Вавилонская мозаика (гет)

"Вспоминая о нём"

Они никогда не совпадали, но не совпадали удивительно подходяще, как две параллельные траектории, то и дело нагоняющие друг друга. Он не держал её, а она на него не сердилась за исчезновения. Ей было приятно вспоминать о нём летом, и совсем не имело значения то, что он думает о ней осенью. Его тянули дали, и он был всегда «где-то там», а она — никогда не «здесь», потому что «здесь» было насквозь исчерпанным и скучным. Он всегда оставлял ей выбор, а она никогда не давала ему шанса изменить своему решению и о чём-то просить. Он не смотрел на других женщин, потому что они его не интересовали; она на других мужчин потому, что это не имело смысла.

Оба они, в сущности, были непредсказуемы до предсказуемости, но это давало Кэтрин Сакай силы не поворачивать назад, а Джеффри Синклеру — идти вперёд. И её тётя всё так же «чувствовала себя неплохо, спасибо», а его брат по-прежнему «не испытывал желания с ним общаться». И кому-то, может быть, показалось, что в последний раз всё было иначе — да, пожалуй, на сей раз командор Синклер уходил не добровольно, — но Кэтрин была полна философского спокойствия.

Ведь пока она вспоминает о нём летом, он будет думать о ней осенью.

==========================

==========================

"Законы вселенной"

В колыбельных, что пели ворлонские корабли, таились печаль и свет вечной музыки — той Изначальной мелодии, к которой тщетно стремились прикоснуться ворлонцы, отголоска зари их жизни, о котором остались лишь окутанные дымкой воспоминания.

Когда-то они родились с переливом нот и в красоте перекликающихся звуков увидели своё предназначение. Следуя за музыкой, они открывали перед собой красоту бескрайних звёздных далей, наблюдали, как расцветают миры. У всех Изначальных были свой ритм, своя ноша: у народа Ворлона это была песня, и галактика жила и дышала.

Юные пришли в галактику, внеся диссонанс в гармоническое звучание. Вернее было бы сказать «ворвались», причём с крайней небрежностью по отношению к музыке. В них всё было иным, непонятным и слишком примитивным. В них не было музыки: зато они изобрели себе кучу языков, странных комбинаций из сотрясания воздуха, похожих местами на неестественный, почти механический скрежет.

Непослушные дети, нарушившие ход музыки, стали неожиданной проблемой для ворлонцев, и хотя дело требовало безотлагательных действий, слишком многие ворлонцы медлили, с недоумением и недоверием косясь на это внезапно возникшее недоразумение.

Когда он принял должность посла (на этом странном языке, которым пользовались Юные, его именовали Кош Наранек), конечно, уже многие века и тысячелетия знакомства с Юными народами были позади, но, казалось, эти громадные (по меркам юных, разумеется, не ворлонцев) промежутки времени лишь углубили пропасть непонимания между ними.

Но вопреки убеждениям мудрых Ворлонской империи Юные скрывали в себе бездну противоречий и были... слишком непростыми в своей примитивности. Они жили коротко, нелогично и очень по-своему, практически не замечая Коша, как будто он был чёрной дырой или чудо-машиной. Такое отношение не удивляло — хотя, пожалуй, посол Ворлонской империи мог бы ожидать, что к нему будут прислушиваться, — но их траектории расходились раз за разом, как маршруты космических кораблей.

У Юных были странные языки, немелодичные, далёкие от музыки сфер, но к ним можно было привыкнуть, и их можно было понять. Понять же то великое множество идей, которые служили Юным такими же точками опоры, как гармонический ряд — Изначальным, представлялось задачей потруднее. Это были иррациональные вещи, столь же далёкие от материального, как и вселенские истины, но почему-то именно они позволяли Юным жить дальше.

«Свобода». Невесомая и слишком неясная для истинного ворлонца, она никак не обретала для Коша полноты смысла. До тех пор, пока на Вавилоне-5 не появился Шеридан.

В действиях этого сына Земли чувствовалось восхитительное бунтарство против предначертаний вселенной, и Кош, пытаясь нащупать ниточки понимания, понемногу стал осознавать, в чём же заключалась настоящая ценность этой пресловутой «свободы». Это была не философия, нет, но чёткое сознание себя и личной ответственности — то, что никогда не требовалось влекомым потоком предопределения Изначальным.

Когда Кош отдавал приказ ворлонской флотилии о наступлении, он знал, что нарушал правила не просто договора с тенями, но правила их, Изначальных, общего мироздания.

Но, пожалуй, если бы его попросили сформулировать это решение в категориях одного из языков Юных, Кош бы сказал, что «возможность по-настоящему понять человека того стоила».

==========================

==========================

"Презрение к смерти"

В тишине, царившей на мостике «Белой звезды», отчётливым эхом отдавались шаги командора Ивановой, не сбивающиеся с маршевого ритма. Это, пожалуй, успокаивало — или, во всяком случае, настраивало на нужный лад, помогая сосредоточиться.

«Как камертон перед вступлением».

Маркус следил за командором вполглаза, стараясь не попадаться: праздно глазеющих (тем более, на неё), Сьюзен Иванова не выносила, но сейчас была погружена в то состояние «почти боевой медитации», как окрестил его Маркус, которое странным образом охватило весь корабль. Трезвое предчувствие и холодная готовность.

Ивановой и то, и другое шло — иного слова Маркус не мог бы подобрать. В такие моменты ею нельзя было не любоваться, когда от ледяной брони сильнее и пронзительнее обычного искрило горячим норовом души. Хотя, конечно, сама Сьюзен за такие метафоры устроила бы ему экзекуцию.

В ней было презрение к смерти, достойное настоящего воина, и за одно это Маркус был готов, следуя романтическим канонам средневекового рыцарства, сложить голову за своего командира.

— Вы ведь не верите в смерть, командор?

Вопрос был из тех, что не задают накануне битвы, и, пожалуй, из тех, которые не смеют озвучить и обычно решают в одиночестве.

Сьюзен Ивановой были чужды этические заморочки, поэтому она только остановилась и пожала плечами, разворачиваясь к нему лицом, как будто встречая противника:

— Я не верю, что она способна что-то изменить, поэтому в неё незачем верить.

Она прошла ещё до половины своего короткого маршрута, а потом вдруг снова повернулась к Маркусу:

— А вы?

Он философски качнул головой:

— Я верю в жизнь. Я люблю жизнь, знаете ли.

«Она очень многого стоит, командор. Но я с вами согласен, смерть ничего не меняет».