Ощущения (гет)

В мире было межсезонье — время, когда каждый по собственному вкусу определяет лето еще или уже осень.

Ты не определяла ничего. У тебя было межсезонье.

По небу плыли облака — крепкие и хрупкие одновременно. Казалось, что некто неведомый, там, наверху, просто взял кисть, макнул ее в грязно-голубую краску и нарисовал небо. А потом небрежным росчерком белой создал облака и те услужливо расплылись по, противного цвета, полотну.

Смотреть на творение этого неизвестного художника было тоскливо и омерзительно. Пугала ненатуральность. Да и что, собственно говоря, там можно увидеть? Но это необязательно, в конце концов, можно просто не смотреть в окно.

Квартира. Твой личный ад. Из всего ненавистного, ненавистнее всего была квартира. Как можно не любить свой дом? Очень просто, если дом не твой — на самом деле. Здесь постоянно кто-то ходит, разговаривает, мяукает, гавкает, что-то готовит, переставляет вещи с места на место. Удивительно, какими навязчивыми и неоправданно шумными бывают люди. Как возможно, что один человек легко создает толпу — из себя одного? Ты не могла этого постичь, ты всегда скользила по комнатам тенью и все делала тихо. Потому что, стоит только хоть немного зашуметь на кухне, наливая кофе или открывая холодильник — в это помещение, словно по волшебству, на шум, прибегали все обитатели дома. Смеялись, предлагали помочь, спрашивали, что случилось и обеспокоенно дотрагивались рукой до твоего лба — проверить, нет ли жара, не заболела ли…

А ты морщилась — шум вонзался в виски острой иглой и жалил. Хотела покоя и тишины. Понимала, что это забота, это проявление того, что обычно называют «любить», но всякий раз была недовольна чужим вмешательством.

Потому что твое «любить» было другим. Оно билось в этих стенах упрямым сердцем, ноющим желанием, бесполезным и, как будто вечным, ожиданием. Твое «любить» мерцало в полутьме комнаты экраном мобильного телефона, на который ты смотрела с упреком уже несколько дней. Телефон не звонил. Вообще. Словно и не было ничего — жизни, знакомых, общения.

Тебе было, в общем-то, все равно. Время твое умерло неделю назад — тогда ты впервые осознала, что такое межсезонье. Это не какой-то там переходный период, нет. Это — безвременье, тоска, тупая боль и замкнутость стен. Это — когда ты есть — ходишь, говоришь, чем-то занимаешься, спишь, но только не живешь. Вот заворачиваешься в одеяло, отворачиваешься к стенке, закрываешь глаза…и ничего — только тишина, темнота и вязкие мысли, в которых и хочется утонуть, но не можется. Вот сидишь за кухонным столом, ковыряешься в тарелке, кстати, что там, кажется, рис? И опять — только одиночество, давление стен и мысли. Можно было и не есть, все равно не чувствуется ни голода, ни вкуса. И была одна мысль — навязчивая, бьющаяся беспрерывно.

Телефон по-прежнему не звонит.

Ожиданием тоже можно убивать — когда-то давно, наверное в прошлой жизни, ты прочитала это в какой-то книге. И сейчас понимала, что это сочетание слов истина в последней инстанции, по крайней мере, здесь, сейчас и для тебя.

И как-то безнадежно, раз за разом, хлопала дверь, музыка тихо лилась из колонок, заканчивались кофе и сигареты, проносились где-то на краю сознания чьи-то очередные бесполезные слова. А тебя не было, как не было и времени, вы заблудились где-то в межсезонье, гипнотизируя взглядом темный экран.

И — медленной изощренной пыткой — дни друг за другом, музыка, сигареты и постоянные слова, строчки, абзацы в голове. И это не расскажешь и не объяснишь, это можно было только записывать на листах потрепанного блокнота, не думая, но как-то озлобленно ясно чувствуя, все до последней капли, до каждой черточки и точки.

Телефон все еще не звонил.

Так, наверное, и сходят с ума, при поддержке безнадежного ожидания и концентрированной тоски, концентрированной до такой степени, что воздух, кажется, пахнет озоном.

Надо же, твоя тоска имеет запах дождя и грозы.

И ждешь, постоянно ждешь, отчего-то мучаясь какой-то недоговоренностью, недосказанностью, как будто потеряла что-то, забыла, упустила, не записала в старом блокноте очередную мысль. Не можешь вспомнить и терзаешься еще больше, хмуря брови, потирая переносицу, раскачиваясь на стуле или нервно расхаживая по комнате. Ложишься спать, зная, что завтра в сущности ничего не поменяется, телефон снова не зазвонит, и будет продолжаться эта агония, это пугающее безвременье, межсезонье.

Не надеешься — знаешь, что бесполезно.

Не вспомнить уже эту важную мысль, не прекратить этого, замкнутого в стенах квартиры, безумия.

Однако, ты открываешь глаза на утро и понимаешь — вспомнила.

Все это очень просто и сложно одновременно. Ты берешь свой телефон и звонишь сама.

Тому, к которому чувствуешь то, что называется «любить».

— Привет, я так ждал, когда же ты, наконец, позвонишь.

Улыбаешься, смотришь в окно и понимаешь, что там — осень.

Его рука была безумно холодной, как будто он — неживой. Несмотря на то, что и без его холода этого добра вполне хватало, я вцепилась в эту руку как в последнюю надежду.

Еще бы. Ведь он сейчас со мной — живой, настоящий. И плевать, что он снова тащит меня в очередную неизвестность, что я опять бросаюсь в омут с головой. Знаю — потом будет больно, я буду выкашливать из ноющих легких предложения, пронизанные тоской, а за окном будет лить дождь, иллюстрируя мое настроение.

Моя реальность стремительно таяла, как будто я нарисовала ее пальцем на запотевшем стекле, но кто-то прошел мимо и стер рисунок рукавом. Маски в один миг исчезли, на их место пришла растерянность. Серость асфальта, угрюмые дома, грязные машины. Шум, шум, шум — чертовски много, ударяет по слуху. Шоковое состояние, не чувствую реальности — серая пелена окутала все. Только знаю, что меня ведут. Пульс с невозмутимостью отсчитывает удары, хоть и быстрее обычного. Город, люди…не имеет значения. Центром моей вселенной на эти пять минут стала его рука.

