Двое в машине, не считая кошек на душе (джен)

Это стояло уж точно в самом конце списка его приоритетов – застрять ночью в сугробе посреди леса. Двигатель заглох, холод такой, хоть волком вой, спасатели неизвестно найдут ли вообще их в этой чертовой метели, или они останутся тут до весны, пока не оттают их кости.

Чудесно, просто чудесно.

Гребаный Иллинойс.

В кои-то веки никаких глобальных спектаклей с актерами в виде ангелов-демонов-рыцарей ада, обычный верфольф, и надо же было им оказаться в эпицентре снежной вьюги, которая была, надо сказать, довольно редкой для этих краев.

Но когда это им везло?

Дин бросает косой взгляд на Сэма на соседнем сиденье. Тот сидит, нахохлившись, как попугай, и согревает руки дыханием. Сцепив зубы, Дин вытаскивает телефон из кармана – сеть пропала полностью. Ладно что они успели оставить координаты спасателям, и те обещали подвалить как можно скорее, но снега намело уже столько, что можно увидеть только крохотный кусочек неба со звездами через лобовое стекло.

Дин со злостью дергает ручку двери и в очередной раз наваливается плечом, стараясь выбить эту преграду к чертовой матери, но это как подталкивать гору мизинцем.

— Черт! – шипит он, когда плечо отзывается тупой болью.

— Чувак, успокойся, — Сэм наконец подает голос, до того невозмутимый и спокойный, что Дину хочется брату врезать. – Прошло только полтора часа, они не могут добраться так быстро.

— Я не хочу замерзнуть здесь на хрен, — Дин выдыхает сквозь зубы, призывая себя успокоиться. Облачко пара вылетает из его рта и медленно тает в воздухе. Холод продирает до костей, вызывая неприятную, колкую дрожь по всему телу, и Дина невольно передергивает. Он засовывает руки поглубже в карманы и мрачным взглядом смотрит в лобовое стекло, почти сплошь покрытое снегом.

— А я предлагал пойти пешком, — бурчит Сэм, тряхнув головой, за что вознагражден злым взглядом.

— Тут миль двадцать до трассы как минимум, далеко бы ты дошел по такой дороге, — хмыкает Дин. Они снова молчат, каждый погрузившись в свои мысли.

Ноги начинает сводить. Руки тоже.

Холодно.

Дерьмо.

Сквозь прикрытые глаза глядя в одну точку на руле, Дин неосознанно большим пальцем медленно гладит Метку на руке, которая посылает по всему телу странные импульсы. Иногда от них было приятно, но чаще это был нестерпимый зуд, который хотелось прекратить. А иногда было больно. Но сейчас это, как ни странно, успокаивает.

Дин замирает, краем глаза заметив недовольно-настороженный взгляд Сэма, который неотрывно следит за движением его пальца; его брови сдвинуты к переносице, что показывает крайнюю степень его раздражения, готового вот-вот выплеснуться наружу.

— Что?

И руку убирает поспешно, словно застукали за чем-то неприличным.

Сэм мотает головой, отводит взгляд и откидывает голову на сиденье. Губы его уже начинают синеть от холода, и облачка пара, вызываемые его дыханием, становятся все отчетливее и отчетливее в неярком свете.

Дин бросает взгляд на часы. Почти час ночи и ни о каком спасении речи еще и не идет.

Минуты ползут, как улитки, и неизвестно, сколько проходит времени, прежде чем Дин замечает, что Сэм, скукожившись на сиденье, начинает медленно засыпать, не имея сил больше бороться с холодом и сном.

Он и сам чертовски хочет закрыть глаза и забыть обо всем, но сделать это – означает похоронить себя заживо и добровольно.

Дин с силой бьет брата по ноге, и Сэм резко распахивает глаза, подскочив и чуть не ударившись головой о крышу машины.

— Какого…

— Не спать, — Дин прямо смотрит на него, взглядом прося, убеждая, приказывая. – Даже не думай.

— И не собирался, — бормочет Сэм, с силой надавив на веки и помотав головой, стараясь отцепить от себя сети сна, готовые утянуть его из этой невеселой реальности.

— Устроим пижамную вечеринку? – мрачно предлагает Дин, убедившись, что брат не собирается клевать носом. – Или поиграем в тетрис?

— Ха-ха, — с такой же интонацией выдает Сэм.

В машине вновь воцаряется тишина.

Холодно.

Сэм глубоко вздыхает, словно собираясь с духом перед прыжком вниз, и скашивает взгляд на Дина:

— Нам спать нельзя.

