Павлиньи перья (джен)

Впервые я встретил Кейдзи Судзуки двенадцатого ноября 1940 года, на аэродроме Ханеда. Я его до сих пор помню: холодный дождь хлестал по бесконечной полосе вымокшего серого бетона. Мы выползли из самолета, я безостановочно чихал, а Хла Мьяина еще шатало — дизентерию он перенес так себе; так и шли, держась друг за друга. А он стоял под дождем навытяжку, полковничья форма на все пуговицы, фуражка на сгиб локтя.

Когда подошли — поклонился, не низко, но все-таки. И поприветствовал на бирманском — на довольно неуверенном бирманском, но правильно.

Тут, я полагаю, надо вернуться на пару месяцев назад.

В Амой мы приплыли на полудохлом норвежском пароходе. Плыли в неизвестность, не понимая ни капитанова норвежского, ни малайского команды, спали на рыбе и, по-моему, на опиуме. Даже не знаю, что пахнет хуже. Поговорить, кроме как друг с другом, было не с кем — и европеец, и азиаты были нам поровну чужими; все-таки мы, бирманцы, ох как отличаемся даже от тех, до кого англичане тоже дотянулись. Глядя, как матросы ночью молча дерутся за украденный прямо из-под нас опиум, дурной бенгальский сырец, я думал, что ни один бирманец до такого никогда не дойдет. Никогда, думал я, когда все утихало, и к палубе поднимался потерянный в запахе угля и пота дурманный дымок. Никогда, хотя англичане здорово этого хотели — белые изысканные хозяева всего этого опиума.

Дурак был.

Амой — большой и, сколько мы его видели, даже хороший город, не скажу, что покрупнее Рангуна, где-то так же, наверное. Есть растянутый по бухте и очень старый порт, есть даже университет — люди Мао всегда собираются в таких местах. Только подождать. Проблема в том, что город занят японцами, и творят японцы… всякое.

В сам город мы выходили редко, ближе к вечеру. Жили в деревеньке ближе к порту, снимали сарай у старика по имени Фын. Просто Фын — и всё. В юности он вроде бы подрабатывал контрабандой, возил все тот же проклятый опиум на запроливный Тайвань; теперь пришли японцы, и единственный опиум у старого Фына теперь в маленькой выгоревшей трубке, и то по праздникам. Держал он свиней, а над свиньями, на настиле, спали мы. Погано, конечно, но мы все ж не бенгальцы, свининой не брезгуем, да и обыскивать сарай никто и никогда не пытался. Хотя бывало разное.

Было мокро, голодно и, что самое плохое, глухо. На улицах — ноль коммунистов и очень много японских патрулей, молчаливых и внимательных. Люди, для которых нам давали весточку, давно уже исчезли; возле их квартир иногда прохаживались люди со значком хризантемы на лацкане. Кэмпэтай. Про японскую жандармерию тоже рассказывали всякое.

Кончались деньги. Работать было бы рисково, воровать — глупо, а письма домой уходили просто в пустоту. Я тогда писал такинам, кто остался дома, ашашину Ба Мо, сытой сволочи, кому угодно — но пусто. Письмам не месяц идти. Старина Мьяин вечерами печально смотрел через щели в настиле, как укладываются на земляном полу кабанчики Фына. Толстые, сытые, довольные — инь к нашему яню. У меня от той дряни, которую приходилось есть в порту, началась было дизентерия, Хла Мьяин тут же ее от меня подхватил, и лекарства обещали сожрать последнее. Независимость Бирмы уходила в выгребную яму — удобрением, на радость Фыну. Если бы он за это еще платил! Или хотя бы не брал налогов на отхожие места, китайцы все же не англичане.

