойного называться волшебником!

— Отпустите его, умоляю вас!

O.

— Ты разочаровала нас, Андромеда. Сколько слез пролили твоя мать и сестры.

Глаза Андромеды сверкают неподдельной яростью, по ее губам я вижу, с каким трудом она сдерживается, чтобы не наговорить ничего лишнего из страха причинить Теду еще худшую боль.

O.

— Я пойду с вами! Я вернусь! Я сделаю, все, что вы скажете! Только не трогайте Теда.

От отчаянья, звенящего в ее голосе, моя кровь стынет в жилах.

— Конечно пойдешь. Мы готовы тебя принять, несмотря на всю низость твоего поступка. Но твоему магглу нет среди нас места.

— Нет!!!

D.

Теперь на теле Теда Тонкса горит позорное клеймо, при виде которого глаза Андромеды застилает пелена слез, от которых гаснет сияние ее смелости и упрямства.

— Sectucempra!

На почти разорванной грудной клетки Теда танцуют фонтаны крови. Ребенок в соседней комнате криком отвечает на неистовый, безумный плач Андромеды.

А после наступает звездный час Беллатрикс — ее главная роль с отточенными до безупречности жестами, вызывающими пыточное проклятье, в котором ей нет равных.

Скованный, Тед не может даже дернуться в такт боли, изматывающей его, а Андромеда, привязанная к стулу, бьется в конвульсиях за них двоих. Никто из семьи не причинил Андромеде ни малейшей боли, но кажется, что все страдания Теда пронзают и ее плоть.

Пытка не кончается. Все новые и новые удары невидимого хлыста, новые мольбы, повисающие в воздухе, где кожей чувствуется смесь горького отчаянья и притороного наслаждения чужой болью.

Я бросаюсь к Беллатрикс, желая вырвать палочку из ее рук, забываясь, что я лишь тень, свободно проходящая через чужие тела, не видимая и не слышимая даже в порывах ветра.

Пытка продолжается. Сигнусу надоедают крики Андромеды и он накладывает на дочь Силенцио. Ей остается лишь безмолвно содрогаться, разделяя боль мужа, который лишен под обездвиживающим заклятием даже такой слабости. Ему лишь остается захлебываться в собственном крике эхом которому служит плач ее дочери, которую Нарцисса тщетно пытается успокоить.

Наконец Тед замолкает, но не усилие воли тому виной. Тед мертв. Я жадно впиваюсь в него взглядом, стараясь навсегда запомнить его черты, что я не видела прежде и больше не увижу никогда. Черты, искаженные долгой, бесконечной болью агонии и смерти, что принимают как избавление. Я замираю на телом, которому багровеющие цветы собственной крови из распоротой груди и перерезанной шеи стали погребальным венком.

Иного венка ему не суждено.

— Рудольфус, — властно произносит Сигнус, — помоги мне избавиться от тела.

Они удаляются, заклятьями волоча за собой изуродованный труп, лишенный последней капли крови.

Но вместе с ним замирает и Андромеда. Больше ее тело не содрогается от не предназначенных ей ударов, волосы закрывают ее лицо, руки ее висят безвольными плетями, а голова кажется неестественно откинутой, будто невидимая рука сломала ей шею.

— Андромеда? — неуверенно зовет Беллатрикс, едва начинающая трезветь от упоительного восторга причинения боли.

Андромеда молчит.

Беллатрикс осторожно откидывает ей волосы и шарахается прочь, не в силах смотреть в лицо бездне в глазах сестры.

Больше нет туманных мечтаний и сияния бесстрашия. Она погасила каждую звезду в глазах сестры своими заклятиями, раздирающими плоть ее мужа. Теперь в лицо ей дышит лишь безграничная, холодая пустота ее стеклянных, мертвых глаз.

— Андромеда! — кричит Беллатрикс, неистово тряся ее за плечи. Но Андромеда больше не вырывается прочь, желая сломать оковы, она послушно трясется в ее руках, как тряпичная кукла.

— Андромеда! — звучащий еще минуту назад иступленный смех Беллы превращается в такой же болезненный, неудержимый плач.

Она снимает с нее силенцио, но с побелевших губ не слетает ничего, кроме мычания.

Андромеда больше не может сражаться. Нет в ней не ненависти, ни любви, ни упрямства, ни жажды жизни. Да и самая жизнь ее ушла со слезами боли и потерь.