— Спасибо, умник, я бы без тебя не догадался, — беззлобно огрызается Дин, но Сэм не обращает на его слова никакого внимания и продолжает:

— Значит, чтобы не уснуть, надо разговаривать.

Дин медленно поворачивается к нему всем корпусом, смотрит, прищурив глаза, словно не верит в то, что услышал. Сэм упорно что-то выковыривает из-под ногтя большого пальца.

— Это для тебя теперь вынужденное обстоятельство, верно? – тихо говорит Дин, не спрашивая, утверждая, и, когда Сэм не поднимает взгляд, он чуть заметно кивает головой сам себе и усмехается. Слова вырвались неосознанно, но необратимо, вспороли воздух тонким лезвием, но, если бы Дин мог вернуть их назад, он бы не стал этого делать.

Боль переросла в обиду, обида – в черную ледяную пустоту, где было темно, мягко и… уютно.

И он остался там, свернулся клубком в самом углу, отвернувшись к стене и закрыв глаза.

И падал.

Когда все настолько полетело к чертям?

Дин открывает было рот, но сразу захлопывает его, осознав кое-что, от чего хочется побиться головой о руль. Черт, он не знает.

Он, черт возьми, не знает, о чем можно поговорить.

С собственным братом.

Просто поговорить.

Теперь.

Похоже, кто-то наверху покатывается со смеху и забрасывает их конфетти, брызгая слюной. Да выкуси, сука.

Не задеть что заживало, не распотрошить то, что было зашито, спрятано ото всех, горело медленно, тускло – но вспыхнет, взорвется к чертовой матери и снесет на ошметки, только подойди на сантиметр ближе положенного.

Что ж, пойдем по окружной. И сыграем в небольшую игру с одним игроком.

Поставил стены, прочно, крепко – не сдвинуть, и подальше от всех этих сукиных детей: Метатрона, Гадриэля, чертовых ангелов и их маленького Апокалипсиса в семье.

Все равно холодно.

— Ты мелкий тогда еще был, — голос, зараза, хриплый – не то от холода, не то от долгого молчания, не от еще отчего-то, и Сэм вздрагивает, поворачивается и слушает, и на его ресницах иней, блестит, переливается, а в глазах...

Дин не смотрит.

— Тебе лет шесть было, — продолжает он, поглаживая пальцами телефон в кармане, — тебе на день рождения отец медведя подарил. Странно, да? Большого плюшевого. Оранжевого. Помнишь?

Дин, напрягшись как пружина, снова ждет чего-то вроде: «Хорошие времена, ага, но все в прошлом, не старайся», но Сэм медленно кивает, и уголки его губ дергаются чуть вверх, незаметно, неуловимо – вспомнил, значит.

— Ты таскался с ним повсюду, даже на горшок, — Дин ухмыляется, вновь видя маленького Сэма и игрушку, которая была почти больше его самого. Воспоминания подернуты дымкой, мутные, нечеткие, но Дин аккуратно вытаскивает их по нитке из головы, разглаживает, расставляет по местам. – Ты его еще как-то назвал… черт, не помню. Что-то с фруктом…

— Мистер Мандаринка, — говорит Сэм, на мгновение встречаясь взглядом с братом, и Дин впервые замечает там искорку смеха – секундную, неуловимую, словно ее и не было, но Дин все равно знает, что видел ее.

— Точно, — тянет он, ухмыльнувшись. – Оригинальности тебе было не занимать. – Взгляд вдруг становится жестче, улыбка гаснет. – А потом ему оторвали лапу.

Дин помнит ту собаку, овчарку, которая казалась такой огромной тогда – кинулась на Сэма, и если бы не этот медведь, которым Сэм неосознанно закрывался, то она бы порвала Сэма на части до того, как отец пристрелил ее из винтовки. Медведю тогда досталось капитально, и Сэму – в психическом плане: ревел час, не переставая, и жался к Дину, отказываясь долгое время выйти из машины.

— Да, собака, — кивает Сэм, припоминая. – Я тогда чуть не наложил от страха.

— Тебе было шесть, Сэм, — напоминает ему Дин и про себя думает: «Не ты один». – Мы потом приехали в одну квартирку, и ты с этим медведем… всюду и всегда.

— Ага. Пока ты его у меня не отобрал, — недовольно, даже чуть зло говорит вдруг Сэм, и Дин вздрагивает, метнув на него быстрый взгляд, но продолжает ровным голосом:

— Ты же совсем ребенок еще тогда был, поэтому я и… — и чуть горько, но не услышит никто этой горечи: — Не думал, что ты поймешь. Там по соседству тетка жила, слышала твой рев и, когда я с отцом ходил из машины все вытаскивать, она меня спросила про тебя. Я и рассказал ей про твоего медведя, и она предложила его подлатать, лапу я подобрал тогда.

