The Good Wife (гет)

Мы одни в темноте замерли на коленях перед ревущим в камине пламенем.

На мне сейчас то самое, сшитое Цинной платье, что подобно огоньку свечи. Он же одет почти так же, как в День Жатвы три года назад. Ведь теперь его плечи стали слишком широки для всех нарядов, что Порция когда-то сделала для него.

Кусочек хлеба в его пальцах, обычно таких уверенных, слегка дрожит. Пока мерцающие в камине поленья не догорят, он должен успеть что-то сказать, произнести обет. По крайней мере, так мне все это представлялось, хотя раньше я не очень-то вникала, как должна проходить эта старинная церемония.

Но он молчит. Не разжимает губ, просто зачарованно смотрит на меня так, будто я могу вдруг испариться. А пламя меж тем облизало его кусочек хлеба до черноты и уже вплотную подбирается к его пальцам. Только тут я осознаю, что же он творит... А ведь ему даже не обязательно было подпаливать свой хлеб. Он однажды уже сделал это семь лет назад. Но, прежде чем я успеваю вмешаться, остановить это глупое самосожжение, он сам вынимает подгоревший хлеб из огня.

— Я бы делал это для тебя каждый день, до конца жизни, и оно бы того стоило, — шепчет он, склоняясь так близко, что его лоб касается моего. — Хотя, надеюсь, мне все-таки не придется, — и добавляет заговорщицки, — Хоть я и привычный к ожогам, но пальцы вообще-то изрядно печет.

Я пытаюсь рассмеяться, но слезы все-таки предательски бегут по щекам.

— Может быть, хватит и того, что я буду любить тебя каждый миг до конца наших дней? — спрашивает он нежно.

В ответ я сую в огонь свой кусок хлеба.

Я бы хотела ему сказать, как много он значит для меня, сказать, что не представляю жизни без него, и что он мой самый близкий человек на земле. Я бы хотела сказать, что лишь он один из всех живущих, кого я знаю, так же прекрасен, как была Прим. Я бы хотела рассказать ему о надежде, которой он наполнил моё бытие. Но я понятия не имею, как все это ему объяснить.

Вместо этого я просто выпаливаю:

— Я тебя люблю. И обещаю быть тебе хорошей женой.

Он улыбается мне такой сияющей улыбкой, что на ее фоне меркнут даже отсветы пламени, и тут я понимаю, что он все-таки понял меня.

А когда он подносит к моим губам кусочек хлеба, я чувствую, как дрожь пробегает по всему его телу. В его глазах свет и чистота. Я же вся будто одеревенела, лишь слезы по лицу текут бесконечным потоком. Я подношу хлеб к его губам, и он открывает навстречу ему рот. И я делаю то же самое.

На вкус этот хлеб как угольки с изюмом.

На вкус он как сама жизнь.

Меня разбудила телефонная трель.

Чувствую, что с трудом могу оторвать от подушки свою тяжелую голову. До самой макушки меня накрывает гора одеял, которыми завалена вся моя сторона кровати. Я будто бы в маленьком теплом гнездышке. Вот только объятий Пита, успокоительных и тесных, я уже не чувствую. Пытаюсь отыскать его под одеялами, чтобы уткнуться головой ему в грудь и спрятаться от назойливых звуков. Но его надежного, теплого и такого знакомого мне тела уже нет рядом. И только поняв это, я окончательно просыпаюсь и прихожу в себя.

Сегодня его День рождения, а я-то умудрилась проспать. Первый его день рождения, который мы будем праздновать как муж и жена, а я успела напортачить. Потому что он уже ушел, чтобы поработать в пекарне, так что все мои планы на сегодняшнее утро пошли насмарку. Конечно, он не знал об этих планах. Он даже не знал, в курсе ли я, какой сегодня день. От этой мысли меня передёргивает. Все-таки я его жена. И меня беспокоит, что все думают, будто я действительно не в курсе. Может быть, я морально и сломлена, но я, по крайней мере, пытаюсь что-то делать. Хотя, очевидно, выходит не очень.

Телефон все звонит и звонит, а я не хочу брать трубку. Хотя должна — ведь это же я устроила этот звонок, и я знаю, кто там на проводе. Если я не отвечу, она будет звонить и дальше. С большим усилием я отбрасываю одеяла и вылезаю из постели. Натягиваю одну из его рубашек и медленно, ощущая пульсирующую головную боль, бреду на первый этаж к телефону.

Опираясь на мой небогатый опыт, ужасные ощущения после этой ночи, проведенной в рыданиях, удивительно схожи с последствиями хорошей пьянки. Разница лишь в том, что с похмелья еще и тошнит.

Сны же все равно были ужасны. Думаю, ни я, ни Пит, не спали в итоге больше четырех часов. С тех пор как мы поженились, кошмары немного поутихли, но прошлой ночью они вернулись с удвоенной силой, так что я проснулась, рыдая в его объятьях, и ему пришлось вновь и вновь повторять, что это был лишь сон. Мой разум оставался в плену этого кошмара, хоть тело и проснулось. Пит успокаивал меня почти час, а когда я, наконец, уснула, я погрузилась в такую тяжелую беспросветную бездну дремы, что могла проспать все на свете. Когда я засыпаю таким сном, бывает, могу не выбираться из кровати целыми днями. И если бы я не злилась на себя сейчас так сильно, может быть, я и дальше предпочла бы валяться в забытьи, прикованная к простыням воспоминаниями, будто цепями.

Но вот я встала и очень недовольна собой, ведь именно сегодня я собиралась подскочить с постели первой и нежно разбудить Пита поцелуями и ласковым шепотом. Ведь это всегда он говорит мне нежные слова, это он такой… романтичный. А у меня просто нет предрасположенности к таким вещам, но мне бы тоже хотелось хоть разок устроить это для него, в честь его Дня рождения. Я приберегала для этого утра все, что я много недель подряд не решалась произнести вслух от смущения. Я собиралась поцеловать его ресницы и прошептать.… Но это уже не имеет значения, потому что я все проспала. И то, как он уходил в пекарню, и даже тот час, когда обычно ухожу на охоту сама. А ведь у меня были обширные планы на сегодня, о них-то мне и напомнил этот несмолкающий телефонный звон.

— Привет, безмозглая, — говорит мне Джоанна, когда я, наконец, снимаю трубку, смачно причмокивая на том конце провода. Вероятно, она доедает свой завтрак. И это тем более меня бесит, что служит напоминанием: я сама собиралась приготовить сегодня завтрак для Пита.

— Привет, Джоанна, — отвечаю я безрадостно.

— Давай, зови его к телефону уже! Я тренировалась. Я даже уверена, что как только он услышит мой голос, сразу бросит тебя, и прибежит ко мне.

Это было частью плана. Конечно, не то, что Пит бросит меня, а сам этот звонок. Ведь они, Пит и Джоанна, очень близки, и я-то знаю: услышав ее пение поутру, он бы долго смеялся. Так что я просила ее позвонить сразу после того, как мы вместе позавтракаем. Но вышло так, что завтракал он в одиночестве и даже, скорее всего, приберег что-то для меня.

Первый же взгляд, брошенный на кухню, полностью подтверждает мои предположения. Там, рядом с парой круассанов, стоит тарелка с фруктами, а дополняет все это записка из двух слов, набросанная его аккуратным почерком. Чувство вины заставляет меня злиться на него, хотя я знаю, что это несправедливо, но...

— Его здесь нет, — признаюсь я, потирая переносицу и пытаясь отогнать приступ головной боли.

Джоанна сначала ничего не отвечает, но потом орет мне в ухо:

— Что значит «его нет»? У тебя же был план! И ты говоришь мне это после того, как я провела всю ночь с малышом Ником, чтобы Энни могла хоть немного поспать. Я встала в такую жуткую рань только чтобы спеть твоему мужу, а его там нет?

Мне тут же вспоминается ее лицо во время Квартальной Бойни, забрызганное кровью и пылающее яростью, но такие мысли всегда загоняют меня в кровать, так что я от них отмахиваюсь.

— Я проспала. Я не…

Она меня перебывает:

— …не очень хорошая жена.

Игнорируя факт, что именно это я сама хотела сказать, я заканчиваю фразу по-другому:

— …не знаю, что же мне теперь делать.

Она хмыкает так, как будто я сморозила невероятную глупость.

— Ну, хоть мой сон и погублен навеки, ты можешь все очень легко исправить. Ведь у него же не было до этого дня рождения, который он провел бы с тобой, так что ему не с чем сравнивать.

— Вообще-то был, просто я не знала об этом.

— Тогда вы не были женаты. Так что он ничего не ждал. Хотя нет, ждал… — она замолкает, и я обеспокоена, не собирается ли она снова кричать. Вместо этого она просто спрашивает:

— А что ты приготовишь для него сегодня вечером? — в ее голосе звучит озабоченность, что не удивительно, учитывая, как я сегодня уже прокололась.

— Я сделала для него чернила из ягод и коры и еще кое-чего, что нашла в лесу, — отвечаю я поспешно, в надежде, что хоть мой подарок покажет, как много я на самом деле думаю о Пите. — Вик выяснил, как надо их изготавливать, но дальше я все сделала сама. И у нас будет маленькая вечеринка-сюрприз. Приедет кое-кто из Капитолия и…

— Нет, нет, ты — идиотка. Я говорю не о подарках. То есть о подарках, но не таких…

О, этот приглушенный голос может означать только, она на что-то намекает.

— Я…

— У тебя есть что-то этакое, чтоб надеть…? — задает она наводящий вопрос так, как будто я недоразвитый ребенок.

Нет. Ничего у меня нет. Я об этом даже не думала…

— Я… побрила ноги… — говорю я с неохотой.

Я и не подозревала, что речь может пойти о таких ожиданиях. Конечно, я хочу доставить ему удовольствие, особенно в его День рождения, но я не планировала ничего из тех вещей, на которые она намекает. Честно говоря, даже мысль о том, что я должна решить, где и как поцеловать Пита, напоминает мне о периоде нашей жизни, когда я под страхом смерти вынуждена была только об этом и думать. Сейчас мы зашли гораздо дальше поцелуев, но в эту сферу память о камерах даже не вторгалась, и мне не хотелось бы это разрушить. Это происходит, и это великолепно, но всегда по наитию, и кроме мощного и удивительного желания, которое уже невозможно игнорировать, я ни о чем не думаю заранее. Это просто случается.

Более того, я вынуждена признать, что, несмотря на довольно обширную практику, я действительно не знаю, что делаю, когда дело доходит до... этого. Я даже не могу утверждать, что знаю как это называть. «Секс» звучит слишком бесстрастно. «Занятие любовью» — слишком романтически. Слово «интим» из разряда того, что произносит мой врач-психиатр. Кстати, уж он бы разглядел нечто примечательное в том, что я даже не могу вслух обсуждать физическую сторону моих личных взаимоотношений. Несмотря на такую мою неспособность, мы с Питом довольно сильно продвинулись по части «этого».

Это у нас всегда потрясающе в физическом плане и очень насыщенно в эмоциональном. Иногда даже слишком, так что сносит крышу, но обычно это просто великолепно, так что я думаю, мы зашли на этом пути гораздо дальше, чем до «довольно хорошо»… Хотя мы занимаемся этим уже много месяцев, и особенно много в последние полгода, я все еще не вполне уверена в себе, когда дело касается чисто технических аспектов сексуальных взаимоотношений — особенно при свете дня, вне стен нашей спальни и рамок моих фантазий. Должна ли я делать в постели что-то еще? Можно ли надеяться лишь на естественный прогресс, который был и прежде? Или это неправильно? Может быть, он хотел бы, чтобы я как-то для этого наряжалась?

— Ладно, забудем о нижнем белье, — вздыхает Джоанна разочарованно. — Что ты намерена сделать этакого только для него? Ну, знаешь… скажем…

— Ему может не понравиться! — резко обрываю ее я. Пит никогда не хотел, чтобы я делала что-то лишь ради его удовольствия. Он даже отказывается кончить сам, если у меня не получалось, а такое порой бывает. Тогда он просто обнимает меня и гладит по волосам. Его самоконтроль достоин восхищения, но меня он расстраивает, потому что иногда я не могу справиться со своими навязчивыми мыслями и словно попадаю к ним в плен. Когда это происходит, я не могу расслабиться в постели, как бы он ни старался, но ведь он-то совершенно не виноват.

Джоанна обо всем этом, конечно, не знает. Мы никогда прежде не вели с ней таких бесед. На самом деле, я вообще ни с кем их не вела. Даже с Питом. Когда мы говорим с ним о сексе, все сводится лишь к нашим чувствам или, быть может, к восхищённым возгласам о том, как же это было хорошо. Но это и всё.

— Ты издеваешься? — усмехается она. — Он девятнадцатилетний парень. Ему не может не понравиться.

Я вся зарделась, пытаясь ей ответить, хотя моя собеседница сейчас и в сотнях километров от меня.

— Иногда я пытаюсь… просто потрогать его, но он при этом не перестает трогать меня. А потом я отвлекаюсь, и, сама не знаю как, но дальше….

— Вы трахаетесь!

— Да! — выпаливаю я. — Я не… Я должна что-то делать иначе?

Тут Джоанна неожиданно вздыхает, и вместо ожидаемого потока назойливых советов она произносит лишь:

— Будь я проклята, если знаю… Я бы сказала, делай так, как кажется правильным. Я не думаю, что у него есть какие-то жалобы, — на заднем фоне слышится детский плач, и голос Джоанны становится напряженным. — Ну, хорошо, послушай. Мне надо идти. Набери номер Энни попозже, и, думаю, я буду тут, чтоб спеть моему старому приятелю с железной ногой.

— Хорошо. И вообще спасибо, что позвонила.

— Да всегда пожалуйста. И… Китнисс.

— Да?

— То, что это может стать лучше, не отменяет того, что это уже очень классно!

И затем она бросает трубку, оставляя меня в растрепанных чувствах: я разом ощущаю себя и лучше, и гораздо хуже, чем до нашей беседы.

Думаю обо всем сказанном, пока поглощаю завтрак, и даже потом, когда берусь за нелегкое дело приготовления для Пита праздничного пирога. Вик Хоторн, который сейчас помогает управляться в пекарне, показал мне как его делать уже недели две назад. Ему нравится самому создавать что-то, неважно даже, что именно, но это отнюдь не значит, что он лучший в мире учитель. Ведь ему всего четырнадцать. Вик сам невероятно умнен, и он не понимает, как можно не схватывать всё с лёту. Пит справился бы с обучением гораздо лучше, но я не хотела портить ему сюрприз. Вик обещал притащить на вечеринку, где соберутся гости, кексы и еще кучу всяких вкусностей. Пусть так, но я ведь все-таки жена Пита, и, будь я проклята, если не разберусь, как приготовить для него всего один дурацкий пирог.

Когда я, наконец, закругляюсь, дело уже к обеду. То, что у меня вышло в итоге, выглядит довольно замызганно и жалко, но на вкус это лучше, чем я могла надеяться. Впрочем, особо хвалиться мне не стоит — думаю, довольно сложно совсем уж загубить простой шоколадный пирог. Я даже не пытаюсь написать его имя глазурью, лишь втыкаю в центр пирога одну тощую рыжую свечку, прежде чем спрятать свое творение в буфет. И когда я уже заканчиваю отмывать кухню, гордясь в душе тем, как я преуспела в предпраздничных хлопотах, Хеймитч вламывается к нам через заднюю дверь.

— С Днем рожденья! — успевает он проорать, выражая в равной степени сарказм и искренность, прежде чем понимает, что Пита здесь нет. Он смотрит на меня подозрительно, и я могу сказать, что, несмотря на мои настойчивые просьбы, он все-таки принял на грудь. При этом он притащил с собой бутылку чего-то вроде игристого вина, которого мы пробовали в Капитолии во время Тура Победителей.

— Где мальчишка? — требовательно интересуется он, с размаху водружая бутылку на стол. Вокруг его шеи завязан бантиком грязноватый шнурок из бечевки. Я сглатываю комок в горле. Даже Хеймитч оказался способен проснуться и прийти вовремя. Ведь, как было задумано, после обеда он должен был отвлекать Пита, пока я готовлю пирог и все прочее для вечеринки. Понятия не имею, как он собирался это делать, но он как минимум пришел вовремя, чтобы выполнить свою часть сделки.

— Он в пекарне, — говорю я. На лице Хеймича немой укор, он ждет объяснений. — Я проспала, — приходится мне признаться в конце концов.

И тут уж он заходится неприлично долгим смехом.

— Ты ужасная жена, солнышко.

Худшее сказано. Он, как обычно, прав, я не могу не согласиться, но то, что мне говорят подобное уже второй раз за день, заставляет меня разрыдаться… Может, я вся на эмоциях, потому что так мало спала? А возможно, это потому, что недавно я и сама озаботилась тем, что сказанное Хеймитчем — правда. Я падаю на кухонный стул и даю волю слезам, схватившись за голову. Я ужасная жена. И понятия не имею, как стать хорошей. Я не смотрела по сторонам, пока вокруг были люди, на которых можно было равняться, а теперь уже и смотреть не на кого. Было бы проще, если бы меня не волновало, что думает Пит, но меня это волнует. И очень сильно. Он заслуживает гораздо большего, чем этот убогий пирог в буфете, приготовленный женой, которая даже не может встать вовремя в его День рождения. Теперь я хочу только вернуться в кровать, выключить свет и спрятаться от всего мира.

Хеймитч не знает, что предпринять. Он привык справляться со мной, если я кидаюсь на него или впадаю в прострацию, или даже если прячусь где-то в секретном месте. Но безудержно рыдать на кухне, как нормальные женщины, тем более что сейчас речь не идет о «жизни или смерти» — для меня это так нетипично, что полностью выбивает его из колеи.

— Ты беременна? — спрашивает он обеспокоенно, и в его голосе слышна нешуточная тревога. Неудивительно, что он об этом подумал, ведь я веду себя, будто я — не я, но сама эта мысль неприятно скручивает мои внутренности.

Я мотаю головой, все еще вцепившись себе в волосы, пытаюсь прийти в себя, но пока безуспешно.

— Ты думаешь, мы слишком рано поженились? — вдруг спрашиваю я, икая от слез на каждом слове. Я знала, что люблю Пита, что не захочу быть ни с кем другим никогда. Но, может быть, нам нужно было подождать. Нам было всего по восемнадцать.

Но чего же еще было ждать? — интересуется тонкий голосок в моей голове. Пока ты станешь лучше? Ведь этого никогда не случится. Меня, кстати, очень беспокоит, что мой внутренний голос на удивление солидарен с тем, что говорит Хеймитч.

Сам же Хеймитч между тем опускается в кресло напротив меня.

— Солнышко, я собираюсь сказать тебе это всего один раз, так что слушай внимательно. С вами обоими произошло слишком много всего. Так что для вас все всегда было либо слишком рано, либо слишком поздно, вне зависимости от того, что каждый из вас делал. Так что думать об этом бессмысленно, — он неловко гладит меня по голове. — Но ведь прошло всего три месяца, и эта проблема — самая обычная из всех, которые у тебя бывали прежде. Так что нет, я так не думаю.

— Я испортила ему День рождения, — говорю я, всхлипывая и чувствуя себя тем более глупо, что расплакалась именно перед Хеймитчем.

Он же имеет наглость иронизировать:

— Он проснулся рядом с тобой и пошел на работу, которую любит. Не думаю, что этот день так уж испорчен. Тем более что еще не вечер. Или теперь и вечеринка отменяется из-за твоего желания поспать?

— Я хотела, чтобы все было особенным. Весь день, — бормочу я, чувствуя, что вместо боли и смущения во мне теперь растет сварливость. А Хеймитчу, похоже, хотя бы хны — уж к моей-то раздражительности ему не привыкать.

Он только смеется.

— Да, хотела. Но для кого? Ведь ты не спрашивала о его желаниях, и даже не дала понять, что знаешь, что сегодня за день. Мальчишка был бы в восторге от всего, что бы ты ни сделала. Но как только все пошло не так, ты видишь в этом угрозу своей репутации хорошей жены, а не его празднику, — стул оставляет царапины на полу, когда он встает.

— Но ведь это ты говорил, что я его не заслуживаю, — бормочу я сдавленным голосом. Я поднимаю голову, слезы высохли, и мои глаза сверкают от ярости.

Хеймитч замечает это и ухмыляется, делая шаг в сторону двери.

— Знаешь, ты довольно бойко взялась за все эти обязанности жены, если припомнить, как ты клялась, что никогда не выйдешь замуж.

Я кидаю в него яблоком, но он, посмеиваясь, успевает покинуть дом и оказаться вне моей досягаемости.

— Ты уверена, что он тебя еще не обрюхатил? — кричит он напоследок достаточно громко, чтобы вся округа слышала, и удаляется.

— Ты пьян! — ору я ему вслед.

— Увидимся на вечеринке, солнышко, — отзывается он радостно, а потом спотыкается об одного из своих гусей и разражается проклятиями. Я хлопаю входной дверью со всей силы. Так ему и надо.

Всего через минуту после ухода Хеймитча, когда я еще стою, сжимая в гневе кулаки, раздается стук в дверь. Я дергаю за ручку, готовая задать ему перцу, но это всего лишь Рори. И с чего я взяла, что Хеймитч бы постучался. Рори явно смешался, увидев тень безумия на моем лице, так что я выдыхаю и киваю на дом Хеймитча. И тот сразу понимает, в чем тут дело.

— Я принес все, что ты просила, — говорит он мягко и протягивает мою охотничью сумку, — три белки и индюшку. А еще там немного ягод.

Рори в последнее время стал незаменим. Мы охотимся с ним одновременно, хотя и не вместе, не так, как я привыкла делать с его братом. Мы просто проверяем в течение дня как обстоят дела друг у друга. Теперь, когда шахты заброшены, провалы в земле начинают появляться то тут, то там. И хоть угрозы быть запоротым за браконьерство больше нет, охота сейчас стала куда более опасным делом, чем раньше. У Рори нет особого дара Гейла ставить силки, но он лучше всех движется по пересеченной местности и может добыть что-нибудь практически с любым оружием. Так что в итоге дичи у него бывает не меньше, чем у меня самой.

— Спасибо, — говорю я. — Я у тебя в долгу.

Он кивает, уже как будто собираясь уходить, но потом поворачивается ко мне и кидает взгляд, более пристальный, чем обычно.

— Все в порядке, Китнисс? — спрашивает он. И это действительно странно. Рори ведь никогда не спрашивает, как кто-то поживает. Думаю, он и сам не очень-то расположен отвечать на такие вопросы. Так как ответ был бы все тот же.

Не очень-то здорово.

Причина, по которой он так надломлен, и меня опускает на землю. Даже если я ужасная жена, есть вещи и похуже. Гораздо хуже. Я вся съеживаюсь, обхватив себя руками, и делаю глубокий вдох.

— Со мной все будет хорошо. Спасибо. Увидимся сегодня вечером?

Он пожимает плечами. Рори не любитель большого скопления народу. Подозреваю, никогда им не был.

— Может быть, приду закусить индейкой. Или твоим пирогом, — на секунду мелькает его редкая улыбка.

— Вик тебе сказал... — говорю я тусклым от расстройства голосом.

— Он сказал, ты безнадежна, — хихикает Рори, открывая дверь. — Но я в тебя верю.

Его слова меня странным образом вдохновляют.

И остаток дня я с неожиданным рвением готовлю дичь, которую принес Рори. Может быть, я и испортила все утром, но я еще могу это загладить. Уверена, что могу. Ведь есть причина, по которой я подняла себя с постели, и гораздо более важная, чем мои попытки доказать, что я достойна своего мужа. И если я о ней забуду, вообще не будет смысла что-то делать. Пока дичь готовится, я спешу украсить дом, хотя эстетических задатков, полагаю, у меня не больше, чем у мертвой белки. Я стою на стуле, вся опутанная оранжевыми гирляндами, когда слышу резкий стук в дверь. А через окно доносится чья-то болтовня. И есть только один человек, который щебечет на такой высокой ноте.

— Входи! — выкрикиваю я.

Делли врывается внутрь, на ее лице широкая улыбка.

— Мы сюда прямо со станции. Он нас не видел! — вот она уже рядом со мной и обнимает меня за бедра, прижавшись щекой к животу и почти свалив со стула.

— Дорогая, ты ей так ноги сломаешь, — с возмущением говорит ее спутница, высокая и темнокожая, которая входит вслед за Делли в дом. В руках у нее две дорожных сумки, а на лице снисходительная улыбка. Я осторожно пытаюсь слезть со стула, но гирлянды здорово мне мешают.

— Китнисс, что ты устроила там наверху? — интересуется Делли, наблюдая за моей борьбой.

Я трясу рукой, пытаясь избавиться от гирлянды, которая на меня намоталась.

— Украшаю, — отвечаю я сквозь зубы.

— О, дорогая, — говорит Делли, — тебе понадобится помощь.

В отличие от меня Делли и её довольно грозная подруга из Капитолия имеют представление о том, как можно приятно украсить дом. Над дверными проемами теперь водружены плакаты, а по краям — неброские банты. Вазы наполнены цветами из нашего сада и со вкусом расставлены по дому, при этом как-то удалось украсить вечеринку для парня не слишком по-девчачьи. Когда прибывают первые гости, им предлагают приготовленные мной блюда, сервированные просто, но изысканно. Друзья Пита (и мои, полагаю) постепенно наполняют весь дом. На самом деле, я пригласила весь Дистрикт — ведь Пит общается здесь со всеми, а в Двенадцатом пока совсем немного жителей. Гости не устают повторять, как они рады были к нам прийти. И я перекидываюсь словом с каждым, стараясь не думать, насколько мне не по себе. А на другом конце гостиной Хеймитч посмеивается над моими усилиями стать радушной хозяйкой.

Том и его жена Сьюзи приходят прямо к началу вечеринки — ко времени, когда Пит каждый божий день возвращается домой из пекарни, всегда вовремя. И когда они видят, что Делли и Джулия сотворили с нашим домом, Том даже присвистывает:

— Ну, Китнисс. Я и не знал, что ты так можешь…

Но, прежде чем я успеваю его поправить, Делли уже стоит рядом, сияя улыбкой:

— Точно! Правда, она здорово поработала?

И пока она распинается, из ниоткуда появляется Эффи, таща за собой крепко набравшегося Хеймитча.

— Это все ты сделала, Китнисс? — вопрошает она удивленно. — Я и представить себе такого не могла! Это так изысканно! Так артистично, но возвышенно и при этом в мужском стиле. Идеально подходит для Пита. Ты все же отточила свое чувство прекрасного в последние годы, дорогая!

А в это время Хеймитч за ее спиной пародирует каждое слово Эффи, уморительно кривляясь и размахивая руками.

— Как ты полагаешь, Хеймитч… — болтая взахлеб, она оборачивается к нему.

Застигнутый врасплох, он может только быстро превратить свою насмешку в преувеличенный восторг и будто бы вдумчиво кивает:

— О да… изысканно и по-мужски!

Эффи тянет его дальше в сторону Хэйзелл, которая одна только и удерживает его от полной деградации с тех пор, как вернулась в Дистрикт. А я поворачиваюсь к Делли, и мы обмениваемся смущенными взглядами.

— Она везла ему в поезде целый сундук с элитным алкоголем, — звенит за моей спиной уверенный голос Джулии. — Но он заперт, и она не даст ему выпить ни капли оттуда, пока сама не уедет. Думаю, это ее гарантия, что он пока что будет паинькой. Так что она гораздо умнее, чем кажется.

Делли и я взрываемся от смеха и не можем остановиться. А Джулия, даже не спрашивая, берет нас обеих за руки и ведет в гостиную, где и усаживает меня между собой и Делли на диван. Делли приносит каждой из нас по бокалу шампанского — именно так называлось игристое вино в бутылке, которую притащил ко мне Хеймитч. Та-то бутылка припрятана, чтобы она могла дождаться Пита, но вместе с Эффи прибило еще множество другой выпивки, чтобы на всех хватило. Видимо, Эффи расстроилась, когда ее бывшие трибуты поженились тихонько, безо всяких торжеств, так что сейчас она решила наверстать упущенное. Каждая из нас выпивает свой бокал и мы берем еще по одному. Я чувствую, как тепло от алкоголя разливается по телу, а ноги и руки становятся слегка ватными. И это гораздо приятнее, чем в тот раз, когда я набралась с Хеймитчем.

— Ну, а теперь мы ужасно хотим узнать, — говорит Делли почти шепотом, — что ты приготовила ему на День рожденья.

Ну, вот опять. Это все, о чем можно поговорить, раз уж теперь я замужем?

— Не знаю. Просто… ну… как обычно… Похоже, ему это нравится. Даже очень.

Я набираю воздуха в легкие и решаю про себя, что раз уж меня об этом все время спрашивают, то и я сама могу спросить:

— А что еще я могу сделать?

Делли ободряюще улыбается.

— Давай начнем с того, что же, по-твоему, это "как обычно".

Я поворачиваюсь к Джулии, рассчитывая на ее поддержку, но она окидывает меня оценивающим, профессиональным взглядом и ждет, пока я сама продолжу. Когда же я не спешу этого сделать, она добавляет:

— Может быть, будет проще обсуждать это, если начать с того, какие части тела вы используете.

— Руки… и… ну… разве это не очевидно? — надеюсь, они поняли, о чем я. Делаю большой глоток шампанского. Вот уж что может завязать язык в такой беседе.

— Таким образом, это мастурбация и вагинальное проникновение, — прямолинейно транслирует Джулия, от чего я чуть было не поперхнулась шампанским. Делли смотрит на меня с тревогой, но Джулия явно ждет ответа.

— Нет, я имела в виду, что трогаю его, а не себя, — поясняю я, все еще пытаясь прочистить горло. — Он никогда не видел, как я это делаю, — бормочу я.

— Ну, термин здесь тот же, к сожалению, — говорит она невозмутимо.

Делли улыбается все так же ободряюще. И это немного нервирует, как будто мы обсуждаем лучший рецепт для рагу.

— Так ты никогда не пробовала… губами? — начинает она, не зная как продолжить, и я подозреваю, что она просто не хочет меня расстраивать. Может быть, я не очень хорошо осведомлена, но я знаю, куда она клонит.

— Он однажды спросил, может ли он сам сделать так со мной, но мне тогда это показалось... И я ему не позволила, — неохотно заканчиваю я свою мысль. Мне тогда, честно говоря, показалось, что так он будет от меня слишком далеко. Я беспокоилась, что окажусь один на один со всем, что роится у меня в голове, и без него мне будет не справиться.

— ПОЗВОЛЬ ЕМУ ЭТО! — восклицают они одновременно с пугающим напором.

После минуты неловкого молчания Делли добавляет, нервно посмеиваясь:

— Конечно, если для тебя это приемлемо.

— Потому что если нет, то дискомфорт может очень сильно помешать, — продолжает Джулия.

— Но если ты сможешь заранее решить для себя, что все в порядке, — Делли умолкает.

— Ты не пожалеешь! — уверенно подводит итог Джулия.

