А время на циферблатах уже истекало кровью (джен)

На этот раз не было ничего.

Не было захлебывающихся криков, вырывающих сердце подобно ржавому гвоздодеру, не было цокота когтей по полу, хриплого рычания где-то в пустоте и отвратительного звука разрываемой плоти.

Ни выстрелов, ни визгов покрышек, ни глухого хруста ломающихся костей.

Ничего не было.

Пусто.

Он просто тихо и спокойно умер, прислонившись головой к его плечу, словно, устав, прилег на немного перевести дух. Чтобы потом ринуться в бой, сначала и до конца.

Сэм трясет головой, прогоняя совершенно глупые, неуместные мысли, изо всех сил зажмуривает глаза, будто это может помочь ему спрятаться от реальности. Поле опустело, битва окончена, всюду кости. Они проиграли.

Он проиграл.

Виски жжет горло, разъедает внутренности подобно уксусной кислоте, выжигает все, кроме боли, которая въелась, впаялась, срослась, стала им самим. Которая сидит, подобно пиявке, жадно высасывает из него все, что еще как-то трепыхается, как задавленный птенец, как-то иллюзорно борется за то, чтобы встать и куда-то идти.

Спасти брата, например.

Сэм ухмыляется в бокал, забыв о том, что рот полон виски – дерьмово-дорогущего, даже элитного в их понятии; припрятанного Дином на только ему одному известные времена, — и оттого чуть не захлебывается, давится янтарной жгучей жидкостью и с трудом, сквозь выступившие на глазах слезы, сглатывает этот бесполезный ксенобиотик. С грохотом ставит бокал на стол, виски выплескивается, растекается по деревянной поверхности, а Сэм равнодушно, пустым взглядом смотрит на потоки алкоголя, отражающие свет тусклой лампы.

Дин убил бы его за такое безумное расточительство алкоголя вообще и вот этой бутылки в особенности.

Ну так пусть придет и убьет, да ради Бога.

Говорит он мертвому брату, которого в свое время собственноручно подтолкнул к краю скалы и сделал шаг в сторону, чтобы сквозной ветер без проблем выдрал последние миллиметры у Дина под ногами.

До боли прикусив губу, Сэм отталкивает кулаком бокал в сторону, и тот, вертясь вокруг своей оси, достигает края стола и останавливается, наполовину дна зависая над полом. Сэм пьяно, отчаянно-зло ухмыляется и легонько бьет ладонью по столу – бокал срывается вниз и с хрустальным, жалобным звоном разбивается, осколки разлетаются по всем углам, и оставшееся виски на темном полу – как кровь.

Метафоры нынче в моде, говорите?

С усталым вздохом Сэм роняет голову на стол и то ли с тихим рыком, то ли с задавленным стоном вцепляется в волосы, так сильно, будто это единственное, что удерживает его от того, чтобы сорваться. Только на кой черт, спрашивает он сам себя и, естественно, не получает ответа.

Божий сукин сын – и да, это тавтология во всех ее проявлениях – свалил прямо у него из-под носа, Кас подыхает где-то там, а в соседней комнате на кровати лежит его мертвый старший брат.

Кажется, пленку заело.

Так что да, Сэм капитально налажал.

Окей, последние месяцы он вел себя как ПМСная истеричка.

Точнее, кризис среднего возраста или как его там. Немного рановато, конечно, но он и копыта отбросил первый раз – ха, первый! – в двадцать с хвостиком. Так что скидочка у него была.

Ну, скажите это мертвому старшему брату, который очертив голову бросился под танк из-за этого самого кризиса.

Это… не было похоже на прошлый раз. Прошло больше восьми лет [посылаю к черту взятую с потолка хронологию сценаристов, прим. автора], а Сэм помнит это так, словно все случилось вчера. На этот раз он не собирался хоронить Дина, да к черту здравый смысл, правила Вселенной или что-то там еще, и это избавило его от пытки, во время которой он должен был, считая про себя до десяти тысяч, раздеть Дина, обмыть Дина, одеть Дина, уложить Дина на кровать и уйти копать могилу для Дина.

Жить без Дина.

Ну, он пытался, и не раз, и не два. Как-то дерьмово выходило. Как-то чересчур дерьмово, пусть он и тратил все силы на то, чтобы фальшиво-приторно раскрасить тянущуюся за ним тьму во все цвета радуги.

За эту маленькую кровавую вечность он должен был уже сгнить, закаменеть, зачерстветь к чертовой матери, но, когда он обтер Дину лицо, еще там, в Импале, донес его до кровати и просто… посмотрел на него сверху, то понял, что он готов быть, что он хочет быть таким же упрямым, съехавшим с катушек долбанным эгоистом, как и Дин, и хрен тот дождется от него, что Сэм так просто его отпустит. Око за око, брат. Если Дин не собирался уважать его просьбы, то с какого черта это должен делать Сэм?

Даже если это был бы последний пример Дина в жизни, которому он собирался последовать. У них давно уже были свои собственные остро заточенные грабли, на которые они по очереди с завидным упрямством наступали, а потом тратили все свои силы на то, чтобы зашить друг другу раны, нанесенные этими самыми граблями.