Кажется, в машине стало еще темнее, и холод вонзается стрелами в самую душу, зубы начинают стучать, но Дин старается говорить ровно, не сбиваясь.

— Ты мне не поверил, орать начал, что я хочу его выкинуть, что это твой медведь и ты не хочешь, чтобы его кто-то трогал и все такое…

— И ты психанул, — злость исчезла из голоса Сэма, появились странные стальные нотки – обжигают, режут.

Холодом.

— Я просто забрал твоего медведя и отнес ей.

Сэм не смотрит на него, куда-то на стекло, в одну точку, пальцы сжимает в кулаки – вряд ли согреть пытается.

— Ты решил за меня, что так будет лучше.

И нож поворачивает – неосознанно, наверное, вот только жжется по-настоящему, сильно, остро.

Дин жмет плечами, набрасывает невозмутимость, дети же были. Давно, в прошлой жизни.

— Я на самом деле хотел как лучше.

Сэм вздыхает, и стали в голосе больше нет, но Дина все равно чем-то скоблит.

— Кто же знал, что у этой дамочки был ребенок, да? Ревнивый такой, неуравновешенный ребенок. Который моего медведя…

Сэм улыбается, но горько как-то, как кажется Дину, и фыркает. Пар взлетает белым облаком, оседает инеем на приборной панели.

— Черт, прости меня, Сэм, — как шутка, за оплошность в детстве, за то, что было забыто, и только веселье в голосе, ничего больше – по крайней мере, не покажет, не выдаст, нельзя.

Да и к черту. За такое не извиняются. За то, давнее – может быть, да, сплоховал, мелкий напыщенный идиот. Ага, наверное. А тут… другое. Не так хотелось, конечно, совсем не так, зато сидит – злой, недовольный, гордый, но все же.

Пусть.

Они снова молчат, жмутся к сиденьям, словно пытаясь раствориться в них, найти тот угол, где тепло – и внутри, и снаружи. Дин прижимает ладонь к боковому окну – она пристывает, немеет, и волны холода пронизывают от макушки до пяток.

— Помнишь Монтпилиер? – вдруг спрашивает Сэм, и Дин отрывает ладонь от стекла. – Девяносто восьмой?

— Это ты имеешь в виду свой переходный возраст? – с полуулыбкой говорит Дин, и Сэм кивает. Складки на его лбу разглаживаются, и лицо больше не кажется таким хмурым. Может, это просто в глазах уже рябит.

Спать хочется.

И холодно чертовски.

— Это тот призрак сумасшедшей старушки-садовницы? – спрашивает Дин.

— Ага. Ловко ты ее тогда…

Дин, запрокинув голову, смеется. Оказалось не так уж и трудно.

— Чувак…

— Ой да ладно, — Сэм скалится, ехидно, зараза, а в глазах – смешинки. – Она растерялась. По-моему, ее так никогда никто…

Дин закатывает глаза.

— Я ее обматерил.

— Она обиделась.

— Вот незадача. Мне до сих пор стыдно, и она является ко мне в кошмарах со своей гнилой вишней.

— Ты разбил ей сердце.

— А потом сжег кости, — Дин прикусывает губу, щеки дергает от того, что он старается изо всех сил сдержать улыбку. – Эка ей не фортануло.

— Ну ты и придурок, — Сэм прикрывает глаза, качает головой, но Дин видит, как трясутся его плечи от безмолвного смеха.

— Сучка.

Оба замирают на секунды, такие долгие, резиновые, и перед глазами много-много кадров – пестрой лентой, яркой-яркой, слепящей.

Сэм неловко кашляет, и лента рассыпается, и больше не ухватить.

Опять холодно.

— Я тогда с отцом крупно поссорился, — говорит Сэм, и Дин бросает на него чуть скептический взгляд, который Сэм замечает. – Да знаю я, что цапался с ним вечно по поводу и без, но помнишь Сандру Хейг?

— Твоя первая…

— Заткнись.

Сэм молчит некоторое время, ощущая, как дрожь сотрясает тело, как тепло рассеивается в пустоте и сердце, кажется, бьется все медленнее. Он дышит на ладони, пытаясь согреть их, но почему-то от этого по коже мороз.

