Обливиэйт и его последствия для коры головного мозга (гет)

Июль 2000 года. Уилтшир. Малфой-мэнор

Устраивая Гермионе Грейнджер экскурсию по своему саду, Драко Малфой преследовал множество целей. Он хотел показаться радушным хозяином — во-первых. Развеять мрачные воспоминания Гермионы о ее предыдущем визите в Малфой-мэнор — во-вторых. Дать ей увидеть то, что он видел и любил с детства — в-третьих, и, наконец, он просто любил прогуливаться с Гермионой Грейнджер на свежем воздухе, обсуждая их общие исследования, своих девушек, успешный ответ Гермионы на семинаре по кесареву сечению — неважно. Эти прогулки вошли у них обоих в привычку в Кембридже, и Малфой не видел причин, по которым должен был отказаться от них в Уилтшире.

— А вот это — мамина гордость, — объявил он, подходя с Грейнджер к розарию, зачарованному так, что в нем всегда сохранялся оптимальный для цветов микроклимат, независимо от погоды и времени года вокруг.

Сотни белоснежных, пепельных, пурпурных, алых, голубых, оранжевых, багровых бутонов и полураскрытых цветочных головок прятались в темной зелени розовых кустов. Пахло одуряюще прекрасно.

— Как красиво! — искренне восхитилась Грейнджер. — Наверное, у вас есть отдельный садовник, который следит только за этими розами?

— Мама занимается ими сама. Никому не доверяет. Мне кажется это таким странным — она не помнит ни меня, ни отца, он каждое утро дает ей свиток с описанием ее собственной жизни и выдерживает ежедневные истерики... Но она помнит, что всегда любила ухаживать за розами. И до сих пор ставит букет в его кабинете. С нежно-желтыми, его любимый сорт.

Взмахом волшебной палочки Драко срезал свежую розу и отправил ее по воздуху прямо в руки Грейнджер.

— Почему коралловая, а не желтая? — спросила она.

— Ну, это ведь он любит желтые, а не ты, — пожал плечами Малфой.— Тебе пойдут коралловые, мне кажется.

Он испытывал дискомфорт от множества противоречивых чувств и образов, раздирающих сейчас его душу. Грейнджер в цветнике его матери — и Грейнджер, стонущая под пыткой его тетки. Грейнджер, делающая ему сэндвичи с индейкой во время ночной подготовки к экзамену по судебной колдомедицине — и она же, резким и сильным ударом разбивающая ему нос до крови. Грейнджер в университетском джемпере, хохочущая над его шутками — и Грейнджер в школьной мантии, глядящая на него с презрением. Столько воспоминаний, столько разных моментов жизни — нелепых, страшных, тех, за которые потом было стыдно, и тех, которыми он мог бы гордиться — если бы захотел. Драко не понимал, что с ним происходит, и мучился от своих мыслей и воспоминаний как от зубной боли.

— Тебе страшно? — спросила вдруг Грейнджер и пытливо заглянула ему в лицо.

Она стояла совсем близко, он ощущал шедший от ее волос легкий лавандовый запах, который не смог перебить даже аромат десятков розовых кустов. У нее были огромные, орехового оттенка, глаза и удивительно светлая кожа. Почему-то только сейчас он сообразил, что от ее кожи всегда исходит слабое, но явственное — если присмотреться внимательнее — сияние. И ей удивительно шли вечно взлохмаченные кудри. Просто удивительно.

Внезапно он нашел точное определение причины своего душевного дискомфорта — и это было примерно так, как получить бладжером в солнечное сплетение в жаркий день. А потом упасть с метлы с высоты в пару сотен футов.

— Тебе страшно, Драко? — повторила свой вопрос Грейнджер и легонько коснулась его плеча. — Страшно, что у нас не получится?

Он на секунду закрыл глаза. Одно из десятков прикосновений, которыми они обменялись за последние месяцы — но впервые он отреагировал так, словно это было чем-то особенным.

«Только для тебя, кретин, — сказал Малфой себе мысленно и снова обрел способность трезво соображать. — Для нее все осталось как было — вот пусть так и остается впредь».