Я ощущаю, будто у меня в голове что-то прояснилось. Должно быть, это от шампанского. И мне уже даже кажется, что обсуждать такую тему вполне возможно. Удивляясь сама себе, я говорю:

— Да, но дело не только во мне. Он ведь не даст мне сделать это для него, если я ему не позволяю ответить мне тем же. Уверена, он не позволит. Но даже если бы позволил… Я не знаю точно, как это сделать, — не уверена, что они уловили, о чем я, ведь я слишком смущена, чтобы употребить те особые слова, которые обозначают предмет беседы.

— Я думаю, ты переоцениваешь его стремление делать кое-что всегда взаимно, — пожимает плечами Делли. — Хотя, насколько мне известно, это не так уж и сложно.

— Хочешь сказать, что сама так делала? — спрашиваю я, стараясь не глядеть на Джулию. Надеюсь, я их не перессорю.

Делли смеется.

— Да, было дело. В Тринадцатом-то чем еще заняться во время «Анализа дня»? Там было немало симпатичных парней, и при этом довольно скучно, если, конечно, ты не готовилась стать солдатом.

Джулия спешит вмешаться:

— Хотя у меня самой и нет практического опыта, говорю тебе как невролог: в этой части мужского тела есть участки, стимулируя которые можно достичь весьма удовлетворительного результата, особенно если сосредоточиться.

Оглянувшись вокруг, она берет хлебную палочку с ближайшей тарелки и показывает на ней.

— Вот здесь. Скажем, если принять это за головку, а это за мошонку с яичками...

— Ох, Лия, — прерывает Делли, мотнув головой в сторону владельца тарелки, который только что присел в соседнее кресло. Челюсть бедного Вика, который все это видел, отвисла чуть не до колен. Он неловко вскочил и убежал на кухню, а его смуглое лицо побагровело как переспелый помидор.

Но ничуть не смущенная Джулия продолжает:

— Как я говорила…

Прежде чем она успевает зайти слишком далеко, ее вновь прерывают, на этот раз Пози, которая весь вечер провела на стреме у парадного входа. Дрожа от возбуждения, малышка объявила:

— Он идет!

Ее услышали все в доме, и воцарилась тишина. Гости стали прятаться за разными предметами мебели, а многие скрылись на кухне, которую с главного входа не видно. Я же осталась сидеть на диване, держа в руке бокал с шампанским.

Дверь медленно открылась, и в нее вошел весь перепачканный мукой Пит.

— Ты не представляешь, что у меня сегодня был за день, — начинает он устало, глядя лишь на меня, так, будто только мое присутствие может сделать его день лучше. — Вик сбежал на полтора часа раньше обычного, и мне пришлось в одиночку убирать весь беспорядок, который он оставил. И вообще сегодня весь день никто не заходил, так что у меня в пекарне полно хлеба, который завтра уже зачерствеет и станет несъедобным. Постой-ка. У тебя распущены волосы… Почему у тебя распущены волосы?

— С Днем рождения, Пит, — говорю я ему.

— Откуда ты узнала? — он хватает ртом воздух от изумления, наконец, замечая украшения.

И тут внезапный крик «СЮРПРИЗ», в котором слились голоса всех наших гостей, повергает его в еще более глубокий шок, и он вылетает за дверь и шлепается на крыльцо.

* * *

— Я даже не думал, что ты знаешь про мой День рождения, — произносит он, стоя позади меня и уткнувшись мне в шею, а его руки крепко держат меня за талию. Вечеринка проходит отлично. Пит, такой улыбчивый даже в обычные дни, сейчас просто сияет. Думаю, он успел не меньше часа провести в беседах с глазу на глаз с каждым из гостей, даже с Пози. И три раза погонять мяч на свежем воздухе в компании шумных мужчин, восстановивших пекарню. И вовсю рассыпаться в комплиментах испеченному мной пирогу. В общем, он выглядит безумно взволнованным, как ребенок, который прежде никогда не праздновал свой День рождения. А когда вечеринка близится к завершению, он все время оказывается рядом со мной, ища любой повод прикоснуться к моей руке, поцеловать в лоб и прижать к себе поближе. А когда гости окончательно расходятся, он прижимает меня еще ближе.

Все, кто приехал издалека, кроме, разве что, Эффи, остановились в моем прежнем доме. Он уже стал к этому моменту чем-то вроде гостиницы. Приезжие постоянно настаивают на том, чтобы не вторгаться в наше личное пространство. Когда они затрагивают этот вопрос, мне всегда немного не по себе, так как я знаю, что он подразумевает. Хотя прямо сейчас я им благодарна, так как мы одни, а губы Пита скользят по моей коже, заставляя меня почувствовать, как по всему телу бегут мурашки. Пит благоухает дрожжами и корицей.

— Ты не ценишь меня по достоинству, Пит, — фыркаю я в ответ на его предыдущий комментарий, пытаясь не дать ему затянуть меня поцелуями в чувственный водоворот.

Он усмехается:

— Ты лучшая жена на свете.

— Я единственная жена, которая у тебя была, и пока всего только три месяца. Так что не перехвали.

Его руки перебираются с моей талии на плечи, и он поворачивает меня к себе, чтобы заглянуть в глаза.

— Китнисс, я серьезно. Это было потрясающе, все это. Вечеринка с сюрпризом… встреча со всеми друзьями… эти чернила, которые ты сделала для меня… и маленький вкусный пирог… украшения. Все идеально. Не могу представить, чтобы могло быть лучше.

— Украшали Делли и Джулия, — признаюсь я смущенно.

Он ухмыляется:

— О, это я знаю.

То, что это он уже выяснил и вроде бы не возражает, хотя бы немного облегчает мою ношу. Не знаю даже, почему я так опасалась этого раньше. Ведь он же заранее знал, на ком он женится. И что способность к украшению дома отнюдь не входит в список моих достоинств.

— Всю дичь принес Рори, а Том и Сььюзи вырастили зелень для салата, — продолжаю я, в то время как он подается вперед и поднимает мои волосы так, чтобы коснуться губами местечка за ухом. Я тихонько ахаю.

— А иначе, откуда бы у тебя взялось время испечь этот чудесный пирог? — бормочет он между поцелуями.

— Вик учил меня, как его печь, — шепчу я. Мне надо его срочно остановить, иначе я скорей всего забуду, что же собиралась сделать в этот вечер.

Он немного отстраняется и смотрит на меня с усмешкой:

— Могу поспорить, что вы оба быстро бросили это занятие, когда изрядно намучились друг с другом.

Я слегка смущена:

— Тебя даже не волнует, что я справилась со всем в итоге сама?

Он смотрит на меня тем недоверчивым и вместе с тем довольным взглядом, который обычно дает мне понять, что я не замечаю чего-то очевидного.

— Китнисс, я знаю, как тебе сложно просить кого-то о помощи. И то, что ты её попросила, впечатляет гораздо больше, чем твоя способность справляться самой, — он крепко обхватывает меня и прижимает к себе поближе. — Спасибо тебе огромное за все, за этот вечер.

— Это еще не все, и вечер не кончился, — откидываюсь я назад, подняв брови, не в силах стереть с лица слегка самодовольную ухмылку.

И тут атмосфера в комнате вдруг резко накаляется. Меня будто пронзают электрические разряды, искря в каждой точке, где наши тела касаются друг друга. Я вижу, как набухают его зрачки, и слышу, как он прочищает горло:

— Да? — спрашивает он вдруг осипшим голосом, а его руки крепче сжимают мою талию. Уверенным жестом я толкаю его в кресло, стоящее позади него. А он смотрит на меня с вожделением, но и с оттенком любопытства.

— Закрой глаза, — говорю я ему.

Он без возражений мне подчиняется. Тогда я иду к телефону и звоню в Четвертый Дистрикт в дом Энни.

— Резиденция семьи Одэйр, — отвечает Джоанна скучающим голосом всего после нескольких гудков. Надеюсь, она не ждала этого звонка весь вечер.

— Начинай петь, — просто говорю я и подношу телефонную трубку к уху Пита. А когда я убеждаюсь, что его глаза все еще закрыты, я иду в другой конец комнаты к выключателю, по пути сбрасывая с себя одежду. И когда я приглушаю свет, я уже только в нижнем белье. Джоанна поет «С Днем рожденья» так громко и фальшиво, что я почти уверена — Пит больше не в состоянии расслышать ничего. Он смеется, но я вижу, что он, заинтригованный поворотом событий, пытается понять, в какой стороне я сейчас нахожусь. А я шагаю обратно к нему и падаю на колени рядом с креслом, на котором он сидит. Джоанна почти заканчивает петь, когда я начинаю расстегивать его ремень.

Пит же слишком вежлив, чтобы оборвать ее песню или даже перебить, но я отчетливо слышу его внезапный глубокий вздох.

— Не вздумай открывать глаза, Пит, — говорю я очень серьезно и тяну за молнию на его брюках. Я все еще чувствую тепло и головокружение от шампанского. Но всё же ясно сознаю, что эта идея сделать что-то только для его удовольствия, доставляет удовольствие, и очень сильное, и мне самой. Я даже не нервничаю. Может быть, когда-нибудь мы с ним сможем говорить о сексе. Не о том, что мы чувствуем эмоционально, мы говорили об этом много раз, а о… практических моментах.

Громкий смех Джоанны из телефонной трубки разносится по всей комнате, когда я освобождаю его из складок нижнего белья.

За то короткое время, что мне потребовалось, чтобы снять с Пита штаны, он налился в полную мощь. Я нежно пробегаю пальцами вниз и вверх по всей его длине, неспешно и обстоятельно рассматривая его в неярком свете лампы. Обычно у нас все происходит так неистово и страстно или так ярко и чувственно, что у меня и возможности-то не бывает на него поглядеть. Но пока глаза Пита закрыты, я могу не беспокоиться о том, как он отреагирует на мое любопытство. Его кожа такая нежная, что на ощупь она как лепестки цветов, покрывающие камень. Джоанна самозабвенно болтает о чем-то… А может быть не так уж самозабвенно, ведь Питу не всегда удается подавить тихие стоны, когда он произносит в трубку: «Угу-ммм.. Да. Конечно», и пытается следить за тем, о чем же она говорит.

Я слышу, как она смеется, произнося:

— Ну, все, булочник, продолжай без меня свой вечер. Надеюсь, он тебе запомнится, — тут ее смех обрывается, и она вешает трубку.

А через миг что-то громко ломается, когда Пит роняет телефон на пол. И напряженная тишина. Он замер в ожидании того, что я собираюсь сделать. Сейчас или никогда. Не сказав ни слова, я наклоняюсь и обхватываю губами его головку, а потом провожу по ней языком. У него солоноватый вкус. Немного странный, но не отталкивающий. Он стонет от моего прикосновения, и я чувствую, как его бедра чуть подались вперед, в инстинктивном движении навстречу.

— Китнисс? — спрашивает он слабым голосом, все еще держа глаза закрытыми, как я ему велела. Я двигаюсь вперед и захватываю ртом еще немного. Он отнюдь не мал, а рот у меня совсем не велик, так что я не уверена, как мне удастся справиться, но я очень стараюсь.

— Эй… что… это ты? — он пытается задать вопрос, но не может.

Я лишь на секунду отстраняюсь, чтобы сказать:

— А теперь открой глаза.

Голубые искры вспыхивают из-под ресниц. Он разжимает веки как раз вовремя, чтобы увидеть, как мой рот снова опускается, чтобы вобрать в себя еще больше его плоти, чем раньше. Он издает звуки, которые так и не могут превратиться в слова, во всяком случае, не того языка, который мне знаком. Я не отвожу взгляда от его глаз, пока медленно двигаюсь вверх и вниз. Его бедра дрожат от моих движений, а руки вцепились в подлокотники кресла, будто он отчаянно пытается держать себя в руках.

— Это не… ты не должна…

Я снова открываю рот, чтобы ответить, пробегаюсь языком по нему вверх и вниз. Он хныкает.

— Мне это нравится, Пит, — уверяю я, прежде чем снова захватить его полностью. И абсолютно очевидно, что и ему это тоже нравится.

Он задыхается и стонет, пока я играю им. Нежно посасываю головку, а потом быстро вожу языком по кругу. Я целую его бедра, когда освобождаю рот, чтобы доставить ему удовольствие с помощью рук. Провожу опыты с разными видами давления и скорости. Все это время он смотрит на меня потрясенно, бормоча что-то невнятное, что я и не пытаюсь разобрать. Его бедра размеренно покачиваются взад и вперед. Чем дальше я продвигаюсь, тем сильнее дрожат его руки на подлокотниках кресла. И вот он уже не в силах удержать их и нежно зарывается пальцами мне в волосы. Он мягко, но настойчиво направляет мою голову вниз, тогда как его бедра идут вверх, толкается мне в рот глубже, чем, как я полагала, вообще возможно. Это на миг перекрывает мне доступ воздуха, и, почувствовав это, он полностью замирает, вцепившись в подлокотники так сильно, что костяшки пальцев белеют.

— Прости. Прости. Прости, — бормочет он снова и снова. — Я просто… не мог терпеть… это слишком хорошо.

Тогда я беру его руку и возвращаю обратно себе на затылок.

— Просто расслабься, ладно? Я справлюсь.

— Я так тебя люблю, — говорит он в неистовстве, и толчки возобновляются, но теперь он движется медленнее и, рассчитывая движения, дает мне больше времени, чтобы приспособиться. Уже все его тело дрожит, и я знаю, что осталось уже совсем немного. Чувствую, как его член подергивается у меня во рту, и я уже не разбираю, что именно — вино, возбуждение или еще что — толкнуло меня начать так ласкать его. И это мне больше не кажется странным, а даже вполне приемлемым. Он предупреждающе сжимает мое плечо, но я не отстраняюсь. Чувствую, как все его тело напрягается, а потом он запрокидывает голову, выкрикивает мое имя, и резко подается вперед в порыве, который он вряд ли может контролировать. И тогда струйка горячей жидкости несколько раз ударяет в заднюю стенку моей глотки.

Я инстинктивно глотаю ее и спешу встать, чтобы снова почувствовать свои ноги, и вытираю рот рукой. Колени немного ноют, но жаловаться я и не думаю.

Его тело будто растеклось в кресле, целиком и полностью насытившись, а на лице застыло выражение шока и удивления. Он протянул ко мне ослабевшую руку, а, когда я взяла ее ее, рывком усадил меня к себе на колени.

— Ты не обязана была это делать, — наконец, произносит он, глядя мне в глаза с выражением такого обожания и благодарности, что я едва могу их вынести. Я тихонько убираю его влажные волосы, упавшие на лоб, и нежно его целую. Довольно долго мы сидим молча. Мое тело гудит от желания, но я даю страстному порыву просто медленно растаять в его объятьях.

— Знаю, — наконец бормочу я в ответ. — Мне захотелось.

И еще до того, как я успеваю это осознать, я уже рассказываю ему все:

— Я хотела разбудить тебя сегодня утром и просто… пообниматься, — слово, слетев с губ, оставляет странный привкус, но я правда не знаю, как еще это можно назвать, — но после прошлой ночи я проспала так долго, что ты уже успел с утра уйти. Я настроила столько планов на весь день. И никто не пришел к тебе в пекарню потому, что я всех предупредила, что тебя не будет. Вик собирался потрудиться там один. А Хеймитч хотел занять тебя чем-то после обеда, даже не знаю, чем. Я планировала приготовить тебе завтрак, но тебе пришлось завтракать в свой День рождения в одиночестве и…

— Китнисс, я ненавижу свой День рождения, — прерывает меня Пит, выпрямившись в кресле и гладя на меня уже серьезно, а не устало. Вот уж чего не ожидала. Он рассеянно проводит рукой по моим волосам и продолжает. — Моя мама не была добра ко мне даже в этот день. Никогда. Даже несмотря на то, что этот день был близок к Жатве. Когда Виллу стукнуло двенадцать, мы даже перестали упоминать о моем Дне рождения, пока Жатва не пройдет, и все не окажутся в безопасности еще на год. Но даже так, про мой День рождения вспоминали только мой папа и братья. Они совали мне украдкой печенье, пока мама еще спала, а иногда дарили наполовину исписанный альбом или еще что-то. Ну, и все. Так что я мало что могу припомнить о своем Дне рождения, кроме ощущения общей тревоги… — он умолкает.

— Прости, — шепчу я, обнимая его покрепче.

Он тихо смеется.

— Почему ты извиняешься? Нынешний День рождения был лучшим в моей жизни.

— Да, но я хотела бы быть тебе хорошей женой… как обещала.

— Но, Китнисс, ты уже хорошая, даже безо всего этого, — он нежно прижимается лицом к моей щеке.

Не хочу разрушить очарование этого мига, тем более что это его День рождения, но уже не могу больше держать это в себе.

— Не такая хорошая, как ты. Ты-то всегда знаешь, что нужно сделать, что сказать, как разговаривать о своих чувствах, а я — совсем наоборот. Ну и, кроме того, я так долго мучила тебя до всего этого.

— А я тебе дважды солгал, и оба раза весьма серьезно, — отвечает он, как ни в чем не бывало. — Кроме того, хватает примеров, когда я делал тебе больно, даже почти убил тебя.

— Это был не ты.

Меня всегда расстраивает, когда он говорит об охморе так, будто мог это контролировать. Надеюсь, однажды мы сможет прожить хотя бы месяц без того, чтоб он не поднял эту тему.

— А я… ведь тоже морочила тебя на арене, разве нет, но ты все равно не бросал меня. Ты все равно был со мной, даже когда я… запуталась, даже на Квартальной Бойне, когда должен был хотеть выжить сам, даже в Капитолии, когда твой собственный разум боролся против тебя.

Он пытается меня прервать, бормоча, что мы оба прошла через столько всего, но я сердито мотаю головой. Мне совсем не нравится выпаливать все это разом, но я хочу расставить все точки на «й», так что я повторяю ему фразу, которая постоянно теперь вертится у меня в голове.

— Я могла бы прожить сотню жизней, и все равно не заслужила бы тебя.

Он садится и странно на меня косится.

— Знаешь, это самая дурацкая и мелодраматичная фраза, которую я когда-либо слышал из твоих уст. Что на тебя нашло? Ты что, насмотрелась дневных ток-шоу нашего Плутарха, пока я был в пекарне?

— Нет, — я кусаю губы от огорчения. Он должен был отнестись к этому серьёзнее. Это ведь правда, в конце концов.

— И у кого, скажи на милость, ты набралась таких идей? — он все время пытается заглянуть мне в глаза, но я избегаю его взгляда. Я не хочу говорить ему, потому что знаю его реакцию: «Да ладно, Китнисс. Мы должны с тобой обсуждать такие вещи».

— У Хеймитча, — сдавшись, бормочу я.

Его черты становятся жестче.

— Какого черта он вбил тебе в голову что-то подобное? Конечно, ты достойна меня. Я вообще-то одноногий и психически больной. Вот уж подфартило тебе с мужем…

— Он сказал мне это давным-давно, еще перед Квартальной Бойней.

Пит вздыхает.

— Китнисс, тогда все было по-другому. Не нужно постоянно винить себя за то время, иначе… ничего не выйдет.

Его формулировка заставляет мою кровь застыть в жилах. Ничего не выйдет? Что это означает? Значит ли это, что он собирается покинуть меня, если станет слишком тяжко. Что он готов сдаться, прямо как Гейл? И как моя мама? Я пытаюсь встать и убраться отсюда подальше. Если это возможно, мне надо бежать.

Ощутив мой страх, он крепче сжимает руки у меня на талии.

— Прости. Я неверно выразился. Я никуда не собираюсь от тебя, Китнисс. Никогда! — успокаивает он меня. — Но я не хочу, чтобы ты постоянно чувствовала себя в ответе за прошлое. Я хочу, чтобы наша с тобой жизнь вместе была чем-то большим, чем постоянным искуплением того, что случилось прежде.

Я пытаюсь успокоиться и снова виню себя — уже за то, что могла даже предположить, что Пит когда-либо меня покинет. Но как бы я ни отрицала, проблема кроется именно в этом.

— Я все время себя виню. Не только из-за тебя. Я совершила столько всего ужасного, я не смогла защитить стольких людей, и один из них — ты.

— Война окончена, Китнисс. Мы не можем жить так больше. Прим, — я напрягаюсь при звуке ее имени, но Пит продолжает, — Прим умерла, занимаясь тем, во что верила. Я знаю, это было бессмысленно и ужасно, но для нее это что-то значило. И так же поступали Финник, Боггс, Цинна и все остальные. И я не был бы готов умереть за тебя, если бы это ничего для меня не значило. И мы не позволяли тебе защищать нас. Тебе даже не стоило пытаться. Ведь ты не можешь так сильно защитить людей, чтобы оградить их от самой жизни. И иногда это значит, что они не возвращаются.

Это свидетельствует, как далеко я уже продвинулась, если прямо сейчас не ору и не стучу ему кулаками в грудь. Я просто не знаю, что сказать. Не хочу, чтобы он оказался прав, но ведь, если вдуматься, единственный человек, который пытался защитить меня именно так, как он описал, это и есть сам Пит, а я сама много раз была готова полностью отринуть его защиту. Если постоянно об этом думать, на сердце становится тяжело, и часть меня жаждет убежать и спрятаться. Мир, в котором мы жили, был и опасен, и жесток, но ведь то, что делало его таким, и даже возможность того, что твои любимые могут погибнуть, не исчезла с падением Капитолия. Так что же мне делать в таком мире? В мире, где я могу потерять единственного оставшегося со мной любимого человека?

У меня нет выбора. Потому что нет другого мира.

— Я больше не хочу об этом говорить, Пит, — произношу я тихо. И когда он начинает спорить, прерываю его и продолжаю. — Я не хочу сказать — вообще никогда. Но сейчас я так устала, и вообще сегодня твой День рождения, так что я просто хочу, чтобы день кончился счастливо. Хорошо?

О, доктор Аврелий, вы будете так мной гордиться, когда я рассажу вам об этом на следующем сеансе.

Пит нежно улыбается мне и кивает.

— Хорошо.

А потом без предупреждения встает и с легкостью хватает меня на руки, будто я вообще ничего не вешу. Я пытаюсь оттолкнуться от его груди, но он держит меня так крепко, что моя попытка ни к чему не приводит. Тогда я прекращаю бороться и смотрю на него хмуро. А он довольно скалится в ответ и наклоняется, чтобы чмокнуть меня в щеку.

— У меня есть одна просьба в честь Дня рождения, — говорит он буднично, пока несет меня вверх по лестнице и распахивает дверь в нашу комнату ногой.

— Думаю, я могла бы исполнить её на этот раз, — я резко выдыхаю, когда он аккуратно сажает меня на кровать. А еще я понимаю, что на мне по-прежнему лишь нижнее белье, тогда как он полностью одет, хотя его ремень и расстегнут. И то, как он сейчас глядит на меня, заставляет мое сердце биться чаще. Похоже, он готов меня проглотить, и я чувствую, что сама вовсе не против.

Его взгляд темен и полон желания, и он говорит мне:

— Закрой глаза.

Они называют его День Памяти, но именно этот день я больше всего хочу забыть.

Огромная яма разверзлась на месте, где раньше была моя душа. И в нее засасывает все чистое и светлое, что есть в этом мире, не говоря уже о той толике добра в моей душе, что прежде помогала мне выстоять в битве за себя саму. Сейчас на ее месте разрушительная пустота, которая угрожает поглотить меня, зияющая, страшная тьма, от которой я могу спрятаться только во сне. Но сны мои полны мучительных образов умерших людей. Людей, которых убила я. Людей, захваченных революцией, которую я ненамеренно спровоцировала. Людей, которые умерли, чтобы я осталась в живых. Людей, которые умерли лишь потому, что были со мной знакомы. Людей, которых я не смогла защитить. Людей, которых я любила. И уже не важно, как сильно они мне были дороги. Я просто не хочу больше видеть их лица. Я вообще никого не хочу видеть. Эта яма высасывает каждую кроху любви, которая у меня оставалась, превращая ее в отчаяние. Я просто хочу раствориться в комнате, стать частью балок и стен, исчезнуть вся, без остатка. А потом чтобы и сам дом поглотило пламя. Ничего не остается. Все сгорает, особенно когда ты сама Огненная Девушка.

Сегодня день, когда не стало Прим.

В прошлом году мы с Доктором Аврелием много говорили об этом дне, прежде чем это случилось. Я вела нескончаемую внутреннюю борьбу с идеей о полной бессмысленности ее смерти от взрыва бомбы в самом конце войны, в которой мы уже победили. Я отчаянно пыталась найти какой-то знак, что-то еще кроме констатации факта, что она навсегда меня покинула. И я решила тогда, что День Памяти станет для меня днем, знаменующим жизнь, днем, который я проживу на полную катушку, даже если только ради нее. Я так и сделала, взявшись за то, что откладывала на потом много недель подряд или даже дольше. Тогда я впервые почти за целый год поцеловала Пита. А потом пошла в лес и подстрелила множество белок, одну за другой, каждую — прямо в глаз. Я плавала в озере, где когда-то купалась с отцом, собирала ягоды и сидела на скале, вспоминая добрые старые времена с Гейлом, потому что я знала, что Прим бы это одобрила. Помогала Сэй возиться на кухне и играла с ее внучкой, первым ребенком, к которому я посмела приблизиться после войны. Все это заставило меня чувствовать, что я хотя бы так почтила ее память. Если бы Прим вдруг оказалась здесь, она была бы рада, что я делаю то, что позволяет мне чувствовать себя живой.

Но в этом году решимость меня покинула, уступив место неизбежному холодному бесчувствию. Я вынуждена выживать, в то время как она мертва: миру досталась не та из сестер, что была достойна жить, что бы ни думала об этом сама Прим. Когда я вызвалась вместо нее идти на Игры, я тем самым изменила весь ход своей жизни, и, может быть, даже будущее всей нации, но, в конце концов, это уже не имеет значения. Она все равно погибла, и самое нестерпимое в этом то, что всё во вселенной продолжает двигаться вперед уже без нее. Даже я продолжаю двигаться. Часть меня понимает, что ученые и историки наверняка отдадут ей должное, причислят ее, мою милую сестричку, к сонму тех особых людей, на которых стоит наш мир: она — тот маленький камушек, из-за которого случился обвал, повернувший ход истории. Но меня не волнует история, или будущее, или что-либо еще, когда я мысленно сравниваю все это с возможностью того, что она, «мой маленький утенок», могла бы остаться жива.

В такие дни борьба за жизнь становится для меня невыносимой, я бы предпочла быть погребенной заживо.

Я не сплю уже много часов, когда Пит, наконец, открывает глаза. Переворачиваюсь на спину так, чтобы расстояние между нами было как можно больше, и просто бездумно пялюсь в потолок. Я чувствую, как он пошевелился, начал ворочаться в поисках меня прямо у себя под боком. Но когда он меня там не находит, он окончательно просыпается, перекатывается на спину и поднимается, опираясь на локоть, чтобы окинуть меня взглядом сверху вниз.

— С добрым утром, красавица,— говорит он тихо и заспанно, но беспокойство сквозит в его голосе. Он тоже знает, что сегодня за день. Всю неделю я день ото дня становилась все молчаливей, пропадала в лесу все дольше и дольше. А прошлой ночью и вовсе вернулась домой, когда уже стемнело. И когда я открыла дверь, обнаружила что он сидит за столом, и в голубых глазах плещется дикое беспокойство. Рори уже был у задней двери, готовый отправиться в лес, чтобы искать меня. Том тоже был там. Пит пытался вызвать меня на разговор, но говорить было не о чем. Она мертва, а я жива: замужем, и у меня есть обязанности и будущее, все то, чего теперь никогда не будет у Прим.

Не отвечаю я Питу и теперь, даже не смотрю на него, хотя и слышу, как он вздыхает, убирая волосы у меня со лба. Я чувствую, что задыхаюсь от его заботы обо мне, его надежды, его любви. Он, конечно, будет так добр сегодня, станет обращаться со мной, будто я рассыплюсь от малейшего прикосновения, а я не могу даже попытаться ответить ему тем же. Но ведь это совершенно не важно, даже если бы я пыталась. Я не хочу сейчас чувствовать его доброту, не хочу открываться ему больше, чем я уже открылась, ведь потом все это канет в ту же пустоту, которая забрала смех Финника, голос моего отца, улыбку Прим.

Пит наклоняется и нежно целует меня в щеку.

— Почему бы нам не пойти и вместе в душ? — это его предложение не имеет отношения к сексу. Просто он знает, что купание иногда может поднять мне настроение.

Я закрываю глаза и молчу. Может быть, если я буду игнорировать его достаточно долго, он уйдет, оставив меня наедине с моей хандрой, от которой я не в силах избавиться. Он пожимает мне руку и перекатывается к краю кровати, в мгновение ока пристегивая ногу, и идет в ванную, наконец, оставив меня в покое. Где-то полгода назад Битти прислал кого-то снять мерку, и по ней сделал для Пита новый протез, потому что Пит слишком вырос, чтобы носить прежний. Новый протез напичкан всякими продвинутыми научными разработками, насколько это вообще возможно. Его можно быстрее надеть, он более прочен и устойчив, и причиняет Питу гораздо меньше неудобств. Но это все-таки не его собственная нога из плоти и крови, которую бы он сохранил, не появись в его жизни я. Или, что вероятнее, он был бы уже мертв, погиб от руки профи. Не знаю. Закрываю глаза и слушаю, как шумит в ванной вода, давая всем остальным мыслям покинуть мою голову. Эти звуки одурманивают и расслабляют меня, но они стихают слишком быстро.

Пит возвращается в спальню, а я продолжаю его игнорировать, пока не ощущаю, что он взял меня на руки. Не хочу с ним говорить. Не хочу вообще ничего, так что я просто утыкаюсь в его обнаженную грудь и позволяю ему делать со мной все, что ему вздумается. Он несет меня в ванну и усаживает там, стягивая с меня все, что на мне надето — пижаму, и я уже не помню что еще. Я сижу, скрючившись, с опущенной головой, как ссохшееся, изуродованное существо. Когда на мне больше нет одежды, он снова берет меня на руки и опускает, очень осторожно, в теплую воду, благоухающую фиалками и лавандой.

Я по-прежнему не хочу на него смотреть, сворачиваюсь в позу эмбриона и пялюсь в стену. Чувствую, как его руки распускают мою свалявшуюся за ночь косу, и потом он молча начинает мыть мне голову, вынимая из моих волос обрывки листьев, до которых мне вечно не было дела, пуская их плавать по поверхности воды. Он касается меня нежно, хоть и уверенно, а когда его ногти начинают скрести мне кожу головы, я испытываю блаженство.

И я этого больше не вынесу.

Встаю из ванной, обливая его с ног до головы. В волосах у меня еще полно мыла.

