8 Марта (гет)

Все утро Герминэ простояла перед зеркалом, пытаясь замаскировать прыщ. Прыщ этот был, вероятно, самым подлым из всего прыщавого племени: появившееся вчера незаметное розовое пятнышко за ночь налилось, окрепло и набухло, да еще не где-нибудь на лбу, где его можно легко спрятать под челкой, а прямо на носу! И это в такой день! Герминэ и так, и этак вертела головой перед зеркалом, критически рассматривая свой нос, но прыщ, замазанный тональным кремом «Балет» натурального цвета, совсем ненатурально выделялся на коже. И пусть мама уверяла Герминэ, что прыщ совсем незаметен, и даже вспомнила примету — если прыщ вскочил на носу, значит, кто-то в тебя влюбился, — Герминэ это нисколько не утешило. Ей пришло в голову намазать «Балетом» все лицо, чтобы замазанный тональным кремом прыщ не выделялся предательским пятном; действительно, стало намного лучше, но теперь другим цветом выделялась шея. Тогда Герминэ додавила тюбик и намазала еще и шею, рискуя испачкать белый подворотничок формы.

Удовлетворенная своей работой, Герминэ взглянула на будильник, и — о ужас! До начала занятий осталось всего десять минут, а ведь первым уроком сегодня — НВП, и опаздывать никак нельзя! Теперь Герминэ придется бежать через скверик, чтобы сократить путь.

Через этот сквер девочки обычно не ходили: там обретался местный эксгибиционист с ласковым прозвищем Долбик (производное от неблагозвучного «долбо…б»), который возникал будто бы из ниоткуда в своем светлом плаще неопределенного цвета, похожем на старую наволочку, и неожиданно распахивал его перед зазевавшимися прохожими. Мальчишки, не знавшие такого умного слова, как эксгибиционист, называли его попросту «онанистом» и даже могли кинуть в него камнем, выгоняя из сквера; тогда неуравновешенный Долбик принимался рыдать, причитать и биться головой обо что придется. Зрелище было не из приятных, отчего и мальчишки чаще всего обходили сквер стороной.

Однако сейчас Герминэ решила, что опоздать к Северу Анатольевичу куда страшнее, чем увидеть несчастные причиндалы Долбика, поэтому повернула к скверу. Конечно, Герминэ все же надеялась, что в такое раннее время Долбик еще не появится, но, добежав, поняла, что ее надежды были напрасными: на главной аллее маячила фигура в светлом долгополом плаще. Герминэ притормозила и присела за кустами, соображая, как бы ей обойти проклятого «онаниста». Тот же, прохаживаясь по аллее, тем временем неумолимо приближался к Герминэ, придерживая что-то под плащом и время от времени заглядывая туда. Но это еще не самое страшное — приглядевшись, Герминэ обнаружила, что фигура в плаще — вовсе не безобидный Долбик: Долбик был исстарившийся, низенький и плешивый, а этот — молодой, высокий, с длинными черными волосами… Герминэ закрыла рот обеими руками, чтобы не вскрикнуть. Нет, не может быть! — по аллее в эксгибиционистском долгополом плаще прохаживался… Снейпиков!

Сообразительная Герминэ подождала, пока «извращенец» военрук, повернувшись на каблуках, направится в противоположный от ее куста конец аллеи, кинулась в сторону и по боковой тропинке, то и дело проваливаясь в грязь, не оглядываясь рванула вон из сквера к видневшейся впереди спасительной школе.

Добежав до школы, Герминэ обнаружила, что к каждому ее сапогу прилипло как минимум полкило грязи, а умывальник работал только в туалете на четвертом этаже, где окопалась школьная «плохишка» Ирка-Такса. Это прозвище Ирка получила не из-за своей длинной нескладной фигуры и длинного же унылого носа, как можно было подумать; все в школе знали, что «у Ирки такса — три рубля», и за эти деньги «она любому даст». Неизвестно, что послужило причиной такой плохой репутации — мало того, что три рубля для мальчишек были баснословными деньгами (тогда как стакан вкуснейшей газировки с сиропом через дорогу от школы стоил всего три копейки!), так бешеная Ирка-Такса еще и лупила всех пацанов без разбора. Ясное дело, даже самые бойкие мальчишки не торопились брать то, что она «давала», а простачки вроде Ромки и вовсе не догадывались, о чем идет речь. Большую часть своего времени Ирка-Такса проводила в туалете на четвертом этаже, прокурив его насквозь «Примой», а если в Иркин туалет по неосторожности забредали какие-нибудь девчонки, то могла и деньги отобрать. Однако к чести Ирки нужно заметить, что Герминэ она «уважала» и позволяла пользоваться своим туалетом; правда, Герминэ все равно старалась туда не заходить, потому что после Иркиного туалета волосы и форма целый день будут вонять «Примой». Но сейчас выбирать не приходилось, и Герминэ, стоя на одной ноге, мыла сапог в умывальнике, а Ирка-Такса, не выпуская сигарету из зубов, нудно жаловалась Герминэ на «папашу»:

— Совсем ох..ел, старый долбо..б — в такой дубак в сквере своими причиндалами тряс! Ладно бы еще — когда тепло… Уже лупила его — ни х..я не помогает. Теперь простудился, три дня с температурой лежит, дома и так жрать нечего, а еще лекарства ему покупай — жалко, папаша все-таки. Одолжи трешку, а?

Трешки у Герминэ конечно же не было, но она собрала всю мелочь из сумки и из карманов фартука, не считая, отдала благодарно осклабившейся Ирке и поторопилась выскочить из туалета, надеясь, что Снейпиков все еще болтается в скверике, и она успеет попасть в класс раньше него.

На этот раз Герминэ повезло: она села за свою парту и даже сняла куртку прежде, чем на пороге класса появился Север Анатольевич. Его мина не предвещала ученикам ничего хорошего. Выкрикнув с порога: «Откройте учебники!», он влетел в подсобку, где хранились пыльные плакаты, посвященные гражданской обороне, и деревянные муляжи гранат, крашенные зеленой краской.

Повозившись в подсобке, Снейпиков вышел оттуда уже без плаща, но — к изумлению Герминэ — не в своем неизменном лажовом черном костюме, а в темно-синих расклешенных джинсах и черной водолазке, ладно обтягивающей его фигуру. Черная водолазка! Даже у Герминэ была всего лишь белая, а в черных щеголяли только Малфоядзе (не иначе, как Малфоядзе-старший опять в Болгарию съездил). Герминэ стало любопытно — какие же у преобразившегося Снейпикова туфли? А вдруг они вообще на платформе, как у Люпина?.. Она даже слегка наклонила голову, пытаясь незаметно рассмотреть туфли Севера Анатольевича под учительским столом, как вдруг Снейпиков вскочил, быстрыми шагами подошел прямо к Герминэ и начал принюхиваться. Герминэ так и замерла со склоненной головой, не смея пошевелиться, а Снейпиков тихим и от этого еще более страшным, чем обычно, голосом спросил:

— Гренджирян, вы что, курили?!

Герминэ поднялась из-за парты — Снейпиков всегда требовал «вставать, когда разговариваете с учителем». Она не знала, что ответить — выдавать несчастную Ирку-Таксу не хотелось — но Снейпиков, похоже, и не ждал оправданий. Он принялся нервно ходить взад-вперед по классу, пугая и без того напуганных учеников, а затем внезапно снова подбежал к Герминэ и, тряся своим длинным пальцем перед ее так тщательно замазанным «Балетом» носом, заявил:

— Запомните, Гренджирян! Зарубите себе на носу! Я не потерплю курящих девушек у себя в классе! Помните, что вы — будущая мать! Курящая девушка — это отвратительно!

Незаслуженное обвинение настолько возмутило Герминэ, что она еле сдержалась, чтобы не ответить Снейпикову: «А трясти в сквере своим онанистским плащом — не отвратительно?!». Хорошо, что как раз в этот момент в класс ворвалась Минерва Ибрагимовна.

Возбужденно вытирая нос, она заверещала:

— Север Анатольевич, почему вы не организовали ребят на 23 февраля? Они должны были участвовать в конкурсе плакатов «Мы — за мир»! Ведь я вас предупреждала заранее. Вы нам завалите всю воспитательную работу в школе! Приехали из районного КИДа, а у нас нет ни одной картинки. Ребята, достаньте альбомы и быстренько что-нибудь нарисуйте!

Снейпиков поднял бровь, неприязненно взглянув на Минерву Ибрагимовну с высоты своего роста.