— Конечно, мне страшно, Грейнджер. Мы были ужасно самонадеянны, когда решили, что можем замахнуться на такое. Что мы имеем спустя почти два года после начала работы? Вялую реакцию височных долей на интенсивную комплексную терапию, включающую применение специальных зелий и заклинаний? Однозначное мнение всех факультетских профессоров, что мы с тобой — наивные мечтатели, и самое большее, чего нам удастся достичь — это возврат отдельных фрагментов утерянной памяти, но не полного восстановления? Твердое решение руководства госпиталя Святого Мунго позволить нам работу с живыми безнадежными пациентами не ранее чем через три года успешных экспериментов с фантомами? Немногого же мы с тобой достигли!

Малфой отошел на несколько ярдов и провел ладонью по розовому кусту — острый шип впился в кожу, моментально выступила кровь. Он знал этот сорт — потрясающий, багрово-черный оттенок лепестков и невероятная острота шипов.

Драко на секунду засунул палец в рот, несмотря на протестующий возглас Гермионы, а потом проговорил, не глядя на нее:

— Я никогда не рассказывал тебе обо всех обстоятельствах.

Грейнджер не столько удивилась, сколько расстроилась.

— Но почему, Малфой? А если из-за этого мы теперь упускаем то, что помогло бы нам сдвинуться с места?

Она опять подошла ближе — Драко посмотрел на нее почти с отчаянием.

— Если это и важно, только для нас с отцом, — тихо сказал он. — Сегодня именно тот день, знаешь? Ровно два года как она наложила на себя Обливиэйт. Я помню все до мелочей — каждую минуту того страшного утра, когда она не спустилась к завтраку, потому что сидела в своей спальне и не могла вспомнить, как ее зовут.

Я все тебе рассказал, все, что мог. Она хотела избавиться от памяти о Темном Лорде, обо всем том ужасе, который здесь творился — и решила, что Обливиэйт будет более надежным, чем просто слить воспоминания в думосбор. Но самому на себя накладывать Обливиэйт слишком непростая задача. Я говорил тебе обо всех целителях, к которым мы обращались, описал все лечение, ничего не скрыл. Просто... просто мы никогда с тобой не разговаривали о том, каково это — смотреть в глаза своей матери и знать, что она тебя не помнит. И теперь только от тебя самого — и еще от одной чертовски упрямой и чертовски умной девушки зависит, изменится ли это когда-нибудь.

Грейнджер побледнела и сжала розовый стебель в своей руке. Она зашипела от боли, но не разжала пальцы — и Драко в ту же секунду сообразил, что он полный кретин. Его мать продолжала жить в собственном доме, его отец мог проводить с ней сколько угодно времени — они даже казались влюбленными друг в друга сильнее, чем в молодости, — и сам Драко мог поговорить с ней почти когда угодно, пусть даже она и не понимала, с кем говорит. Но у Гермионы Грейнджер не было такой возможности. После неудачной попытки вернуть своим родителям память — ей пришлось прибегнуть к помощи невыразимцев, чтобы разобраться с последствиями этого — новости о них Гермиона узнавала, пользуясь своим положением героини. Раз в месяц министр Магии Кингсли Шеклболт звал ее к себе и демонстрировал отчеты, сделанные сиднейскими аврорами, наблюдающими за четой Грейнджеров.

— Грейнджер, — сорванным голосом произнес Малфой, и отбросив все мысли, заключил ее в объятия. — Прости меня, прости ради всего святого, пожалуйста.

Он даже не предполагал, что просить у нее прощения окажется так тяжело.

Она молчала и просто позволяла себя обнимать, а потом отстранилась и сказала, не поднимая головы.

— У нас нет других вариантов. Мы обязаны это сделать. Обязаны, Малфой.

Высвободилась и пошла по тропинке к выходу из розария, так и сжимая розу в руке. Драко смотрел ей вслед, и к нему медленно возвращалось ощущение, что в него все же попали бладжером.

Спустя час, подходя к дому, он стал невольным свидетелем невероятной сцены на террасе. Его отец стоял на коленях перед Грейнджер и пытался поцеловать ей то ли руку, то ли край платья — она выдергивала и то, и другое, растерянно повторяя: «Встаньте, Люциус, ну, встаньте уже, пожалуйста!»

Драко резко свернул с главной аллеи и решил войти в дом с другого входа.