Холод прокрадывается под мою легкую курточку медленно — стайкой мурашек, противным лижущим сквознячком под рукавами. Сентябрьские вечера как-то по-особенному холодны: тело еще не привыкло к таким температурам и кажется, что мерзнешь сильнее даже, чем зимой. Тонкий серебряный браслет впивается в запястье и жалит кожу не хуже змеи, вот только не ядом, а льдом, противным металлическим льдом.

Отчаянно хочется тепла. Уютного тепла, крепкого кофе «знаешь, у меня не нашлось чая, так что вот тебе кофе — вкусный, по моему рецепту», клубничных сигарет, интересной беседы. Сесть с ногами на диван, на расстоянии, но все же рядом, потому что я люблю протянуть руку и зарыться пальцами в его светлые волосы. И смеяться, искренне, запрокинув голову. И таять от нежности, когда он станет разглядывать мою маленькую ладонь и, серьезно глядя на меня льдисто-голубыми искрами, безапелляционно вынесет вердикт — у меня очень красивые руки. Знаю, я бы сидела там, краснея и нервно теребя кольца на пальцах, а еще бесконечно поправляла бы на своем запястье тонкую полоску из серебра. Всё это было бы привычно, если бы случалось чаще.

Я слишком долго умираю без него в гнетущей тишине. Слишком долго пытаюсь жить, чем-то заниматься — спокойно и с улыбкой. Я ненавижу свою квартиру — в ней нет его. Мне просто безумно нужно хоть капельку тепла.

Но мы «гуляем», а это означает, что мои желания сегодня не сбудутся. И черт знает, когда он снова соскучается. Я бездумно иду, повинуясь ему, и молчу, потому что слова не хотят говориться. Ощущение, будто бы они перед самым моментом речи спрыгивают с языка и разбегаются, скоренько перебирая тонкими ножками. Пусть я выгляжу, наверное, как дура. Пусть смеюсь как-то хрипло и надтреснуто и отчаянно цепляюсь за его руку. Сейчас — я счастлива.

После — темнота приговором, тишина глухим отчаяньем на плечи. После — я уже не я, ведь меня без него не существует.

Я ни о чем не жалею, нет. Просто мне мало. Я никогда не надышусь им, не насыщусь, он — мой наркотик, он — жизненно необходим. И каждый раз проклинаю себя, за то, что такая слабая, хоть и пытаюсь казаться сильной. И каждый раз — после — повторяю себе снова и снова: «Не трать себя на нельзя». И почти верю в то, что этого не должно быть, это неправильно и бессмысленно. И почти обижаюсь на его затянувшееся молчание — после. И все-таки, когда он в очередной раз соизволит вспомнить про меня — я бегу, сломя голову, забывая простое и понятное слово «нет». И — по закону замкнутого круга — снова и снова содрогаюсь от рыданий, боли и звериной тоски — потом.

Это слишком мало, чтобы жить счастливо, но так много, что хотя бы просто жить без этого невозможно. И я жду, я все время жду очередного звонка, сообщения, хоть какого-то знака. Иногда проходят месяцы. Спасаюсь воспоминаниями, ведь я помню все — остро и четко, все до последнего движения. Жутко боюсь, что наступит время, когда я стану ему не нужна — вовсе. Что можно будет больше не ждать. Что бы я тогда делала?

«Счастливые часов не наблюдают» — очевидно, так. А одиночки по факту, такие как я, как-то скурпулезно-озлобленно отмеряют дни, часы, минуты. Это очень важно, ведь, например, если он позвонит после десяти вечера — мы не пойдем гулять, это уж точно. Глупо. Чертовски.

Мне больно и я откидываюсь на спинку дивана, упираясь взглядом в потолок. Моя жизнь стала непростой в тот момент, когда я сказала ему «люблю тебя».

Меня трясет — я заворачиваюсь в одеяло, просто потому что любая дополнительная одежда пользы сейчас не принесет, один только дискомфорт. Я жажду не только согреться, но и почувствовать уют. В кружке дымится чай — он пахнет невыносимо сильно, отвратительно, кажется, клубникой.

Мне вдруг становится тяжко и душно, я пытаюсь избавиться от проклятого комка в горле и хоть как-то дышать, но он прорывается бесполезными слезами, которые в тишине по-особенному звонко стукаются о мое колено.

И все же я знаю, что ничего не изменится. Пройдет еще день или неделя, или месяц, или год, и я снова покорно шагну за ним, вцепившись в ледяную, как у мертвеца, руку.

Она шла по проспекту с той естественной грацией, которая более-менее присуща всем девушкам ее возраста. Не было в ней ничего необычайного или странного — она только скользила по улице — беззаботно, легко, с едва заметной полуулыбкой. И только где-то в глубине ее глаз читалась странная тоска, которую, впрочем, не заметил бы человек, незнакомый с ней. И было радостно наблюдать за ней в движении, она рождена быть воплощенной в движении, замеченной и отмеченной в нем. Вся ее красота заключалась в каком-нибудь жесте или действии — не было ничего прекраснее момента, чем момент, когда она, недовольно хмурясь, заправляла непослушную прядь волос за ухо. Когда она замирала, не двигаясь, смотреть на нее делалось жутко — так неестественно она выглядела. Своей неподвижностью она словно бы убивала всё движение и всю жизнь вокруг — воздух делался тяжелым и плотным, казалось, что им невозможно более дышать. А потом она, будто очнувшись, трясла головой и смеялась, разрушая эту гнетущую атмосферу своей живостью. Она, наверное, знала, как выглядит, застывая без движения, а потому никогда не сидела неподвижно, просто не умела. Даже на занятиях, где сам процесс требовал серьезности и внимания, она рассеянно накручивала прядь волос на изящный пальчик, крутила в руках ручку, чуть слышно барабанила по столу, ежеминутно меняла позу, при этом выглядела воплощением собранности. Это и составляло собой всю ее сущность — вечное движение как квинтэссенция красоты и изящества. Но главной ее страстью было не движение, а кофе. И вот тут все переворачивалось, изменялось, теряло привычный смысл.