— Прекрати, просто прекрати, ладно? Я не могу… это слишком... нет…

В конце концов, я бросаю на него взгляд и вижу, как, присев на корточки, он моргает, пытаясь вернуть себе зрение, временно утраченное из-за мыльной воды, что я плеснула ему в лицо. Он выглядит встревоженным и очень, очень уязвленным, хотя и пытается скрыть это от меня. Я не готова смотреть на него, когда у него на лице так ясно написаны забота и любовь, и все то чудесное в нем, чем он наполнил мою жизнь. Я просто хочу остаться одна. Неужели вот так устроен наш брак? Он на все готов, чтобы я почувствовала себя лучше, а я знаю, что помочь мне ничем нельзя, не стоит и пытаться…

Понятия не имею, что с этим делать.

Не потрудившись даже вытереться, я выхожу из ванной и падаю обратно в постель, мыльные волосы шлепаются на подушку. Я не готова признать, что Пит мне помог, но даже недолгое время в ванной сотворило со мной чудеса. Мои мышцы уже не так напряжены, а мозг после моей внезапной вспышки так ошеломлен, что готов просто вырубиться. Мне кажется, я снова смогу уснуть, и, может быть, забытье даст мне желанный отдых.

Может быть, это начало нового кошмара, но прежде чем погрузиться в небытие, я слышу, как Пит тихонько плачет прямо там в ванной, где я его оставила.

* * *

Когда я снова просыпаюсь, уже прошло время обеда, и Пита нет рядом. На его стороне кровати я вижу целую тарелку сырных булочек. Это даже не те булочки, что он печет обычно. Потрясающий запах подтверждает, что на этот раз он взял самый дорогой сорт сыра, который был в его распоряжении: вкуснейший выдержанный сыр из Десятого дистрикта, который раньше они поставляли только в Капитолий, а теперь из-за проблем с транспортировкой он вообще практически бесценен. Пит использует его лишь по особым случаям, да и то по чуть-чуть. А сейчас он, кажется, взял все, что было, чтобы сделать мне булочки. Несмотря на это, я к ним не притрагиваюсь, хотя мой желудок издает призывные звуки.

Звонит телефон, и я вынуждена припомнить, что слышала час за часом сквозь пелену сна: телефон снова и снова звонит, Пит плачет. А еще я вспоминаю лицо Прим, охваченное пламенем. И что в моем сне отец повторял мне слова Руты, стоя в пекарне и замешивая хлеб.

Мне кажется, я могла бы проспать еще целых сто лет, но мой мочевой пузырь не согласен.

Слезаю с кровати и, пошатываясь, бреду в туалет. Только тут я понимаю, что выскочив с утра нагой из ванной, так и хожу в чем мать родила, а моя пижама аккуратно сложена рядом с умывальником. Этот маленький знак заботы обо мне заставляет мою совесть зашевелиться, но я стараюсь не обращать на нее внимания. Разве не мог Пит просто оставить меня в покое? Как же мне объяснить ему, что, хоть мы и связаны с ним так тесно, я не в состоянии полагаться на него еще больше, чем уже полагаюсь. Быстро принимаю душ, чтобы смыть с волос корку засохшего мыла, и тогда уже надеваю пижаму и возвращаюсь в спальню. Телефон, наконец, замолчал, и я снова сворачиваюсь в постели. И тут хлопает входная дверь. Знакомые нетвердые шаги слышны в гостиной, потом они замирают и вновь появляются, уже на лестнице.

Хеймитч пинает дверь спальни так, что она, открывшись, врезается в стену. А я отворачиваюсь, чтобы не смотреть на него. Я не в настроении слушать нотации, ни сегодня, ни вообще. Но вместо ожидаемой насмешливой тирады, я слышу, как скрипнули, просев под его весом, пружины, а потом с глухим звуком что-то шлепнулось на кровать. Мое любопытство побеждает, и я поворачиваюсь взглянуть.

Это книга.

Мы никак не называем её, но это та самая книга, над которой мы начали с Питом трудиться вскоре после его возвращения домой. Мы наполняем ее всем тем, что не должны забывать о людях, которых мы потеряли — изображениями и словами. Вик немедленно нарек эту книгу «Некрономикон». Так назывался, как я поняла из его восторженных объяснений, ужасный магический фолиант, содержащий имена умерших, который мог причинить боль читающему. Нашу книгу касаться тоже очень болезненно, это всегда душевная боль. А насчет древнего фолианта мальчишка наверняка просто шутил. Сам он узнал о нашей книге месяц назад, и, сидя над ней вместе со мной и Питом, добавил в нее страницу о своем погибшем в шахте отце. Он не очень отчетливо помнит Джаспера Хоторна, потому что Вику было всего пять, когда того не стало, но, видимо, все-таки вспоминает. Однажды Пит обнаружил, что Вик трет покрасневшие глаза и всхлипывает, стоя над прилавком с кексами. В тот день они рано закрыли пекарню и вернулись домой, чтобы добавить эту страницу. Скорей всего Вик все равно будет тосковать по отцу, но, думаю, настоящим отцом для него был лишь старший брат, Гейл, по нему-то он и скучает.

Хотя Гейл жив и здоров, он больше не тот, о ком я хотела бы думать сколь-нибудь долго. В тот же вечер, но гораздо позже, когда Вик уже давно ушел домой, у нас на пороге появилась их мама. Она молча смотрела, как портрет её мужа появляется на бумаге — Пит помнил его с детства, когда тот приходил за покупками в пекарню. Я знаю Хэйзел всю свою жизнь и всегда полагала, что она женщина практичная, и даже угрюмая. А это был первый раз, когда я видела ее в слезах.

Я действительно понятия не имею, почему Хеймитч ворвался в нашу комнату с этой книгой в руках. Может он обсуждал с Питом то, что случилось раньше? Надеюсь, что нет, потому что меня не прельщает идея сделать Хеймитча посредником в разрешении наших конфликтов.

— Вайолет Перкинс едва исполнилось двенадцать, когда ее имя вытянули на Жатве для участия в 51-х Голодных Играх, — голос Хеймитча вдруг прерывает поток моих мыслей. Его суровый взгляд уперся в стену, он вряд ли даже замечает мое присутствие. — Предполагалось, что я буду ее наставником, но я тогда даже не знал как мне дальше оставаться человеком.

Я сажусь на кровати, растерянно глядя на него. До сих пор он всегда отказывался делать это, даже обсуждать это не хотел, когда мы его попросили.

Продолжая полностью меня игнорировать, он развивает свою мысль:

— Она была самой младшей в семье мясника, такая крошечная, и у нее было шесть братьев. Старший из них, которому еще не было и восемнадцати, был, наверное, самым сильным парнем, которого я в жизни видел. Огромный как бык, да и остальные не намного меньше, — он прочищает глотку и слегка поворачивается ко мне. — Никто за нее не вызвался. А я в первую ночь в поезде нашел в купе бутылку ликера. И с тех пор ни минуты не был трезв.

Я беру с прикроватной тумбочки ручку и открываю нашу книгу на чистой странице. Не говоря ни слова, просто начинаю писать.

Когда он закончил рассказ о Вайолет, которую зарубили, когда она споткнулась и не успела убежать от мясорубки у Рога Изобилия, он переходит к другому трибуту из нашего Дистрикта. Нонни Кармайкл, семнадцатилетний угрюмый паренек из Шлака, которого Хэймитч недолюбливал до Жатвы, не стал ему симпатичнее и после того, как погиб на Арене, но Хэймитч скорбел и по нему.

Дальше в списке была Мирабель Эриксон, красавица-дочь бригадира шахтеров: профи из Четвертого сначала изнасиловал ее в песчаном гроте, а потом перерезал ей горло. Капитолий вырезал этот момент из телетрансляции, но, поскольку Хеймитч был ее наставником, он видел все в режиме реального времени. Когда он переходит к следующему трибуту, пятнадцатилетнему Зику Альберту, дяде нашего Тома, которого племянник никогда не видел, руки Хеймитча уже ходят ходуном.

— Это все, что я могу сказать на сегодня, — бормочет он, после того как рассказал о смерти Зика: тот погиб от обезвоживания посреди пустыни, такая была в тот год Арена. Его трясущиеся руки находят мое плечо, он сильно его сжимает, а потом встает и уходит.

— Спасибо, что выслушала, солнышко, — ворчит он напоследок. — Надеюсь, ты сладишь с этим лучше, чем смог сладить я.

Я так потрясена, что отвлекаюсь от сосущей ямы внутри, края ее стягиваются, но когда я заканчиваю записывать истории о погибших детях, печаль в моем сердце становится невыносима. Не думала, что это будет так больно, хотя к дикой боли мне и не привыкать. Ведь это не только история безжалостного убийства невинных детей. Это история самого Хеймитча, жизнь которого была так безжалостно скомкана, что без остатка влезла в бутылку белого ликера. Пока он рассказал мне о двух своих Играх, пройденных в одиночку: его родные уже погибли, и не было другого наставника в Дистрикте, чтобы разделить с ним его бремя. А впереди у него было еще больше двадцати таких лет.

Когда я заканчиваю записывать его рассказ и поднимаю глаза к окну, там уже стемнело. Впервые за день смотрю на часы, и прихожу в ужас. Такой ужас, что он не оставляет больше места для немой пустоты и невыносимой муки, душивших меня весь день. Мои инстинкты просыпаются и как всегда помогают мне совладать с эмоциями в тот момент, когда нужно отбросить все и защищать того, кого любишь. Я вылетаю из кровати и спотыкаюсь, летя в спешке вниз по лестнице. Уже не важно, какой сегодня день, или сколько я успела испытать боли. Не важно, что ничто не длится вечно, а мое большое счастье вдруг может ускользнуть в один миг. Я и сама не могу поверить, что еще недавно лежала пластом.

Пит должен был вернуться домой уже три часа назад.

Он никогда не опаздывает.

* * *

Со всех ног я несусь вниз с холма в сторону пекарни, сжимая в ладони ключ.

Задняя дверь ко мне ближе, я бросаюсь к ней и судорожно борюсь с замком. Вероятно, он там, внутри, прямо сейчас бьется в конвульсиях, раня себя об острые стекла. Когда я, наконец, открываю дверь и не нахожу его в кухне, я направляюсь в переднюю комнату, двигаясь быстро, но бесшумно и осторожно. Если у него сейчас приступ, громкие звуки его лишь усилят. В комнате его тоже нет, и я несусь, перепрыгивая ступени, на чердак, который Пит приспособил под свою мастерскую.

И когда его мастерская, наконец, оказывается в моем поле зрения, сердце падает от того, что я вижу. Пит лежит без сознания на полу, а вокруг валяются сделанные тушью наброски: все они в темных тонах, землистого цвета, но выразительны так, что бьют прямо под дых. Он рисовал их чернилами, которые я сделала на его День рождения. Рисунки разбросаны так, будто он начал у лестницы и продвигался с пером в руках вглубь комнаты. На первом рисунке его мать, а затем — его отец, старшие братья, родители Делли. Множество других торговцев, которых я не знаю по именам. Финик. Морфлингистка из Шестого. Мэгс. Девушка, убитая на Играх у костра. Лиса. Брут.

А последний — Митчелл.

И я понимаю, что Пит нарисовал каждого, в чьей смерти он себя винит.

Хочу, не медля, кинуться к нему, но двигаюсь очень плавно и осторожно. Если он еще во власти приступа, мое внезапное вторжение все только усугубит. Однажды, еще до того, как мы поженились, я поклялась Питу, что скорее убью его, чем позволю ему сделать со мной что-то страшное, с чем он потом не сможет жить. И я не хочу сейчас рисковать. Пытаюсь успокоиться и быть готовой к любой его реакции на мое появление. Поднимаю с пола портрет его матери и пристально его изучаю. На первый взгляд, она пылает гневом, но, если всмотреться, в глазах застыла печаль, знак поражения в вечной борьбе с неподвластными ей обстоятельствами. Это так похоже на Пита, видеть хорошее во всём, в каждом, даже в той, что колотила его с малых лет.

У меня не хватит душевных сил взглянуть на прочие портреты, я делаю глубокий вдох и шагаю в центр комнаты.

— Пит? — зову я тихонько. Он не отзывается, и я повторяю его имя громче. Он все еще не отвечает, и я окончательно убеждаюсь, что он без сознания. Кидаюсь к нему, и, расшвыривая наброски, встаю рядом с ним на колени. Он лежит на боку. На щеке успела засохнуть струйка крови из его носа. Ногти содраны до мяса, и я вижу следы царапин на досках пола. В воздухе витает смрад застарелого пота, и я прихожу в ужас от мысли, как давно он здесь лежит.

Тяну его за плечи, укладывая на спину. И прикладываю ухо к его груди. Сердце его бьется ровно, а тело как всегда теплое. Я должна стереть с его лица кровь, сделать что-то, хоть что-нибудь, но я в состоянии только крепко обхватить его и слушать ровные удары его сердца. И долгое время я лишь это и делаю.

— Прости, — шепчу я через несколько минут. — Это все я виновата.

— Не отнимай этой заслуги у Капитолия, — отвечает он хрипло, обхватывая меня обеими руками.

Судорожно вздыхаю от облегчения, что он, наконец, очнулся, вскидываю голову и пытаюсь прочесть все по его лицу. Он выглядит усталым и растерянным, как обычно после приступа, но есть что-то большее, все та же тревога, что и утром, и я ощущаю укол совести. Я уже готова извиниться снова, попробовать объяснить, что же творилось у меня в голове, но тут слышу от него нечто столь странное, что тут уж не до моих извинений.

— И ты прости меня за то, что было утром… Я был слишком настойчив и…

Закончить ему не удается, потому что я расхохоталась так громко, что он не слышит даже собственного голоса. Тревоги в его взгляде стало еще больше, и он пока неуверенно приподнимается на локтях.

— Ты… в порядке? — уточняет он, как ему свойственно, весьма деликатно, полюбовавшись с минуту, как я захожусь от смеха, не в силах успокоиться.

Я пытаюсь тоже подняться и ответить, но в состоянии только свалиться на спину и хохотать до изнеможения. Уверена, он решил, что я съехала с катушек, особенно если учесть, насколько подавлена я была утром и в каком ужасе пребывала только что. Но, в конце концов, и сам Пит начинает хихикать вместе со мной, даже против воли, просто оттого, что был рад снова видеть меня веселой. Я и сама не знаю, как можно так надрываться от хохота, но чувство такое, что внутри что-то лопнуло, а вся боль и напряжение испарились, так что пока ничего не могу с собой поделать.

Проходит еще немало времени, прежде чем я в состоянии ему ответить, да и то мне приходится все время вытирать выступившие от смеха слезы и прерываться, чтоб вздохнуть поглубже. У меня не так уж много подруг, особенно «типичных», но я слышала довольно пересудов, чтоб понять, отчего все это так для меня смешно.

— Да просто… ты… то есть… любая другая женщина сочла бы… — я набираю в легкие побольше воздуха, — что ты самый внимательный... и милый… на всем белом свете… после того, что было утром, — я фыркаю и снова захожусь смехом. — Ты же... передо мной… еще и извиняешься.

Нет, без толку. Я просто не могу прекратить хохотать. Хорошо бы тут была Прим: вот уж кто бы оценил, как это ужасно смешно. Эта мысль вместо того, чтобы вновь причинить боль, заставляет меня смеяться еще сильнее, когда я представляю её реакцию. Так же я думаю и о Финнике, и о Боггсе, и о Цинне. Каждый из них понял бы, в чем тут соль и посмеялся, и я, что ж этим поделать, чувствую себя лучше оттого, что знаю — они бы хихикали вместе со мной. Еще я понимаю, и от этого щемит в груди, что больше всех сейчас бы хохотал Гейл. На сердце становится легче от мысли, что, хоть он и покинул меня, он не умер и, может быть, когда-нибудь я еще смогу рассказать ему об этом моменте, увидеть, как он поднимает брови, и снова услышать взрыв его смеха, такого громкого, заразительного, рождающего эхо в лесной чаще. Сейчас все кажется мне возможным.

Рядом я вижу радостное лицо Пита, который уже не просто усмехается, а веселится вовсю. Мы перевернулись на бок, лицом друг к другу, коснувшись коленями, и он произносит:

— Ты же меня знаешь. Я люблю трудные задачи. Присоединиться к Профи. Победить в Голодных Играх. Начать восстание. Избавиться от охмора. Жениться на самой удивительной женщине на свете… Да запросто.

Не знаю даже, как на это реагировать, и нужно ли вообще, ведь он просто дурачится и делает он это постоянно. Но что-то есть в его словах такое, что против воли заставляет меня испытывать жар, разливающийся внизу живота. Чувство, что я испытала на пляже, голод, вожделение, страсть — сейчас я этим переполнена, и то, к чему это чувство ведет, тоже неизменно, как это ни назови. В один миг я смыкаю наши тела и снова опрокидываю его на спину. Он изумлен тем, что я делаю, но, тем не менее, я чувствую его реакцию на мою близость в месте касания наших тел. Прежде чем он заговорит, я накрываю его рот своим, целуя его с неожиданно возросшей страстью. Это и благодарность, и облегчение, и даже изумление оттого, что лишь с этим одним человеком я могу быть столь бесконечно любима, что бы я ни натворила.

Не стоит забывать, кстати, что когда Пит смеется, он становится потрясающе красив.

И вот моя талия уже в кольце его рук, а потом они скользят в мои задние карманы, когда он пытается притянуть меня к себе как можно ближе. Я раздвигаю ноги, позволяя ему закрепиться между ними, и тяжесть у него в штанах, что теперь прижата ко мне, уже нельзя игнорировать. Я покачиваю бедрами во время нашего поцелуя и почти теряю разум от ощущений, которые дарит прикосновение его кожи. Вдруг он переворачивает нас обоих, оказываясь сверху, и прижимает мои руки над головой, все еще целуя меня, и теперь уже он сам ритмично давит мне на бедра. Только сейчас я замечаю, что на мне надета лишь пижама, а грубая ткань его штанов сильно трется о мои ноги. Я обвиваю его лодыжками, чтобы спровоцировать его двигаться быстрее, сильнее.

Он отстраняется, чтобы взглянуть на меня, глаза его темны от желания.

— Погоди-ка, не спеши… — усмехается он по-волчьи. — Ведь ты понимаешь, что мы в пекарне, да? На полу. И любой сюда может войти и…

— Нет, не может, — я задыхаюсь, когда он слегка покусывает чувствительное местечко на стыке моей шеи и ключицы. — Я зашла с черного входа, и та дверь… — я снова хватаю ртом воздух, когда он прикусывает мне ухо, — а та дверь сама захлопывается. Ну а сам ты как, в порядке? После приступа, я имею ввиду…

— Ну, раз так, — он приподнимается и снимает рубашку через голову, — то я уже сам готов поспешить. Уверяю тебя, это меня вылечит лучше всего.

Я изо всех сил пытаюсь освободиться от одежды, но сделать это довольно сложно, когда он сидит на мне верхом. А он наблюдает, как я барахтаюсь, и, ухмыляясь, бормочет:

— Ты хоть представляешь, что со мной делают эти маленькие пижамы, когда они на тебе? А ведь ты когда-то ходила так на физкультуру в школе.

Он подается вперед и снова захватывает мои руки, и ощутимо, но не больно, прижимает к полу мои бедра. У меня в голове всплывает вдруг безумно давнее, школьное воспоминание: как он побеждает абсолютно всех, кроме старшего брата, на турнире по борьбе. Я понимаю, что из этой позиции на полу мне уже не выбраться, хоть я вовсе и не возражаю. Он освобождает одну руку и использует ее, чтобы медленно приподнять мне майку, а потом прокладывает поцелуями дорожку по моему животу вверх, пока его губы не достигают впадины между грудей.

Он вскидывает брови и глядит мне в глаза, чуть касаясь моей кожи:

— Скажи мне, что я должен с тобой сделать, Китнисс.

От его слов у меня в животе все свивается в тугой узел, но я отворачиваюсь, смущенная его пристальным взглядом и тем, что он просит меня сделать.

— Ты сам знаешь, — бормочу я. Он знает. После его Дня рождения мы стали говорить об этом гораздо чаще. Мы делали это уже все лето. Так что ему определённо не нужны мои подсказки на этот счет.

— Знаю, — кивает он задумчиво, — но я бы очень хотел, чтобы ты сама мне сказала. И вообще-то, — добавляет он шутливо, — сегодня выдался тяжелый день.

Конечно, он меня просто дразнит, но я не могу не признать, что именно мой отказ поговорить с ним сегодня утром спровоцировал его приступ. Если я хотела побыть в одиночестве, мне нужно было прямо сказать ему об этом, вместо того, чтобы грубо отталкивать, когда он так нежно пытался помочь. Я должна научиться говорить вслух о своих желаниях, когда в этом есть нужда, иначе мой отказ причинит ему еще больше страданий, чем он уже пережил.

А того, что он уже пережил, с лихвой бы хватило на долю любого человека.

— Дотронься до них, — говорю я, стесняясь, не вполне уверенная, как надо просить.

— Вот так? — уточняет он, мягко водя по кругу указательным пальцем своей свободной руки. Это так хорошо, то, как его натруженные работой руки скользят по мне, но я хочу большего.

Я вся покраснела от смущения, а мой голос превратился в умоляющий шепот, но я все равно продолжаю:

— Губами.

Он расцветает счастливой улыбкой и наклоняется ко мне, осыпая мою грудь легкими поцелуями, а его свободная рука продолжает чертить невидимые спирали на моей коже. Я стараюсь сдержаться, но все равно тихонько стону, когда его язык начинает гладить мой сосок, а потом он резко втягивает его в рот. Он освобождает свою вторую руку ненадолго, чтобы полностью стянуть мою майку, и потом снова пригвождает меня к полу, уделяя все свое внимание моей груди. Он прижимается ко мне внизу живота, а я чувствую, что готова умереть, если он до меня не дотронется.

— Пит, — задыхаюсь я, вытягиваясь в его объятьях.

Он прекращает свои движения и поднимает голову:

— Да?

— Дотронься до меня…

— Но я уже тебя трогаю… Или тебе нужно что-то конкретное? — он нарочно меня провоцирует, но я уже так завелась, что мне все равно.

— Сними с меня шорты, — прошу я умоляющим тоном. — И свои брюки тоже.

Даже удивительно, как быстро ему удается все это сделать при помощи всего одной ноги. И вот он снова лежит на мне, а я ощущаю, как же он возбужден, когда он прижимается к моему бедру и часто-часто вздрагивает. Поощренная этим открытием, я вдруг задаю ему тот же вопрос:

— Чего ты хочешь, Пит?

И тут он заливается краской весь, от шеи до корней волос, его бледная кожа багровеет, а уши стали ярко-красными. Мне как-то удалось перехватить инициативу в этой игре, хотя я не очень-то и старалась.

— Я… ох…

— Да? — Я даже не пытаюсь сейчас дразнить его. Его реакция вызывает мое сильнейшее любопытство, я и сама хотела бы знать, в чем дело.

— Я… уф… хочу-чтоб-ты-себя-ласкала-когда-я-внутри-тебя, — отвечает он так быстро, что я не сразу понимаю, о чем он, но когда понимаю, чувствую, что уже мое лицо зарделось.

— Уф… хорошо, — говорю я, немного смущенная тем, как сильно он хочет этого, так сильно, что может с трудом произнести это вслух. — Ты хочешь… то есть… как?

Он, кажется, так дико нервничает, что чуть ли не теряет сознание, и я даже беспокоюсь, не поспешили ли мы заняться этим сразу после его приступа. Но потом он слегка трясет головой и говорит уже уверенней:

— Ты не могла бы просто… расслабиться и начать, а потом я бы… ну, ты понимаешь.

— Хорошо, — говорю я, и опускаю руку. Сначала мне неудобно, но Пит, кажется, настолько заворожен процессом, шепчет мне такие сладкие, ободряющие слова и так нежно целует в шею, что, в конце концов, я даже поражаюсь, почему мы не делали этого раньше. Когда я бросаю взгляд вниз, я вижу, что он себя ласкает, пока смотрит на меня. И когда он ловит мой взгляд, он снова весь краснеет.

— Ты и не представляешь, как же ты восхитительна, — шепчет он хрипло и наклоняется ко мне. После небольшого маневра и резкого толчка, он вдруг оказывается там, и это дает мне совсем другие ощущения по сравнения с теми, когда он ласкает меня один. Я чувствую себя более раскрытой и расслабленной, и он внутри меня сейчас намного глубже, чем был когда-либо прежде. Наверняка меня бы смутили мысли о практической стороне происходящего, но сейчас мне слишком хорошо, чтоб размышлять. Пока мы движемся в унисон, мои бедра дрожат от его ровных толчков и нежных прикосновений моих собственных пальцев к тугому чувствительному узелку нервных окончаний на стыке моих бедер.

Его локти лежат по обеим сторонам моей головы, он поднимается на них, касаясь моего лица, целует меня снова и снова. И, задыхаясь, шепчет мое имя, когда ему удается глотнуть воздуха. У меня начинает кружиться голова, я приближаюсь к пропасти, полной наслаждения, в неё меня толкают ощущения сразу с двух разных сторон. Я думаю, что я вот-вот прыгну… сразу с обеих. Я чувствую, что и Пит близок, его тело начало слегка вибрировать, он не может больше сдерживаться. Но и это уже не так важно, потому что миг спустя я ощущаю, что вся нижняя часть моего тела взрывается, обретая иную реальность, за гранью обычных ощущений. Я сжимаю глаза так сильно, что вижу звездный фейерверк на обратной стороне своих век.

И я стону его имя прямо в прижатый ко мне рот и чувствую его дрожь и наслаждение, когда он извергается внутри меня. Его тело тяжелое, а пол жесткий, но для меня это не важно.

Я ощущаю тепло. И пробуждение.

Чувствую, что жива.

Сегодня все сговорились против меня. Они шушукаются и строят козни за моей спиной, будто мы снова на Квартальной Бойне. Только теперь этим заняты не Плутарх и Хеймитч. Теперь этим занят мой муж.

День сегодня был отменный, пока я этого не осознала. Один из самых лучших дней за очень долгое время. Сегодня мы ждали приезда моей мамы, которую я не видела уже два года, а вместе с ней должна была приехать Энни со своим маленьким сыном — его я пока не видела вообще. Когда я уходила утром из дому, я даже пела себе под нос в знак хорошего настроения.

Я подстрелила у озера весьма большую лань, буквально через четверть часа ожидания в засаде, а потом все утро неспешно удила рыбу, плавала, искала поздние ягоды и поджидала, что, как всегда, появится Рори. Обычно я просто тащу домой лань на себе, но эта была гораздо увесистее, чем обычно, а у меня в последнее время побаливало плечо. А кому нужна лучница с поврежденным плечом? Так что я старалась себя поберечь. Пит считает, мне нужно показаться врачу, но я их терпеть не могу после того, как навалялась на больничных койках.

И вообще, если уж он так заботится о моем благополучии, ему нужно было сперва подумать, прежде чем начать делать подлости у меня за спиной.

Но тогда еще все казалось очень даже славным. Когда Рори, наконец, показался, он легко поднял на плечи лань, будто это просто кролик, и пошел с ней к мяснику, а я несла следом свою ушастую добычу, а также глухаря и охапку полевых цветов, чтобы поставить их на стол. Пит очень любит, когда дом украшен свежими цветами, а так как у нас теперь бывают гости, я, так и быть, приношу их домой. Не то чтобы я их любила — я же вижу цветы на природе весь день — но его они радуют. В самом деле, его так легко порадовать, что мне даже бывает совестно — ведь самой мне порой так сложно угодить.

Но прямо сейчас совесть меня совсем не мучает. Совершенно.

После того, как мы оставили лань у мясника, я решила отправиться домой, занести туда кроликов, и потушить мясо — Сальная Сэй открыла мне свой особый рецепт рагу пару недель назад. Пит обожает рагу, но чтобы его приготовить, нужно неотлучно стоять у плиты несколько часов, а их у меня обычно не бывает, если я торчу в лесу. Сам же он в последнее время тоже все время занят, потому что объемы производства в пекарне возросли сразу в несколько раз. Теперь, когда лето кончилось, Вику пришлось вернуться к учебе, хотя уроки он и посещает дистанционно, слушая учителя из Капитолия по теле— или еще каким-то там каналам. Восстанавливать же школу в нашем Дистрикте пока только собираются, тем более что детей вернулось сюда пока немного. Я не то чтобы интересовалась, но Рори сам мне рассказывал, что его брат подался недавно на престижную стипендию Министерства науки, и, если он ее получит, то отправится в Третий и будет там учиться целых семь лет. Глупее не придумаешь, конечно.

Надо ли говорить, что я все время спорю с Питом, чтобы он нанял себе в помощь кого-нибудь еще. Но он, естественно, не хочет отрывать людей от восстановления Дистрикта или других занятий, которые позволят им обрести почву под ногами. Вот он и не предпринимает ничего, а только старается все сделать сам и может так уработаться до смерти. Я пыталась ему помогать, но, как показал мой пирог на его день рождения, когда речь идет о выпечке, я безнадежна. К тому же сейчас только я и Рори можем добыть для нашего Дистрикта мясо.

Так что, учитывая, насколько теперь Пит загружен, я была весьма удивлена, когда, войдя с черного хода, услышала, что он дома, и болтает в гостиной по телефону. Я вовсе не собиралась подслушивать, но я вообще-то и не шумела, так что вряд ли он понял, что я уже пришла. И вместо того, чтобы зайти и дать ему понять, что я тут, что было бы правильно, я тихонько положила на стол кролика, цветы и ягоды и подобралась поближе, чтобы понять, какого лешего он сейчас дома, а не на работе.

— Слушай, я понимаю, что ты напугана. Это страшновато, но я же тебе говорил еще на той неделе, с этим вполне можно справиться. И, чтобы ты не решила сделать, ты можешь на меня рассчитывать… — говорит он ровно, успокоительно, так, как обычно говорит со мной. Я внезапно ощущаю прилив ревности и подозрительности, которая, конечно, безосновательна, ведь это же Пит. А он настолько верен и надежен… О чем он вообще говорит? С кем это он недавно виделся, кроме как с Джоанной — она преподнесла нам сюрприз, заскочив на денек месяца полтора назад, когда направлялась во Второй.

Будто отвечая на мой вопрос, он произносит:

— Джоанна, все хорошо. Никто не узнает. Это только твое решение.

Чтобы не свалиться, мне приходится ухватиться за спинку стула. Такое чувство, что вся комната внезапно начала вращаться. Что-то пошло не так, но я совсем не представляю, что именно, и мне так страшно, что ужас сочится у меня сквозь кожу. Что же, черт возьми, могло случиться?

Он делает паузу, и я могу расслышать, как на том конце провода Джоанна практически кричит, хотя и не могу разобрать, что именно она сказала.

— Хорошо, я понял. Ты его оставляешь. Это очень здорово, правда. На самом деле просто чудесно, — и сейчас я могу по звуку его голоса определить, что он улыбается той особой улыбкой, которую у него может вызвать только что-то на самом деле очень хорошее, — и ты можешь на меня положиться, я готов тебя поддерживать пока это будет продолжаться… — он снова останавливается. Слышу, как она орет в трубку что-то еще, какой-то вопрос, и теперь Пит действительно в смятении. — Я правда не знаю пока, как ей сказать, но не волнуйся. Я об этом позабочусь. А тебе сейчас надо думать о своем здоровье, за вас обоих…

Больше я ничего не хочу слышать. Я вылетаю сквозь заднюю дверь так, будто меня пнули в живот. Как он мог? Как она могла? Думала, я их знаю. Доверяла им. Даже свою жизнь. Это невозможно. Вообще. Это настолько дико, так дико неожиданно, что я понятия не имею, что теперь делать. Я, наверное, могла бы ожидать болезней, взрывов, войны и смерти.