Потому что крошечная, по-смешному ничтожная, как сверхновая, пытающаяся своей вспышкой осветить всю Вселенную, истина заключалась лишь в том, что они не могли жить друг без друга. Ни сто лет назад, ни через тысячу вперед, не в той жизни и не в этой. Покрываясь застарелой пылью потерь, пеплом обид и никому ненужной показушности самостоятельности, Сэм с маниакальным усердием пытался разорвать эту тонкую нитку, опутавшую его подобно паутине, скрутившую его по рукам и ногам, но, когда понял, что эта нить не привязывает его, а лишь удерживает над бездонной пропастью, было слишком поздно.

Истершаяся, источенная нитка порвалась, и во мглу вместо Сэма полетел Дин. Кто-то когда-то придумал идиотскую мысль о том, что «я поймаю тебя, если ты упадешь». Их семейка давно послала к чертям все божественные заповеди и философские заумности, годящиеся разве что для того, чтобы сверкать всеми цветами радуги на страницах пыльных книг или на стенах в рамках у пафосных верующих.

Для них самих это было, скорее, что-то вроде «я убью тебя, если ты упадешь».

В более развернутом, скрытом варианте перевода значилось: «Если ты упадешь, я сигану за тобой, обгоню тебя в полете, а когда ты долетишь, я поймаю и вышвырну тебя обратно, и только попробуй лезть сюда, чтобы меня достать».

Сэм прикусил губу, удерживая горький смешок, и, подняв голову, уставился в одну точку; она расползалась, увеличивалась в размерах до тех пор, пока Сэм не оказался в полной и беспроглядной тьме, и было тихо, так чертовски, мучительно тихо, что от этой тишины, казалось, кровь потечет из ушей.

Последние месяцы в Бункере так всегда было.

Слишком тихо.

Сэм сам с усердием нажимал на кнопки, подкручивал на нужный ему уровень тишины, убеждая себя, что так будет лучше, что это ему надо, что он хочет. Он беспрерывно выстраивал вокруг себя ледяные дворцы, упаковываясь там подобно Каю без тормозов, и, в конце концов, заметил, что сам он за пределами этих стен, а Дин застрял во льдах.

Холод пришел с запозданием, но все же пришел – и рухнул сверху на Сэма всей огромной глыбой.

Играя в куклы, бойся заиграться.

Пока Сэм безрезультатно убеждал себя в том, что это его достало, вот все это дос-та-ло, и Дин с его отвратной тягой спасти, и снова Дин с его желанием защищать, и все время Дин, который не отпускает и почему-то, за что-то любит так, что иногда бесит, он просто взял и… тихо ушел.

Туда, откуда не возвращаются, – ну, это нормальные люди не возвращаются, – а у них закон отдельный, с приписками мелким шрифтом. Вот только он все равно ушел.

Сэм встает со стула, так и не отцепившись одной рукой от волос, и стул противно, громко скрипит. Сэм морщится, отпинывает стул ближе к стулу и нетвердым шагом идет в комнату к брату – кажется, настало время пилить по нервам бесящими Дина откровениями и нарушить все понятия личного пространства, хотя будто бы это имело какое-то значение – Дин свалил от него так далеко, что… ну, просто далеко, но Сэм туда обязательно припрется и насильно купит Дину обратный билет.

Не то чтобы он собирался что-то говорить… Ладно, может быть, немного.

Нужно было просто вспомнить, чтобы не подорваться снова на той же шашке.

Потому что Дин уже умер.

Холодная война закончена и победивших нет.

1:1.

Может быть, Дин так же сидел над его телом и говорил сопливую чушь, нужную только ему одному, тогда, когда его, Сэма, убили в Колд Оаке, и сейчас Сэм просто отзеркаливает его прошлое – ему, честно говоря, было совершенно плевать. Он пьян в стельку, он не получит подарков на Рождество, потому что вел себя препогано в этом году, его брата убили, так что, пожалуй, можно немного почесать языком и пожаловаться на жизнь.

Дин как будто спит – избитый, изувеченный, сломанный – наконец-то спит, и Сэм не знает, когда он в последнее время нормально спал и спал ли вообще. Не то чтобы он сильно этим интересовался – так он твердил сам себе – но, если перестать врать, то последние пару-тройку недель, да, это его беспокоило. И очень сильно, как раньше.

Зато Дина как раз уже совершенно не беспокоило то, что беспокоило Сэма. Честно говоря, так было всегда – если что касалось самого Дина, тот был глух и нем как пробка, которая вылетала только тогда, когда тот наполовину топился в собственной крови или тонул в ней окончательно.

Но на этот раз все было немного иначе. Сэм не пытался достучаться, а наоборот, сильнее заколачивал оставшуюся дверь.

Теперь пора взламывать замки.

Если и был какой-то плюс в том, что Дин мертв, — попробуйте рискните его показать, — то тот факт, что Дин сейчас его не слышал, если его душа не стояла у него за спиной, усмехаясь и называя Самантой, можно было худо-бедно отправить в эту категорию.