— Когда он сказал, что мы уезжаем, в своей обычной манере: никаких возражений, я сказал: сейчас же – я попытался выпросить еще несколько дней, но…

Дин смотрит чуть удивленно, вскинув брови.

— Я не помню такого.

— А тебя и не было в тот раз с нами, ты ездил в магазин за продуктами и пропустил все веселье, — Сэм пожимает плечами.

— А потом все гадал, какого хрена ты такой злющий и орешь на меня, да-да, было такое, — припоминает Дин. – Отец вообще был чертовым детонатором.

— Я и до этого не скупился в выражениях, — тихо продолжает Сэм, — но в тот раз я высказал ему… все. Что он вечно думает только о себе, что он чертов эгоист, раз поступает так с нами…

Дин вздрагивает.

— …а потом, после всего, я проорал ему, что ненавижу его, и хлопнул дверью. Знатная заварушка вышла…

Дин краем глаза замечает, что Сэм смотрит на него, не отрываясь, и ему кажется, что он выискивает на его лице что-то, словно умоляет повернуться, посмотреть, сказать что-нибудь в утешение, чтобы облегчить ему вину или… А потом Дин моргает, и Сэм глядит вверх.

— Я не хотел на самом-то деле… Злость съедала, жуть, просто достало, что… — Сэм давится словами, кидает взгляд из-под ресниц. – На самом деле я так не думал. Точнее, я думал, верил, что так думал, но это было неправдой, чертовой ложью, но…

Дин сглатывает нож и поворачивается к брату.

— Как думаешь, он понял, он знал, что я соврал? – Дину кажется, что в голосе Сэма чуть ли не мольба, но это в ушах звенит от дикого холода, который пожирает, отрывает кусок за куском все те куски, которые еще могут чувствовать хоть что-то. – Я соврал, — зачем-то повторяет он сдавленно, тихо, словно сам себе.

И вдруг с чего-то накатывает истеричный смех, сумасшедший и ненормальный, выламывает что-то в груди, рвется наружу, но Дин усилием пихает его обратно. Лицо искажается от этого чертового издевательства, но Сэм этого не замечает.

Как холодно, черт, как же, блин, холодно…

А Метка горит – ледяным пламенем.

— Черт, Сэм, конечно же, он знал, — выдавливает Дин из себя, голос не слушается, так лень говорить вообще что-то… — Он же наш отец, который видел все и всех насквозь, конечно, он не поверил тебе.

Сэм смотрит на него долго, наверное, вечность, а потом сжимает губы и отворачивается, опускает плечи.

— Не знаю, к чему я это вспомнил, — сухо бросает он.

— Тем более врун из тебя хреновый, — спустя некоторое время тишины говорит Дин, и Сэм вздрагивает. – Уж поверь.

— Да. Наверное, — тихо отвечает он и не видит, как Дин устало закрывает глаза, и невысказанная горечь льдинками оседает на его губах.

Сэм хочет сказать еще что-то, но мысли вдруг рассеиваются все разом, разлетаясь в стороны, он старается ухватить хоть одну, но это как ловить воздух руками.

Он глубоко и ровно вздыхает и роняет голову на грудь.

Не спать, неспатьнеспатьнеспа…

* * *

Какой-то грохот, чьи-то приглушенные голоса доносятся как из-под огромного слоя ваты, не уловить и не осмыслить. Глаза открывать не хочется, потому что холодно, всюду и везде, и от этого дико больно.

Стон срывается с губ, а потом снова – темно.

Приходит в себя, когда уже теплее, и, если постараться, то можно попробовать открыть глаза. Все расплывается, видны только какие-то силуэты и кусочек утреннего неба в маленьком окошке. Внизу вибрирует и шумит, качаясь из стороны в сторону – и Сэм понимает, что он вроде как в машине спасателей.

Нашли, черт подери, ну наконец-то.

Осознание ударяет в мозг неожиданно резко и четко, и он распахивает глаза, глотая ртом воздух, пытаясь сказать что-то, но ни черта не выходит. Кто-то появляется в поле зрения, Сэм видит, как шевелятся губы женщины в форме, как она говорит ему что-то, но черта с два ему это интересно в данный момент. Поворачивает голову, поднимая руку и пытаясь отпихнуть ее в сторону, открыть обзор, и та, к счастью понимает, что от нее хотят.

Сэм протягивает руку, отчего она отзывается острой болью, и кладет ладонь лежащему Дину на грудь – туда, где под несколькими слоями одеял, он знает, бьется сердце. Он медленно выдыхает, представляя, что ощущает это биение под своей рукой, и закрывает глаза.

И позволяет теплу окутать его мягким коконом.