Кофе был для нее ритуалом, таинством, вечной любовью. Когда она с наслаждением принюхивалась к своей чашке, весь мир замирал в молчании для нее, терял все свои краски. Миру было не жалко остановиться на миг, позволяя этому неземному существу насладиться. Едва уловив горьковато-пряный аромат кофе, она замирала, счастливо улыбаясь. Она застывала в одной позе, положив свою тонкую маленькую ручку рядом с заветной чашкой, вглядывалась в коричневую муть, будто бы видела в ней не напиток, а неизведанные миры. В этот момент она делалась будто бы совершенно другой, теперь я думаю, что тогда она и была собой настоящей. Через минуту она оживала, брала в руки чашку и, смешно щурясь, делала самый вкусный, первый глоток. Тогда кофе становился для нее всем, полуприкрыв глаза, она смаковала его вкус и радостно, слишком детско улыбалась кому-то неизвестному.

Жизнь ее была движением, а кофе — вечным романом.

Мы и познакомились с ней в уютной небольшой кофейне, где собираются истинные ценители этого напитка. Там было достаточно безумцев и людей, зависимых, попавшихся на удочку кофеина, но, с уверенностью могу сказать, — никто из них не любил кофе так, как любила его она. Иногда я подшучивал над ней, притворяясь, что ревную ее к кофе, на что она отвечала звонким смехом и подтверждала, да, у нее страстная любовь и навсегда. Это удивительное знакомство украшало мои скучные дни. Она стала моим другом, именно другом — было непонятное удовольствие в том, чтобы рассказывать ей — вечно движущейся и легкой — обо всем, что придет в голову. И она находилась рядом со мной — утешала и поддерживала в трудную минуту, смеялась счастливо-золотисто, солнечно над моими шутками, но всегда была какой-то неестественно легкой, поверхностной — казалось, что у нее совсем не бывает бед.

А теперь она шла по проспекту с обычным своим изяществом, а я наблюдал за ней из окна той самой кофейни. Казалось, в ней ничего не изменилось — все то же бесконечное движение, улыбка, но взгляд какой-то чужой и потерянный. Вот она садится за соседний столик, нервно достает тонкий мундштук, вставляет туда сигарету и закуривает, выпуская серебристый дым, а другой рукой ожесточенно комкает салфетку в ожидании заказа. Ей скоро приносят чашку, разумеется, кофе и я застываю в ожидании великолепного зрелища, предстоящего мне. Но она выпивает свой кофе залпом, с какой-то странной жадностью, небрежно, нисколько не прекращая своих нервных движений. И это настолько странно, что утренняя газета выпадает из моих рук на стол бесполезным куском бумаги…

И я пойму когда-нибудь, потом, что никогда не знал ее раньше, что увидел ее –человека, а не неземное существо — только в этом загнанном взгляде, спутанных волосах, прерывистых движениях и небрежении к своей единственной страсти.

Но сейчас я незамеченным подхожу к ее столику, накрываю ее руку своей и еле слышно шепчу: «Забудь, дорогая. Сейчас, в эту самую секунду, в мире есть лишь ты и кофе».

Она поднимает на меня взгляд и…улыбается, жмурясь от терпкого аромата. И в этой странной улыбке, в этом незнакомом, полном затаенной боли взгляде мне чудятся отблески темно-коричневых ароматных кофейных зерен.

Она отравляет рифмами изнутри,

© Вера Полозкова.

Это был низенький деревянный домик, совсем заброшенный, из тех, что слепо смотрят на улицу незастекленными окнами и мало-помалу врастают в землю. Он находился на отшибе, невзрачный и одинокий, всегда привлекал множество людей. Ведь заброшенные дома имеют особенную атмосферу одиночества и какой-то легкой грусти, горечи.

Сегодня дом собрал вокруг себя множество зевак. Он горел.

Абсолютно черный столб дыма поднимался к облакам и был виден издалека. В воздухе витал остро-горький запах дыма, а дым стоял такой, что казалось, будто он заполняет своей вязкостью и мутностью легкие и дышать вовсе невозможно, а грудь сдавливает этот горький комок тумана. Из оконных проемов временами вырывались хищные языки пламени, выглядящие изящными на фоне этого невзрачного дома. Насыщенный их цвет оживлял осеннюю мрачность улицы, создавалось ощущение, что все солнце собралось в этом пламени. Пожар выглядел завораживающе и грандиозно — дом как будто пожирал изнутри кто-то невидимый, пышущий жаром. Где-то внутри сраженного помещения что-то мелодично трещало и ломалось. Дом, совсем как человек, стонал и не хотел погибать, пытался бороться.

Но бороться не выходило. Дом погибал в огне.

Так погибал и он, случайный свидетель пожара, присоединившийся к толпе зевак. Может быть, внешне он выглядел абсолютно нормально — по-осеннему темная одежда, не выспавшийся вид, рюкзак через плечо… Но в душе его что-то всхлипывало, горело, стонало и ломалось, совсем как в несчастном доме. Он жил, но умирал в затянувшемся пожаре, такой пожар в душе люди обычно называют несчастной любовью.

* * *

Её осень была радостной и яркой, вселяющей в душу не тоску, а надежду. Она радовалась каждому желтому или красному листочку, училась, примеряла новое пальто и совершенно не вспоминала о том, кто любит ее уже давно и упорно пытается добиться.

Сейчас она сидела за письменным столом и, склонив голову, что-то писала в потрепанной тетради. Красноватый локон волос то и дело падал ей на лицо, закрывая обзор, и она раздраженно сдувала его, а потом трясла головой, стараясь сконцентрироваться и уделить внимание написанию очередного рассказа.