— Вообще-то, у нас программа, Минерва Ибрагимовна, — желчно ответил он. — Мы должны подробно пройти ядерный взрыв.

— Вот и прекрасно, Север Анатольевич, — всплеснула платком Минерва Ибрагимовна. — Пусть ребята нарисуют, что мы все в Советском Союзе против ядерных взрывов!

— В таком случае, — отозвался Снейпиков, — раз вы сегодня срываете мне занятие, я назначаю для всего восьмого «А» дополнительный урок завтра.

— Но завтра восьмое марта, Север Анатольевич, — нерабочий день по календарю! — возразила Минерва Ибрагимовна, неодобрительно качнув горжеткой.

По бледному лицу Снейпикова пробежала судорожная волна.

— Тогда пусть придут послезавтра, девятого марта! — не сдался он.

— У нас послезавтра шесть уроков и классный час, — встрял Ромка, который, как всегда, был «за справедливость».

— Ничего, придете восьмым уроком, — ядовито огрызнулся Снейпиков.

Восьмиклассники, обрадовавшиеся было тому, что вместо урока НВП они будут малевать картинки, разочарованно застонали.

— Тишина в классе! — выкрикнул Снейпиков. — Быстро рисуйте! Я за вами слежу!

— Ой, спасибо, Север Анатольевич, — проворковала Минерва, пятясь к двери. — Хорошо, что вы сами проследите за ребятами! Теперь я спокойна. Отберите лучшие картинки и принесите мне. А я пока проведу товарищей из КИДа по школе и покажу нашу наглядную агитацию.

Под пронизывающим ястребиным взглядом Снейпикова ученики принялись «творить». Малфоядзе, совсем не умевший рисовать, важно достал свои фломастеры и многозначительно посмотрел на Гарика, рассчитывая, что Потерян опять нарисует все за него. Но Гарик уже стал счастливым обладателем собственного набора из четырех цветов, который «достал» для него старший пионервожатый, и на фломастеры Малфоядзе не польстился. Он старательно срисовал с учебника НВП ядерный взрыв и разместил вокруг него четырех неуклюжих женщин — черную, белую, желтую и красную; одной рукой они прижимали к себе своих разноцветных младенцев, а в другой держали транспаранты с надписями «Нет войне!» и «Миру — мир!».

Малфоядзе оглядел класс, выискивая новую жертву. Ромка, высунув язык от старания, елозил наслюнявленным цветным карандашом по листочку, пытаясь изобразить ядерный гриб. Малфоядзе выдернул листок из-под Ромкиной руки и, демонстрируя картинку всему классу, громко заявил:

— О, смотрите, Визлин нарисовал помидор на огурце! — а потом, мерзко хихикая, что-то быстро зашептал своему соседу по парте Грише Голикову.

В следующее мгновение Снейпиков подскочил к парте Давида, забрал жалкий Ромкин рисунок, разорвал его на глазах у Ромки и бросил в мусорную корзину, процедив сквозь зубы:

— Визлин, вы ничего не умеете и даже не стараетесь!

Несчастный Ромка вздохнул и стал просить у Герминэ новый листочек.

Герминэ быстро дала Ромке листок и вернулась к своему рисунку. Она уже покончила с изображением ядерного гриба — он переливался всеми цветами радуги на заднем плане картины, а на переднем плане, держась за руки, стояли парень и девушка. Герминэ не умела рисовать лица парней (они у нее всегда получались похожими на девушек), поэтому она расположила свою парочку спиной к зрителям: хипповые парень и девушка мечтательно любовались ядерным грибом. Герминэ, увлекшись всей этой романтикой, забыла о заданной теме и уже приноравливалась заключить пару в сердечко, как вдруг Снейпиков выхватил у Герминэ ее романтичную картинку и воскликнул:

— Что это такое?! О чем вы думаете, Гренджирян?!

Герминэ ожидала, что ее картинку сейчас постигнет судьба Ромкиного «огурца», но Снейпиков отчего-то бросился с ее листочком в подсобку и вернулся уже без него. Герминэ опасалась, что нервный военрук выкинет еще что-нибудь в своем духе, однако Север Анатольевич ни с того ни с сего заявил, что урок окончен.

— Гренджирян! — выкрикнул он. — Соберите все рисунки и отнесите Минерве Ибрагимовне! И впредь думайте об учебе, а не о всякой пошлости!