Но измены?

Ни на секунду.

Вдруг я представляю, как это случилось. Когда месяц назад она «неожиданно» приехала, то первым делом пошла в пекарню, пока я пропадала в лесу. Я охотилась, как делаю всегда, а они тем временем сношались в задней комнате или еще где-то. Даже от попытки это вообразить мне так плохо, что меня начинает тошнить прямо на цветник у моего дома. Хеймитч это слышит и выходит на свое крыльцо, глядя на меня как на умалишенную.

— Тяжелое утречко, солнышко? — спрашивает он, но я убегаю от него со всех ног.

В конце концов, я в полном ступоре брожу по окрестностям. Меня не хватает даже на то, чтобы направиться в лес. Люди на улице глядят на меня, будто я спятила, но мне все равно. Ничто, абсолютно ничто уже не имеет значения, так что какое мне дело, что они подумают? Где-то через час после побега из дому я обнаруживаю, что стою у пекарни. Сквозь её большую витрину я наблюдаю, как Пит заворачивает печенья и отдает их темноволосой малышке, улыбаясь ее маме. Чувство вины врывается в мое и без того израненное сердце. Конечно, он мог зачать ребенка с кем-то, кто этого хотел. Пит заслуживает стать отцом. Отцом детей, которых я отказываюсь дать ему, хотя он вслух об этом и не просит. Но он же знал, что я думаю о детях, когда женился на мне, так что, в любом случае, это все его вина. Минуту спустя мать с дочкой выходят из булочной, и тут я, потеряв голову, врываюсь внутрь, радуясь в душе, что покупателей там не осталось.

Когда я вламываюсь, Пит сначала просто поражен, но потом улыбается мне как ни в чем не бывало. И этой улыбки оказалось достаточно, чтоб меня окончательно сорвало с тормозов. Как он может мне так улыбаться после того, что он сотворил? Ни слова не произнося, я хватаю его за шкирку и тащу за собой в заднюю комнату, минуя остолбеневшего Вика, который протирает витрины.

Я швыряю Пита с размаху на кухонный стол и гневно на него таращусь. Он выглядит потрясенно, больше чем когда-либо, и в глубине души я опасаюсь, что моя вспышка может спровоцировать у него приступ. Просто на всякий случай я хватаю с подставки для ножей самый большой, для рубки мяса, и всаживаю его в деревянную столешницу, куда я легко смогу дотянуться.

Пит судорожно сглатывает, когда я пригвождаю его взглядом.

— Как ты мог? — восклицаю я. Голос будто вовсе не мой: низкий, монотонный, надломленный, истеричный.

Его выпученный взгляд выражает лишь полное недоумение, а не вину.

— Я… не знаю, о чем ты говоришь.

— Ты, чтоб тебя, прекрасно все знаешь, — рычу я в ответ.

Он делает глубокий, чуть дребезжащий вдох и крепко хватается за край столешницы.

— Китнисс… любимая… Мне сейчас и вправду очень тревожно. Прошу тебя, скажи, в чем дело, потому что это, — и он бросает озабоченный взгляд на нож, — не самый лучший для меня вариант, как ты могла бы представить.

Ни дикий гнев, ни разбитое сердце не помогают сохранять холодное достоинство, так что мой голос ломается, когда я ору:

— Я слышала, что ты нес по телефону. Что говорил Джоанне. Если я тебе больше не нужна, ты должен был мне просто сказать! Как ты мог устроить такое за моей спиной и сделать ей ребенка? — и я закрываюсь от него рукой, чтоб он не смел смотреть на мои слезы.

Страх в его глазах рассеивается, а руки больше не цепляются за стол, когда и он испускает вздох огромного облегчения.

— О нет, это… Китнисс, ты все не правильно поняла… — видимо, его даже не заботит, что я подслушивала.

— Я знаю, что я слышала, — говорю я дрожащим голосом, пытаясь казаться суровой и беспощадной, но не очень удачно. — Ты говорил, что не знаешь, как мне все рассказать. Что могло бы помешать тебе рассказать мне, если бы ребенок был не от тебя?

Пит смотрит на меня долгим, понимающим взглядом, как всегда, когда полагает, что я слишком наивна, но сейчас в этом взгляде еще и печаль, которой я не замечала в нем уже больше года.

— Потому что, Китнисс, ребенок… от Гейла.

Когда он это произносит, моя челюсть отваливается чуть не до земли. Мы не в состоянии выдавить ни слова, пока я перевариваю это признание, а он пытается оценить мою реакцию. Но нам просто не дают времени прийти в себя и обрести дар речи..

— ЧТО? — изумленный голос Вика слышится из-за вращающейся двери. Похоже, не я одна сегодня принялась подслушивать.

Пит оглядывается на этот звук, а когда поворачивается назад, меня уже и след простыл. Со всех ног я кидаюсь в лес.

* * *

И вот я сижу на дереве, кипя от ярости, столь неуместной в этой мирной обстановке, а вокруг тихонько опадают листья. И я гадаю, что же разозлило меня больше всего: то, что Пит не сказал мне, что Джоанна беременна от Гейла; то, что она беременна именно от Гейла; или то, что я смогла впасть в паранойю и потерять разум настолько, чтобы вообразить, будто Пит может предать меня таким вот образом. Даже не понимаю, почему эта беременность так меня расстроила. Сама я детей не хочу. И я осознала уже довольно давно, что и Гейл мне не нужен. И уж точно меня не привлекает Джоанна. Но, несмотря на все это, это глубоко, подсознательно цепляет меня, а я и сама не пойму отчего. Так что я отсиживаюсь на дереве, в таком месте, где никто кроме Рори не может меня найти. Но он не станет и пытаться. У нас с ним есть уговор на такой случай, и он не будет его нарушать. Уж Рори понимает, что иногда человеку нужно побыть одному. И подольше.

Теперь я не знаю что делать. Моя мать и Энни со своим сыном, с сыном Финника, должны прибыть на поезде сегодня вечером. Я уже слышала далекий звук паровозного гудка, долетевший со стороны станции. Так что сейчас они, скорее всего, стоят на платформе и неприятно поражены тем, что ни Пит, ни я не явились их встречать. Пит, скорее всего, слег от волнения, и велика вероятность, что сцена, которую я ему закатила, даст толчок очередному приступу. Хорошо, что там был Вик, уж он-то знает, как с ним справиться.

Конечно, раз Вик был там, он теперь в курсе беременности Джоанны. А насколько я поняла из подслушанного телефонного разговора, до сих пор Джоанна о ней мало кому рассказала. Может быть, даже сам Гейл еще не знает. Совсем не хочу о нем сейчас думать. И меньше всего хочу думать о том, что он был с моей самой близкой подругой… в интимных отношениях. Прошлое и настоящее не должны так перемешиваться. Это все только запутывает.

Я так занята попытками не думать об этом, хотя я все равно думаю, что пропускаю момент, когда поблизости возникает последний человек, которого я ожидала увидеть в лесу.

— Спускайся, солнышко, черт тебя подери.

Я гляжу вниз и встречаюсь с его прищуренным взглядом. Бутылка белого ликера зажата в его руке. Он одет в стеганную фланелевую куртку поверх своей заляпанной рубахи, и я жалею, что тоже не захватила куртку с собой, потому что, как только начало темнеть, резко похолодало.

— Нет, — отвечаю я. — И вообще, как ты меня нашел? Убирайся, а то еще напорешься на что-нибудь тут.

— Тебя нашел Рори. Ровно за пять минут. Толковый парнишка.

Тут как из ниоткуда появляется и сам Рори. Я кидаю на него хмурый взгляд.

— Думала, мы с тобой понимаем друг друга, Хоторн.

Он пожимает плечами:

— Прости, Китнисс. Ничего не мог поделать.

— Пит обещал бесплатно кормить его персиковыми кексами до конца его жизни, если он тебя найдет. Думаю, тебе сложно этому что-то противопоставить, — поясняет Хеймитч.

Я сердито вздыхаю. Конечно, где уж мне тягаться с персиковыми кексами. У нас здесь даже персики не растут. Питу придется, видимо, заморозить их в промышленных масштабах и все время держать под рукой, чтоб исполнить свою часть сделки. И он, конечно, исполнит.

— А что же он предложил тебе, старый пьяница? — начинаю я глумиться.

Хеймитч закашлялся:

— Я здесь по доброте своего сердца.

Может быть, я бы поверила, не будь я с ним так хорошо знакома.

— Так чем он тебе угрожал? — поправляюсь я.

— Сказал, доложит Эффи, что я слегка пожелтел, если я тебя не приведу.

Ну, конечно. Это бы положило конец любой поставке спиртных напитков в наш Дистрикт. Мой муж определённо знает, как манипулировать людьми, когда ему это нужно.

— Почему тогда он не явился сам?

Хеймитч явно раздражен. Думаю, он и сам был не рад был сюда тащиться, судя по его одышке от долгого похода.

— Потому что, солнышко, твоя мама уже стоит на вокзале вместе с Энни и последним по времени Одэйром и ждет, чтобы ее оттуда забрали. Кому-то нужно быть там, чтобы их встретить. Так что парень наслаждается приятной обязанностью развлекать в одиночку свою тещу впервые после того, как вы тайно поженились. Наверно, объясняет ей, с чего это вы учинили свадьбу в такой спешке, и отчего не включили ее в список приглашенных.

— Мы никого не включили, — бормочу я.

Он делает из своей бутылки большущий глоток.

— О, я в курсе. И был вам премного благодарен за это. По мне так свадьбы — скука смертная. Но мамы, кажется, любят в них участвовать.

— Не моя уж точно. Или ты не заметил, что она отсутствовала целых два года?

— Вообще-то заметил. Но у твоего мужа всегда хватало проблем с его собственной мамашей, чтобы он еще разгребал теперь твои… Во всяком случае, не в одиночку, как сейчас.

— Он не сказал мне, что Джоанна беременна от Гейла, — рычу я в ответ в свое оправдание.

— ЧТО? — бормочет обалдевший Рори. Он в полной прострации и, вроде, порывается смыться.

Хеймитч разочарованно вздыхает.

— Вот почему, солнышко, никто не делится с тобой секретами. Живо слезай с этого проклятого дерева, и посмотрим, сможешь ли ты убедить мальчугана не говорить пока об этом своей матери.

С этим уже не поспоришь. Я начинаю скользить вниз, когда чувствую, что в плече у меня что-то растянулось, а потом появилась острая боль. Я падаю на землю, разражаясь криками и баюкая больную конечность. Этот шум возвращает Рори к действительности, и он спешит мне на помощь. Даже поддатый Хеймитч выглядит встревоженным.

— Ты в порядке? — спрашивает он грубовато, поднимая меня с земли за здоровую руку.

— Кажется, я потянула плечо, — отвечаю я, морщась от боли. — Но, полагаю, я все-таки в состоянии пойти и встретить маму.

Он ухмыляется:

— Хочешь выпить, чтоб взбодриться?

— Я повредила только руку, а не голову.

Мы медленно тащимся через лес. Обратный путь отнимает больше времени, так как уже изрядно стемнело. К счастью, Хеймитч захватил фонарик. Удивлена, что он вообще у него есть. Большинство жителей Двенадцатого по-прежнему жжет факелы. Иногда я забываю, что, несмотря на его внешний вид и манеры, он по-прежнему очень богат. Но теперь за деньги вряд ли можно купить что-то стоящее, не считая предметов роскоши. После того, как связь между Дистриктами была восстановлена, поставки жизненно необходимого, в том числе пищи, были жестко ограничены. Не так, конечно, жестко, как это делали в Тринадцатом, но так, чтобы люди просто не голодали. Ничего лишнего. При этом товары из Капитолия достать довольно легко. Зато все остальное трудно.

По дороге домой мы с Хеймитчем успеваем уломать Рори пока что хранить молчание обо всем, что касается ребенка. Надеюсь, что и Питу удалось убедить в этом Вика. Замечая, что у меня в доме все ярко освещено, я делаю большой глоток воздуха, нервничая перед встречей с мамой, да и перед встречей с Питом тоже. Я все еще злюсь на них обоих, да и на себя. Осторожно открываю парадную дверь, и он уже встречает меня там. Слышу, как на кухне моя мама и Энни негромко воркуют над малышом. Пит выглядит напряженным, но здоровым: ни сумасшедшего блеска в глазах, ни обветренных после приступа губ. В глазах у него застыл вопрос, и я знаю, как сильно он хочет убедиться, что все в порядке.

— Поговорим с тобой позже, — бормочу я сердито.

Он сжимает мою руку, и я позволяю отвести себя на кухню. Я едва успеваю ступить за порог, а руки Энни будто ветки ивы уже обвились вокруг меня, и объятья ее удивительно крепки для девушки, которая витает где-то в иной реальности большую часть времени.

— О, Китнисс. Я так рада тебя видеть, — кричит она. И голос у нее тоже вполне себе земной, совсем не такой, каким я его помню. Ведь в последний раз я видела ее в Капитолии на голосовании по поводу Игр. Тогда мне показалось, что кто-то смыл все краски с ее лица и высосал всю жизнь, и это смотрелось особенно пугающе вместе с ее округлившимся животом. Но теперь она снова выглядит здоровой и веселой, зеленые глаза сияют, кожа загорела, а щеки округлились и порозовели. Ничто, кроме ее более женственных теперь форм не выдает, что она успела стать матерью.

— Привет, моя сладкая, — я поворачиваюсь на голос и встречаюсь глазами с моей матерью. Она стоит у стола, держа на руках пухлого малыша. И передает его Питу, который подхватывает ребенка так ловко, будто всю жизнь только тем и был занят, что таскал на руках младенцев. Мама же идет ко мне, раскрыв навстречу объятья. Ее кожа усыпана веснушками, а волосы выгорели до невиданного прежде платинового цвета, но в глазах до сих пор мелькают отголоски прошлого. И мне так мучительно в них смотреть, ведь я вижу сестру и в физическом сходстве, и в её боли, но я не могу не признать, что ее взгляд все равно заставляет мое сердце набухать от любви. Любви, о которой я почти забыла, которую пыталась задушить в себе, когда была покинута мамой столько лет назад.

Энни меня отпускает, и я спешу упасть в материнские объятья. Я так тесно ее прижимаю, что боль в плече снова дает о себе знать, и я вскрикиваю.

— Китнисс, что с тобой такое? — спрашивает моя мать, отпрянув назад. Я вижу, как прямо на глазах она превращается из мамы в строгого целителя, а сейчас мне совсем этого не хочется. Она может провести медосмотр в другой раз, а сейчас мне просто нужна она сама, а не какой-то там врач.

Я качаю головой и обнимаю ее снова.

— Давай ты осмотришь мое плечо попозже. Восемь лет почти ежедневной стрельбы из лука все-таки дают себя знать. Видно, потянула, когда слезала сегодня с дерева.

Она кивает, как будто знает точно, что за травму я описываю.

— У меня есть мазь, которая должна справиться с твоей мышечной болью, — мягко говорит она. — Кроме того, у меня в больнице работает физиотерапевт, и я могу набрать его завтра. Полагаю, он подскажет упражнения, которые помогут предотвратить это впредь, — она улыбается и целует меня в лоб.

Впервые за много лет, я чувствую, что обо мне заботится все же моя мама, а не искусная лекарка, которая по стечению обстоятельств меня родила. И чувство это странное, но приятное. Я бросаю взгляд на Пита, который играет с рыжеволосым сыном Финника. А он оборачивается взглянуть на меня, пока малыш тянет его за блондинистые кудри. По его светлому взгляду я понимаю, что он, как никто другой, мог бы разделить мои чувства на этот счет. Вся его семья погибла, а даже если бы и нет, его мать была навсегда потеряна для него, может быть, даже еще до его рождения.

Чувствую, как большая часть моей прежней злости на Пита без следа растаяла.

Он настаивает, что будет готовить ужин с маленьким Финником Одейром (которого почти все называют «Ник»), примотанным к его груди, а моя мама, Энни и я сама усаживаемся за стол поговорить. Зеленоглазый малыш, которому, я полагаю, сейчас чуть больше года, хочет вывернуться и запустить ручонки буквально во все, но Пит неплохо с ним справляется, разговаривая с Ником при этом так, будто он уже полноценная личность, чем ребенок явно очень доволен. Энни, похоже, не возражает, что ее сын находится в опасной близости к ножам, духовке, и прочим не менее подозрительным кухонным принадлежностям. Полагаю, что это не из-за нехватки материнских чувств, а по причине её полного и абсолютного доверия Питу.

Они рассказывают мне о жизни в Четвертом, о новом госпитале, о рождении Ника и связанным с ним приездом Джоанны. Она, кстати, упала в обморок в момент, когда ребенок показался из материнской утробы, и это, с учетом будущих событий, представляется мне интересным. А ведь будущий папаша Гейл когда-то сам помог родиться своей младшей сестренке. Я, конечно, не показываю вида, что мне известно нечто, и они ничего не могут заподозрить, но мне хотелось бы, чтобы сейчас здесь был Хеймитч, а я могла ему доказать, как хорошо умею хранить тайны. Ник стал капризничать, и Энни принялась переодевать его и кормить грудью прямо за столом, а его пухлые пальчики запутались в её волосах. Пит и глазом не моргает, но мне становится не по себе, не обязательно из-за обнаженного тела, а скорее потому, что все здесь обращаются с ребенком так запросто. Мне же кажется, что если я даже коснусь его, могу ему как-то навредить.

Энни будто чувствует мое настроение, и когда малыш бросает сосать, сует его мне в руки. Он такой сонный и счастливый, сытый от молока, и он тут же довольно ощутимо прихватывает мою косу. Мы меряем друг друга взглядами, и я припоминаю, как точно так же смотрела на Финника, прикидывая, могу ли ему доверять. Ник, похоже, в итоге счел меня достойной доверия, потому что свернулся у меня в руках, уткнувшись мне в грудь, и заснул, все еще потягивая меня пальчиками за косу. Он сопит прямо как когда-то его папаша. Так что я невольно улыбаюсь.

И смотрю на Пита, который наблюдает за нами через всю кухню. Его глаза светятся беспримесной, неподдельной тоской, а на губах играет нежная улыбка. Но, когда он ловит на себе мой взгляд, он, кашлянув, немедля объявляет, что ужин готов.

Он приготовил ризотто — блюдо, о котором я понятия не имела, пока мы не отправились в Капитолий — с лесными грибами и мясом кролика, которого добыл сегодня Рори. И когда мы садимся за стол, раздается стук в дверь: это Хеймитч и Хейзелл.

— Пит нас пригласил, — говорит Хэйзелл тихо. — Прошу прощения, мы припозднились. Мальчишки в последний момент решили остаться дома с Пози. Как приятно видеть тебя, Рут.

Моя мать встает, и женщины обнимаются. Хеймитч же хранит молчание, но одет он в чистую рубашку и не принес с собой никакого алкоголя, насколько я могу заметить. Мама оборачивается и обнимается и с ним тоже, прошептав ему на ухо нечто, от чего Хеймитч неуклюже дергается.

— Да ни капли беспокойства, — мямлит он в ответ на то, что она ему сказала.

Мы снова собираемся садиться вокруг стола, и выглядит это так, как будто за трапезой собралась настоящая семья. Ник все еще спит у меня на руках. Я не уверена, что мне теперь делать, но пока не готова с ним расстаться, хотя тупая боль в плече не отпускает. Я умудряюсь как-то высвободить больную руку и принимаюсь медленно есть, не обращая внимания на возмущение моих мышц. Пит сидит рядом и осторожно поглаживает мне спину левой рукой, стараясь не глядеть на меня. Подозреваю, что он до сих пор опасается моего гнева и не желает выдать страстное стремление, которое написано у него на лице. Я стараюсь не смотреть на Хэйзелл. Хеймитч пинает меня под столом каждый раз, когда ловит мой взгляд в ее сторону, и ухмыляется в ответ на мои сердитые гримасы. В конце концов, я кладу Ника на руки Питу, и больше он уже не замечает ничего вокруг.

После ужина Хеймитч объявляет, что ему пора кормить гусей, но я почти уверена, он просто хочет сбежать и промочить дома горло. Энни направляется в мой прежний дом, собираясь уложить там Ника в постель. Пит предлагает ее проводить, но это, я подозреваю, только для того, чтобы подержать малыша подольше. И возвращаться он не спешит. Моя мать и Хэйзелл моют посуду, негромко переговариваясь, а я усаживаюсь на заднем крыльце и слушаю стрекот сверчков. Когда они закончили, Хейзелл прошла мимо меня, чтобы вернуться к себе, мягко поблагодарив меня за ужин. Моя мать тоже собиралась уйти, чтобы остаться с Энни в гостевом доме, но я хочу, чтобы она побыла со мной еще немного.

— Давай чуть-чуть поговорим, — прошу я ее.

Она выглядит слегка шокированной, но польщенной.

— Мне бы тоже этого хотелось, — бормочет она.

Не знаю даже, чего она ожидает, и стараюсь сразу все прояснить:

— Не о ней. Я на это сейчас не способна.

Моя мать кивает:

— Думаю, и я тоже.

Мы сидим в гостиной и уже несколько минут молчим. Может быть, она действительно меня бросила, но постепенно я понимаю, что мы с ней скорее похожи, чем нет. Прим всегда характером напоминала отца. Она была дружелюбной, жизнерадостной болтушкой, чье присутствие всегда наполняло светом комнату. Мы же с мамой из тех, кто тихо сидит в углу в ожидании, что к нам кто-нибудь сам подойдет поболтать. И сейчас нам хорошо в тишине: ни ей не нужно, чтобы я болтала с ней, ни мне, чтобы она просто сотрясала воздух. И пока мы так вот сидим, к нам приходит Лютик, сворачивается у нее на коленях, и она, судорожно вздохнув, принимается нежно его гладить.

Когда я же решаюсь заговорить, я сразу перехожу к делу.

— У Гейла будет ребенок.

Она вскидывает на меня глаза, но прочитать по нам что-то невозможно:

— Он сам тебе это сказал?

— Нет, Пит. Ну… на самом деле я услышала, как он обсуждает это с будущей матерью. С Джоанной, ты ее помнишь, да?

Конечно, она помнит. Ведь мы жили с Джоанной вместе в Тринадцатом.

Поначалу она молчит, и я откидываюсь на диванные подушки, чувствуя лишь страшную усталость.

— Никогда не говорила с тобой об отце Пита, — наконец заговаривает она.

Поворачиваюсь и гляжу на нее. Вот уж чего не ожидала. Конечно, она ничего о нем мне не говорила. Она вообще старалась не говорить со мной о многих взрослых вещах. Она просто исчезла из моей жизни как раз когда пришла пора это делать.

— Мы с ним вместе выросли. Все дети торговцев росли вместе, честно. Но мы с ним действительно сблизились, особенно после того, как Мейсили… — она замолкает. — Он постоянно смешил меня, и делал для меня маленькие сюрпризы, чтобы хоть как-то украсить каждый мой день, когда жизнь казалось такой невыносимо беспросветной. Но я всегда стеснялась, и не понимала, что он ко мне испытывает, пока однажды он сам не признался по дороге из школы. Нам тогда еще и восемнадцати не исполнилось. Но он все-таки опоздал — я уже встретила тогда твоего отца и очень сильно влюбилась. И когда я вышла замуж, ну, я уже не появлялась в городе, пока не возникла в том нужда. Вот поэтому ты и не знала своих бабушку с дедушкой, а я вообще не встречала отца Пита в тот первый год, хотя и слышала, что он женился на ком-то постарше нас. Торговать дичью в город твой отец ходил сам, так что мне и не приходилось там появляться.

Киваю и продолжаю слушать. Интересно узнать ее точку зрения на все это, но я пока не уверена, к чему она клонит.

— А когда твой отец сказал мне, что у них будет ребенок, я ушла на Луговину и очень долго там плакала.

— Но ты ведь его не любила, — выпаливаю я. И чувствую, что очень разозлилась, будто она опорочила светлую память моего отца.

Она глядит на меня спокойным и мудрым взглядом, как смотрела когда-то Прим.

— Я не была в него влюблена. Он был не тем, кого я желала, не тем, кто мне был нужен, но это не значит, что я его не любила, и что он не был важной частью моей жизни. Это не значит, что с ним не было связано возможное, но несбывшееся будущее. И не значит, что я не оплакивала моего самого дорогого друга. Я сделала выбор, и сделала бы такой же снова и снова, если бы жила вечно. Но это не значит, что выбор мой был простым и легким. И не значит, что я не чувствовала боли, когда видела его с другой. Даже не могу себе представить, что бы было, если бы его жена была моей близкой подругой.

— От этого вовсе не легче.

Она мягко кивает.

— Первый шок прошел довольно быстро, скорее, чем я думала. И потом я была даже в состоянии ходить в пекарню и видеться с ним. А когда я наблюдала, как она обращается со своими мальчиками, мне было их безумно жаль, и хотелось им помочь, хотя мы с ними не были знакомы. Я делала для них лекарства от синяков и порезов и оставляла их под дверью пекарни… Ну, пока не погиб твой отец… после этого все на свете стало казаться таким бессмысленным.

— А отец знал? — шепчу я почти неслышно.

— В том-то и дело, что он знал, и, к его чести, никогда не относился к Мистеру Мелларку как-то по-особенному. Кажется, он понимал, что я не выбрала бы его, если бы твой отец не значил для меня так много сам по себе.

Мы снова сидим в тишине, пока звук открывшейся двери не возвещает о возвращении Пита.

— Полагаю, теперь мне точно пора отправляться в постель, — говорит моя мать, вставая. -Дорога была очень утомительной.

— Ты уверена, что тебе будет уютно в старом доме? — спрашиваю я неожиданно.

Она грустно вздыхает.

— Китнисс, дома здесь все одинаковые, и то, что меня угнетает, гораздо глубже. Здесь я от этого не избавлюсь, где бы ни ночевала. А там я, по крайней мере, помогу Энни с ребенком. Может, она и выглядит сейчас поуверенней, но ночью ей приходится нелегко.

Она крепко меня обнимает, и потом, остановившись обнять и Пита, открывает переднюю дверь и исчезает.

— Я не собираюсь извиняться за то, что ничего тебе не рассказал, — говорит он твердо, усаживаясь рядом и взяв мои руки в свои. — Она рассказала мне об этом по секрету. Она была напугана и не знала, с кем еще может поделиться.

— У нее есть я, — говорю я с горечью.

Он наклоняет голову и слегка улыбается.

— Китнисс, ты ведь знаешь, почему она не могла сказать тебе. Да добрая половина ее страхов была о том, как ты отреагируешь

Спорить нечего. Хотя сейчас я уже не очень злюсь на Джоанну. Может, потому, что я сперва подумала, что она крутила шашни с моим мужем, так что реальность по сравнению с этим не кажется чем-то особенным.

— Как это произошло?

— Полагаю, обычным образом, — он никак не может удержаться от шутки. Я с размаха бью его по плечу, а затем морщусь от боли, которая пронзает мою поврежденную руку. Тогда он осторожно поворачивает меня спиной, и начинает ее растирать, пока говорит:

— Я не очень уверен, как все было. Знаю только, что она хотела сама тебе рассказать. Пусть так и случится, ладно? Это ее история. Не моя.

Он молча продолжает массировать мое плечо, пока я сама не нарушаю тишину:

— Это меня очень беспокоит.

— Я знаю, — отвечает он печально. Мне хотелось бы объяснить ему, почему, чтобы эта его печаль растаяла, но я пока не уверена, что смогу. Как же мне донести, что этот вовсе не то, чего он боится? Но тогда мне придется заговорить о Гейле, начать думать о нем, а это значит думать, о том, как мой лучший друг стал причиной смерти моей маленькой сестры. Это последнее, о чем бы я хотела думать, но я подбираюсь к этим мыслям все ближе и ближе с каждым днем.

Я поворачиваюсь и хватаю Пита за подбородок, чтобы быть уверенной, что он смотрит мне в глаза.

— Я выбрала тебя. Я люблю тебя. Понимаешь? — это не так уж много, но это самое большее, что я могу сейчас сделать.

Он нежно меня целует и прижимает поближе. «Ладно». И мы сидим с ним так долго-долго.

— Прости, что не могу родить тебе ребенка, — говорю я, отстраняясь и не отрывая глаз от пола.

— Почему ты так говоришь? — его рука заставляет меня поднять к нему лицо.

Не хочу смотреть на него, когда приходится говорить о таком, и я стараюсь вывернуться всем телом.

— Когда я сегодня… все неправильно поняла, я почувствовала… что не очень удивлюсь, если ты захочешь быть с кем-то, кто хочет иметь ребенка. С кем-то нормальным. Ты этого заслуживаешь.

В ответ он невесело смеется, а в его голосе слышны почти гневные нотки.

— Китнисс, мне все еще раз за разом приходится гадать, а в курсе ли ты вообще с кем имеешь дело…

Стоит мне к нему обернуться, он ловит мои губы и яростно целует. Я вынуждена упасть на диван, и он подминает меня под себя и страстно пожирает в поцелуе мой рот.

— Что еще я должен сделать, чтобы доказать, что хочу только тебя, и всегда буду тебя хотеть? — спрашивает он, не прекращая меня целовать. Сейчас он настойчив, он верховодит. Он оставляет мокрые следы вдоль моей ключицы, подчеркивая каждое свое слово легкими укусами, которые ощутимы ровно настолько, чтобы разжигать яркие всполохи желания, растекающегося по моему телу.

— Я тебя хочу. Не какую-то женщину, которая родит мне ребенка. Тебя. Если ты захочешь однажды, чтобы у нас с тобой появился общий ребенок, это будет восхитительно. Но мы на это решимся вместе. Это нельзя сделать нехотя. Дети должны быть желанными, — и его голос ломается, когда он это произносит.

Я прерываю его, и пытаюсь оттолкнуть, пока он сам не останавливается, глядя на меня и удерживая себя локтями. В его глазах плещется боль. Нежно прижимаю палец к его губам:

— Тс-с-с-с… нет. Я не это имела ввиду. Ох, Пит, я так виновата.

Он приземляется на меня, зарывается лицом мне в шею, и я ощущаю, как его горячие слезы замочили на мне рубашку.

— Она меня не хочет, — мурлычет он, пока я глажу его по спине. Это положение усиливает боль в моем плече, но я терплю, и готова продолжать свое дело пока оно вообще не отвалится, лишь бы ему было хорошо и спокойно.