Она была неидеальна — скорее цинична, чем романтична, курила, литрами глотала кофе, и была чуть более безумной, чем бывают все остальные люди. В ее голове постоянно метались какие-нибудь обрывки фраз, которые было необходимо запомнить, записать, сказать. Она любила творить, хоть и называла свое творчество по большей части бредом.

Она была красива, много смеялась, любила петь и совершенно не умела находить друзей. Она была одиночкой — в принципе и по факту.

И она отравляла.

Все существо ее было ядом — медленнодействующим, но верным и не имеющим исключения. Люди смотрели на нее, говорили с ней и сами не замечали, как вдруг начинали ловить каждое ее слово, пытаться вызвать ее улыбку, заслужить одобрение. Все в ней было магическим — этот изящный поворот головы, завораживающий красноватый отлив волос, грация, с какой она двигалась, умение подавать себя. Она говорила как будто куда-то спешила, но таким мурлычущим, бархатистым голосом, что хотелось нырнуть, зарыться в него, как в пушистое одеяло. Когда она жестикулировала, казалось, что унизанные браслетами и кольцами руки исполняют какой-то странный, но невероятно красивый танец. Она завораживала и пригвождала к месту — сама она была вдохновением, и вдохновение скользило сквозь нее, пронизывало собой ее сущность.

Люди впадали от нее в зависимость — ей можно было завидовать, любить ее, или умереть. Или умереть, любя.

* * *

И он умирал, все сильнее увязая в ней, пусть и на расстоянии, пусть он видел ее только два часа. Он помнил каждое мгновение этих двух часов, хранил в памяти каждое ее слово, представлял себе ее изящные движения и позы.

Он любил болезненно, с каждым днем яд все сильнее действовал на него.

Тогда он стал писать ей. Он слал ей письма, заваливал сообщениями, сочинял для нее стихи и прозу, признавался в любви…

Она была легка будто ветер, она манила и ускользала, обещала и отрекалась.

Он любил упорно, не замечая хода времени, отмечая лишь очередной день, прожитый без нее.

Огонь. Она была огнем — яркая и изящная, разрушающая, поглощающая, танцующая свой завораживающий танец жизни.

Огонь был внутри него — он пожирал, причинял боль и уничтожал его душу.

Горел дом, горел он, и горела она, завораживая даже за тысячу километров.

Неважно, что она далеко.

Когда-нибудь она попадется в его капкан.

И погаснет.

наверное, что-то сломалось в небе.

ломаюсь. ©

Эта комната освещается только небольшим ночником, и в его желтом свете все кажется безжизненным и пустым. Окна в ней днем и ночью спрятаны за темно-синими, почти черными, шторами. Когда в мире солнечно, в этой комнате по углам собираются зловещие синеватые тени, а она равнодушно смотрит на них и зябко кутается в огромную черную шаль, которая то и дело соскальзывает с хрупких плеч. В ней она смотрится жалко, становится совсем прозрачной, миниатюрной, когда идет к одинокому креслу в углу комнаты и садится в него. Она постоянно мерзнет и любит сидеть одна в этой гнетущей тишине, переполненной безнадежностью и тоской. И каждый день ее маленькая беленькая ручка высовывается из-под необъятной шали и тянется за сигаретами, а рядом дымится прозрачная чашка с травяным чаем. Она курит, задумчиво выпуская дым кольцами и наблюдая за тем, как он плавно исчезает в темно-синем сумраке. Когда она стряхивает пепел, с ее похудевших пальцев каждый раз слетают ставшие большими кольца, и она одним плавным тягучим движением тянется к полу, чтобы поднять их, а потом снова закутывается в шаль и неподвижно застывает в кресле, задумчивая и печальная.

Она не любит говорить. Она вспоминает.

Как её мир распался размытыми кусками темно-серого, а сердце будто бы отказалось стучать дальше — пульса почти не ощущалось. Как ее небо треснуло и разбилось, и его осколки с хрустальным звоном прокатились по мокрому асфальту и остались лежать так — мертво, потерянно, ненужно.

Она не надышится, не отплачется, не выговорит из стонущего нутра угрюмую тьму. Ей остается только вспоминать, потому что реальность оказалась слишком тяжела для нее. Эта квартира была чужой и давила, раздражала звуками ненужных голосов, слишком ярким светом, резкими запахами. Каждый день она приходит в эту темную комнату и вспоминает.

Он называл ее кошкой за ее грациозность и изящность. Он восхищался ею — искренним, почти детским восторгом и мог часами рассматривать ее, будто произведение искусства. С ним она умела смеяться и ее смех улетал серебряными колокольчиками в яркую синеву неба. Он спас ее тогда своим восхищением и любовью, вытянул из боли и отчаяния, показал ей, что она красива и достойна всего самого лучшего. Он любил ее — совершенно и идеально — и спасал от нее самой. А потом он ушел.

Она, наконец, тушит сигарету и берет в руки чашку. Подносит ее к лицу и жмурится, вдыхая терпкий запах мяты, а потом неаккуратно пьет и горячая жидкость скользит мокрыми дорожками по изгибу шеи, вниз. Она вздрагивает и разжимает руки — чашка летит на пол, остатки чая выплескиваются, образуя маленькую лужицу на полу. Она морщится от глухого стука упавшей чашки об пол и вздыхает, закрывая глаза.

Он ушел тогда потому, что устал, так он сказал. Как он ни бился, его любви не хватало на них двоих, да и ее он не смог исцелить до конца. Иногда она, такая нежная и заботливая, веселая и беззаботная вдруг на глазах мрачнела и делалась отстраненной и холодной. Он пытался исправить это, говорил о своей любви, расписывал ей дальнейшую жизнь в ярких красках, обещал счастье, обещал бороться за нее — тогда она кивала, но все равно улыбалась вымученно и мрачно. Когда она мерзла, он согревал ее ладони своим дыханием, и ей нравилась эта маленькая вселенная, уютная до невозможности. Он шептал ей милые глупости, каждое утро дарил белую розу, а потом подходил и утыкался в ее волосы. Он говорил, что она пахнет молоком и нежностью. И он ушел.