Герминэ, недоумевая, чем она прогневила Снейпикова на этот раз, быстро собрала рисунки и вместе со всеми поторопилась покинуть класс. Сквозь толпу восьмиклассников протиснулась неугомонная Минерва Ибрагимовна; вытягивая дряблую шею над головами ребят, она кричала Снейпикову:

— Север Анатольевич! Север Анатольевич, пожалуйста, не забудьте — после уроков у нас назначен педсовет! Вы-сами-знаете-по-какому поводу! Явка всех преподавателей обязательна!

После уроков школьники не торопились расходиться по домам. Темнело теперь уже не так рано, как зимой; стояла чудесная погода, пахло совсем по-весеннему. Старшеклассники томились каким-то странным необъяснимым чувством, заставлявшим мальчишек беситься во дворе перед школой, а девочек — собираться в группки, перешептываться и глупо хихикать. Довольный Ромка катался на школьных воротах — надо сказать, ему было чем гордиться: благодаря его стараниям у каждой девочки из восьмого «А» теперь был спутник. И не какой-то там спутник жизни, а настоящий, блестящий, качающийся на проволочке космический спутник-сувенир, умещающийся на ладошке.

Сначала мальчишки собирались отплатить девочкам той же монетой и подарить им книгу, но добрый Ромка не допустил такой подлости и вызвался сам найти хорошие подарки. В магазине, среди чеканок с профилями Маркса и Энгельса и бронзовых бюстиков Ленина, Ромке сразу бросился в глаза сувенирный спутник. Спутник был замечательный: размером с теннисный мячик, с надписью «СССР» на блестящем боку и с лампочкой, работающей от квадратной батарейки. Ромка пересчитал деньги — их хватало только на три таких спутника. Ромка расстроился. Но тут он увидел в витрине почти точно такие же спутники, только очень маленькие и без лампочки. Решив, что спутник — даже и без лампочки — все равно отличный подарок, которому обрадуется любая девочка, Ромка на все деньги накупил мелких спутников и теперь, радуясь за девочек, наслаждался жизнью и скрипучими воротами.

Правда, Герминэ, как показалось Ромке, не очень обрадовалась подарку, но Ромка уверил ее, что спутник — полезная вещь: его даже можно поставить на телевизор! У Герминэ на телевизоре уже стояла пластмассовая Останкинская телебашня, которую подарил дядя Сурен: если перевернуть башню и заглянуть в глазок, можно было увидеть все многочисленное семейство дяди Сурена, стоящее на фоне Останкинской телебашни. Этот «эксклюзивный» сувенир дядя Сурен привез в прошлом году из отпуска, но побоялся хранить дома, где его пятеро мальчишек мгновенно уничтожали все, что попадалось под руку. Всякий раз, когда Ромка приходил к Герминэ в гости, он заглядывал в телебашню, поражаясь этому чуду фототехники; а теперь его замечательный спутник казался Ромке вполне достойным соседом для необыкновенной телебашни.

Девочки из других классов тоже не остались без подарков. Что только они не получили: и наборы открыток с видами Советска, и настенные фотопанно формата А4 с мутными гладиолусами, и поролоновые цветы на проволочных стебельках, обернутых зеленой папиросной бумагой… Девочки показывали друг другу подарки, обсуждали их, а некоторые наиболее предприимчивые даже стали обмениваться. Но Герминэ не собиралась менять свой спутник на какие-нибудь лажовые искусственные цветочки — к тому же, ни одна девочка все равно не согласилась бы на спутник.

Принарядившиеся ради «женского дня» учительницы тоже пребывали в приятном волнении, ожидая поздравлений и посиделок после педсовета — тем более, что расторопная Минерва Ибрагимовна дальновидно пригласила на педсовет председателя родительского комитета и просто красавца-мужчину Люци Вахтанговича. Собравшиеся дамы поминутно оправляли одежду, взбивали прически, зачем-то открывали и закрывали свои ридикюли и даже не пытались делать вид, что слушают директора Альберта Вольфовича Дамблдора, который открыл педсовет, невнятно объявив повестку дня.