— Я хочу тебя, — шепчу я ласково. Его руки прижимают меня еще сильнее, но он не отвечает. Я совершенно беспомощна. И не знаю, как лучше справиться. Не понимаю, как разобраться со всем тем, что я чувствую, и донести до него, чтобы он понял. Я боюсь, что если я, наконец, позволю себе думать о Гейле и Прим, и пойму причину, почему была так расстроена новостью о будущем материнстве Джоанны, причину по которой я не могу… не хочу иметь детей, тогда всепоглощающая яма внутри меня снова разверзнется, и меня в нее снова засосет. Но он сейчас так страдает, что я едва ли могу это вынести, так что я заглядываю вглубь своей души и достаю оттуда единственную правду, которую могу предложить.

— Если когда-нибудь мне хватит смелости, чтобы родить ребенка, он будет твоим. И я буду любить его, Пит. Буду любить его так сильно, как никого на всем белом свете.

Я ворочалась в постели много часов кряду, разбуженная посреди ночи на этот раз не кошмарами, а своими переживаниями, смущением и раскаянием. Прошлым вечером мы с Питом пошли спать, так толком и не поговорив о моей первой реакции на всю эту… ситуацию. Он просто уснул, лежа на мне, пока я пыталась его успокоить, полностью обессилев от волнений этого дня. Когда я разбудила его, чтобы уложить в постель, я не была уверена, что он вообще толком проснулся. И мне не хватило духа до конца будить его, чтобы вести серьезные и скорее всего тяжелые разговоры. Ясно, что мне нужно было выговориться, а то теперь вот я ворочаюсь без сна, и явно уже не засну до утра, а ведь сегодня воскресенье, единственный день, когда мы оба можем отоспаться за всю неделю. Обычно мои беспокойные ночные бденья будят Пита, но сейчас он, видно, так устал, что не в состоянии и рукой шевельнуть.

Больше я не могу терпеть. Перекатываюсь на спину с громким стоном и буквально кричу:

— Прости меня, ладно? — я вскидываюсь, ощущая головокружение, и снова падаю на кровать, закрыв глаза руками. — Не могу поверить, что заподозрила тебя в чем-то таком. Да не с кем-нибудь, а с Джоанной. Я полная дура.

Пит, которого мои крики выдернули из глубокого сна, поднимает голову и косится на меня непонимающим, мутным взором. Проходит минута, прежде чем он улавливает, о чем это я. Когда же он понимает, то выдыхает и слегка смеется:

— Да… Я тоже был удивлен. Конечно, ты никогда толком не могла разобраться в чьих-то намерениях, может, кроме намерений Хеймитча, — голос его вялый со сна, и он широко зевает, прежде чем снова рухнуть на подушки.

— Мне правда очень жаль, — ощущая, что он лишь наполовину проснулся, я не спешу защищаться, и даже извинения даются мне легче. — Ты, должно быть, чувствовал себя не очень…

— Ну да, не очень, — он вздыхает протяжным, усталым вздохом, и снова зевает, — но когда отпала угроза, что ты меня кастрируешь, стало забавно, насколько ты можешь быть наивна…

Не думаю, что он сейчас сознает, как опасно так меня дразнить, ведь обычно он старается этого не делать. Но сейчас я слишком устала, чтобы взрываться от раздражения, а то, что он пытается шутить, даже успокаивает. И ведь он не так уж не прав. Сама идея о том, что он может изменить мне после всего, что мы пережили, настолько абсурдна, что вызывает смех. Но порой у меня нет времени подумать. Я успеваю только действовать. И в результате оказываюсь полной дурой, да еще и делаю больно тем, кто рядом.

Только я… Я не наивна.

Схватив одной рукой подушку, я шлепаю ею Пита по лицу, и, в конце концов, почувствовав себя намного лучше, закрываю глаза, чтобы заснуть.

Несколько часов спустя, когда я просыпаюсь, солнце уже вовсю светит в окно, а я чувствую, что сон вернул мне силы. Мне тепло и очень уютно, вот только плечо затекло, и его приходится размять. После того, как мы вырубились на диване, оно явно будет меня беспокоить.

— Почему у тебя это так хорошо выходит? — спрашиваю я сонно, повернувшись спиной к Питу, и задев при этом его подбородок плечом. Мы лежим с ним бок о бок, дрейфуя между явью и сном уже довольно давно. Сквозь дрему я не раз ощущаю, как его пальцы чертят узоры вдоль моих запястий, и, видимо, он на самом деле меня гладит.

— Что хорошо выходит? — уточняет он лениво, поворачиваясь и заключая меня в объятья снова.

Не додумывать, что попало, и не реагировать на это, как маньяк — думаю я про себя, но вслух произношу лишь:

— Просто быть женатым, полагаю, — я вздыхаю, когда его нос касается моей шеи.

Чувствую, как он пожимает плечами, когда отвечает мне с усмешкой:

— Может быть, потому что я все тщательно планировал целых тринадцать лет?

Он весь оплетается вокруг меня и целует в щеку. Воскресенье снова стало самым лучшим днем, таким же долгожданным, каким бывало до Квартальной Бойни, до войны, до всего остального, но теперь по совершенно иным причинам.

Попытки представить, как он, милый малыш, собирается сладить с закидонами сдуревшей от войны иконы революции, вызывают у меня лишь усмешку.

— Не уверена, что планы на жизнь пятилетнего мальчика вполне подходят к нашей текущей ситуации.

Он усмехается и качает головой, его губы нежно щекочут мне спину:

— Не знаю, Китнисс. У меня был и впрямь отличный план. Ты жила бы в пекарне со мной и моей семьей. И когда бы мы поженились, старшие братья уступили бы нам двухэтажную кровать, а сами бы спали внизу, на двуспальной. Тебе, конечно, досталось бы верхнее место, ведь оно самое лучшее. И потом мы бы играли весь день на улице, строили замки из одеял, когда капал дождик, а на ужин ели сладости. Потому что моя мать всегда говорила, что, когда я вырасту и женюсь, смогу делать, что захочу.

Я оборачиваюсь и таращусь на него. Вряд ли он это всерьез.

— О, ты мне не веришь? Но так оно и было. Когда мне было ближе к шести, я постепенно начал сознавать какую-то невидимую помеху для браков между торговцами и теми, кто из Шлака. Я решил, что единственный выход для меня — бежать и стать шахтером. А пока я выходил во двор практиковаться: стучал палкой по камням, раз уж пока не мог достать себе кирку. Я хотел подготовиться, на случай если в шахтеры берут только после экзамена. Папа думал — я сошел с ума, пока я все ему не рассказал.

И ведь он не лжет. Могу поклясться. Он вспоминает все в таких мелких подробностях — а это для него бывает сложно — что я не могу сдержаться и не поощрить его. Нам трудно бывает заговорить о наших семьях, разве что мы работаем над книгой. Но сейчас он, кажется, счастлив от своих воспоминаний, а в сравнении с тем, что было прошлой ночью, это огромный прорыв.

Должна признать, мне и самой слегка любопытно.

— В семь лет мне было нелегко строить планы, — продолжает он, — потому что я не смог кое с кем не поделиться своей тайной. Я рассказал все Делли, но это, очевидно, было ошибкой, потому что она в обмен на молчание заставила меня играть в семью. Она уверяла, что это поможет мне потом стать хорошим мужем, но в основном она заставляла меня менять подгузники своим куклам и все время повторять ей, как хорошо она выглядит. В конце концов, ей и самой надоело, и она сказала, что из меня скорее выйдет хороший брат, чем муж. Когда мне стукнуло девять, я всерьез стал заниматься спортом, в основном потому, что любил проводить так время с друзьями. Но еще я надеялся в этом преуспеть, чтобы ты обратила на меня внимание, впечатлилась, как-то так.

Я пытаюсь не рассмеяться, потому что эта тактика, очевидно, не сработала вовсе. Ну, ладно, может быть чуть-чуть. Ведь заметила же я, что он практически выиграл турнир по борьбе, но это было только через много лет…

— Да уж, мы оба знаем, как здорово это сработало, — он тянет руку, чтобы слегка ткнуть меня в бок, прервав мои мысли. Но я перехватываю ее и тяну вниз, глядя теперь на него.

Его взгляд становится отстраненным, когда он осознает, что сейчас последует, и он говорит очень тихо:

— Когда мне было одиннадцать, я не думал о том, как на тебе женюсь почти совсем. Я только думал, что если как-то… — он остановился, понимая, что, наверное, не следует дальше говорить об этом. Но теперь, когда я думаю о смерти отца, это уже не так мучительно, как было вначале, не так мучительно, как другие вещи, что случились потом. Борясь за свою жизнь в Двенадцатом, я ни разу не пыталась узнать, как видит эту нелегкую жизнь другой ребенок. Я просто не замечала. Но теперь я хочу знать.

— Так о чем ты думал? — спрашиваю я тихо.

Он берет долгую паузу, прежде чем ответить.

— Я надеялся, что это, может быть, просто ошибка. Что в шахте просто случился обвал, а не взрыв. Что однажды в школу прибежит бригадир, и вызовет тебя из класса, чтобы сообщить хорошие новости, и ты снова сможешь улыбаться.

Этот сценарий мне душераздирающе знаком. Я тоже это себе представляла сотни раз. Я кусаю губы, а он пытается двигаться вперед, чтобы вспомнить что-то еще, кроме этого болезненного момента. Он протягивает ладонь, чтобы погладить меня по щеке, и я приникаю к ней.

— Когда ты начала стремительно худеть, я пытался стянуть в пекарне хлеб и принести тебе, но, оказалось, что я не самый талантливый воришка в мире, и мама немедленно меня застукала. Она решила, что я просто жадничаю. Так что она стала проверять мой ранец и даже карманы каждый день перед уходом из дому. Твердила мне, что ни один из ее мальчиков не уподобится Картрайтам, что было особенно противно, так как они были нашими друзьями. Она даже однажды сказала так, прямо когда Делли стояла у нас на пороге. Очевидно, та очень расстроилась, но я тогда был не в состоянии ее утешать. Я был слишком занят изобретением сложных схем, чтобы накормить тебя.

— Ты справился с этим, в конце концов, — я подаюсь вперед и осторожно убираю его волосы с глаз, и моя рука замирает на том месте, куда его стукнула тогда мать. Не знаю почему, но когда мы говорим о прошлом друг с другом как сейчас, оно уже не так ранит.

— Это был единственный синяк, который мне не стыдно было показать в школе, — говорит он не без гордости, обнимая меня за талию и прижимая к себе поближе. — В тринадцать я несколько раз пытался завести себе девушку. Я счел, что раз не в состоянии заговорить с тобой, могу, по крайней мере, практиковаться на них. Но из этого почти ничего не вышло, мы только держались за руки, и некоторых я довел до слез.

Мы лежим очень тихо. Когда он снова начинает говорить, его голос хрипит:

— Когда мне исполнилось пятнадцать… да, я думал о том, как мы поженимся все время, — его лицо розовеет от этих воспоминаний.

Я отстраняюсь и поднимаю брови, делая вид, что не поняла, о чем же идет речь.

— Да? О деталях церемонии? Или что будет на свадебном столе?

Он заливается хохотом, и лицо его розовеет еще больше.

— Ты бы удивилась. Я очень глубоко обдумывал вопрос, какой бы звук ты издала, если бы я сделал так, — безо всякого предупреждения он проводит кончиками пальцев по моим соскам, прикрытым рубашкой, и я невольно всхлипываю, и хмурюсь, возмущенная этим сюрпризом. Хоть я и не гляжу на Пита, но краем глаза замечаю блеск в его глазах.

— Да, — кивает он. — Именно такой. А я посвящал размышлениям о подобных звуках просто удивительно, возмутительно много времени. И еще тому, какова на ощупь твоя кожа вот здесь, — и он целует меня в укромное местечко за ухом, — или насколько все мягко здесь, — тут его пальцы пробегают по моим губам, — или как пахнут твои волосы, — он снова прижимает меня к себе и делает глубокий вдох.

Мое тело начинает гудеть от предвкушения, и я вдруг решаюсь его подразнить.

— Это все кажется вполне невинным для мальчика-подростка. Ты уверен, что больше ни о чем этаком не думал?

Зрачки Пита вдруг так резко расширяются, что, будь мы в другой ситуации, я бы сочла, что сейчас у него случится приступ. Но тут явно другая причина. Разговаривать на такие темы, точнее даже, спрашивать его о таких вещах, мне прежде было совершенно не свойственно. Но, может быть, мне стоит начать это делать, потому что ему это явно очень нравится.

Он пытается выглядеть задетым, но я могу заметить, как подергиваются уголки его губ, когда он пытается сдержать ухмылку.

— Я всегда был почтителен, когда думал о тебе. Ведь ты была не первой встречной. Ты была Китнисс Эвердин. Моей будущей женой.

Я откидываюсь на спину и делаю вид, что сражена наповал:

— О, как же это безнадежно.

Он же подается вперед, ближе ко мне, и его голос становится глубже, когда он говорит:

— Хотя я все же не мог контролировать свои сны.

Мое тело начинает гудеть сильнее, когда его дыхание щекочет мне шею.

— Они были довольно, — останавливается он, пытаясь подобрать определение, — либидозными.

Слово течет с его языка, как капля меда. Я чувствую, как мое тело охватывает дрожь уже от его звучания, хоть я и не слышала его раньше.

— И что это значит? — переспрашиваю я, хотя почти уверена, что могла бы это узнать без его помощи.

Отвечая мне, он слегка теребит мне мочку уха, и ощущения этого простреливает меня до пальцев ног.

— Гм… Не знаю… Даже не припомню, где я это слово слышал. Но, полагаю, это значит чувственный… похотливый.

Я не отвечаю, только пытаюсь взять контроль над дыханием, когда он медленно водит губами по моей шее, чтобы в конце остановиться в ямочке у основания горла.

— Был один сон, который меня посещал не реже, чем раз в неделю. Мы были в школе, как обычно, сидели за партами на математике. Ну, помнишь, когда ты сидела прямо напротив меня?

Мне очень сложно говорить сейчас вслух, так что я просто киваю, чтобы он не останавливал поток воспоминаний.

— Тут происходит что-то обычное, вроде как ты роняешь карандаш или лист бумаги, и потом все остальные из комнаты просто исчезают. Мы с тобой совершенно одни, — его губы переползают с моего горла на ключицу, и он принимается ее покусывать, когда говорит, — а потом исчезает и карандаш. И вся твоя одежда. И ты просто сидишь на крышке парты, полностью обнаженная, и улыбаешься мне. Не знаю, как ты успевала так быстро раздеться, но, думаю, после того как до этого разом исчезло столько людей, я уже не задавался таким вопросом.

— Ты во сне ничего не говорила, но я откуда-то знал, что мне можно до тебя дотронуться, и я так и делал, — он садится и пристально смотрит на меня сверху вниз. Глаза сверкают от возбуждения и какого-то подъема, и я замечаю, что здесь замешано еще и удовольствие, не связанное с сексом: гордость, что он способен восстановить в памяти столько всего разом. Часто его память играет с ним недобрые шутки, и я знаю, как сильно это его беспокоит, хотя он никогда не жалуется. В те дни, когда ему удается вспомнить много моментов прошлого, особенно таких, о которых кроме него никто знать не может, он чувствует себя более нормальным… не таким сломленным. Думаю, и со мной бывает то же самое, если прошлой ночью мне ничего не снилось.

В такие дни, когда он так себя чувствует, Пит становится немного агрессивнее, но я совсем не возражаю.

Крепкие руки поднимают меня с подушки, и он стягивает с меня рубашку.

— Я начинал отсюда, — он слегка сжимает в ладонях мои груди. — Не могу вспомнить, как они выглядели во сне, но я не думаю, что они могли бы хоть немного сравниться с реальностью, — говоря это, он потирает мне соски медленными, нежными движеньями. — Они были на ощупь идеальны, и мои руки ощупывали их очень тщательно.

Он продолжает касаться меня, а я чувствую, как мои ноги сами собой начали извиваться на поверхности кровати, безмолвно поощряя его идти дальше.

Его обычно такой нежный взгляд становится яростным, когда он меня спрашивает:

— Тебе это нравится. Правда или ложь?

— Правда, — я практически не дышу.

— Тебе и во сне это, кажется, очень нравилось. И я их тогда целовал, — он делает это и сейчас, и я бессознательно корчусь от нежного прикосновения его полных губ, приподнимаясь ему навстречу, но затем он внезапно садится, с тем самым выражением на лице. Я зажмуриваюсь, когда у меня закрадывается подозрение… Я знаю, что он собирается делать, и хотя я готова ему это позволить, это слишком меня смущает, чтобы я могла смотреть. Это, к сожалению, значит, что я не смогу видеть и его, а ведь прежде, когда я его не видела, я уже не раз попадала в западню своих дурацких мыслей и долго не могла оттуда выбраться.

Я чувствую, как он стянул мои шорты, его руки раздвигают мне бедра, но он продолжает говорить ровно и неспешно:

— Обычно в этот момент я уже просыпался в полном раздрае. Но иногда, я доходил до этого, — его пальцы меня касаются, осторожно раздвигая складки, и это было бы так хорошо, если бы мне удалось так расслабиться, чтобы полностью отдаться этим ощущениям. Я могу почувствовать по тому, как он удерживает вес своего тела на матрасе, что он внимательно наблюдает за тем, что делает, внимательно наблюдает за мной, и когда я это осознаю, сладкая дрожь пробегает вдоль моего позвоночника. Я слегка размыкаю веки и подглядываю, как он, не отрываясь, смотрит во все глаза на свою руку, пока его указательный палец медленно движется, чертя крошечные круги, сквозь мою влажность. На его лице — то же выражение, с которым он смотрит обычно на еще не оконченную картину. И я снова крепко зажмуриваюсь, потому что все это было для меня пока слишком.

— Во сне ты на меня всегда смотрела, — упрекает он меня, явно забавляясь. — Но все в порядке. Тебе не обязательно сейчас смотреть. Просто слушай.

У меня сводит желудок от предвкушения, и когда он это замечает, то ухмыляется про себя.

— Ты думала, что это не сработает, правда? — я знаю, что он в курсе, как для меня все это бывает непросто, но я и представить себе раньше не могла, что он заговорит об этом вслух, особенно не на самом пике страсти. Он льнет ко мне и заговорщицки шепчет на ухо:

— И все же ты ошибалась.

Его голос звучит так уверенно, что мое сердце бешено бьется. А потом, когда он снова заговаривает низким, рокочущим голосом, я чувствую, что оно может даже выскочить у меня и груди.

— Ты уже такая мокрая, Китнисс. Такая мокрая и горячая, и каждую секунду, что я тебя касаюсь, ты становишься еще мокрее. Я это чувствую, — это чистая правда, и мысли об этом, и о том, что он на самом деле сейчас делает, а не о том, как мне на это надо реагировать, заставляют вся мое тело затрястись. — Я так сильно хочу тебя, что это даже больно, — продолжает он. — Я хочу погрузиться в тебя и почувствовать, как плотно ты меня сжимаешь, что мы уже не разделимы. Я хочу, чтобы ты меня сдавила, когда будешь кончать, так сильно, чтобы я увидел звезды. И мы это сделаем, но еще не сейчас…

— Почему? — я судорожно вздыхаю, колотясь головой о подушку все сильнее по мере того, как его пальцы медленно увеличивают свою скорость.

— Потому что я собираюсь заставить тебя кончить сначала рукой. А потом губами. А после я собираюсь взять тебя так, как я хочу. И так, как ты, похоже, тоже хочешь, правда?

Я открываю глаза и гляжу на него в полном изумлении. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не говорил так со мной раньше, и я могу сказать по тому, как он весь покрылся румянцем, что он и сам ничего подобного от себя не ожидал. Он тоже смотрит на меня темным от вожделения взглядом, но в нем сквозит и доброта, будто он готов увидеть, как я пожелаю его остановить. Я осознаю, что вовсе не хочу его останавливать, и опять откидываюсь на кровать. Его пальцы начинают двигаться быстрее, а он продолжает говорить мне, как сильно он меня хочет, до чего я роскошна и сексуальна, и как потрясающе выгляжу, когда кончаю. Мне кажется, будто кровь закипает у меня в жилах, когда его палец описывает круги все быстрее и быстрее. Все кажется сразу застывшим и стремительным, и не поддающимся контролю, когда мои мышцы начинают дрожать в предвкушении того, что должно вот-вот случиться.

— Ты знаешь, как ты хороша на вкус? — шепчет он мне прямо в ухо, и потом резко окунает в меня два пальца.

Я дугой выгибаюсь на матрасе и захожусь стонами.

Он выполняет свое обещание. Не дав мне ни минуты, чтоб прийти в себя, он снова раздвигает мне ноги и ныряет между них, с помощью языка доводя меня до абсолютного безумия. Когда же я снова взрываюсь от наслаждения, крича и сильно содрогаясь, я на краткий миг пугаюсь, что могла свернуть ему шею своими бедрами. Он не дает мне времени на отдых, и, подняв мои ноги себе на плечи, наконец, входит в меня, твердый как сталь, и даже больше по размеру, чем обычно, возможно, потому, что откладывал свое удовлетворение так долго. Я в самом деле не имею представления о том, сколько же это длится. Я не чувствую ничего, кроме волн экстаза, которые накатывают на меня снова и снова, пока он не содрогается внутри меня, а потом не падает на свою сторону кровати, гордый собой, хоть и утомленный, с усмешкой на раскрасневшемся лице.

— Готова идти готовить завтрак для своей мамы? — спрашивает он самодовольно.

Остаток дня доставляет мне существенно меньше удовлетворения.

* * *

— Ты издеваешься? Ты и правда думала, что он отец ребенка? Пит? Твой муж? Мужчина, который… о, ради всего святого, Китнисс… — брови Джоанны взлетают, и она подается вперед. Она выглядит так, будто вполне хорошо себя чувствует в данный момент, и это, конечно, оттого, что я выставила себя полной идиоткой. — Да что с тобой, черт побери, не так?

Дело происходит в гостиной дома Хоторнов, я сижу там напротив экрана и разговариваю с Джоанной, которая находится в сотнях километров от меня, во Втором Дистрикте. Хэйзелл проводит для моей мамы экскурсию по свежеотстроенному городу. Энни играет и Ником и Пози за домом, одним глазком наблюдая за ними, а другим — за дорогой, чтобы убедиться, что Хэйзелл меня не застукает за моим занятием. Рори, вероятно, где-то в лесу, а Пит с Виком и Томом отправились заниматься чем-то, я даже не знаю чем, но я за них рада, что бы это ни было. Потому что эта беседа не предназначена для его ушей.

Я кусаю губы, когда пытаюсь ответить на весьма законный вопрос, заданный Джоанной. Мы едва успеваем поздороваться, как она начинает рвать и метать.

— Я даже не успела это обдумать, я просто среагировала. Он говорил с тобой таким тоном… — я хочу сказать «который предназначен только мне», но прикусываю язык и пытаюсь еще раз, — я не… очень хорошо понимаю людей иногда. Я даже не знала, что вы с Гейлом дружили, — добавляю я, глядя в ее глаза на экране. Хотя не знаю, куда именно нужно смотреть. Внизу экрана есть окошко, на котором отражается мое лицо. У меня странный взгляд, будто он направлен в неправильную сторону. Мне сложно понять, как Вик может пользоваться этой штукой ежедневно для своих уроков.

— Не думаю, что слово «дружили» вполне подходит при нынешних обстоятельствах. Плюс, ты должна была разобраться хотя бы в Пите на данный момент. Он все-таки твой чертов муж, безмозглая. Так и стукнула бы тебя прямо сейчас.

Я тяжко вздыхаю.

— Я знаю. Я просто запуталась… И в голове у меня все смешалось... Джоанна, я часто не понимаю, как он вообще терпит меня бОльшую часть времени. Он сам такой… открытый, а я… в общем, нет. И, когда я услышала ваш разговор, мне показалось, что логичным исходом… Что я просто получила, наконец, по заслугам за все, что ему причинила, — я еще оставляю за скобками все, что касается его огромного желания иметь детей. Это кажется мне слишком личным, чтобы сейчас обсуждать.

— Знаешь ли, тебе надо лучше стараться, если ты хочешь нормально решать проблемы. В следующий раз просто заваливайся в гостиную и спроси его, какого черта происходит, ничего не додумывая и заранее не обвиняя. А он тебе ответит, что вообще-то ничего тебе сказать не может, потому что я его просила молчать, а он один из, может быть, трех оставшихся в мире достойных доверия людей. Тут я закачу истерику, потому что еще не готова, чтобы ты узнала, но не желаю, чтобы он, как обычно, отдавал себя на заклание. И потом все наладится.

— Да, это кажется идеальным сценарием.

Она закатывает глаза.

— Слушай, я вдруг поняла, что с тобою такое. Но не думаю, что ты сама это понимаешь.

— Так скажи же мне.

— Просто он для тебя — весь твой мир, дурочка, — восклицает Джоанна в отчаянии. — Вот ты и решила, что если кто-то и собрался заняться этим делом с кем-то, то заниматься этим можно только с ним. Потому что ты, хоть и того не сечешь, не в состоянии вообразить ни одного другого мужчину на Земле, которого можно хотеть. А еще у тебя навязчивая идея, что ты должна рано или поздно всё на свете потерять, так что, поверь… Да, дело в этом. Точно, он же обязан был наставить тебе рога, потому что все, что ты любишь, исчезает, а умирать он пока вроде не собирается…

Чувствую себя униженной, что очень противно само по себе, но хуже этого еще то, что я это сама заслужила.

— Мне совсем не нравится чувствовать себя так, — бормочу я.

— Как себя чувствовать? — спрашивает она . — Сконфуженной? Ты привыкай. Я убеждена, что брак сам по себе — бесконечная череда конфузов. И ты сама на это подписалась.

— Нет, я не о том… Я про то, что следует из твоих слов, что он, мол, для меня безумно важен.

— Что, уязвимость? — в ее голосе слышен сарказм. — А ты попробовала бы жить с маленьким непонятным существом, которое растет у тебя в животе, которое ты, конечно же, полюбишь, когда оно выйдет наружу, но сейчас охотнее бы нож в себя всадила. Мне даже не нравятся дети. Кстати, как там поживает малыш Ники?

Вот она, истинная причина, хоть и описана столь грубым языком. Основанной резон, почему я никогда, ни при каком раскладе не заведу детей. Моя любовь к Питу уже делает меня достаточно уязвимой.

К тому же, раз уж она так прямо выражается, и я могу спросить:

— Так это вышло у вас… случайно?

— Как бы не так. Все дело в Тринадцатом. Они ему наплели, что сделали ему противозачаточный укол сроком на пять лет. Стандартная процедура для молодых офицеров. А на самом деле они хотели, чтоб он ненароком заделал ребенка кому-нибудь из местных — надеялись, что замутит там с кем-нибудь, в конце концов: такой видный парень да в таком скучном месте... Это стало бы для них гарантией, что он никуда не денется оттуда, а они в качестве полезного дополнения получат приток свежего, крепкого генного материала. Так бы и вышло, только война его отвлекла, а потом они просто не потрудились его оповестить, что тот укол был пустышкой.

— Ох! — я и не спрашиваю ее, как они пришли к тому моменту, когда может иметь смысл контрацепция. Все-таки прошло два года. Все что угодно может произойти за такой срок. Мне любопытно, но я вряд ли стала бы интересоваться, даже если бы речь шла о ком-то другом, не о Гейле. Но, Джоанна, похоже, и сама понимает, что я не всё пока готова переварить, и не вдается в детали.

— Да. Вот так…

— А он уже знает? — спрашиваю я.

Она усмехается.

— Да, знает. И мы недельки через две приедем в Двенадцатый, чтоб он мог сказать своей маме.

— Через две недели?

— Да, Китнисс. Он хотел бы поговорить и с тобой, если ты готова его выслушать.

— Я и понятия не имела… — начинаю я.

Джоанна поднимется, и в камеру глядит теперь ее чуть округлившийся живот.

— Знаешь, меня мало волнует, что ты там знаешь или нет. Но у вас двоих явно есть незакрытые вопросы, и я бы предпочла, чтоб, когда мой ребенок родится, они не висели над его головой.

— Ты очень эгоистично на это смотришь, — отвечаю я с горечью.

— Да? Уж кто бы говорил об эгоизме. Подумай об этом, когда в следующий раз будешь на пустом месте обвинять того, кто безусловно любит тебя всю жизнь, что он всадил тебе нож в спину. Ты так увлеклась копанием в своем дерьме, что плевать хотела, что твоя, — она делает паузу, пытаясь подобрать название для наших отношений, и мне не по себе, что она добивает — ...твоя бывшая соседка по комнате сейчас не в лучшем месте на земле.

Экран гаснет. Думаю, это означает, что разговор окончен.

* * *

И это было тринадцать дней назад.

Они приедут уже завтра.

— Пит, я не хочу об этом говорить, — отодвигаюсь от обеденного стола, стремясь быстро исчезнуть через заднюю дверь, бросив еду, которую он для меня приготовил. Но за миг до моего исчезновения, он успевает меня поймать, догнав меня в дверях и надежно схватив за локоть.

— Китнисс, прости меня, ты знаешь, я стараюсь никогда на тебя не давить, но сейчас я уверен, что так будет для тебя лучше. Ты кричала его имя во сне.

Его голос звучит устало, я замечаю у него темные круги под глазами, и впервые понимаю, что последние две недели тяжело дались не только мне. Мои ночи были наполнены светлыми косичкам и взрывами, и Гейлом, который говорил на публику голосом Койн, что, полагаю, не укрылось от того, чьи руки будят меня от кошмаров каждые пару часов.

— Все совсем не так, — начинаю я, пытаясь, наверное, в тысячный раз, убедить его, хоть у меня и нет подходящих средств, что мои чувства вызваны вовсе не скрытой тоской по Гейлу и не сожалением о том, что мы поженились. Почему он до сих пор не понимает? Как мне заставить его понять? Если бы я могла высказать ему…

Он притягивает меня за талию к себе и крепко обнимает. Чувствую, как растворяюсь в его теплых, крепких и надежных руках, хотя он и пытается меня вызвать на беседу о том, что я вовсе не стремлюсь обсуждать. То, что он говорит дальше, меня удивляет, может быть еще и потому, что я до сих пор страдаю от чувства вины — за свои слова о том, что беременность меня пугает. Полагаю, после разговора с моей матерью она стала пугать меня меньше, но все равно, внутри что-то вздрагивает всякий раз, как мысль попадает в голову. Наверняка это даже не зависть, это нечто другое. Гораздо более ужасное.

Это Прим.

— Я знаю, Китнисс. Знаю. Я верю тебе! Но это разъедает тебя изнутри. Не вас одних отдалила друг от друга трагедия. Что-то в произошедшем до сих пор не дает тебе покоя, как бы ты это ни скрывала, и только поговорив об этом с Гейлом ,ты сможешь справиться. Я не могу тебе здесь помочь. Не могу снять с тебя эту ношу, даже облегчить ее, как бы ни старался… Пока становится только хуже.

— Конечно, хуже. Он сюда приезжает. И мне лучше держаться от него подальше.