Мы продолжали ждать. Однажды в деревеньку пришел бродячий театр. Местный, китайский, чуаньцы — сплошь мужчины, сплошь стихи, белила и амарантовые разводы на лицах. Давали «Дворец вечной жизни» — я читал эту пьесу когда-то в университете, прямо перед тем, как меня едва не выгнали британцы, в последний момент спасовавшие перед «Большим бойкотом». Ну, как читал — по верхам, по верхам, там пятьдесят актов, а больше четырех никто никогда не ставит; притом эти четыре берут совершенно любые — исходя из того, что саму историю все знают. Приятель мой, Такин Ну, опытный буддист, так же мог бы читать сутры — где ни открой, откуда не начни, одна строка потянет за собой все предыдущие и все следующие. Даже те, что не произнесены.

На том-то театр и прокололся. Последним актом взяли «Прощание Яшмы», где император Сюаньцзун прощается с наложницей Ян, покидая столицу, а во дворец входят воины Ань Лушаня, иноземца и узурпатора. И все бы ничего, да костюмы. На Императора они все-таки нашли правильный желтый халат. Гуйфэй же Ян, милый тонкокостный юноша с не слишком чистыми, но хорошо уложенными длинными волосами, выступал в европейском платье, что, может, и в Бирме не постыдилась бы надеть жена какого-нибудь писаря. А вот солдаты Ань Лушаня, аж трое человек, вломились во дворец в вылинявших японских мундирах. И где сперли?

Кто-то понял все совершенно ясно.

Не прошло и двух дней, как актеров снова привели на деревенскую площадь. Их тащили человек десять местных полицейских — все, понятно, китайцы, форма еще гоминьдановская, но надпись на белых повязках у локтя уже по-японски. С ними — один коренастый японец при полной форме, с черным шевроном и такой же повязкой — но о двух простых иероглифах. «Кемпей», буквально солдат закона.

Он молчал, когда всех пятерых растянули на собранных с деревни дровяных козлах. Тех троих, что так неудачно изобразили иноземных захватчиков, китайцы уважили десятью ли, пятнадцатью палками — торопливо, будто наперегонки. Отмучившихся отвязывали — и все трое резко разбежались, голые по пояс, в разные стороны, исчезая за фанзами. Друг на друга и уж тем более назад они не смотрели.

«Императора» — явно немолодого мужика — били долго, вдвоем, раз даже поменявшись — руки устали, что ли. Актер даже не орал — раскрыл рот в самом начале, так и не закрывал его, хрипел, наверное, но этого за смешками и хлопками палок о кожу было просто незаметно. Когда его спина начала наливаться уже отчетливым синим, он вдруг вскинулся, подтянувшись на козлах, да так и упал на них снова. Полицейские продолжили было, но японец остановил. Без толку уже. Труп оставили тут же, а парень в наполовину содранном платье начал рыдать.

За него взялись сразу — живая очередь, все как положено. И вот он визжал, так, что перекрывал и полицейских, и толпу. Если кто-то хорошо поет — значит, он будет очень, очень громко орать. Горло. Китайцы смеялись, один накрутил на свободный кулак длинные волосы парня и каждый раз, опуская палку на его спину, тянул его к себе. Из-за этого молоденький актер визжал по большей части в небо. Небо, как и снова ставший безучастным японец, молчало, галдели все остальные — селяне, и Фын, и мы тоже; все как-то вдруг начали чинно наблюдать за зрелищем, будто их не сгоняли, а продали им билеты.

Мы ушли с площади почти немедленно, как это поняли. Не то, чтобы в ужасе, мы видели и не такое, когда англичане давили восстание старика Сая Сана. Хотя не знаю, что хуже — когда тебе раздирают спину палками, превращая красные полосы в синие, синие — в алые разрезы, разрезы — в одно сплошное полотно, амарантовое, как грим Императора; или когда ты сам раздираешь себе горло, пытаясь поймать дрожащими пальцами и вынуть из него газ.

Но… отлично выразился наш добрый Хла Мьяин: «Знаешь, не понимаю, что здесь больший театр».

Через неделю нас прямо в сарайчике Фына взяло Кэмпетай. Только для того, чтобы отправить в полет к Ханеде.

Второй раз я встретил Кейдзи Судзуки шестнадцатого ноября 1940 года, в субботу, в доме некого Танаки на станции Коэндзи, где мы остановились. Он звал развеяться. Была суббота. Мы шли в театр.