Она встает со своего кресла и грациозно пересекает комнату. Неожиданно, шаль слетает с ее плеч, и она вдруг подбегает к окну и отодвигает тяжелую драпировку. Она жмурится от яркой белизны, ударившей по глазам. В мире — зима, темно-серое небо угрюмо сыплет снегом. Она прижимается лбом к холодному стеклу и, впервые за эти три месяца, плачет. Ведь он — ушел…

По-августовски жаркое солнце, тяжелое и пышущее жаром, неумолимо клонилось к горизонту. Красновато-сиреневое небо красиво сияло каким-то своим внутренним светом и окрашивало все вокруг в закатные цвета. Все было теплым и нежно-сиреневым, необыкновенно естественным в своей нежности.

Она сидела за праздничным столом и выглядела усталой и грустной даже в этих счастливых тонах. Она сидела сгорбившись, как-то неестественно и, наверняка, неудобно сложив руки, в тяжелых темных волосах загнанно метался розоватый лучик света, это смотрелось невероятно скорбно, будто бы лучик попал в сети и не знал как выбраться из плена. Красное платье ее смялось в неряшливые складки у рук и живота, придавая ей вид неухоженности и какой-то…покорности? Изящные темно-бордовые туфли на высокой шпильке были сброшены и темнели на полу, красиво сочетаясь с бежевым ворсом ковра. Она вздохнула. Я отозвался на этот звук:

— Устала? Может, пойдем домой?

— Давай еще немножко посидим, милый, — умоляюще прошептала она, глядя прямо на меня своими невозможно серыми глазами. Я согласно кивнул и сел рядом с ней, запуская пальцы в ее локоны. Она вздрогнула как от удара, покоряясь моей руке, потом небрежно и привычно подставила щеку под поцелуй и немного отодвинулась, как будто брезгливо отнимая свою руку от моей. Мгновение — она пересела на диван, опустила голову и, заламывая тонкие пальцы, выжидающе уставилась, кажется, в стену. Но нет, внимательный, из под ресниц, взгляд был направлен сначала на него, а потом на дверь. Он едва заметно кивнул и вышел из комнаты. Через несколько минут вышла и она, бросив мне: «Я покурить, дорогой».

Мое бешенство тоже было темно-красным, как ее туфли. Да и я сам оказался также брошен, как они, только вот не на бежевый ворс ковра, если я хоть что-нибудь понимаю в людях. Подавив внезапную ярость, я направился за ними, к балкону. Я отодвинул невесомую прозрачно-розовую в лучах заката, штору и…

Я обомлел. Я просто застыл, не в силах что-либо сказать, только увидев её.

Где была ее усталость? И куда делась тоска? Она стояла на балконе босиком, поджимая одну ногу, и выглядела… О,боги, как же она выглядела! Темные волосы рассыпались по плечам величественным водопадом, серые глаза блестели каким-то своим, не закатным, блеском и глядели восторженно и счастливо, алое платье сидело точно по фигуре и подчеркивало ее стать и природную грацию. В руках она теребила неприкуренную сигарету и, посмотрев на него недоверчиво и испуганно, произнесла:

— У нас только пять минут, ты же знаешь… — она не закончила и опустила взгляд.

— Знаю, — тихо сказал он и, пролетев каким-то вихрем, нет, смерчем, в ту же секунду оказался рядом с ней, обнимая. В его объятиях она и вовсе преобразилась, она казалась такой пронзительно-счастливой, необычно легкой и веселой, что я вдруг осознал — я никогда не видел ее такой. Его пальцы запутались в ее волосах, и это было так естественно и свободно, что я на секунду забыл, как дышать. Она счастливо засмеялась, когда он приник к ее шее, жадно вдыхая запах — этот смех, казалось, мог взлететь и раствориться в нежности заката, таким он был нежным и мягким, а для меня — чужим. А он вдруг прижал ее к себе — крепок-крепко — и почти выдохнул с болью в голосе:

— Триста секунд… Как мало.

Она что-то прошептала ему в ответ, невесомо касаясь ладонью его спины — ласково и успокаивающе одновременно. Он поднял голову и зачарованно коснулся ее губ. В этот момент солнце захлебнулось в агонии завершающегося заката и нежно-сиреневые лучи заметались по стеклам в последнем на сегодня танце. Все это выглядело волшебно — умирающий закат и их поцелуй, абсолютно неправильный для меня, их личные триста секунд и жадная, щемящая нежность в прикосновениях губ, в его руке, скользящей по алому шелку, в неразборчивом шепоте и шорохах за окном…

Я умирал тогда вместе с закатом и понимал, что никогда не знал ее такой, не чувствовал и не желал понимать. И, как бы мне ни хотелось ворваться на этот балкон с криками и руганью, я скорбел. Скорбел о ее душе и чувствовал себя жалким тюремщиком, посмевшим заточить такое прекрасное существо в надежную тюрьму.

Их поцелуй, между тем, прекратился и тишину прорезал ее бархатный голос, которого я прежде тоже никогда не слышал:

— Я люблю тебя — просто сказала она, и слова эти в абсолютно безликой тишине прозвучали для меня приговором. Я захлебнулся яростью, когда услышал ответ:

— И я — тебя. — Он сказал это с болью и какой-то звериной тоской и, вздохнув, добавил — Триста секунд, родная. — Он нежно провел по ее щеке, и она с наслаждением отозвалась на ласку, стараясь прильнуть к руке еще ближе, хотя это было невозможно.

Я вовремя отошел от окна. Через секунду она выскользнула с балкона, все еще сжимая в руках неприкуренную сигарету, изрядно помятую. Закат, наконец, завершился, медленно подступала тьма. И вместе с ним уходило и ее великолепие — волосы вдруг показались непричесанными, платье — непристойно мятым, взгляд — измученным и пустым, а голые ноги неприятно выделялись светлым пятном на темном паркете. Она наблюдала совсем иной закат — она смотрела, как уходит ее личное солнце и с каждым его шагом все больше мрачнела и сжималась, будто бы под тяжестью какой-то ноши. Я незаметно выскочил вслед за ней, сделав вид, что иду из кухни и, небрежно ее обняв, предложил идти домой.