— Китнисс, твоя лучшая подруга носит под сердцем его ребенка, вся его семья живет в соседнем доме. А, учитывая, какую он в его годы успел сделать карьеру, не удивлюсь, если однажды он станет президентом. Так что он не пропадёт с твоих горизонтов, как бы тебе этого ни хотелось.

Я прижимаюсь к нему изо всех сил, и он гладит меня по голове:

— Почему он просто не может исчезнуть?

Пит неожиданно смеется.

— Если бы Гейла Хоторна можно было заставить исчезнуть просто усилием воли, я бы это устроил еще лет пять назад.

Мы оба замолкаем. Я вновь остро осознаю, какой же Пит и в самом деле прекрасный человек. Как быстро он отбрасывает все свои опасения, лишь бы помочь мне излечиться.

— Ты правда считаешь, что мне надо с ним поговорить?

— Считаю.

— Я все еще зла на тебя, — мурлыкаю я, прижимаясь лицом к его кисти, которой он тесно меня сжимает.

— Ты стала лучше справляться с гневом. Я уже не опасаюсь всякий раз, что ты вот-вот меня распотрошишь, — бросает он в шутку и ведет меня к двери. — Почему бы тебе слегка не прогуляться? Освежишь голову. А когда ты вернёшься, будет готов десерт. И тебе даже не придется доедать ужин, — подмигивает он мне.

И я молча выхожу из дома. Без его успокаивающего присутствия, мой гнев снова начинает пылать как адский пламень. Мне нужно обсудить все с кем-то, кто понимает, что некоторые вещи прощать нельзя. И еще не осознав, что я делаю, я уже вхожу в его дверь.

— Он убил ее, Хеймитч, — я выплевываю эти слова, как только врываюсь в его дом, не в состоянии ходить вокруг да около. Мой наставник сидит за кухонным столом и сам с собой играет в шахматы. Он трезв. Наверное, это заслуга Пита. Он, должно быть, предупрежден, что я могу сюда пожаловать. Эта мысль раздражает и подкупает меня одновременно.

— Он ее убил, а от меня ждут, чтобы я с ним поговорила.

— Так же, как Пит убил Митчелла? — спрашивает Хеймитч спокойно, съедая свою пешку. — На самом деле, нет. Гейл не был никак физически задействован в процессе ее смерти, в отличие от твоего кроткого мужа, который толкнул человека в ловушку из колючей проволоки, которая его и разорвала в клочья.

Вот это в стиле Хеймитча, выстраивать цепь сравнений из того, что сравнивать нельзя, и отстаивать свою точку зрения, передергивая и грубя. Вообще не понимаю, зачем я к нему пришла.

— Пит его не убивал! Это Капитолий превратил его в орудие. Он даже не был тогда самим собой!

Хеймитч хмурится, глядя на доску, в потом съедает своего коня.

— Конечно, ты права. Но если бы ты была повнимательнее, то заметила, что Койн творила в Тринадцатом с твоим «кузеном». Ей тоже нужно было орудие. Парень и понятия не имел, что происходит, — он съедает свою ладью.

— Он убил Прим.

— Жена Митчелла тогда едва успела родить второго ребенка у себя в Тринадцатом. Она была одной из тех немногих, кто еще был способен рожать. Миди и Кирк, так зовут ее детей, я полагаю.

— Не Пит убил Митчелла, — ору я. — Это был Капитолий!

— Гейл не убивал Примроуз, солнышко. Ее убила Президент Койн, и ты о ней успела потом позаботиться. И каков бы ни был этот Хоторн, он бы, конечно, не задумываясь, бросился под бомбы, если б мог узнать заранее. Но он не мог этого знать, и в результате потерял женщину, которую любил, или нет... не в результате — честно говоря, я не думаю, что вы вообще подходили друг другу, — он берет еще одну свою пешку. — В любом случае, я не думаю, что лишиться твоей приятной компании хуже, чем жить с пониманием, что его чертово оружие разом убило три сотни ребятишек. Столько погибало за двенадцать с половиной Голодных Игр. Не говоря уже о том, кем была одна и этих детей.

— Оно было изуверским, это оружие. Оно было жутким, безжалостным, и изобрёл его он! — я чувствую головокружение и слабость.

— Могу себе представить, что он видит во сне последние два года, если вообще может спать.

— Он не достоин быть счастливым, — шепчу я, думая о ребенке, который вскоре у него появится.

— А никто и не говорил, что достоин.

Хеймитч съедает своего ферзя.

— Шах и мат.

Возвращаюсь домой к Питу, отвергаю предложенные им еще горячие и липкие, посыпанные шоколадом печенья, и просто вцепляюсь в него. Мы стоим, обнявшись, в темной кухне.

— Я люблю тебя, — говорю я снова и снова, тыкаясь ему в шею, не давая ему шанса ответить. Он просто сжимает меня и поглаживает по спине. В конце концов, после долгих минут в объятьях друг друга, я заглядываю ему в глаза.

— Я с ним поговорю. Но не могу обещать, что не сломаю ему нос.

— Справедливо, — отвечает он серьезно.

Мы отправляемся в постель, оставляя печенье на завтрак.

Мы женаты. И можем делать все, что хотим.

Я громко топаю, входя в дом, швыряю в угол охотничью сумку и позволяю луку стукнуться об пол. Могла бы обойтись и понежнее со столь памятной вещью, но я в смятении, и мне нужно как-то разрядиться. Пробыв в лесу всего лишь час, я уяснила, что вообще не должна была туда ходить. Лес сегодня не в силах успокоить мои растрепанные чувства, как делал это прежде. И я решила вернуться домой, оставить лук и сумку, и найти Пита в пекарне. В надежде, что он даст мне помолоть специй или поделать еще что-нибудь, что снимет нервное напряжение. Что-нибудь монотонное и бездумное, чтобы отвлечь мои мысли от прибытия сегодняшнего поезда, который подойдет к перрону с минуты на минуту.

К сожалению, и такой возможности у меня не будет, потому что Пит дома, сидит за кухонным столом и лихорадочно что-то строчит, и его обычно столь ловкие руки от волнения так и гуляют. Листы бумаги в беспорядке разбросаны по столешнице. Светлые волосы торчат во все стороны, а над верхней губой выступил пот, хотя сейчас ноябрь и довольно прохладно.

Он составляет списки.

Чувствую, что я вторглась сюда в очень тонкий, интимный момент, и не соображу, что делать. Я знаю только, что Доктор Аврелий обязал его составлять списки в качестве терапии, но самих этих списков не видела никогда. Кроме лишь одного, самого главного, и это само по себе стало большим прорывом в наших отношениях. Пит почти всегда очень открыт, и он не стал бы намеренно прятать от меня все эти списки. Просто он пишет их в моменты, когда пытается сладить с подступающим приступом. А когда приступ близится, он обычно хочет побыть один, так как боится мне навредить. Хоть я и убеждена, что этого не случится, но он бывает так настойчив, что я оставляю его в покое, пока дело не примет крутой оборот. Он научился справляться с угрозой намного лучше, когда он один. Приступы и в самом деле постепенно пошли на спад, бывают все реже и реже, и я уже не так боюсь, что он себя поранит. Хотя иногда и жалею, что он отказывается от моей поддержки в такие моменты, ведь я теперь вполне уверена, что знаю как помочь. Просто нужно проявить о нем заботу, и я правда-правда очень хочу делать это. Ведь сам он заботится обо мне все время.

Услышав, как упал мой лук, он поднимает глаза и улыбается, хотя и видно, что он все еще напряжен.

— Привет, — говорит он. — Я думал, ты собиралась охотиться до обеда.

— Да, но… У меня не получилось охотиться, — пожимаю я плечами. — А ты не должен быть в пекарне?

Он выглядит слегка смущенным.

— Вик отослал меня домой.

Проработав с Питом больше года, Вик теперь отлично чувствует, где проходит тонкая грань. Не боится сказать вслух, если видит, что у босса выдался паршивый день. Этот не по годам развитый подросток не отличается особым тактом и с неприятной точностью перечисляет все признаки скорого кризиса. Сам он зовет это «ранним оповещением». Обычно он бывает прав, и Пит, гораздо более покладистый, чем я, с ходу принимает меры. В пекарне же всегда довольно теста, чтобы Вик мог сам по крайней мере один день снабжать хлебом весь Дистрикт.

Хотя этот мальчишка и действует мне на нервы, я и представить себе не могу, что мы будем делать без Вика, когда зимой он уедет учиться в Третий. Странно думать о пекарне как о своей собственности, и хоть в рабочие часы я там и не бываю, но, раз уж она принадлежит Питу, то, значит, и мне. Полагаю, таковы уж юридические последствия вступления в брак, но тут есть и нечто большее. Я чувствую себя вовлеченной.

Вешаю свою куртку и подхожу к столу, стараясь отвести глаза от списков и ненароком их не прочитать.

— А вообще хорошо, что ты здесь, — говорю я, наклоняясь, чтобы сплести руки вокруг него.

Я в самом деле так думаю.

— Ты в порядке? — уточняю я, указывая на лежащие в беспорядке листки на столе.

— Со мной все будет хорошо. Просто напоминаю себе кое о чем, — Пит собирает разбросанные бумаги и превращает их в аккуратную стопку. Не пытается их скрыть, но и не предлагает взглянуть при этом. Мгновенье он колеблется, и продолжает:

— Мне немного… не по себе от появления Гейла, если честно.

— Мы можем просто забаррикадироваться в пекарне, пока они не уедут, — предлагаю я. Он издает лающий смешок, и тот будит эхо в прежде тихой комнате. Обычно это Пит выдвигает дурацкие идеи, чтобы немного снять напряжение. Приятно хоть раз сделать это самой. Услышать его смех.

— Пусть я и не сгораю от нетерпения его увидеть, но это должно произойти, — он откидывается в моих руках и трется о мое плечо, как кот. — Но я ценю твое предложение.

Его слова обрывает паровозный гудок. Я обнимаю его еще крепче, прячу лицо у него на шее.

— Поцелуй меня, пока я не ушла, — умоляю я.

Он любезно соглашается.

* * *

Я сижу в ожидании на скале, плотно завернувшись от холода в отцовскую куртку.

И очень скоро Гейл меня находит. Не представляю, как он узнал, где я. Может быть, Пит сказал Джоанне. А может, он просто надеялся, что я буду здесь. Но теперь мне почти все равно. Я просто хочу скорее с этим разделаться. Как прежде, я не слышу ни звука до его появления, пока его ботинки не зашуршали на камне, когда он на него взбирался. Он садится рядом со мной, но не слишком близко. На нем серое шерстяное пальто и темно-голубые брюки. Стрижка стала короче и смотрится консервативно, но стильно. Хотя он, как и прежде, худой, у него прибавилось мускулов. Наверняка он теперь живет в мире, где всегда довольно еды. Если судить объективно, сейчас он, кажется, так хорош собой, как никогда прежде не был, но только если не смотреть ему в глаза. Взгляд у него истерзанный, будто он видит призраков, а под припухшими нижними веками залегли глубокие тени. Лицо же осунулось так, как если бы обилие реальной пищи было не в состоянии насытить его духовный голод.

— Я принес тебе это, — говорит он резко, вытаскивая из кармана лист дорогой капитолийской бумаги, скрепленной печатями. Когда он отдает бумагу мне, рукав его хорошо скроенной армейской шинели цепляется за куст ежевики, и обнажается длинный уродливый шрам, идущий от его запястья вверх. Отголоски войны, думаю я. Осторожно беру документ, но пока не смотрю в него. Полагаю, на моем лице читается недоверие. Я не хочу это открывать, пока он мне не скажет, что там.

— Я знаю, вы поженились, поджарили вместе хлеб, но, пока в Двенадцатом нет официальных органов власти, ваш брак не может по закону считаться действительным, — он глядит в землю и дергает ногой, чтобы пнуть камень. — Уверен, вы не доверяете правительству, я вас в этом не виню, но вот… у меня есть бумага, составленная по всей форме, и вы вдвоем сможете ее подписать, если захотите. Тогда никто не сможет сказать, что все не правда.

Я бережно раскрываю документ и пробегаю глазами все формулировки. В самом конце — мое имя. И имя Пита.

Это брачное свидетельство.

— Оно даст вам обоим больше правовой защиты на случай, если что-нибудь случится. Сейчас все стабильно, и я не жду каких-то потрясений, но… — его речь теряет связность, что вовсе ему не свойственно, но это свидетельствует, как сильно он хочет, чтобы я приняла эту бумагу, может быть, единственное, что он может мне предложить.

— Спасибо, — говорю я прямо, прерывая его.

В ответ он кивает, а затем окидывает взглядом просторы лесов и холмы, и ближнюю долину. Последние листья слетают с обнажившихся веток, и птиц уже тоже не видно.

— Все здесь по-прежнему, — констатирует он.

Сам же он изменился. Совсем не тот неистовый еще не мужчина, но уже не мальчик, которого я знала прежде, сидит сейчас рядом и говорит со мной о правительстве и бумагах с печатями. Предполагая, что они могут нас как-то защитить, хотя мы оба знаем, что не могут. Нас обоих треплет ветер, холодный и жгучий. Пять лет назад мы бы прильнули друг к другу на этой скале, делясь теплом и больше ничего не имея в виду, ведь мы были партнерами, и каждый угадывал нужды другого. Теперь же мы неловко застыли на расстоянии вытянутой руки, и холод заползает нам под кожу. Невидимая бездна между нами неслышно кричит в тишине осеннего дня о том, как многое вокруг переменилось.

Мы очень долго молчим, пристально глядя вглубь леса, что прежде был нашим владением, нашим убежищем. Время идет. Пролетают часы.

Не думаю, что кто-то из нас двоих ведает, как сказать то, что должно быть сказано, или даже что это на самом деле.

— Битти узнал это, в конце концов, — его голос ломается и замирает, когда я уже совсем готова встать и уйти домой, признав поражение. Его слова холодны. Отрепетированы. Как будто нет другого способа поступить правильно, кроме как озвучить самую горькую правду. — Они были наши. Койн взяла прототип из лаборатории, когда он работал над чем-то еще из наших изобретений, над чем-то не столь смертоносным. Он даже не заметил пропажи, пока она это не применила.

Гейл делает паузу, будто не знает, нужно ли делиться со мной такими подробностями.

— У Битти был инсульт на следующий день, как он в этом убедился, ты уже тогда вернулась в Двенадцатый. Он был на волосок от смерти.

Боль от того, что я услышала — жгучая, сумбурная, и такая свежая, будто все ужасное на Круглой площади случилось вчера. И в то же время я будто снова гляжу на обескровленное, бесчувственное тело Битти, распростёртое на Арене. Каких слов Гейл ждет от меня? Что я сама собираюсь сказать? Чего он хочет? Чтобы я проявила сочувствие к старику, чей гений породил оружие, убившее мою сестру? Или он надеется на мое сострадание к нему самому, человеку, который знал меня и понимал, как я далеко я могла бы зайти, да и заходила, чтобы ее защитить? Я не произношу ни слова, но мое молчание вполне красноречиво.

Снова наступает тишина, и она царит достаточно долго, чтобы гневно ревущий у меня в ушах поток крови успел почти утихнуть. Гейл не пытается защищаться, или защищать Битти. Он лишь тихо сидит на камне.

— Знаешь, почему я влюбился в тебя? — круто меняет он предмет разговора, решительно углубляясь в тему для меня столь не актуальную, что я считала ее давно забытой. Но когда мое тело уже готово вскочить со скалы и умчаться в лес, я вспоминаю, зачем я здесь, хотя сама бы предпочла быть совсем в другом месте. Пит, мой муж, считает, что этот разговор должен состояться, хотя сам он из-за него переживает огромное эмоциональное напряжение. И, если бы он думал лишь о себе, я никогда бы больше не заговорила с Гейлом. Я сознаю, что должна поверить Питу, раз он знает, что мне нужно, когда я и сама не в силах этого понять. Он никогда не заставил бы меня пройти через то, с чем, как он думает, я не смогла бы справиться. И не попросил бы пережить нечто столь болезненное, если бы альтернатива не была намного хуже.

Так что я просто держусь, и мотаю головой в ответ на вопрос Гейла. Понятия не имею, как люди влюбляются, и даже почему. Единственный, с кем я это обсуждала, рыжий красавчик, утверждал, что любовь завладела его сердцем постепенно…

— Я ничего не понимал, когда это стало со мной происходить. Просто это казалось... правильным, — начинает Гейл. — Я думал, мы сможем стать свободными. Ты и я. Думал, что вместе мы сможем сбежать. Я пытался сказать тебе это в день Жатвы. Но тебя это не сильно заботило, не так, как меня.

— А сейчас что ты думаешь? — спрашиваю я горько. Как он может говорить об этом, о романтике, когда моя сестра мертва?

— Я обнаружил, что плата за свободу любой ценой слишком высока.

И я понимаю, что сейчас он говорит не только о нас.

Он поворачивается и впервые с тех пор, как вернулся, смотрит мне в глаза. В его зрачках застыло почти безумное отчаяние, с которым он ждет чего-то, чего-то от меня, но голос его налит свинцом и сдержан.

— Прости, Китнисс. Я знаю, этого недостаточно, это почти ничего не значит. Ничто не вернет их, не вернет её… — до меня доносится странный звук, будто его душат. — Но мне жаль. Это, конечно, для тебя не важно, и я это все заслужил, но я хочу, чтоб ты знала: я вижу их лица каждый раз, когда закрываю глаза, — он наклоняется, подтянув колени к груди, и давит кулаками на веки. Крошечный спазм, всхлип, может быть, сотрясает его тело, но я ничего не слышу. Я прежде никогда не видела Гейла таким. Он так убивается, что меня пронзает ужасная мысль: шрам на его запястье может быть вовсе не от войны. Может быть, он лишь от битвы с самим собой.

— Все считают тебя героем, — говорю я вяло.

— Они ошибаются, — он поднимает голову и почти рычит, впервые становясь похожим на прежнего себя.

— Они говорят, ты заставил Капитолий сложить оружие, дал нам мощь, закрыл шахты, — давлю я на него.

— Делать разумные вещи еще не значит быть героем, — он поворачивается ко мне спиной.

Я тащу его этой дорогой дальше, почти жестоко, потому что моя сестра мертва, а он жив:

— Ты стал олицетворением надежды нашей нации на возрождение.

— Кому-то надо было это сделать, — бормочет он. — Я не мог позволить Плутарху без конца преследовать вас.

Вот это неожиданность, она повергает меня в тихий шок. Как бы там ни было, а он меня одарил так щедро, как я и не подозревала. Под присмотром телекамер мы с Питом бы зачахли, да просто бы распались на куски. Более чем когда-либо в жизни нам было нужно личное пространство, нужно было остаться одним. Я и не сознавала, что Гейл вызвался на роль плакатного героя, чтобы держать камеры от нас подальше. Мне никто этого не рассказал, а сама я не догадалась.

— Спасибо, — удается мне выдавить.

Он морщится, словно моя благодарность причиняет ему боль.

— Вы заслужили свое уединение, — это всё, что он говорит. И я вдруг сознаю, что теперь всякий раз, когда он говорит обо мне в настоящем времени, он говорит о нас с Питом вместе, как о едином целом. Защищать Пита — значит защищать и меня... Мысль эта слегка нервирует, ведь она вновь утверждает, ясно и просто, что я позволила своей жизни неразрывно сплестись с жизнью другого человека. Но это говорит и о том, как сильно изменилось отношение Гейла. Пит для него больше не «Мелларк», не «этот пекарь», и не просто «он», как Гейл звал его раньше.

Он часть меня.

И я понимаю: Гейл заслужил по крайней мере, чтобы и я так же относилась к матери его будущего ребенка.

— Как это было… с Джоанной? — я судорожно пытаюсь подобрать слова. Может быть, я не должна об этом спрашивать, а просто признать, но на самом деле мне нужно это знать, а у нее я спросить не могу. Я готова попытаться спасти нашу дружбу от крушения, и не уверена, что мы с ней не начнем орать друг на друга, выясняя, что случилось.

Он отвечает не сразу, но его защитная поза постепенно слабеет, и он открывается, когда говорит:

— Она заставила меня бороться, — в конце концов, его голос звучит вполне обыденно. — А я её заставил продолжать жить. И все это неожиданно завершилось… сама знаешь чем.

— Ты ее любишь? — спрашиваю я.

— Да, — говорит он просто и без колебаний. — Насколько я вообще могу теперь любить.

И тут я вдруг произношу:

— А меня ты все еще любишь? — прежде, чем успеваю остановиться. Я пытаюсь уверить себя, что спросила это ради Джоанны, не ради себя. Чтобы быть наготове, предупредить ее, если он с ней лишь ищет утешения…. Но я и сама понимаю, что это ложь, и моя цель эгоистична. Правда в том, что я сама хочу это знать. В глубине души я все еще чувствую, что некая дверь приоткрыта. Недостаточно широко, чтобы в нее проникло что-то кроме леденящих душу сожалений, но мне все же пора закрыть ее и запереть на ключ. На всякий случай. И есть лишь один способ это сделать.

Гейл с удивлением поворачивается ко мне. На его лице мелькнуло выражение, которое я не могу разобрать, но в глазах осталась мягкость. И голос у него так же спокоен, как был, когда он сказал мне, что Двенадцатый стерт с лица земли. И он отвечает:

— Когда я думаю о тебе, то чувствую всегда только вину и боль. Я уже не помню, как это было — любить тебя иначе.

Меня бросает в дрожь от прежде неведомого облегчения. Оно гораздо сильнее, чем было тогда, когда я убедилась, что он остался во Втором. И это облегчение лишь подтверждает, что это, чем бы оно ни было, ушло бесследно, совсем, без остатка. Он не спрашивает меня, любила ли я его когда-то, и я за это ему признательна. Что-то между нами изменилось, цепи порвались и упали. Я чувствую себя свободной. Гейл разминает затекшее тело. Наверняка чувствует то же, что и я. Мне хочется умчаться на поиски Пита. И сказать ему, как он был прав, если он только пообещает не говорить об этом Хеймитчу. Хочу услышать его смех.

— Ты скоро станешь отцом, — шепчу я Гейлу.

— Да, — он впервые улыбается, словно и сам не может в это поверить. — Да, Кискис, стану.

Неожиданно я замечаю, что не могу не завидовать этому маленькому проблеску счастья.

* * *

Мы вместе покидаем лес и молча бредем по Луговине. Знаю, он все здесь помнит. Когда мы проходим там, где прежде был Котел, он чуть язвительно спрашивает, стали ли теперь в Дистрикте, где прежде все покрывала угольная пыль, подкрашивать свои дома. Мы неспешно идем через город, и я указываю ему на пекарню. Он пытается меня подколоть, уточняя, могу ли я сама что-то испечь, а я отвечаю, что да, в самом деле теперь могу, и даже целиком сама приготовила Питу именинный пирог. Гейл глядит на меня недоверчиво, и я ухмыляюсь. Потом мы проходим место, где когда-то стоял дом мэра, и Гейл замыкается. Чем ближе мы к Деревне Победителей, тем более вымотанной я себя чувствую. Меня начинает даже потряхивать. А Гейл выглядит так, словно не спал много дней. Понимаю, что глаза его опухли от слез.

Когда он распахивает дверь в наш дом, пытаясь снова заговорить об угольной пыли, Пит и Джоанна обнаруживаются на кухне. Голос Пита вовсе не похож на его обычный голос, и мне сразу ясно — что-то здесь не так. Мы с Гейлом осторожно пробираемся в дом, гадая, что случилось за те несколько часов, что нас не было. От того, что предстает нашим глазам в кухне, на меня разом напали облегчение и полный ступор. Я тупо пялюсь на то, как все вокруг, включая Джоанну и Пита, засыпано мукой и прочими съестными припасами, явно после кухонной баталии, и не знаю, что предпринять. Часть меня ужасно злится, что кто-то так глупо переводит еду, после стольких лет голода я не могу вынести такой расточительности. Другая же часть готова рассмеяться, потому что они оба выглядят ужасно глупо и при этом… очень счастливыми, тогда как мы с Гейлом так натянуты и напряжены. И я ничего не делаю вообще, просто стою, остолбенев от удивления.

— Мы заскучали, — пытается объясниться Пит, пока Джоанна катается по засыпанному мукой полу и истерически хохочет.

Гейл в таком же шоке, как и я, но он делает шаг к Джоанне и пытается помочь ей встать. Она опирается на него и прижимает испачканную мукой руку к его груди, оставляя на нем белое пятно. На мгновение Гейл тоже улыбается, но потом улыбка тает, а невидимая ноша опять ложится на плечи.

— Как мы собираемся показаться в таком виде моей матери? — спрашивает он с явной тревогой, пока пытается Джоанну отряхнуть. Сразу становится ясно, как он нервничает по этому поводу. — Что ты делала на полу? Ты упала? Это не может навредить…

Джоанна в миг прекращает смеяться и раздраженно сбрасывает с себя его руки.

— Ребенок в порядке. Прекрати так дергаться. Твоя мать вот-вот узнает, что у нее скоро будет незаконнорожденный внук. Так что горсть муки в моей прическе вряд ли так уж повредит.

— Ты можешь принять у нас душ, — вызываюсь я помочь, стараясь быть милой, и, конечно, напрочь забывая, что она не может мыться в душе. Она поворачивается и глядит на меня безо всяких подозрений и обиды. Две недели назад я сочла, что она просто сходит с ума от гормонов и всего прочего. Не знаю, что меня заставляло так думать, ведь такое поведение для нее вообще-то нормально.

— Да, Джоанна, почему бы тебе не помыться? — поддакивает Пит. Насколько я знаю, он осведомлен о ее проблемах с водой даже лучше моего, но, может быть, он знает о ее страхе что-то, что от меня ускользнуло? — Мы с Гейлом пока уберем весь этот бардак, а Китнисс покажет тебе, где у нас в ванной что лежит.

Мы с Джоанной переглядываемся. Мы обе знаем его достаточно хорошо, чтобы понять, что происходит. Он хочет заставить нас поговорить и сопротивляться бесполезно.

Гейл направляется к двери и поднимает швабру.

— Как думаешь, ты за мной угонишься? — подначивает он Пита, когда тот берется за дело с безудержной энергией.

Пит фыркает от смеха, хватается за край буфета и с помощью лишь одной руки взлетает на кухонный стол. Берет тряпку и принимается стирать разводы от битых яиц на потолке.

— Да меня с лихвой хватит всю ночь, Хоторн. А тебя?

— Ну, эти мальчишеские игрища, я, пожалуй, пропущу, — бормочет Джоанна, тянет меня прочь из кухни и тащит вверх по лестнице. Мы оказываемся в нашей с Питом ванной, и она запихивает меня внутрь и закрывает за нами дверь. Она толкает меня дальше, и я пячусь до тех пор, пока не приземляюсь на крышке унитаза.

— Откуда ты знаешь, где здесь что находится? — спрашиваю я.

Она хватается за край рубашки и стягивает ее через голову.

— Мой дом в Седьмом один в один такой же, безмозглая, только стоит среди леса.

Она расстегивает штаны и в мгновение ока их снимает. Когда мы жили вместе в Тринадцатом, она прекратила передо мной оголяться, потому что никогда не мылась. Но теперь, видимо, все вернулось на круги своя.

— Я возьму побольше полотенец… — пытаюсь подняться, но она мгновенно возвращает меня ногой на место, удерживая ее под прямым углом к телу. Может, она и беременна, но она все ещё Победитель.

— Черт возьми, сиди спокойно, Сойка, — выплевывает она сквозь зубы, снимая свой бюстгальтер и трусы. Если бы я так не разозлилась, все это бы было просто смехотворно: сидеть в моей ванной рядом с голой, беременной бывшей соседкой по комнате. Но она уже перешла черту.

— Не зови меня так! — шиплю я угрожающе, поднимаясь с места.

Она отодвигает занавеску в душе и заходит туда. Тонкие струйки воды брызгают во все стороны, в том числе на меня.

— Держи меня за руку, — приказывает она.

— Что?

Он вздыхает разочарованно, а может даже смущенно. Хоть прежде Джоанну ничто и никогда не могло смутить.

— Я сказала, черт побери, держи меня за руку. Мне это помогает. Или мне Пита попросить, раз уж, по-твоему, мы с ним были так близки.

Я беру ее за руку.

Мне было неудобно на первой Арене, когда пришлось раздевать Пита, и даже на Квартальной Бойне, когда надо было освободить от пропитанных кровью костюмов трибутов из Третьего. Но тот дискомфорт ничто по сравнению с нынешним. Джоанна крепко сжимает мне руку, у нее стальная хватка. Чувствую, как в меня впиваются ее мозоли на пальцах, как прилипает ее потная ладонь. По ее рукам пробегает дрожь, да и по всему ее телу. Стараюсь отвернуть голову и таращиться только в стену, пока она моется, дрожа беспрерывно как лист на ветру. Не думаю, что я должна на это смотреть, но она меня не отпускает, я, кажется, нужна ей здесь. Интересно, почему она просто не попросила Гейла. Явно он-то видел ее прежде голой. Но все это кажется столь сокровенным, личным, а не эротичным. Может быть, в этом есть что-то даже противоположное сексуальности. Это отталкивающе, вызывающе вопиет о боли, что она пережила.

Она стоит под струей совсем недолго и быстро закрывает воду, но и это время показалось мне вечностью. Я слегка поворачиваюсь к ней и замечаю, что она, наклонившись, глядит на меня.

— Вот… — шипит она, сжимая наши соединенные руки и указывая на сотни тончайших шрамов вдоль ребер. — Вот это нас с Питом связало, — в конце концов, она меня отпускает и выходит из ванны, тянется за полотенцем у двери и вытирается тщательно и быстро, как только может, не разрывая со мной зрительный контакт. — И если ты еще хоть раз заподозришь, что мы с ним спали, я так тебя отхожу, что ты подняться не сможешь.

Если уж нам суждено подраться, лучше приступить прямо сейчас. Я не собираюсь просто стоять здесь и молча ей сострадать. Да и она этого вовсе не хочет.

— Ты должна была сказать мне о Гейле. До того, как забеременела, — выпаливаю я.

Ее брови взлетают, словно она ушам своим не верит:

— Ты меня пытаешься утешить? Поговорить о чувствах? Прям вслух?

Я игнорирую её сарказм и пытаюсь продолжить:

— Ты… то есть… я, — а потом просто выпаливаю. — У меня не так много подруг, и ты из них самая лучшая. Даже единственная, скорей всего.

Впервые она теряет дар речь.

— Не знаю, как это бывает у друзей. Но Гейл не был… Я никогда… — Как же донести до нее, что я чувствую? Понятия не имею, как же сказать о таком. — Ты знаешь, как все у нас было непросто. И ты просто сделала, то, что хотела.

Она впивается в меня глазами, стоя все еще в чем мать родила. Это очень странно выглядит, но что я могу поделать.

— Сначала и говорить было не о чем. Мы с ним просто остались в одном месте и занимались одним и тем же.

— И что потом случилось?

— Он взял меня прогуляться под дождем, — говорит она мягко.

Я молчу. Становится тихо, если не считать стука редких капель в душе.