По правде сказать, добрейшего Альберта Вольфовича вообще никто никогда не слушал. Бывший ученый-генетик, руководивший научно-исследовательским институтом, он был репрессирован при Сталине и реабилитирован при Хрущеве. Поседевший и постаревший Дамблдор утратил не только половину зубов, но и былую остроту ума; научной работой он заниматься уже не мог, поэтому партийное руководство назначило Дамблдора директором школы, здраво рассудив, что кому, как не генетику, растить молодое поколение советских граждан. В школьных делах бедный Альберт Вольфович ничего не смыслил, но от него этого никто и не требовал — всем заправляла энергичная Минерва Ибрагимовна, Дамблдор же только беспрестанно молол какую-то одному ему понятную чушь. Однако, как метко выразилась Сусанна Самуиловна, близко знавшая Альберта Вольфовича в молодости, «после тех казней египетских в Клуб Веселых и Находчивых не заиграешь», и все смотрели на странности директора сквозь пальцы.

На этот раз дело, обсуждавшееся на педсовете, было из ряда вон выходящим: кто-то написал анонимку на Рэма Александровича Люпина в Райком Комсомола. К нескольким страницам машинописного текста были приложены два розовых листочка. Как водится, дело переслали для разбора по месту работы, и теперь перепуганный Люпин стоял перед Дамблдором, долго и нудно зачитывающим анонимку. Минерва Ибрагимовна, которой так же, как и всем присутствующим дамам, не терпелось поскорее покончить с официальной частью и приступить к празднованию «женского дня», перебила Альберта Вольфовича, собравшегося было зачитать и «розовые листочки».

— Рэм Александрович, что вы можете сказать в свое оправдание? — строго спросила она.

Рэм Александрович, весь трепеща, затравленно посмотрел в глаза горжетки, глядящей на него с осуждением.

— Я ничего плохого не сделал… — пролепетал он, краснея. — Я комсомолец, я всегда вовремя плачу членские взносы…

— Но в анонимке указано ваше имя, — нетерпеливо возразила Минерва Ибрагимовна.

Рэм Александрович вспыхнул.

— Я тоже могу назвать вам имена! — заявил он. — Есть и похуже меня! Почему вы их не разбираете?

— Кого, например? — поинтересовался Дамблдор.

— Например, родителей Симы Паркинсон! — тут же нашелся Люпин. — Они…

— Родители Симы давно уже уехали из страны, — резко возразил Снейпиков. — Зачем о них говорить?

Люпин вздрогнул и обернулся к Северу Анатольевичу.

— А вы… Вы сами… Вы — диссидент, вот вы кто! Я знаю, что вас из почтового ящика уволили! Вы наверняка слушаете «Голос Америки» — я видел у вас в подсобке транзисторный приемник ВЭФ!

— Может быть, Севера и могли посчитать диссидентом при Сталине, — вступился за Снейпикова Дамблдор, — но сейчас он такой же диссидент, как я! Я хорошо знал его родителей — они были преданы нашей стране, и я уверен, что они воспитали своего сына в том же духе.

— Вот и хорошо, — попыталась подытожить Минерва Ибрагимовна. — Давайте закончим собрание, а вы, Рэм Александрович, пообещайте нам, что больше так не будете.

Снейпиков занервничал.

— Но позвольте! — воскликнул он. — Что значит — «больше так не будете»?! Вы хотя бы знаете, что в этих листочках?! Кто-нибудь из вас их читал?

Тут подал голос завхоз Аркадий Филиппович, который никак не мог пропустить предстоящее халявное угощение и оттого затесался среди учителей:

— А мне, например, ни к чему всякие там розовые листочки читать. У меня вон — своей документации хватает, — с этими словами Аркадий Филиппович выудил из кармана пачку потрепанных бланков и квитанций и потряс ею в воздухе.

Снейпиков не унимался:

— Да вы хоть знаете, о чем там написано?! Люпин подсовывал это чтиво восьмиклассникам!

Минерва Ибрагимовна взяла со стола розовые листочки и, близоруко щурясь, прочла название:

— «Всадник без головы»… Это приключения? А у восьмиклассников по программе — Маяковский, «Стихи о советском паспорте»! Как же вы так, Рэм Александрович? — пожурила она Люпина.

Люци Вахтангович наконец не выдержал.