Уже дома, когда она еле слышно желала мне спокойной ночи, я поднял на нее взгляд и с горечью произнес:

— Триста секунд…

Всё было мертво и пусто в этом безжизненном октябре. Холод стоял такой, что казалось, будто бы все вокруг замерло, скованное его властью. Еще оставшиеся кое-где разноцветные листья выглядели какими-то тусклыми и неяркими — они нарядились, только для того, чтобы умереть, и я сочла бы их наряд скорее траурным, чем праздничным.

…Мои глаза взирали на тебя с карандашного портрета. Это был одновременно похожий и непохожий на меня портрет — черты были переданы с величайшей точностью, но где-то там, в глубине глаз, отсутствовало то, что обычно делает портрет живым. Ты поглядел на него пару секунд, поморщился как от зубной боли, и порвал. Клочки бумаги с карандашными линиями — вот все, чем стала я для тебя…

Холод поедал все. Он медленно, по капле, вытравливал из меня всю радость, он забирал все мои улыбки, он стирал все хорошее из памяти, оставляя холодную же пустоту. И все вдруг стало казаться мне таким нелепым, придуманным, нарисованным черной ручкой на клочке плотной бумаги — рвать получается не с первого раза, а если постараться, можно и пальцы порезать.

Ты обещал любить меня. Ты не сдержал обещания.

Эту боль нельзя спутать ни с какой другой, она ледяная и приторно-острая, разящая с одного удара, оставляющая за собой беспомощность.

Мне пусто. Мне так оглушительно пусто, что даже она не смеет задерживаться в моей душе, не найдя ничего, за что могла бы уцепиться. Кажется, что пустота звенит в ушах, гнетущей своей мелодией и только сердце бьется и бьется, как-то нереально, ненатурально, ибо на самом деле я не жива, я просто не могу быть живой, наглотавшись пустоты до такой степени.

Мои руки мерзнут, и я натягиваю рукава до самых кончиков пальцев в надежде согреться, тянусь к чашке с кофе, но его остатки давно остыли. В тишине звякает ложка, и я поеживаюсь от этого звука, старательно убеждая себя, что мерзну от холода, а не от этой вот пустоты.

Мои глаза смотрят теперь так же, как и глаза моего портрета.

Я понимаю свою глупость и свою вину, но все же закрываю глаза и как мантру, бесконечно шепчу всего два слова: ты обещал.

Эти мертвые вечера за мерцающим монитором с кофе и сигаретами мне так надоели, что хочется выть, долго и протяжно, как воют на луну волки.

Я теперь постоянно мерзну и кутаюсь в необъятную теплую шаль, но мерзну все равно.

Я наливаю себе десятую за вечер, наверное, чашку кофе и грею об нее руки, точнее, пытаюсь греть — руки все равно остаются ледяными, как у трупа. Я мрачно улыбаюсь — все же логично, ведь я уже не могу назвать себя живой.

Когда-то, ты меня спас.

Ты научил меня любить себя (на свою беду).

Ты хвалил меня и мои заметки в три предложения. Ты, именно ты, заставил меня писать, лишь только произнеся один раз: «у тебя великолепно получается».

Ты идеализировал меня, возвел в статус божества.

И, знаешь, наверное, не моя вина, что я не оправдала твоих ожиданий.

Я совсем не такая, нет, не спорю, может быть, я и красива, может, и умна тоже. Но я не то трепетное и нежное тепличное существо, какое было в твоих мыслях. Хотя, что говорить, я — маленькая злая девочка, совсем еще глупая.

Когда-то, ты спас меня.

Теперь же — убил.

Мне холодно и пусто. Холод уничтожил меня.

Можешь посмеяться.

Я же скажу только одно: ты обещал.

В мире осень.

И сегодня, кажется, уже совсем не так, как вчера. Желтые и золотистые цвета поблекли, потерялись за прозрачной завесой упрямого дождя, который без устали барабанит и барабанит.

Дождь везде — юркие ручейки образуют лужи, забиваются в выщербинки асфальта, а тугие капли мягко стучат о мой зонт и скатываются по нему, чтобы в следующую секунду разбиться хрустальными, переливающимися брызгами. Дождь запутывается в моих волосах, но этого ему кажется мало и он мокрыми шагами, потихоньку пробирается в мою душу и пытается вырваться из глаз. Я как-то упрямо мотаю головой, сопротивляясь, крепко сжимаю кулаки, до боли впиваясь ногтями в ладонь и бегу, туда, где он меня не найдет.

Перед моими глазами тусклая улочка с невзрачными, серыми домами и сердце мое сжимается, мне становится еще горше. Я закрываю зонт, запрокидываю голову и плачу вместе с дождем, беззвучно крича. Однако, дождь и ветер быстро приводят меня в чувство хлесткими ударами по лицу. Теперь я бреду, низко опустив голову, и вижу только свинцовость асфальта.

Я не хочу идти домой. Что ждет меня там? Идеальный порядок и завершенность стен, которые замыкаются, замыкаются.. Каждый раз, когда я прихожу туда, мне кажется, что моя квартира стала еще меньше, будто бы мой дом задался целью постепенно убить меня. И он успешно это делает, он давит молчанием, холодом и, как ни странно, уютом, бездушным, пустым уютом, который все равно никому не нужен. Что бы я ни делала с тамошними стенами и освещением, мне всегда очень мало света.

Я не тороплюсь в свой дом и разглядываю изменившуюся улицу, которая за мелкой штриховкой дождя выглядит совсем по-другому. Это очень красиво, но красок убого мало, словно я попала в старое кино… Апельсиново-солнечное, яркое пятно бросается мне в глаза неожиданно, буквально ослепляя.

Маленький огненно-рыжий котенок сидит посреди улицы и угрюмо наблюдает за приземлением очередных капель в лужу.