— А потом, — она вздыхает, — я залетела.

— Не думала, что так все выйдет, — говорю я и сразу об этом жалею.

Она ухмыляется:

— Пит неплохо на тебя влияет, безмозглая.

Я встаю и поворачиваюсь к двери. Ни одна из нас в этом не преуспела, но мы хотя бы пытаемся, и неплохо понимаем друг друга.

— Оденься уже, наконец, — говорю я, выходя из ванной.

* * *

Когда Джоанна с Гейлом от нас уходят, я готовлю ужин для Пита и Хеймитча. А после него мы сидим за домом у огня и поглощаем выпечку. Пит, пытаясь сладить с нервами, напек всего в огромных количествах, и приходится срочно все подъедать, пока оно не зачерствело. Только мы успеваем присесть: Хеймитч в старое кресло-качалку, а мы с Питом на плед на земле, как Хейзелл распахивает дверь своего дома и выталкивает в нее Гейла, браня его на чем свет стоит. Ее лицо, обычно такое спокойное, пылает от ярости. Джоанна и Вик пялятся на все это с крыльца и похохатывают. А Пози радостно носится по округе, вереща от восторга, что скоро станет тетей. Я чувствую укол зависти и грусть. Ведь у меня самой никогда уже не будет племянников, хотя Прим могла бы стать лучшей матерью на свете.

Рори куда-то исчез. Думаю, он не особенно хотел разговаривать с братом. Да и видеть его. И признавать его существование.

— Нехорошо на это смотреть, — говорит Пит с полным ртом печенья, когда сцена во всей своей красе разворачивается перед нами.

Хеймитч делает глоток из фляжки и засовывает в рот сразу целый пончик.

— Ты собираешься это пропустить? По-моему, первостатейное шоу!

— Ему и так-то нелегко приходится, а тут еще и мы глазеем, как его мать разносит в пух и прах.

— Малыш, да это гораздо нормальнее, чем все, что с ним случилось за последние два года. Так что дайте ей поорать и глядите дальше.

Мы так и делаем.

* * *

— Что ты пишешь в своих списках? — спрашиваю я, когда мы готовимся ко сну. Он возвращается из ванной после того, как почистил зубы. А я уже в постели, сижу, опираясь на спинку кровати.

Он останавливается как вкопанный.

— Много всего… — отвечает он осторожно.

— Можешь не говорить мне, если не хочешь, — я смущена уже тем, что спросила.

Приближаясь к кровати, он качает головой.

— Нет, дело не в этом. Я просто не понял, почему ты спросила.

— Сама не знаю, — говорю я. — Мне любопытно, полагаю.

Слегка улыбнувшись, он идет через всю комнату к комоду и открывает свой ящик для белья.

— Тут их целая куча. И в большинстве толком нет смысла, но… они мне помогают осознать, что реально. Это важно, когда я чувствую себя напряженным и сбитым с толку.

Он вытягивает оттуда несколько листков бумаги и возвращается ко мне. Его пошатывает.

— Твоя нога в порядке?

— Может, я и перенапряг ее, пока отмывал все, стараясь не терять мужского достоинства, — кривится он, — но не волнуйся. Я все равно король на кухне, — он протягивает мне листок. — Вот, прочитай этот. Я его сегодня написал.

Я беру список и пробегаю глазами то, что там написано.

«Причины доверять Китнисс» — это заголовок. Список длиной в две с половиной страницы. Не уверена, что готова прочесть то, что они содержат.

— Ты был прав, — говорю я совсем о другом.

Он укладывается на кровать и отстегивает протез:

— Да?

— Мне было нужно поговорить с Гейлом.

Я все еще держу его список в руке, сильно его стиснув. Он нежно разжимает мои пальцы, кладет список на прикроватный столик и выключает свет. Чувствую, как он скользнул ко мне, и его руки крепко меня обхватили. Мое тело начинает расслабляться. Вот где я хотела оказаться весь день.

— Тебе теперь лучше? — спрашивает он мягко.

Открывая рот, чтобы ответить, я понимаю, что сама не знаю ответ. Я чувствую то же облегчение, что и раньше. Я даже понимаю, что крошечная часть меня простила Гейла за то, что он сделал. Но под этим прячется чувство вины. Прим мертва, и Гейл частично несет ответственность за это. Как я могу простить его? Если я смогу, значит ли это, что я больше по ней не тоскую? Что однажды я ее забуду? Я не могу допустить, чтобы это случилось.

— Да…? Нет…? — пытаюсь я сказать.

Он нежно целует меня в щеку.

— Тебе не нужно отвечать, Китнисс. Это нормально — не понимать, что ты чувствуешь.

— Я понимаю, но лишь отчасти. Я чувствую, будто в конце концов закрыла что-то, что нужно было закрыть давным-давно.

Его объятья становятся теснее, и чувство безопасности волной захлестывает меня. Напряжение этого дня не прошло даром для нас обоих, это точно.

— Пит? — зову я, чувствуя, что он уже засыпает.

Он сонно прижимается лицом к моей шее.

— Угу…

— Напомни мне завтра, чтобы мы должны кое-что подписать, хорошо?

— Конечно. И что же?

— Ничего такого… Просто свадебный подарок Гейла.

После того, как Гейл и Джоанна вернулись во Второй, наступил период затишья. Следующие три недели жизнь была настолько хороша, как это только вообще возможно. Я так и не решила для себя — простила ли я Гейла за то, что он приложил руку к смерти моей сестры. Я только поняла, что это больше не терзает меня так, как прежде. Сам факт произошедшего, весь его ужас, будто слегка потускнели, и на время кошмары стали посещать меня реже.

Мы были заняты, но это было в радость. Поскольку Вик собирался ухать в школу в Третий, его он-лайн занятия с учителями в Капитолии сошли на нет, и он мог чаще помогать Питу в пекарне, немного облегчив его нагрузку. А я плотнее занялась охотой, ведь именно поздней осенью, хотя уже становится прохладно, бывает много жирной дичи, которая отъелась к зиме. Я старалась наполнить кладовые и погреба жителей Дистрикта, принося из леса все, что только можно засолить и сложить на хранение, чтоб зимой никто не голодал. Нам было приятно помогать друг другу в непрерывной череде повседневных дел. Мы знали, ради чего нужны все эти усилия. Даже Хеймитч, казалось, стал меньше пить и чаще у нас появляться, но это, может быть, случалось потому, что мы ненароком готовили все время его любимые блюда.

В один из таких хороших дней я поделила свою добычу — здоровенного оленя, четырех индеек, одиннадцать фазанов и шесть белок — между мясником и Сальной Сэй, и направилась в пекарню, чтобы удивить Пита. Вообще я бываю в пекарне гораздо реже, чем ему бы хотелось. Обычно после охоты я предпочитаю побыть немного в одиночестве. И если бы меня спросили, чем я в этот момент занимаюсь, я бы вряд ли смогла объяснить. Разным. Для меня крайне важна сама возможность побыть наедине с собой, оставить что-то только для себя. Я совершенно не против делить с Питом все остальное в этой жизни и не променяла бы это ни на что другое. Но я обнаружила, что порой остро нуждаюсь в уединении. Не для того, чтобы хандрить, а чтобы… чуть подзарядиться. Мне это правда нужно.

Но иногда я просто очень нуждаюсь в своем муже. Или действительно хочу его. В этот день я чувствую немножко и того, и другого.

Я иду к пекарне в сладком предвкушении, улыбаясь и стараясь сдержаться и не крутить охотничью сумку как веселая школьница, когда нечто останавливает меня почти перед входом. Даже с пятнадцати метров мне видно все в подробностях: ярко-розовое платье, грязноватый пучок волос медового цвета, и то, как их обладательница практически разлеглась на прилавке в нашей булочной.

Джэйн Хэммингс. Невестка Тома.

Она приехала в Двенадцатый на свадьбу сестры, да так и осталась. К моему большому сожалению, ведь она втрескалась в Пита, и об этом осведомлены уже, похоже, все, кроме него самого. Она заявляется в булочную каждый божий день и покупает больше выпечки, чем в силах съесть все ее домочадцы, каждый раз норовя пониже наклониться над прилавком и потрясти грудями под носом у моего мужа. Пит никогда не отвечает на ее заигрывания и даже вряд ли их замечает. Я в этом уверена, потому что доверяю ему, а еще потому, что мне однажды поведал об этом Вик, который счел невероятным, что такое можно не заметить. Когда я сама заговорила об этом с Питом, смущаясь, так как не хотела повторения фиаско с Джоанной, он посмотрел на меня изумленно, будто у меня выросла еще пара голов. Так что умом я понимаю, что из её жалких попыток привлечь внимание Пита ничего не выйдет, но меня все равно бесит, что она бросается на того, кто только мой.

Может оттого, что я уже испытывала некий… интерес, еще до того, как заметила ее, но я вдруг твердо решаю, что настал момент, в конце концов, показать ей, кто уже застолбил территорию.

Колокольчик над дверью звякает при моем появлении. Я решительно шагаю внутрь, держа в голове лишь одну цель. Это, полагаю, отражается и у меня на лице. Пит замечает меня и расцветает совершенно особой улыбкой, с которой его прежняя, вежливая, и близко не стояла.

Такая улыбка предназначается всегда только для меня.

Одним махом, почти без усилий, я преодолеваю высокий прилавок, стрелой пролетев возле Джейн. Та даже слегка пыхтит от неожиданности, а я испытываю прилив самодовольства, когда, выпрямившись, гляжу на предмет ее бесславных домогательств. На нем темно-зеленая рубашка, коричневые штаны и фартук. Следы муки виднеются у него на локтях, щеках и даже, совсем чуть-чуть, на левом ухе.

Я молча прижимаю его к стене и запечатлеваю на его губах весьма властный поцелуй. Давая понять, что он — мой. На миг он обескуражен, даже шокирован, но потом я ощущаю, как он обвивает руками мою талию и начинает жадно целовать меня в ответ. После Игр я никогда и ни за что не целовалась с ним на публике, особенно вот так, но отчаянные времена требуют отчаянных мер. Сзади Джейн издает негодующий писк и роняет на пол свои покупки. Я слышу, как Вик спешит выскочить из-за прилавка, чтобы помочь ей все собрать. Потом дверной колокольчик звякает — она спешит, надеюсь, уяснив что к чему.

Он отрывается от меня, задыхаясь.

— Привет, — с трудом может выдавить он. Передняя комната пустынна. Должно быть, Вик поспешил ретироваться на кухню.

— Ты не думаешь, что сегодня уже пора закрываться? — задаю я наводящий вопрос не без намека в голосе. Все его тело напрягается, он прижимает меня к себе поближе.

— Вик! Отправляйся домой! — кричит он в ответ на мой вопрос, я же снова тянусь за поцелуем.

Из задней комнаты слышен громкий протест:

— Но я только что начал эксперимент. Почему я должен уходить?

— Потому что я хочу заняться любовью с моей женой, — недвусмысленно орет Пит в ответ. А я пользуюсь возможностью и начинаю покрывать его шею легкими поцелуями, слишком возбужденная, чтобы смущаться. Ведь это же всего лишь Вик.

— Да что с вами такое? — восклицает мальчишка. — Мне же всего пятнадцать! Можно избавить меня от таких подробностей?

— Иди домой, Вик. И запри за собой входную дверь!

И потом Пит снова меня целует и разворачивает нас так, что уже я оказываюсь прижата к стене. Губы его пылают, а на вкус он как карамель.

Дверь между кухней и магазином распахивается, Вик топает к выходу, бросив на пол фартук.

— Клянусь, если вы собираетесь делать это на столе, я все равно узнаю… и ноги моей больше здесь не будет.

— Иди домой, Вик, — орем мы уже хором, когда Пит на секунду прерывает наш поцелуй.

Входная дверь захлопывается с сердитым звоном, когда Вик шваркает ею на прощание, и мы слышим щелчок засова. Я отрываюсь от стены и подталкиваю Пита в сторону кухни.

— Что на тебя сегодня нашло? — интересуется он ошарашено, когда я принимаюсь расстегивать его рубашку.

Я смотрю на него диким взглядом.

— Хочешь, чтобы я остановилась? Я могу…

Он мотает головой и делает большие глаза, и вслед за этим я стягиваю с него рубашку через голову, и мы вваливаемся на кухню через вращающуюся дверь, что отделяет ее от магазина. Прежде чем я понимаю, что происходит, моя рубашка и бюстгальтер уже валяются на полу, а Пит атакует мою грудь, посасывает и лижет ее так, будто прежде никогда не имел возможности делать это. А я шарю рукой внизу, пытаясь добраться до его ремня, и, как только мне удается его расстегнуть, вцепляюсь в него другой рукой через штаны. Он стонет, издавая глубокий гортанный звук, и тяжело приваливается к столу.

— Откуда это все взялось? — спрашивает он, задыхаясь.

Покончив с его ремнем, я даю его брюкам соскользнуть на пол, а сама падаю на колени.

— Мне не понравилось, как она на тебя кидается, — произношу я за миг до того, как взять его в рот.

— Да… хорошо… но… это вроде…. Ах… — я чувствую, как он слегка скользит вниз по столу. — Не так… чтоб… ясно…

Я поднимаюсь и расстегиваю уже свои штаны, а он сильнее опирается на стол, стараясь удержать себя в вертикальном положении. Когда вся одежда уже лежит на полу, я подаюсь вперед и прижимаюсь к нему. Его потяжелевший член настойчиво толкается мне в живот. Обхватив его руками за шею, я поднимаюсь повыше, упираюсь коленями в стол, и карабкаюсь на Пита, как на дерево.

— Это не может быть на самом деле, — он судорожно ловит ртом воздух, когда я опускаюсь на него, и мы становимся одним целым.

Используя верхнюю часть тела как рычаг, я начинаю пружинить, двигаясь вверх и вниз.

— Поверь мне, Пит. Это на самом деле.

Его хватает где-то на тридцать секунд.

Но я не успеваю кончить, и после коротких уговоров мы делаем это снова. И снова. И потом еще раз. Я достигаю пика лишь однажды, в самом конце. Но это прекрасно. Ведь я и вообразить не могла, что это вообще возможно, чтобы мужчина так часто проделывал это, раз за разом, как это только что продемонстрировал мне Пит. Я чувствую, что вполне горда собой. Мы успели сделать это на каждой твердой поверхности в кухне, не говоря уже о стенах. Снова заняться выпечкой здесь можно будет только после тщательной уборки.

— Если ты такая всегда, когда ревнуешь, я собираюсь заставить тебя ревновать постоянно, — говорит Пит слабым голосом, подняв голову, чтобы взглянуть на меня. Он лежит на полу в полном ошеломлении и единственное, что на нем каким-то чудом уцелело из одежды — это фартук.

— Только попробуй, и тебе придется отмывать эту кухню в одиночку, — отвечаю я, натягивая обратно штаны.

Его голова снова падает на пол, и он стонет:

— Оно того стоит.

* * *

Это был хороший день, даже потрясающий. Но он прошел. А завтра Вик уезжает из Дистрикта, и это в глубине души меня тревожит. Ведь Пит так и не нашел никого другого ему на смену. Думаю, это потому, что отъезд Вика его так печалит. Я знаю, Пит ужасно тоскует по своим погибшим братьям. То, что он сблизился со средним из братьев Хоторн, смогло хоть немного заполнить эту пустоту, подлечить эту рану, которая саднит не только у Пита, но и у Вика. Гейл старше Вика на шесть лет, он так долго был кормильцем всей семьи, что заменил братьям отца, но сейчас его больше нет рядом. Да и Рори, который ближе к нему по возрасту, недавно приступил к строительству уединенной хижины далеко в лесу. Он не хочет больше обитать среди людей и для семьи исключенья не делает. Так Вик, хоть и на свой манер, но тоже потерял обоих братьев.

Мы собрались в доме Хоторнов, чтобы попрощаться, и я чувствую себя не в своей тарелке. На последней вечеринке, где я была, были хотя бы Делли и Джулия, которые облегчали мне жизнь. Здесь же первый человек, которого мы встречаем — это Джейн, которая бросает на меня тяжелый взгляд, прежде чем скрыться в кухне. После этого к нам подходят Том и его жена Сьюзи, милая, хоть и наивная молодая женщина из Тринадцатого. Она все еще пребывает в восторге от того, как мы тут живем на поверхности, не следуя поминутно четкому расписанию.

Том и Пит как хорошие приятели обсуждают что-то насчет следующего этапа реконструкции Дистрикта. Я стараюсь держаться подальше от всех этих планов — не хочу больше брать на себя ответственность за благополучие большого количества людей. Но Пит охотно вникает во все вопросы о местном качестве жизни, особенно в те, что касаются обеспечения продовольствия, пытаясь все наладить и улучшить. Том пошел еще дальше и практически в одиночку организовал реконструкцию всего Дистрикта. Он хороший человек, и я очень его уважаю.

Сьюзи отводит меня в сторонку от наших мужей и тихо спрашивает, можем ли мы поговорить. Странная просьба, ведь мы никогда не были с ней особо близки, но я не могу отказать ей хотя бы из вежливости. Когда мы, наконец, находим место и садимся, она наклоняется ко мне и, опустив глаза, задает вопрос, который сражает меня наповал.

— Я хотела узнать, что тебе известно о зачатии... — начинает она, запинаясь от смущения. Если бы она не говорила почти шепотом, я бы подумала, что она меня просто дурачит. Я не знаю насчет того, о чем она спрашивает, ничего, кроме вполне очевидных вещей. Мне еще и двадцати-то нет, и мы с Питом никогда вообще не собираемся иметь детей. Я так поражена, что теряю дар речи, но она принимает мое молчание за вопрос о причине ее интереса, и пытается объясниться.

— Том говорил, что твоя мама была лекарем. И я подумала, что может быть, ты знаешь какие-нибудь травы, которые могут помочь. Мы так стараемся, но… Я уже думаю, может я не в порядке.

В ее словах столько чувств, печали и отчаяния, что я бы хотела знать, как помочь ей. Она же из Тринадцатого. Скорее всего, она бесплодна, как большинство тамошних женщин. Я пытаюсь вспомнить, что же мама давала женщинам с подобными затруднениями. Их было не много. Большинство обитательниц Шлака хотело иметь как можно меньше детей, но время от времени к нам под покровом ночи, чтобы не было лишних глаз, приходили жены торговцев. Обычно они хотели получить одно из двух. Могу припомнить, что же было первым: настой коры, который нужно было выпить, чтобы вытравить нежеланный плод. Мне всегда было в таких случаях не по себе: не то, чтобы я была категорически против, но точно и не «за» такое решение. Ну а второе все никак не хотело всплывать у меня в памяти…

— Как ты питаешься? — спрашиваю я, стараясь потянуть время.

Она бросает на меня взгляд, и в ее карих глазах заметно легкое недоумение.

— Очень важно, чтобы ты ела много разной зелени, — говорю я. — Следи за тем, чтобы твой рацион был здоровым.

Такой совет определённо никому не навредит, так что я уверена в нем полностью.

Уголок ее губ слегка приподнимается.

— О, мы вырастили в этом году в огороде много всего. Том так любит возиться с землей. Мы засадили огромный участок недалеко от Луговины, где раньше были шахты. Теперь там поля. И на будущий год мы собираемся посадить там еще больше овощей. Мы и мясо у мясника покупаем, которое вы с Рори ему приносите… примерно трижды в неделю, — она делает паузу, как будто не уверена, должна ли продолжать, — и еще… много хлеба… слишком много, я бы сказала, — заканчивает она жалобно.

Приятно слышать, что она вовсе не поддерживает дурацкое поведение своей сестры.

Я киваю, так, будто очень хорошо осведомлена, о чем говорю, и тут меня осеняет. Все благодаря ее упоминанию о полях.

— Тебе нужно высушить соцветья красного клевера и заварить из них чай, — говорю я. — Не могу утверждать, что и этого непременно что-то выйдет, но может помочь. И даже если и поможет, то не сразу. Том должен знать, где растет такой клевер, хотя и придется вам подождать до весны. И я бы не стала ждать результатов раньше, чем в начале лета, если они вообще будут.

Нашему Дистрикту определенно нужны настоящие доктора, не могу же я стать тем, к кому люди будут ходить за такими вот советами…

Лицо Сьюзи озаряется изнутри.

— Огромное спасибо тебе, Китнисс. Уверена, ты и сама понимаешь как это — так сильно хотеть ребенка, особенно после твоей потери. Надеюсь, вас с Питом скоро снова посетит это счастье. Вы оба станете такими чудесными родителями. Может быть, когда-нибудь наши детки смогут играть вместе, — она склоняется ближе ко мне и с надеждой сжимает мою ладонь, будто у нас обеих одни и те же обстоятельства.

Не замечая моей реакции, она чуть не бегом устремляется к Тому и радостно берет его за руку. Пит оборачивается ко мне и вдруг, не закончив фразы, умолкает на полуслове, озабоченно глядя на меня. Я киваю ему и пытаюсь улыбаться: надеюсь, что он не помчится допытывать у меня, о чем шла речь. А я-то думала, что каждый у нас в Двенадцатом, да и в Тринадцатом тоже, уже в курсе, что моя беременность на Играх была уловкой. Очевидно, все-таки не каждый.

Ранней женитьбой, такой, как наша с Питом, вообще-то никого не удивишь. Ведь в Двенадцатом почти все вступали в брак молодыми, хотя и не раньше восемнадцати, после того, как миновала угроза, что выберут на Жатве. До войны мало кому у нас удавалось дожить хотя бы до шестидесяти, разве что очень везло, так что это было разумно. В семьях торговцев спешили сделать выгодную партию и укрепить бизнес, а в Шлаке, где семьи едва сводили концы с концами — поскорее избавиться от лишнего рта. Каждому женатому шахтеру полагался свой дом, так что имело смысл поскорее отделиться от родителей хотя бы для решения жилищного вопроса.

Но от понимания того, что люди уже вовсю ждут, что у нас с Питом вот-вот появятся дети, у меня подкашиваются ноги. Полагаю, дети всегда появляются довольно быстро после свадьбы, но нам-то с Питом всего по девятнадцать. Даже если бы я хотела иметь ребенка, никто ведь в здравом уме не может полагать, что мы уже способны о нем должным образом заботиться на данном этапе жизни. Или нет? Неужто Сьюзи не одинока в своем невежестве в этом вопросе? Неужто теперь, когда все знают, что Гейл, еще одна местная знаменитость, скоро станет отцом, все ждут что и мой живот вот-вот начнет округляться? Если даже кроткая и трепетная Сьюзи говорит мне такое, что же приходится выслушивать Питу от знакомых мужчин, когда меня нет рядом?

Мои тревожные мысли прерывает громкая отрыжка, и на диван рядом со мной, где только что сидела Сьюзи, валится Хеймитч.

— Волнуешься, что все в округе ждут, когда ж ты залетишь?

Я уставилась на него с отвисшей челюстью. Как, черт возьми, он узнал?

— Те двое стараются состругать себе лялечку с прошлой зимы. Мне Эффи сказала, — объясняет он, перед тем, как глотнуть из фляжки. — Вот Милашка Сьюзи и решила пошептаться с единственной женщиной, которая, как она полагает, в той же ситуации. Ведь ты не из тех, к кому подходят просто поболтать без особой на то причины.

— Эффи здесь даже не живет. Откуда она-то знает? — пытаюсь я сменить тему разговора.

Он пожимает плечами.

— Эффи знает все. Ну, все, что касается слухов и прочей ерунды. Могу поспорить, что если мы ей сейчас звякнем, она нам доложит, во что одета Джоанна. Но мы сейчас говорим не об Эффи, солнышко.

— Люди должны держать такие вещи при себе, — нахмурившись, я пялюсь в окно. — Это личное.

Хеймитч хохочет.

— Нет, это для тебя личное. А куча других женщин рвется излить другим подробности работы своих детородных органов, и плевать они хотели на восприимчивость аудитории.

— Я верно расслышал, как кто-то сказал «детородные органы»? — спрашивает Пит, который на этот раз умудрился к нам подкрасться. Беспокойство все еще мелькает в его взгляде, и я вся заметно напрягаюсь.

Ощутив, как накалилась атмосфера, Хеймитч быстро встает.

— Поговорите тут между собой. Мне лучше держаться от этого подальше, черт его раздери…

— Китнисс, что не так? — Пит занимает место на диване и тянется к моей руке.

— Неважно, — бормочу я и плотно обхватываю себя, закрываясь.

Не утратив присутствия духа, Пит кладет мне руку на колено и наклоняется с участливой улыбкой:

— Ты ведь не думаешь, что я в это поверю, правда?

— Пожалуйста, просто наслаждайся вечеринкой. Вик уезжает, и я не хочу испортить тебе вечер.

Пит разочарованно вздыхает:

— Китнисс, как я смогу тут чем-то наслаждаться, если весь вечер буду волноваться о тебе?

До него просто не доходит. И я уже злюсь:

— Слушай, Пит. Представь, что есть вещи, о которых я просто не хочу с тобой говорить, ладно?

Я добилась своего. Он опускает руки, и в его взгляде шок и боль, и гнев одновременно. Сидение скрипит, и он встает.

— Тогда я просто оставлю тебя в покое.

Он так и поступает: топает на кухню, а гнев усиливает его хромоту.

Я нахожу Хэйзелл, чтобы извиниться за свой ранний уход по причине страшной головной боли. А когда открываю дверь, направляясь домой, чувствую себя опустошенной и слегка напуганной тем, что мне удалось разозлить Пита. Может, он понял, наконец, что пора оставить попытки достучаться до меня, раз я так жестко закрываюсь. В мозгу я слышу ехидный голос Хеймитча: «Давно пора»…

Мысль эта разом рвет мне душу и приводит в бешенство.

Когда я выхожу на крыльцо, то спотыкаюсь о Вика. Он сидит на ступеньках, обхватив руками голову. Выглядит он вовсе не так, как должен бы выглядеть парень на празднике в свою честь.

— Ты в порядке? — спрашиваю я, мгновенно отвлекаясь от собственных бед. Он качает головой и продолжает пялиться в землю. Его очки сползли почти на кончик носа, и вид у него совершенно жалкий. Я ощущаю, что во мне всколыхнулись чувства, которые можно назвать не иначе как материнскими. От этого прозрения, помноженного на все, что было до этого сказано Сьюзи, на меня накатывает тошнота.

Почти против собственной воли я вдруг роняю:

— Что случилось?

— Я не уверен, что готов сейчас уехать, — бормочет он. — Здесь мне все знакомо, столько вещей, которые мне дороги. А за последний час я стал вдруг понимать, что не готов с ними расстаться.

Как же в самом деле этот мальчишка научился так подбирать слова?

— У тебя появятся новые друзья, Вик.

— Единственный близкий друг, который у меня есть, — это твой муж, Китнисс. Я не имею привычки располагать к себе людей, и твои кислые гримасы в мой адрес тому лишнее подтверждение. Да даже мои собственные братья не очень-то ценят мое общество.

— Это неправда.

— Факты свидетельствуют об обратном.

— Иногда люди покидают тебя по причинам, никак не связанным с тобой, Вик, — мои слова прозвучали намного горше, чем мне б самой хотелось.

Он поворачивается и глядит на меня:

— Как в случае с твоей матерью?

— Да, как с моей мамой, — я очень неуютно себя чувствую от этого разговора, так, будто кто-то другой справился бы с ним намного лучше. Кто-то, кто охотнее говорит о столь болезненных вещах. — Почему тебе не поговорить об этом с Питом? Он бы помог тебе прийти в себя…

Вик качает головой.

— Не хочу заставлять его испытывать какой-то дискомфорт. С моей стороны было бы неразумно тосковать по братским взаимоотношениям, в то время как его братья мертвы, а мои вполне себе живы. Кроме того, не думаю, что он может лично соотнести себя с тем, как проблематично бывает для кого-то развитие отношений с новыми знакомыми.

Я знаю, что Вик хочет этим сказать. Сложно представить себе человека, у которого Пит, в конце концов, не мог бы вызвать симпатию или даже подружиться. Он так открыт, простодушен и очарователен, что всегда умеет донести свою мысль и найти у собеседников отклик. Это одно из его самых удивительных качеств, один его талант из многих. Только вот… остальные не так щедро одарены.

Вик кивает.

— Я ценю его больше, чем любого из тех, кого знаю, даже больше Гейла, — он останавливается, пытается найти слова. — Но ему… не понять. Он будет сочувствовать и поддерживать, и даже даст мне стоящий совет. Но сам он не знает, как это бывает.

Я решаю хотя бы попробовать обнадежить парня перед тем, как он уедет.

— Я тоже совершенно не умею заводить друзей, никогда не умела. В школе я часто сидела за столом на обеде с одним человеком, но мы и с ней едва разговаривали… Ты можешь найти друзей в самых неожиданных местах, — мне не нужно было этого говорить. Он в курсе, кого я имела в виду. — Я думаю, и тебе удастся сделать это там, где полно таких же умных, как и ты, детей. Скорее всего, у них-то те же самые проблемы, — я встаю и протягиваю ему руку. — Так почему бы тебе не пойти и не повеселиться на своей же вечеринке? А Джейн Хэммингс, пока ты не придешь, совсем некому строить глазки…

Думаю, он понял мой намек.

— Спасибо, Китнисс, — говорит он, прежде чем скрыться в доме.

Я медленно пробираюсь к дому в темноте, пытаясь решить, почему же я так грубо оттолкнула сегодня Пита. Я снова и снова думаю лишь о том, как сильно мне хотелось бы поговорить с тем, кто принимает меня такой, какая я есть, и любит меня, какой бы ужасной я ни бывала порой. Я осознаю, что практически во всех случаях это может быть только Пит, лишь с одной маленькой оговоркой, которая порой становится огромной. Есть вещи, которые я хотела бы обсудить, но которые заставят его страдать, так что я не могу завести о них речь в разговоре с ним.

«Он для тебя — весь твой мир, дурочка», — сказала мне недавно Джоанна. И теперь я начинаю понимать, что это не только делает меня уязвимой, но и грозит мне новой опасностью… Раз я могу говорить по душам только лишь с Питом, ведь Хеймитч, очевидно, не считается, я попала в безвыходное положение, так как есть темы, о которых мне совершенно не с кем поговорить. Ведь есть вещи, которыми я не могу поделиться даже с Джоанной, да даже Гейлу, прежде чем между нам разверзлась пропасть, тоже сказать бы не могла. Есть вещи, говоря о которых я предстаю в столько ужасном свете, что и сама себя не в состоянии вынести. Вещи, которые Пит бы выслушал, и даже отнесся бы к которым с пониманием, но я сама бы не хотела при нем о них упоминать.

По лицу у меня потекли слезы, когда я поняла, кому бы я смогла это все рассказать без утайки.

Прим.