— НАдаело уже, слУшай! — воскликнул он, водрузив на стол свой вместительный дипломат и доставая оттуда дефицитные продукты. — КАкие еще лИсточки-мИсточки? Мой ДАвидик вАпще ничего чИтать нэ хОчет! Ат тЭлевизора пАлкой нэ Атгонишь! ДАвайте уже прАздник прАздновать! — Малфоядзе-старший схватил злополучные розовые листочки, поставил на один из них банку с рижскими шпротами, а на другой — зеленую баночку красной икры, ловко открыл обе банки, полез в свой необъятный дипломат и, как фокусник, вытащил из него бутылку Советского шампанского и плитку шоколада «Аленка».

— Ах! — всплеснула руками Минерва. — Люци Вахтангович, какой вы дамский угодник!..

— Я всЭхний угодник! — щелкнул пальцами Малфоядзе. — ПрАшу к стАлу, дАрагие мАи жЭнщины!

Все споро задвигали стульями, усаживаясь вокруг «праздничного стола», за которым только что восседал «президиум», но Снейпиков упрямо продолжал портить праздник:

— Альберт Вольфович! Неужели мы не примем меры к этому так называемому старшему пионервожатому, а на самом деле растлителю, оборотню, так сказать?!

Альберт Вольфович, который после лагерей был особенно падок на деликатесы и уже нацелился на нежнейшие, масляно золотящиеся шпроты, отмахнулся:

— Вот ты, Сережа, и возьми его на поруки.

— Почему я?! — Севера Анатольевича так всего и передернуло.

— Ты же такой аскет, почти монах, хе-хе, — ласково улыбнулся Дамблдор. — Я уверен, Сереженька, ты быстро пропишешь этому «оборотню» лекарство от его недуга, — он взялся за уголок розового листочка и подтянул банку со шпротами поближе.

Снейпиков изменился в лице, схватил свой плащ со стула, вылетел из актового зала и, шаря на ходу в кармане плаща в поисках сигарет, выскочил на крыльцо школы. Руки Севера Анатольевича дрожали; он никак не мог зажечь спичку, чтобы прикурить.

— На, вАзьми зАжигалку, што псИхуешь? — раздался позади него рокочущий баритон, а вслед за тем Люци Вахтангович сам зажег Снейпикову сигарету. — СлУшай, Серый, зАчем Ананимку писал на пАцана? — добродушно спросил Малфоядзе.

— С чего ты решил, что это я написал? — вскинулся Снейпиков.

Люци Вахтангович махнул рукой.

— Э, брось, всэ знАют, што у вас пАртативная пИчатная мАшинка была. Кто еще нАпишет? Вэнэвра што ли?

— Что же, мне надо было молчать, Лютик? — Север ехидно произнес школьное прозвище Люци Вахтанговича, нервно затягиваясь сигаретой. — Между прочим, твой сын тоже мог подпасть под влияние…

— КАкое влияние, мАльчишки всЭгда бАлуются! ЗАбыл, што ли, как мы с тобой у меня дома..? — Малфоядзе панибратски хлопнул Севера по плечу.

Тот вздрогнул и дернул плечом, скидывая руку Люци Вахтанговича.

— Что мы с тобой?! Ничего такого не было! — напряженно возразил он.

— КАнешно нэ было, — весело рассмеялся Малфоядзе. — Дэдушка Абраксас воврэмя прАснулся — а то, может быть, што-нибудь бы и было!

Хохотнув, он снова хлопнул Севера по плечу — тот открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь резкое, но Люци уже заинтересованно ощупывал его плащ.

— СлУшай, кАкой хАроший мАтериал! — сказал Малфоядзе восхищенно. — Чей плащ, бАлгарский?

— Нет, друзья из Америки посылку передали, — буркнул Север, отодвигаясь от Люци Вахтанговича.

Малфоядзе поцокал языком, рассматривая светло-серый, отливающий серебристым плащ.

— СрАзу видно — фирмА! ПрАдай, а? Все равно мне бОльше пАдайдет. СкОлько за него хОчэшь?

— Да пошел ты, Лютик, — брезгливо фыркнул Север. Он запахнул свой плащ и, не попрощавшись, быстро зашагал к школьным воротам.

— Стой! А как жэ бАнкэт? — закричал ему вслед Люци Вахтангович. — Вот прАфессор псИхованный, — он с досадой взмахнул рукой.

Еще немного потоптавшись на крыльце, Люци Вахтангович совсем озяб в своем тонком трикотиновом батнике и поспешил вернуться за стол.