На секунду я застываю перед ним, ошеломленная пониманием — так вот куда делось солнце и все осенние краски — все они в этом крошечном существе, которое даже такое — мокрое и беззащитное — выглядит по-домашнему уютно и тепло.

Я сажусь на корточки и робко глажу его по мокрой шерстке — котенок недовольно фырчит и собирается в еще более плотный комок. Он неожиданно серьезно глядит на меня своими янтарными глазами-звездочками, и я ласково шепчу ему:

— Тепло… Ты — маленькое солнышко.

Котенок подтверждающе мяукает, я захожусь в счастливом каком-то смехе, мои мокрые кудри бьют меня по щекам, и становится неожиданно легко и светло.

Теперь я тороплюсь домой, ведь я уже не одна, я несу на руках свое серьезное маленькое солнышко, которое ворчливо мурлыкает, уткнувшись мне в сгиб локтя.

* * *

Стало совсем холодно и тускло. Подняв воротник пальто и спрятав нос в недрах теплого шарфа, я бегу домой. Мне грустно и я бегу, пытаясь одновременно не вымерзнуть изнутри и избавиться от своих мыслей. Мой телефон вторую неделю привычно молчит, по утрам на кухонном столе остается только одна невымытая чашка и это тоже вполне привычно. Я следую своим привычным маршрутом и захожу в магазин, купить что-нибудь для своего привычно-одинокого ужина на одну персону. Там я замечаю на полке их и неожиданно улыбаюсь.

Все вдруг как будто наполняется светом, и мое настроение резко поднимается. Быстро расплатившись, я складываю их в пакет и несусь домой, размахивая сумкой и подпрыгивая. Мне хорошо. Потому что я знаю — он меня ждет.

Когда я приду домой, мое домашнее солнышко встретит меня своим мяуканьем в коридоре, из брошенного на радостях пакета выкатятся три ярко-оранжевых апельсина…

Ничего не изменится. Никогда. Ни сейчас, ни через тысячу лет..

Ты снова и снова будешь биться и ломаться, дрожать, до боли сжимать кулаки, содрогаясь, как от удара, слыша очередное хлесткое «нет».

Как пощечина. Как оскорбление. Как неминуемая порция яда по вене.

Выдыхай. Отчаяние оседает в легких горьким дымом, оставляя после себя неприятный привкус.

Выдыхай. Слеза скользнет по щеке, оставляя за собой мокрую, прерывающуюся дорожку и разобьется о твою трогательно-голую коленку.

Выдыхай. Старайся дышать, даже когда тысяча осколков разрывает тебя изнутри, когда от боли сгибаешься пополам, мечтая о скорой смерти.

Это до смешного привычно и обидно — снова и снова корчиться, сбиваться в комок, растирать слезы-тушь-тени по лицу и сжимать зубы так, что слышен противный их скрежет, будто бы металла о металл.

Ты пьешь эту ледяную горечь давно и не боишься простудиться, потому что вся состоишь из такого вот черного льда, вся пропитана ядом и горечью разочарований, потерь, неудач.

Тебе остается только выдыхать, наблюдая, как один за одним они уходят, жестко и четко проговаривая очередное «нет», увиливая от разговоров, избегая тебя.

Ты снова и снова будешь провожать их взглядом, ловить каждый жест, жадно вдыхать их запах, делать глупости и говорить нелепости…

Они снова и снова — прямо или косвенно — будут захлопывать дверь перед твоим носом, а ты как обычно не успеешь затормозить, разогнавшись, и впечатаешься в нее.

Резкий вкус соли и ржавчины на языке — искусанные в кровь губы, ледяные ладони, которые ты тщетно пытаешься согреть, завернувшись в плед, дрожь, аккуратными шажками пробирающаяся почти под кожу — ты сроднилась с ними, они твои вечные спутники.

И как бы ты не делала вид, что все хорошо, как бы не старалась радоваться мелочам — в твоем взгляде таится боль, движения какие-то изломанные и неверные, нервные, почти болезненные, будто с каждым твои движением в тебя втыкается тысяча игл.

Это совсем не страшно — разваливаться по частям. Это уже привычно — распадаться — слезами и криками, холодом и горечью, терять себя секунда за секундой, как будто вырвали часть души, как будто в груди зияет дыра.

Ты прикрываешь глаза — коллекция секундочек-минуточек счастья проносится в твоей памяти. Ты помнишь буквально все — каждый взгляд, каждое обращенное к тебе слово, каждый жест.. Ты придумываешь себе реальность, в которой все это толкуешь как хочешь, ты уверяешь себя, что все будет, что вот оно — совсем чуть-чуть и цель будет достигнута.

Но все не так — как обычно — и от этого хочется хохотать — истерично и безумно — потому что плакать уже нет сил.

А потом ты долго будешь вглядываться в темноту в полной тишине пустым, ничего не выражающим взглядом, все мысли исчезнут и растворятся… Тогда все перестанет иметь хоть какое-то значение и сделается ненужным, скомканным, стертым.

Ты представляешь хрустальный шарик, сброшенный с крыши высотки, который летит себе, сверкая в слабом свете фонарей, он летит, кажется, долго-долго, но на самом деле всего пару секунд, а потом распадается тучей стеклышек-брызг с противным звоном.

Ты разбиваешься.

Его имя начертано на изнанке век.

Выдыхай — это все, что тебе осталось…

Я проснусь сегодня, как обычно, от противного, слишком громкого, бьющего по ушам писка будильника. В полусне, как в тумане, выполню необходимые утренние ритуалы и пойду по холодной улице, серой и мрачной, будто окутанной полупрозрачной дымкой. В наушниках будет играть спокойная мелодия, а на языке все еще останется вкус крепкого, самого первого, утреннего кофе.

Я не буду улыбаться, как впрочем и хмуриться. Быстрым размеренным шагом я дойду до остановки и, пряча нос от норовящего ущипнуть холода, буду ждать свою обычную маршрутку. Вокруг меня будет твориться жизнь — люди будут куда-то спешить, транспорт ехать — все в движении, и только я статична, как будто меня пририсовали простым карандашом на лист бумаги, полный красок и жизни.