Хотя было бы все же лучше довести Дина до психоза речью из этого арсенала, а потом с чистой совестью уйти делать бутерброд с маслом и упиваться его беспомощным рычанием.

«Вставай и надавай мне по морде за эти сопли, которые я сейчас скажу, за последние месяцы, за Импалу, которую я у тебя без спроса взял в девяносто девятом», — думает Сэм, присев на край кровати, но Дин не отвечает – теперь Дин не отвечает.

Чертово виски просится наружу островато-горьким привкусом, и Сэм пытается сглотнуть, но комок кактусовой колючкой застревает посреди горла.

— Давай, старик, скажи мне, чтобы я убирался к черту и не загружал тебе мозги, — тихо говорит он, неотрывно смотря на лицо Дина, и язык почти не заплетается, хотя он определенно пьян – потому что сидит перед мертвым братом и собирается прочитать ему исповедь.

А может, он не пьян, может, ему просто до воя хреново.

— Ты же знаешь, я тебе это никогда не скажу, а ты не захочешь слушать, — хрипло продолжает он, на мгновение сжав переносицу, — так что оба сделаем вид, что этого не было. Но… — Сэм пытается улыбнуться, но выходит жалкая гримаса. – Хочу, чтобы ты знал – я идиот. То есть ты это и так прекрасно знаешь, просто… я идиот. Извини.

Сэм может по одной картинке, шип за шипом, восстанавливать все то, в чем он накосячил за это время, но он прошел через это один раз и не хотел переживать по новой.

Да, опять же, скажите это мертвому Дину, которому глубоко плевать на экзистенциальный кризис младшего брата, он прошел через это, но не пережил.

Последние месяцы сложились в тупую пантомиму, которая, если кратко описывать ее словами, выдала до одури двинутый, неудачный сюжет с черноватым юмором.

Сэм, хочешь поговорить? Ну давай поговорим, ты ведь любишь это делать. Окей, сегодня Марс в третьем доме, неудачное время, я понял.

Сэм, там за углом продают охрененный кофе, сходим? Ну, как хочешь, мне больше достанется.

Сэм, там такие классные девчонки, я, пожалуй, остаюсь, меня не тер… Ладно, эй, кровать, не жди меня сегодня.

Сэм, я, кажется, подыхаю. Спи дальше.

Знаешь что, Сэм, ты дебил.

Дин, я тут подумал…

Дин?

Дин!

Сэм давится пьяным смехом, смахивающим на лай гиены, и зажмуривается изо всех сил – кажется, виски, которое последнюю минуту устроило в его организме настоящее инферно, решило найти выход наружу через глаза. Немного пьяных заблуждений, и можно попробовать удержать себя от полного краха.

— Я облажался, старик, — произносит Сэм. – Я, кажется… слишком сильно врос в тебя. Хотя единственное, чего я хотел, — это вырасти из тебя, перерасти тебя, но, по-моему, у меня… — голос срывается на шепот, — …ничего, черт возьми, не получается.

Сэм прячет лицо в ладонях, потому что не может избавиться от дикого ощущения, что Дин сейчас привстанет и, покрутив пальцем у виска, выдаст что-то вроде: «Совсем с катушек съехал, а?»

— Я пьяный в ноль, чувак, имею право нести полную хрень, — глухо говорит он из-под ладоней и фыркает, будто слыша ожидаемый ответ брата, — и вообще, ты мертвый, так что заткнись. И прежде чем я верну тебя и ты убьешь меня, сделай для меня одну вещь…

Он встает и долгие, вечные секунды смотрит на спокойное, бледное лицо брата, с которого слетела, рассыпавшись пеплом, маска стойкого солдатика, чье оловянное сердце давно сгорело на черном огне.

— …прости меня.

И Дин, он знает, молча и безоговорочно прощает.

Через пятнадцать минут Кроули не придет, и Сэм вернется сюда, чтобы пообещать брату, что он все равно вытащит его, чего бы ему это ни стоило, и, быть может, все же сорваться и долатать, что ли, свой статус истерички – после затихнуть, успокоиться и, сцепив зубы, выстроить то, чему он позволил рухнуть.

Он готов ко всему, но только не к тому, что он видит, — вернее, чего он не видит, — и время застывает, потому что впервые в жизни – даже тогда, когда Дин исчез в Чистилище, у него был план из двух пунктов, и он выбрал не лучший, – Сэм совершенно не понимает, что ему делать.

Но потом, когда время, дав ему передышку, начинает бег вновь, читая накарябанное на листке блокнота «Сэмми, отпусти меня», Сэм ясно вылавливает в пробелах: «Сэмми, я отпускаю тебя» и, бросая листок обратно на кровать, думает: ни-чер-та.

Он не знает, был ли это Дин, потому что Дин мертв, он не знает, на какую дорогу его выкрали теперь, но Сэм уверен в одном.

На этот раз он не будет прыгать следом.

Потому что черта с два он еще раз позволит Дину упасть.