Беллатрикс воет, как раненый зверь, еще не понимая, что ранила себя сама. Она бешено прижимает обмякшее тело сестры к себе, а по залитому слезами лицу Андромеды стекают слезы самой Беллатрикс.

— Меди…

— Теперь ты видишь, что ты наделала, — притвороно спокойный голос вошедшей с девочкой на руках Нарциссы звенит от нескрываемого презрения.

— Я не хотела, — всхлипнула Беллатрикс, — я только хотела ее вернуть!

Нарцисса кривиться от отвращения.

— Она никогда, никогда не вернется.

Беллатрикс рыдает в голос, пряча глаза от обжигающе-холодного взгляда сестры.

— Теперь у тебя есть только один выход, — Нарцисса протягивает ей пищащий сверток.

— Да, — сглатывая слезы, отчаянно кивает Беллатрикс, протягивая к младенцу руки, — Дора… дочка…

Я почти ничего не соображаю, когда память Нарциссы переносит меня обратно в кабинет. Тяжесть на плечах тянет меня к земле, нет, дальше в саму землю, будто засыпая меня погребальной землей, утягивая на дно черных вод стикса. Их здесь четверо: Сигнус, Рудольфус, Беллатрикс и Нарцисса. Гнетущий дух скорби нарисовал отметины на лицах всех присутствующих, он мелькает в их опускаемых глазах, в срывающихся голосах, в которых тщательно таиться тяжелое, давящее чувство вины под маской спокойствия и строгости.

— Итак, — начинает Сигнус, которому наверно впервые в жизни изменила его холодная уверенность, — мы совершило непоправимую ошибку.

Никто не решается нарушить зловещую, воистину погребальную тишину. Это похороны Андромеды, но никто не решается сказать хоть слово, отпустить на волю воспоминания, вина сковывает мысли и запечатывает губы.

— Но мы, — Сигнус обрывает свои собственные тяжелые мысли и слова, что все равно никто не произнесет, — должны завершить начатое нами дело до конца.

На конце волшебной палочки, слегка дрожащей в сильной руках, появляется первый язычок золотого пламени, разгорающийся до красна.

Все четверо протягивают у другу правые руки, сковывая общую тайну странным рукопожатием.

— Клянешься ли ты, Беллатрикс, никогда не рассказывать Нимфадоре правду о родителях никаким из возможных способов?

— Я клянусь, — глаза Беллы кажутся стеклянным в раскаленном свете волшебного пламени, в котором кажется, мелькают ее беспокойные мысли.

Сигнус повторяется формулу для каждого, а затем Нарцисса произносит эти слова для него самого.

Колючие огненные нити оплетают их рук, ложась тяжелыми оковами на их души и память, связывая их мысли и жизни воедино до конца их дней. Непреложный обет — связь, от которой есть лишь одно спасение — смерть.

Нити, колючие и огненные, не оставляют следов на коже, но впиваются глубоко в душу. Они зашивают им губы. Они перекраивают нить моей судьбы, рисуя поверх прошлого новый узор. Они выжигают мое прошлое, рисуя новую семью, ложась поверх старых, нереальных воспоминаний. Они вшиваются в сознание, стягивая его, как петля на шее, не давая даже шанса на шаг в сторону.

Огненные змеи еще долго сияют в темноте кабинета, пропитывая их четверых смертельным ядом вины и молчания.

— Папа, ты должен взять девочку!

Издерганная Нарцисса со ломкими пальцами и истеричными тонкам в голосе, почти переходящем в ультразвук.

— Почему я?

Сигнус величествен и невозмутим, никакие тени еще не успели коснуться его рассудка, старые мифологические образы еще не успели впиться в его сознание, оставаясь призраками книжных страниц. Лишь немного больше седых волосков в черных волосах, лишь первые нити из последующей паутины морщин на спокойных руках.

— У тебя единственного нет метки! — кричит Нарцисса!

— у тебя тоже. Я не желаю воспитывать маггловское отродье.

— Отродье? — от звука ее голоса кажется сейчас лопнут стекла за темными шторами, — она Блэк! Это Лестрендж! Она обожала Беллу и Руди! В ней ничего, совершенно ничего от Меди!

— Так воспитай ее сама.