Я, может быть, почувствую себя лишней и постараюсь смотреть только туда, вдаль, откуда неведомым образом появляются маршрутки. Мне всегда было интересно — откуда они? Кто может с уверенностью сказать, где едет машина, пока в ней нет нас? А вдруг она путешествует по параллельным мирам, появляясь в реальности только затем, чтобы довезти меня до пункта назначения? Кто знает…

Я улыбнусь и почувствую себя странно от того, что улыбаюсь одна из всех людей, ожидающих тут. Моя улыбка сразу будто съежится, скомкается, превратится в невнятно-виноватую и исчезнет.

Так же и с тобой.. Где ты, что делаешь, родная, пока я тут, совсем одна?

Одна. Мне вдруг резко станет неуютно и я почувствую, что совсем не хочу проживать очередной день.

Тем не менее, мне придется его прожить. Тоскуя, то и дело сжимая кулаки, нервно теребя край рукава, но прожить, а потом пойти домой и лечь спать, лишь для того, чтобы сменить день и продолжить этот бесконечный цикл-движение в никуда.

Но я выйду с работы и застыну, изумленная, прямо посреди улицы.

Потому что все будет таким белым-белым и пушистым, улица будет сверкать даже в свете фонарей, а вокруг будут важно планировать большие ажурные снежинки. Все станет совсем другим, будто я и в самом деле попала в иную реальность — снег будет постепенно падать, а асфальт светлеть, и вот он уже какого-то молочного цвета — сказочный, волшебный. Снежинки запутаются в моих волосах, а те от сырости пойдут волной — я тоже изменюсь, подчинившись магии снега….

Я засмеюсь, счастливо, беззаботно и вдруг почувствую, как ты меня обнимаешь. Ты будешь рядом, такая нереальная и как будто далекая, но бесконечно любимая и родная, смешно тряхнешь головой, возьмешь меня за руку, и мы пойдем с тобой гулять по этому, внезапно переменившемуся, кристально белому миру.А руки скоро замерзнут, мы будем пытаться греться в одной на двоих перчатке, болтать ни о чем и смеяться непонятно чему…

А потом окончательно стемнеет, ты посмотришь на меня своими льдинками неожиданно-серьезно, прижмешься близко-близко и прошепчешь на ухо протяжно и ласково так, воздушно:

— Чудеса…

Я кивну, ты улыбнешься куда-то мне в макушку и мы будем наблюдать за этим зимним волшебством, обнявшись, долго-долго, как будто вечно…

Нам будет радостно и спокойно, и мы, конечно же, не замерзнем.

Потому что, когда выпадает снег, в мире творится самое настоящее волшебство.

Честно-честно.

Она никогда не предупреждает о своих визитах, просто приходит — вот и все. Как будто чувствует, что я уже на пределе, что мои силы заканчиваются, как будто бы — даже на расстоянии — она знает о том, что со мной происходит.

Она приходит, небрежно обнимает и чмокает меня в щеку, а потом отодвигает к стене и уверенно проходит на кухню — поставить чайник.

И я жду, всякий раз мучительно жду, когда вновь чуть слышно скрипнет входная дверь и она, будто по волшебству, возникнет на пороге моей комнаты — как всегда молчаливая и печальная. И как загремит посудой на кухне — после, как пронзительно запахнет лимоном и мятой, как звякнет ложка, щелкнет зажигалка — она выдохнет удушающе-сладкий дым, серьезно посмотрит на меня, нервно замершую на пороге, и кивнет, мол, садись, поговорим.

Поговорим. Она не любит разговаривать — наш разговор особенный, разговор взглядов, жестов, мимолетных прикосновений. Вот она проводит рукой по волосам — взволнована, вот тонкие пальцы нервно теребят неприкуренную сигарету, вот она обнимет себя руками, как будто хочет не рассыпаться, не сдаться неведомой боли. Она поморщится, отпивая обжигающий чай, и махнет рукой, будто бы отпуская прочь от себя все свои проблемы, а потом замрет, вглядываясь в темную муть за окном.

Она всегда приходит, когда на город опускается тишина и тьма, когда фонари еще не горят, а где-то вдали замирает эхо шагов редких ночных прохожих. Она приходит, когда не остается сил, когда от недосыпа начинает шатать, в глазах не остается ни единой слезинки, и кажется, что сердце вот-вот перестанет биться. Она приходит, когда мне больше не хочется существовать.

Её хриплое «привет» разбивает проклятую, ненатуральную какую-то тишину ночи, запах мяты заставляет меня дышать глубже, а свет на крохотной кухне рассеивает мрачные мысли.

Тени прячутся по углам, сизый дым змеится под потолком, а за окном, кажется, идет дождь, но все это абсолютно неважно, незначительно. Я смотрю, как она курит одну за одной, совсем неизящно стряхивая пепел, как она с шумом прихлебывает чай, как ежится, будто ей очень холодно, как прячет пальцы в растянутых рукавах, как щурится, разглядывая меня.

И тогда мне становится тепло, я беру ее за руку, потираю покрасневшие глаза, и нервно, дрожащим голосом начинаю:

— Знаешь, кажется, мне снова разбили сердце…— я запинаюсь, и силюсь найти проклятые слова, чтобы объяснить, что я разваливаюсь на части…в который раз. Она сжимает мою ладонь, резко выдыхает и шепчет:

— Знаю. Дыши, дорогая, дыши.

И я дышу, ощущая, что сегодня нам больше не понадобится никаких слов. И я пью чай, отдающий лимоном и мятой, и курю вместе с ней эти ее вонючие сигареты. И я знаю, что завтра все изменится, нет, даже не завтра, а в тот момент, когда она одним плавным движением поднимется с места, чмокнет меня в макушку и уйдет, осторожно, еле слышно, словно боясь разрушить нашу правильную тишину. Когда дверь за ней со щелчком захлопнется, я пойму, что боль ушла вместе с ней.

Потому что она приходит, чтобы я могла дышать.

И я дышу.