— Люциус, — голос тети звенит от боли, — у него метка! Мы с Драко в большой опасности! А если начнутся разбирательства! Мы не можем вечно отказываться от веритасерума, пойми!

— Она Блэк, папа, — шепчет Нарцисса, — поверь, она Блэк. Только так ты сможешь изгладить бред, что нанес Андромеде!

— Я вижу ее каждый день, Цисси, — обреченно произносит Сигнус, опустив глаза, — она казнит меня каждый день, своим шатанием и пустыми взглядом.

— Так исправь все! Дора не похожа на нее! Она метаморф! В ней нет ни одной черты матери! Она твоя внучка! Кем бы не была ее мать, она твоя внучка, твоя плоть и кровь! Древняя кровь, нельзя проливать ни капли чистой крови попусту! Папа!

Сигнус молчит, не глядя дочери в глаза. А после медленно кивает.

— Жду вас завтра. Я лично займусь ее воспитанием.

Меня вышвыривает из ее воспоминаний с беспощадной мощью.

Меня выкидывает из воспоминаний с такой мощью, что я бессильно падаю на дощатый, прогнивший пол, чувствуя каждую занозу в кожу, но не находя сил подняться, просто лежу, не видя ничего, кроме осколков чужой памяти. Я не чувствую своего тела, не способного кажется на дыхание, зато мои мысли разрывают мой мозг. Слишком много мыслей на одно хрупкое сознание. Я почти физически чувствую, как запутанные чужими воспоминаниями в тугой клубок, нервы рвутся, почти с ощутимым хрустом, лишая рассудка. Я подошла так близко к черте, за которой нет ничего, кроме звезд и темных вод. Безумие я бы приняла как избавление. Но у меня было того, что двигало имя.

Все жизнь. Вся моя жизнь — это ложь! Ложь, продиктованная алыми цветами скорби и разъедающей виной, пустыми глазами и обжигающими нитями на руках, ложью, болью и страхом за жалкое существование на грани рассудка.

Я Тонкс…

Все сказки о злых магглах обернулись против меня, как отражение в кривом зеркале.

Я жила чужой ложью, я ей дышала…

Я открыла ящик Пандоры, выпустив на свет все грехи и кровавые тайны прошлых лет. Я сделала то, чего дедушка умолял меня не делать, потерявшись в иных мирах.

Я Тонкс… Я Блэки? Лестрейндж? Блэк? Тонкс? Какое глупое время… и мое имя не дань уважение, а последняя воля перед смертью души и воли. Я бы звала себя Тонкс? Я ведь ненавижу свое имя…

Нимфадора.

Я бы прожила другую жизнь. Я бы никогда не видела дедушку и тетю, не было бы семейных преданий и пергаментов родословных. Я бы не поступила на Слизерин. Меня не травили бы всей школой. Я бы стала автором. Я бы не носила метку. Мой отец носил бы простую рубашку, а в глазах матери сверкали бы упрямые звезды, а не блески инквизиторских костров. Я бы вышла замуж, не думая об Азкабане и затаенной мести. Я бы…

Мои родители, дорогие и любимые, мечтали убить меня еще в колыбели. Я оказались лишь отродьем, против которых сражалась всю свою жизнь. Они бы убили меня в сражении, где я была бы по ту сторону, не раздумывая ни секунду. Я бы пала от рук той, кого звала матерью, содрогаясь от пыточных проклятий. А мой бывший отец даже не узнал бы меня.

Я натыкаюсь на болезный, затравленный взгляд матери, и мне чудится, что она, мертвая, незримая, дает мне пощечину.

Они любили меня!

Мама рассказывали мне сказки на ночь, а папа не пускал на поле боя. Они всегда были со мной. Они гордились мной, искреннее. Я была их продолжением, их маленьким рыцарем. Мать, стирающая в порошок всех и все на своем пути, ни разу не тронула меня, а папа делился секретами. И я ни разу не слышала от них слов, которые они выжигали на груди своих врагов.

Я до рези в глазах ловлю этот полный нечеловеческой боли взгляд, пока не имею наконец, что смотрю в глаза собственному отражению. Это всего лишь зеркало.

Любили, да. Их любовь выросла на благодатной почте погребальных цветов, политых бесконечными слезами раскаянья. Да и я сама помогла им. Ни одной черты безумной сестры, лишь только их собственные, переплетенные в невообразимых узорах. И ничего от Теда и Андромеды.

— Андромеда, — я с трудом поднимаясь с пола, не чувствуя своего тела.

Она сидит рядом, такая же, как и всегда. Безмолвная, с бессмысленной улыбкой, не делающей разницы между стенкой и родной дочерью. Дочерью… Проклятье!

— Ты моя мать, да? — голос срывается, и больше всего на свете я мечтаю заплакать, но слез нет. Андромеда смотрит на меня привычным остекленевшим взглядом. — Ты меня не узнаешь?

Не узнает. Ничего меня не меняется ни от моих признаний, ни от прикосновений.

Моя мать. Жалкое, бесправное существо, которого я избегала, опасаясь. От которого я шарахалась в темных коридорах, когда была ребенком. Которого считала не более значимым, чем домовой эльф. Моя мама. Мама. Мама.

— Что они сделали с тобой? — я качаю головой, не получая ответа.

Они не дрогнули, убивая ее мужа, мучая ее и показывая ей его рваные раны. Они жили всю жизнь, вспоминая о том, что сделали с дочерью и сестрой, душа в себе разъедающее чувство вины. Они лишились рассудка, вспоминая, как свели ее с ума.

Пандора. Когда мыслей больше не было, остался лишь главный секрет, главный страх. Дедушка тонул с мыслью о том, что почти убил свою дочь.

Лишь Нарцисса хотела ее защитить. Лишь Нарцисса защищала ее. Она спасла меня.

Мои нервы снова прознают сотни кинжалов, только сейчас виной этому лишь моя собственная глупость.

Нарцисса рассказала мне все, нарушив непреложный обет. Значит… Нарцисса мертва?

Я бегу по мраморному полу, не видя клеток и статуй, впервые не боясь растянуться на полу.

— Нарцисса! — кричу я изумленному охраннику, — что с ней?

— Мисс Лестрендж, — отвечает тот, видимо пугаясь моего ошалелого вида, — она скончалась вскоре после вашего ухода.

— Проклятье!

Я метаюсь, я вою, я кричу, чувствуя на губах долгожданный вкус соленых слез. Охранник не удивлен, он ожидает от дочери эксцентричной мадам Лестрейндж чего угодно. Лестрейндж? Блэк? Тонкс? Кто же я?

Нарцисса. Нарцисса, дарящая мне кукол, которые меня не интересовали. Нарцисса, расчесывающая мне меняющие цвет волосы. Нарцисса, уводящая меня от авроров. Нарцисса, защищающая меня от своей семьи. Нарцисса, погибшая из-за моего идиотского упрямства.

Я выполню ее последнюю просьбу.

— Что будет с Драко? — спрашиваю я, слегка успокоившись.

— Его суд состоится спустя пару дней, — равнодушно отвечает охранник, ни капли не удивляясь, что я впервые за все это время интересуюсь судьбой брата.

Я подхожу к его камере, ничем не выдав свое присутствие, просто лихо наблюдаю за тем, как он спит, свернувшись в клубочек. Маленький ручной зверек, слишком привыкший к теплу и заботе матери и совершенно неприспособленный к жизни к клетке.

Разворачиваюсь, надеясь, что маленькой копии Малфоя подойдет старая палочка Блэка.

И снова я вижу ненавистное мне изуродованное лицо этого легендарного аврора.

— Тварь! Что ты сделала со своей матерью?

— Ты знал! — шиплю я, пораженная внезапной догадкой, — всегда знал, верно.

Прищур единственного глаза и кивок.

— Знал, — ахаю я, — и даже не подумал помочь ей. Мразь!

Утренняя сцена повторяется с точностью до заклятья. Неужели все это произошло за один день? Я стала старше на жизнь. На жизнь Нарциссы. Еще утром, я желала перестать быть Блэк на пару часов, а сейчас мое желание сбылось, оставив меня одинокой и неприкаянной, вырванной из двух миров, сбитой пешкой на шахматной доске.

Мой черно-белый мир рухнул. Воспоминания нарциссы осветили его вспышкой метеорита, уничтожив всю мою прежнюю жизнь и погрузив мое сознание в полную тьму. Всю я жизнь я жила на темной стороне, зная ее изнутри, но лишь сейчас увидела ее истинное уродство. Но и светлая сторона не стала мне ни на шаг ближе. Я до сих пор помню, какими жестокими они бывают с неугодными. Чернильницы и хулиганские выходки перерастают в молчаливое согласие на предательство. Они выкинули Андромеду, даже не попытавшись ее спасти. Черно-белая доска стала черной пропастью для меня. Я так любила черный цвет, а сейчас вспышки откровений осветили тьму, лишив меня пристанища. Слишком много чудовищ таилось в этой тьме, чудовищ, искренне любимых мной до сих пор.

Блэки? Я могу стать кем угодно, но я не знаю сейчас, кем мне притвориться, чтобы стать собой. Одна под безмолвным небом в центре всей земли. Меняя обличья, я не могу сбежать от себя.

Ненавижу. Ненавижу их всех.

Блэки-Пандора-Нимфадора Лестрейндж-Блэк-Тонкс-черт знает кто я теперь больше не входит в Атриум.

Это сделает совсем другой на вид человек.

Быть всем и никем — мой главный талант и лишь он остался со мной в этом рушащемся мире, этих разорванных нервах.

Я не готова сжигать мосты. Новые разочарования не сотрут мою многолетнюю ненависть. Зелено-серебристое воспитание въелось в меня за долгие годы травли. Я умею выживать. Я хочу жить вопреки всему. Я не готова сжигать за собой мосты. Я не готова предавать одних предателей ради других.

Я могла бы попросить помощи Лорда, прикинувшись своей матерью, сыграв на его странной мимолетной сентиментальности, но прекрасно понимала, что Лорду моя маскировка не помешает с легкостью прочесть мои мысли, и тогда ничто не спасет ни Драко, ни меня.

В Атриум с совершенно гриффиндорской наглостью входит Гермиона Грейнджер, пропавшая без вести подружка героя Гарри Поттера. За время своего шпионажа я успела досконально изучить каждую черту юных фениксовцев.

Я ломаю клетку Моуди. Мощным, но грубым, лишенным всякого изящества заклинанием, руша все вокруг. Атриум наполняется дымом и грохотом падающих стен.

Я исчезаю в клубах дыма, пока охранник несется навстречу выпущенной мной из клетки опасной твари — бывшему главе Аврората. Мне не жаль его. Я бегу прочь вниз, к тюремным камерам, пряча под мантией палочку дедушки. В моем доме достаточно лишних палочек.

Драко явно не ожидает появления бывшей однокурсницы, но я жестом приказываю ему замолчать, выводя его прочь по лабиринтам министерства, знакомым мне по бесчисленным заданиям. Наконец-то свобода. Глоток холодного, прожигающего легкие воздух и тянущее чувство полета через пространство.

Я усмехаюсь, осматривая местность, в которую нас занесло. Кладбище Блэков. Могила дедушки, место, где все начиналось. Будто мое издерганное подсознание желало обратить время вспять.

Драко растерянно смотрит по сторонам, отчаянно пытаясь уложить в сознании последние минуты. Потерянный и сбитый с толку, он даже вызывает у меня жалость. Но это мгновение не сможет сплести нити наших жизней воедино.

Я протягиваю ему палочку, которую он, разумеется, не узнает.

— Беги. Беги на край света, прочь из этой страны, прячься и никогда не возвращайся.

Он лишь кивает, наверное, не понимая половины моих слов, недоверчиво вертя палочку в руках.

— Спасибо… — он мнется, видимо не желая произносить «Спасибо, Грейнджер»

— Спасибо, Блэки, — имя обжигает мне язык, и я ругаю себя за этот мимолетный порыв.

— Да, — ошарашено кивает Драко, — Блэки, ты…

Я обрываю его:

— Беги. Не возвращайся в Англию.

Он все так же пристально смотрит мне в глаза, пока заклятье не уносит его прочь.

А я вдыхаю холодный воздух с легким привкусом увядших цветов. Я снова вернулась к серым, покинутым звездами небесам. Слишком много в моей жизни серо-черных оттенков. Драко выкрутится. А мне нужно искать себе новый путь, новое обличье, новую шкурку. Быть может я смогу добавить в палитру черно-белых руин немного ярких оттенков?

Я пытаюсь улыбнуться, позволяя ветру развевать блестящие прядки моих ярко-фиолетовых волос.

~ 2012 ~