Я врываюсь в дом и захлопываю за собой дверь, трясясь при этом как осиновый лист. Теперь, когда я наконец смирилась с мыслью о ее смерти, и ужас от её осознания хоть чуть-чуть пошел на спад, на первый план внезапно вышла мысль, как же сильно я по ней скучаю. Подобного чувства я никогда прежде не испытывала. Теперь, когда я уже, хотя бы отчасти, приняла для себя то, что Прим ушла безвозвратно, стало заметно, как много пустоты в моей жизни осталось после ее исчезновения. Пит чудесный человек, самый потрясающий из мужчин, но сегодня вечером мне нужнее не мой муж.

Мне нужна моя сестра. Мне нужна моя сестра.

Я сворачиваюсь калачиком на диване и начинаю выть. Мне так ужасно ее не хватает.

Но сейчас мне нужен и мой муж.

Стук в дверь будит меня. Каким-то образом мне удалось заснуть, наплакавшись, на диване. Я гляжу на часы и замечаю, что уже крепко за полночь. Не возьму в толк, кто может стучаться в такой час. Поднимаюсь, чувствуя, как от лежания в неудобной позе ноет все тело, и спешу открыть дверь. Пита дома нет, понимаю я, и в животе у меня от тревоги сжимается неприятный комок.

Открыв дверь, я вижу на пороге Тома. А рядом с ним Хеймитч, который изо всех пытается удержать Пита в вертикальном положении. Мой муж повис на плече Хеймитча, и на лице у него потерянная, сонная ухмылка. А в нос мне ударяет крепкий запах.

Мой муж мертвецки пьян.

Том открывает рот, но я его не слышу, я уже сама принялась рвать и метать, напустившись на Хеймитча:

— Что ты наделал? Да ты же знаешь, что ему нельзя и капли спиртного брать в рот. Ты помнишь, что было, когда мы глотнули шампанского, что ты притащил на День рождения? У него за ночь случилось четыре приступа! Да как ты мог вообще допустить нечто подобное?

Пит, растревоженный шумом, поднимает голову и пытается сфокусироваться на мне. На краткий миг он улыбается, а потом опять роняет голову …

Хеймитч из последних сил тянет Пита вперед, а Том успевает поддержать его тело, чтоб тот не упал на землю.

— Солнышко, я тут совершенно не причем. Видимо, малыш был очень расстроен, когда ты не сказала ему, что у тебя было не так… А одна идиотка плеснула ему крепкого в бокал.

— Мы отправим Джейн назад в Тринадцатый уже завтра, — вставляет Том. — Китнисс, мне так чертовски жаль!

У меня так темнеет в глазах от ярости, что я пока и слова сказать не могу. Хорошо, что она уезжает, потому что иначе я бы оттащила ее в лес и трясла ее над краем провала, пока она сама не стала бы умолять туда ее сбросить. Я видела много смертей, даже слишком много, но это не значит, что я не в состоянии испачкать об нее руки.

— В общем, она подсунула ему бокал, в который было что-то там подмешано, как она потом сама призналась. Я понятия не имею, что это было, но по мозгам ему дало крепко. Он, похоже, сразу забыл, что ему вовсе нельзя выпивать, и она подлила ему еще, и еще, пока он не принялся наливать себе сам. Странно, что вообще было столько ликера на вечеринке в честь пятнадцатилетнего пацана, но они в итоге как-то его нашли. Видно, он продолжал её грузить, как сильно он тебя любит, какая ты чудесная, и как он волнуется, что ты будешь на него злиться. Она от всего этого сильно упала духом, полагаю. Когда же я обнаружил, что с ним происходит, он был уже на заднем дворе вместе с Виком, рыдал у того на плече и всё повторял, какой тот хороший пацан.

По мере того, как Хеймитч излагает, он все больше крепится, чтобы не засмеяться, но к финалу силы его совсем иссякают. Они переглядываются с Томом и оба заходятся гомерическим хохотом.

Я громко дышу носом, все больше закипая, но Хеймитчу, похоже, дела нет. Он продолжил, поминутно замолкая, чтобы продышаться от безудержного хохота.

— Он как-то заставил юного гения разок глотнуть чего покрепче, и этого тощего сразу развезло… — он почти помирает от смеха, но старается держаться, — буквально за минуту. Они вдвоем орали песни, пока мы пытались немного провести их в чувство. Твой муж по правде поет так ужасно, как я до этого в жизни не слыхивал, а я ведь был знаком с Джоанной Мейсон.

Том набирает в легкие побольше воздуха и успевает вставить:

— Ты можешь потом Хэйзелл принести цветочков или еще что, Китнисс. Она была не шибко рада, что Вик впервой приложился к бутылке. Да они еще и все разворотили.

— Похоже, что весь сад, — добавляет Хеймитч.

— Там был знатный беспорядок, — соглашается Том, и они принимаются хохотать по новой.

— Я рада, что вам двоим так весело, — произношу я дрожащим от бешенства голосом. — Не могли бы вы помочь дотащить его до кровати, а потом УБРАТЬСЯ К ЧЕРТЯМ ИЗ МОЕГО ДОМА?

Полагаю, мне никогда прежде не удавалось лишить Хеймитча дара речи, но все когда-то бывает впервые.

— Ты права, солнышко, — бормочет он испуганно, наверное, впервые за время нашего знакомства. Том молчит, только смотрит с опаской. Потом он хватает Пита за руки, а мой наставник — за лодыжки, и они вместе тащат его через холл и вверх по лестнице. На полпути Пит слегка приходит в чувство и начинает голосить.

— Па… почему я на лестнице, Хеймитч? Где Китнисс? Мне нужна Китнисс! — его язык ворочается с трудом.

— Идет прямо за нами, малыш, — бормочет Хеймитч и продолжает полушепотом. — Думаю, тебе пока не надо с ней видеться. Если хочешь когда-нибудь снова заняться с ней сексом.

— Я все слышала.

При звуке моего голоса Пит оживляется:

— О, Китнисс, ненаглядная, моя сладкая, чудная, прекрасная, идеальная жена…

— Да, он и правда в стельку пьян, — бросает Хеймитч через плечо, когда они уже достигли верха лестницы.

— … я хочу сказать тебе что-то, Китнисс.

— Думаю, с этим бы тебе лучше обождать до утра, — дает совет Хеймитч, когда Том, пятясь, заносит Пита в спальню. Они укладывают Пита на кровать, но тот настаивает.

— Не, это важно! Не хочу ложиться спасть сердитым, или чтоб она на меня сердилась. Просто так люблю ее, Хеймитч-ч-ч-ч-ч-ч… У меня даже приступа нет. Хотя, я тут выпимш-ш-ш-ши… — ему правда, кажется, нравится тянуть эту «ш», — но у меня и вправду не было приступа. Где Китнисс, Том? Мы должны ей сказать, что я без приступа.

— Выметайтесь, — говорю я таким голосом, что Хеймитча и Тома не приходится просить дважды. Слышу, как они несутся вниз по лестнице, а потом дверь захлопывается.

— Китниcс? — зовет Пит.

— Я здесь, — отвечаю я вяло. Не понимаю, имею ли право сейчас на него злиться, но мысль заманчивая.

— Прсти, что я разозлился, — косится он на меня, и продолжает, заплетаясь вовсю. — Прсто… это больно, кода ты не хочешь говорить — с-с-со мной, и ты точно грус-с-с-стная. Не знаю, что с-с-сделать.

Это извинение намного больше меня удовлетворило, если бы не сопровождалось этим дурацким «с-с-с». Но есть что-то до боли искреннее в его пьяных бреднях.

— Нам нужно поговорить об этом завтра, Пит, — говорю я и принимаюсь раздеваться, чтобы лечь в кровать. Это, очевидно, было ошибкой, потому что взгляд на меня, снимающую рубашку, оказался способен поднять его с кровати.

— Ты та-а-а-акая красивая, — пытается он встать изо всех сил.

— Пит, я не очень хорошо себя чувствую, — и это вовсе не ложь. Я чувствую печаль и тошноту, и ужас и хочу, чтобы он меня утешил. Это, конечно, нечестно и нереально, ведь, во-первых, это я сама оттолкнула его сегодня вечером. А во-вторых, он сейчас просто неспособен это сделать, он потерял рассудок настолько, что вряд ли кому-то может быть полезен — разве что Вику в качестве собутыльника.

Мои слова меняют направление его пьяных мыслей.

— Мне так жаль, Китнисс. Я такой идиот… Так все кружится. И я не могу тебе помочь как следует, — он падает обратно на подушки, а я выключаю свет.

— Утром ты будешь себя ненавидеть, — бормочу я, забираясь в постель. Он уже захрапел. Я оставляю его полностью одетым, с пристегнутым протезом. Утром у него наверняка будет все болеть. И ему придется это вынести.

Через два часа я сдаюсь и снимаю его.

Звук его быстрой пробежки до ванной будит меня поутру. Я слышу, как Пита там рвет очень и очень долго. Часть меня хочет, чтобы он справлялся с этим в одиночку, но в итоге я, стоя на коленях, вытираю его лоб влажной губкой.

— Не могу поверить в то, что я наделал, — его слова полны самобичевания. — Ведь я мог навредить кому-нибудь. Я мог навредить тебе…

Его опять выворачивает, но на этот раз ничего не выходит.

— Да, но ты на самом деле никому не навредил, и это была не вполне твоя вина, — я убираю волосы у него со лба, и все его тело дрожит. — И сейчас ты поплатился за вчерашнее.

— Почему ты со мной отказалась разговаривать? — спрашивает он ужасно тихим голосом.

Я нежно целую его в не очень чистую щеку, и я этот миг я полна сочувствия к нему:

— Потому что Сьюзи Альберт дала мне понять: все ждут, что у нас вот-вот появится ребенок. И я не знала, как сказать, что я расстроена по этому поводу, и не задеть при этом тебя. Я ведь знаю, как сильно ты хочешь детей.

Его снова тошнит, а после он кладет голову на раковину и говорит:

— Hо я ведь даже никогда не просил…

— Тебе и не нужно просить. Я и сама знаю. И я не хотела, чтобы ты утешал меня из-за того, чего ты сам так сильно жаждешь.

Он поднимает голову и смотрит на меня пристально. Его глаза мутноваты и налиты кровью, но серьезны:

— Я не хочу иметь детей прямо сейчас, Китнисс. Только когда-нибудь.

— Когда-нибудь мне тоже не подходит, Пит. Я просто… не могу.

— Знаю, — он перемещает голову мне на плечо и обнимает меня, нежно поглаживая мне спину. И мы держимся друг за друга, пока его тело треплет самое ужасное похмелье.

— И от этого я скучаю по Прим. Именно скучаю, а не скорблю впервые. Я теперь все время думаю о пустоте в моей жизни, которая образовалась потому, что ее больше нет. И есть какие-то вещи, которыми я не могу…

— …делиться со мной? — спрашивает он мягко. — Я могу себе представить это. Иногда, когда ты грустная, и я не знаю, что поделать, я не могу пойти с этим к Хеймитчу.

— Он не в счет, — бормочу я.

— Я знаю, у меня куча друзей, но то, что я могу с ними поговорить, вовсе не значит, что я готов доверить им что-то о тебе. Мне просто… не хватает моих братьев. Она могли меня выслушать, что бы я ни собирался им сказать, даже если бы я описал им нечто, что выставляет тебя…

— Высокомерной? Холодной и закрытой? Враждебной? — ухмыляюсь я.

— Не вполне идеальной, — поправляет он дипломатично. — Даже если бы я сказал нечто, что показало бы твои несовершенства, в итоге они бы все равно предполагали увидеть в тебе самое лучшее и не думали бы о тебе плохо. Как и, наверное, Делли. Не многим бы я доверился, вот так вот. И, наверное, поэтому я считал ее сестрой, потому что такие вот они — братья и сестры.

— Не думала, что ты понимаешь, — шепчу я.

Он в ответ лишь смеется:

— Китнисс, неужели ты до сих пор не распознала во мне неиссякаемый фонтан сострадания? — вдруг его веселье прерывается, и он слегка зеленеет. — Если ты позволишь, я теперь спущусь вниз и как следует наемся, чтобы мне было чем рвать до того, как я увижусь с Виком на станции.

— Что вы там вчера на пару пели, кстати?

Его лицо бледнеет.

— Постой… что? Мы пели?

— Помойся уже, Пит. А я приготовлю тебе завтрак и расскажу тебе все по дороге…

Есть два вида душевной муки, с которыми я сталкиваюсь. Первый из них — разящий и резкий. Это своего рода тоска, у которой есть известная и явная причина. В таких страданиях хотя бы есть смысл — они считаются приемлемыми, допустимыми, обоснованными. Так я страдала после смерти моей сестры. Так же мучилась моя мать после смерти отца, по крайней мере, поначалу.

Другой же вид муки гораздо коварнее.

Я не могу точно сказать, отчего именно она накатывает. Но сейчас она меня настигла… После того, как уехал Вик, внезапно наступила зима, столь суровая, какой я не припомню со смерти моего отца. Морозы были лютые. Снег валил часто, заметая все вокруг, причем нередко случался и ледяной дождь, когда с неба падают даже не снежинки, а острые кусочки льда. Поэтому охота сначала превратилась в очень опасное занятие, а потом стала совсем невозможна. Даже если я весь день проводила в лесу, то приходила с пустыми руками. Рори тоже везло не намного больше.

Дни стали коротки, а солнце перестало показываться вовсе.

Пит, по стечению сразу нескольких обстоятельств, стал все время пропадать на работе. Помочь ему в пекарне стало некому, а работы навалилось вдвое больше. С ней было бы нелегко справиться даже в нормальных условиях. Но условия не были нормальными вовсе. Снежные заносы на много недель прервали железнодорожное сообщение, так что остановились и поставки продовольствия. Мы с Рори больше не могли охотиться. И овощи, что вырастил Том, кроме тех, что удалось закатать в банках, тоже уже не были источником еды.

По сути, пекарня, где был немалый запас муки, стала почти в одиночку кормить весь дистрикт.

Хотя Пит не до конца смирился с отъездом Вика, он все-таки начал подыскивать кого-то себе в помощники, но зимой сделать это было не просто. Мало кто был готов в такой мороз выходить из дому спозаранку и пробираться в пекарню через высоченные сугробы. Еще меньше оказалось желающих на обжигающем морозе колоть дрова, чтобы истопить печи. Вместо того чтобы нанять одного стоящего постоянного работника, Пит перепробовал множество временных, которые давали ему понять, что уволились, просто не появившись на рабочем месте. Пит же уходил из дому еще до рассвета и вкалывал по пятнадцать часов подряд, шесть дней в неделю.

Я пыталась быть ему полезной, я правда старалась, но быстро обнаружила, что все только порчу. Стоило мне начать помогать, даже просто подбрасывать поленья, хлеб не поднимался, а печенья — хоть мы и делали их совсем немного — растекались по противню. Может быть, это было лишь совпадение, в чем я даже уверена, но в те дни, что я появлялась в пекарне, Пит вынужден был там торчать еще дольше, пытаясь все исправить. Хотя я знала, что его это не злит, и ему нравится, когда я прихожу, я все равно перестала там бывать, чтобы не мешать ему нормально делать свою работу. Мне удалось уговорить Рори вместо меня заняться колкой дров, хотя особенно мне и уговаривать не пришлось, ведь он, как и я, ужасно томился от сидения в четырех стенах.

Мне было совершенно нечем заняться. Во всяком случае, ничем дельным. Я и подумать не могла, что когда-нибудь мне придется сидеть дома, чтобы кто-нибудь другой меня обеспечивал. Мне остро нужна была деятельность, чтобы занять мой ум, в противном случае кошмары по ночам и сосущая яма в душе в остальное время могли запросто меня одолеть.

Первым делом я починила все, что было в доме сломано. Прежний богатый опыт жизни практически без денег заставил меня стать весьма рукастой. Еще осенью, хоть я и успевала тогда охотиться каждый день, именно я взялась в нашем доме латать протечку под раковиной, смазывать скрипучие двери и разбираться с шатающимся стулом. Пит, который так отлично печет и рисует, конечно, умеет работать руками, но не по части домашнего ремонта. Когда уже через неделю ничего требующего починки не осталось, я решила, что надо как следует прибраться дома, раз уж я тут безвылазно сижу. Прежде ответственной за уборку в нашем доме была Прим, а сейчас всегда убирается Пит. Я тоже старалась, как могла, но почему-то все приходило в еще больший беспорядок, чем было до начала моей уборки, так что у меня опускались руки, и я бросала все довольно быстро.

Немало времени я провисела на телефоне, болтая с Джоанной, хотя ни одна из нас особо не любила такое времяпрепровождение. Мы даже пытались с ней дурачиться, смотря одни и те же глупые телешоу и наперебой предсказывая, что в них случится дальше. Это было довольно забавно, учитывая, что ей был предписан постельный режим, а мне было нечем заняться, и это позволяло нам обеим не сбрендить. Но однажды, подняв трубку и попытавшись включить телевизор, я обнаружила в трубке — тишину, а на экране — лишь помехи. Снег повредил все линии связи, и надежды, что их скоро починят, не было вовсе.

В отчаянных попытках не сойти с ума, я стала использовать прорву своего свободного времени на то, чтобы держать связь с теми, кто был от меня далеко. Я написала письма Делли, Джулии, Вику, Эффи, Крессиде, Поллуксу, Битти, Далтону, буквально каждому, о ком смогла вспомнить, за исключением Плутарха — его я бы предпочла держать на расстоянии — и Гейла, которому просто не знала, что написать. Все мои письма, в общем-то, были бессмысленными, но я, пока их писала, хотя бы чувствовала себя не столь отрезанной от мира. Но когда ответов на мои послания не пришло, я прекратила и это. Только позже я поняла, что причиной ответного молчания был паралич системы почтового сообщения. Многие из моих писем или ответы на них застряли в засыпанных снегом поездах или были неверно рассортированы на главпочтамтах. Потом уже к концу весны мне все-таки пришли ответы на все без исключения письма.

Но тогда уже было слишком поздно предупреждать то, что со мной случилось.

От безделья я повадилась захаживать после обеда в дом Хеймитча, когда обнаружила, что он в это время не спит. Но зимнее запустение спровоцировало его начать крепче прикладываться к бутылке. Чаще всего он оказывался до такой степени пьян, что вряд ли даже замечал мое присутствие, довольствуясь обществом своих гусей, которые сами поспешили укрыться в доме от холода. Только сейчас, видя его в прострации, я начала понимать, как крепко он меня уравновешивал, помогал не терять почву под ногами — он давно уже стал для меня не столько наставником в сношениях с Капитолием, сколько вообще наставником по жизни. Так что мне ужасно не хватало сейчас его сардонических высказываний и едких подколов, чтобы крепко стоять на ногах.

Но Хеймитч был сломлен, да так, что никто и никогда уже не сможет его до конца починить.

— Прости, солнышко, — пробормотал он однажды, и его голос был полон сожаления, хотя сам он и дрейфовал между забытьем и реальностью. — Я счас… просто не могу. А где мальчишка? Пойди найди мальчишку…

Я не стала говорить ему, что мальчишка сейчас трудится, и я не стану его от этого отвлекать. Я не сказала ему, что он приходит домой поздно ночью, больше похожий на собственную тень, что под глазами у него залегли темные круги, и мне приходится буквально с ложки кормить его рагу, что я сготовила. Я не сказала ему, что мы с мальчишкой уже почти месяц не занимались любовью, потому что он теперь просто смертельно устает.

— Все нормально… — буркаю я в ответ, отпинывая с дороги приставучего гуся, а потом громко хлопаю дверью, когда ухожу.

Одиночество, что сейчас меня преследует, не похоже ни на что другое, с чем я сталкивалась прежде. Оно заполняет мне сердце и душу, заставляя сосущую яму внутри меня вновь разверзнуться, и наполняя меня второй, коварной, тихой мукой. Той, от которой нет проку. Той, что никто не одобрит, разрушительной, той, что чуть не заморила голодом меня и мою сестру, когда погиб отец.

Как и многие женщины, я превращаюсь в ту, кем боялась стать больше всего.

Я превращаюсь в свою мать.

Все начинается с того, что я просто сплю утром на час дольше. Потом этот час превращается в два. Потом в три. И в четыре. В конце концов, я выбираюсь из постели только чтобы приготовить Питу ужин, и после него мы падаем туда обратно уже оба. Но вот наступает день, когда он приходит домой, а я вообще не вставала с постели. Он поднимается наверх, смотрит на меня, и дикая усталость в его глазах сменяется тяжелым осознанием.

— Китнисс, — он гладит меня по волосам, — я не знал. Почему же ты мне не сказала?

Я слышу горькое сожаление в его голосе, он сокрушается, что так старался накормить Дистрикт, и не замечал моей депрессии. Эта мысль заставляет меня чувствовать себя невыносимой эгоисткой и в итоге еще глубже погрузиться в себя.

— О чем тут говорить? — бурчу я в подушку. Он ненадолго уходит и возвращается обратно уже с ужином — вкуснейшим супом, от которого я отказываюсь.

С тех пор он уходит утром только после того, как заставит меня что-то съесть. И потом приходит вечером и сам готовит мне ужин, несмотря на усталость. Когда он приносит еду, я вижу, как он открывает ящик комода и кладет туда все больше листков бумаги. Он составляет еще больше списков. И все из-за меня. Потому что я не могу, не в состоянии подняться.

Я беспокоюсь о нем, но могу лишь надеяться, что скоро он поймет всю тщетность попыток мне помочь и оставит меня навсегда.

Это было на... не знаю точно, какой, может быть, четвертый день после того, как я перестала вообще вставать с постели кроме как для похода в туалет. Я валялась, привалившись к спинке кровати, будто это был трон тьмы, не поднимая жалюзи, чтоб даже тусклый зимний свет не проник. Смотрела в книгу памяти. Спала. В основном спала. Каждые пару часов меня будили кошмары, я просыпалась от ужаса лишь для того, чтобы заснуть вновь. Иногда приходил Пит и говорил мне что-то, но я не разбирала слов. Иногда он плакал. Каждый вечер он заставлял меня хоть немного поесть: пару ложек рагу, кусочек хлеба.

Вчера он унес книгу памяти от меня подальше. Он сказал, что то, что я делаю с ней сейчас, причиняет мне только больше страданий, и не для этого она была создана.

Сейчас я просыпаюсь от кошмара и слышу, как открывается дверь. Сон был ужасен, но у меня нет сил, даже чтобы плакать. Я отвлекаюсь на шаги внизу. Слишком рано для Пита, думаю я. А может быть, я просто потеряла счет времени — даже не знаю, какой сейчас день и день ли вообще. Ведь в комнате теперь всегда темно.

Шаги внизу не из тех, что я слышу все время: это не громкая неровная походка Пита, не пьяное спотыкание Хеймитча, и не легкая поступь Рори. Эти шаги поднимаются по лестнице, и я вдруг испытываю внезапный прилив страха, который тут же тонет в моей бескрайней печали. Если кто-то пришел, чтобы покончить со мной, надеюсь, это случится быстро и без лишней возни.

Дверь моей спальни распахивается и в нее входит та, кого я вовсе не ожидала здесь увидеть.

— Ты не имеешь на это права, — заявляет мрачный женский голос.

Это Хэйзелл.

Она поднимает меня с постели как пушинку и перекидывает себе через плечо, будто бы я Пози. Не говоря больше ни слова, она затаскивает меня в ванну, прямо в одежде запихивает под душ и включает холодную воду.

— Видела сегодня Пита поутру. А потом звонила твоей матери, — неожиданно телефонная связь оказалась опять в порядке. Может быть, у меня тоже разрывался телефон, но я слишком впала в ступор, чтобы заметить. — Тебе нужно выпить лекарство, — говорит она, продолжая держать меня под ледяной струей, пресекая все мои слабые попытки выбраться.

— Почему ты это делаешь? — шепчу я, стуча от холода зубами.

— Потому что если ты не прекратишь, наш пекарь сойдет с ума, и мы все подохнем с голоду, — говорит она невозмутимо. — Кто-то же должен что-то предпринять.

Я тоже умолкаю, просто давая ей закончить задуманное.

Это не сильно отличается от того, что проделывала обычно моя подготовительная команда. Хэйзелл освобождает меня от одежды, которую, я, наверное, уже с неделю не меняла, и оттирает меня с заботливым равнодушием, что может быть присуща лишь одинокой матери четверых детей. Она обрезает мои безобразно обкусанные ногти, потом одевает меня и заплетает мне волосы в две косички, как у маленькой девочки.

В конце концов, мы с ней сидим за кухонным столом. Она ставит передо мной чашку горячего чаю и настаивает, что я все должна выпить. Я пытаюсь и тут же им давлюсь. На вкус он жуткий. Но прежде чем я успеваю все выплюнуть, она закрывает мне рот рукой.

— Даже не думай, девочка. Ты выпьешь все до капли. И потом еще кружку, когда Пит явится домой. И с утра еще одну. Будешь пить этот чертов чай, пока не почувствуешь себя лучше. А ежели почуешь, что на тебя это опять накатывает, снова будешь это пить. Я велела Рори пойти в лес и накопать корней, что мне назвала твоя мать. Он их доставал из замерзшей земли под метровым сугробом. А в лесу нынче опасно, так что он жизнью рискнул, лишь бы тебе полегчало.

Я послушно киваю, ей удалось меня запугать.

— Твоя мать сказала, что с тобой сейчас тоже самое, что раньше бывало с ней. Что это из-за зимы — тебе нужно больше солнца. А ты учись сама с таким справляться. И не жди, что твой мужчина вечно будет подставлять плечо и гнать твою хандру. В жизни бывает несладко, но нужно тужиться, даже когда кажется, что не выдюжишь.

Никто не знает этого лучше, чем Хэйзелл. Или, кстати, я сама, хоть я порой об этом и забываю. Одиннадцатилетняя я, окажись она здесь, была бы ужасно возмущена моим нынешним поведением.

— Как ты справилась со всем? — мой голос больше похож на карканье.

— Не знаю. Просто делала и все, — отвечает она хрипло.

— Но одиночество… — бормочу я. Так много людей, которых я любила, больше нет на свете, а кого-то так искорежило, что это почти тоже самое…

— Хочешь знать, что такое одиночество, девочка? Это когда поймешь, что беременна через день, как твоего мужа взрыв порвал на куски в чертовой шахте. Это когда видишь, как твой самый умненький мальчик растет хиленьким и слепнет, так что едва видит белый свет, и останется таким уж насовсем — а все потому, что ты не могла накормить его и старшеньких как следует, как бы тяжко ты не пахала. И ты уже старая кляча, чтобы тебя пригрел даже старина Крэй. Ты смотришь на старшего, видишь его свирепый взгляд, какой прежде бывал у его отца, и знаешь, что его имя на Жатве будет написано 42 раза, лишь бы младшенькая не голодала. И ты видишь, как война утаскивает у тебя сыновей и подменяет их будто бы незнакомцами.

Я не могу ответить, хотя сейчас Хэйзелл произнесла самую длинную речь, которую я от нее слышала в жизни. Чувство вины, что обрушилось на меня, сбивает с ног. Я хочу только вновь оказаться в кровати.

— Знаю, что от таких разговоров тебе мало пользы, больно уж мрачные. Сейчас все темно, не припомню ни одной такой тяжкой зимы с тех пор, как потеряла Джаспера. Так что нам всем паршиво. А тебе и подавно, раз первый год замужем, и в лучшие времена это не так чтоб легко. Ты уж так в жизни намучилась, что уж не будет дальше ничего тебе особо легкого. Но это не значит, что я собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как ты напрягаешь мальчишку так, что весь Дистрикт может пострадать.

Эти ее слова больше, чем все прежние, заставляют меня задуматься. Ведь мое чувство пустоты и депрессия выросли из моей вялости, отсутствия цели, необходимости чем-либо заниматься. Я просто этого не сознавала. Питу нужна была вменяемая я. Она ведь так и сказала. Может, это и не совсем нормально, но после того, что они с ним сделали, чего еще могла я ожидать?

— Прости, — бормочу я, и заставляю себя сделать еще глоток из чашки.

Хэйзелл кивает.

— Да ничего. Я знаю, мы раньше вели себя не очень-то по-соседски, разве что вы, дети, вместе играли. Мы были слишком заняты, старались выжить. Но сейчас-то, раз уж мы больше не помираем с голода, самое время проявить больше участия.

Она встает и задвигает стул.

— Думаю, мне пора домой, чтобы Пози не испужалась, где это я пропадаю.

Она уже почти у двери, когда я бросаю ей:

— Подожди.

— Да?

— Может она… придет сама сюда? Мне нужно приготовить ужин, и я пока не могу… — на самом деле я хочу сказать "я не уверена, что останусь бодрствовать, когда ты уйдешь".

Хэйзелл, кажется, поняла.

— Наверное, я могу ее позвать. Мы ж рядышком живем. Можем и с тобой посидеть чуток.

И они сидят. Пози болтает и болтает, очень много на самом деле, хотя в основном очень сложно разобрать, о чем же именно. Она раскрывает мне свои грандиозные планы — что будет делать, когда у Гейла родится ребенок, утверждая, что быть тетей очень ответственное дело, разве что чуть менее ответственное, чем быть матерью. Потом, когда я уже успеваю поколдовать над соленой олениной, прежде чем отправить ее в духовку, она вдруг резко меняет тему, хотя ей самой это вряд ли кажется переменой.

— Ма, расскажи мне про папу.

Прежде чем я успеваю одернуть себя, я оборачиваюсь и гляжу на них. Я ничего почти не знала об этом человеке. Гейл о нем никогда не говорил, кроме случаев, когда показывал его способы ставить силки.

— Хорошо, малышка, — начинает Хэйзелл. — Твой папа.. он был… ну… Представь себе мужчину умного, как Вик, смелого, как Гейл, и преданного, как Рори, потешного, как мистер Мелларк, и красивого, как ты.

— О-о-о… — Пози улыбается, а Хэйзелл продолжает.

— Потом возьми все это и умножь столько раз, сколько звезд на небе, — произносит Хэйзелл мягко, и, пока она говорит, бремя тревог и тяжких забот будто падает с ее плеч, и я на миг вдруг вижу ее молодой и прекрасной той редкой красотой, что иногда рождает даже Шлак.

— И это будет лишь половина из того, каким потрясающим был твой папа.

Пит находит меня в этот вечер за столом на кухне: я держусь, как могу, пока заваривается еще одна чашка чаю.

— Ты встала, — он застывает в дверях и весь наполняется радостным трепетом. Будто получил подарок, о котором нельзя молчать, но который можно разрушить словами и потерять в любую секунду.

Я киваю.

— Хэйзелл принесла мне чай, от которого мне станет лучше. Мне надо его пить каждое утро, — я делаю паузу, стараясь совладать с на миг возникшей гордостью. — Пожалуйста… проверяй, чтобы я его пила.

Он наклоняется и целует меня в лоб, и кажется менее усталым, чем когда-либо за эту жуткую зиму.

— Конечно. Мне его тоже надо пить?

— Я бы на твоем месте не стала. Он ужасно противный.

Он принюхивается, и на его губах появляется тень улыбки.

— Ты приготовила ужин?

Я киваю, и чувствую, что должна оправдаться за все ужины, что задолжала ему за столько дней.

— Прости меня, Пит. Мне было… тяжело.

Я чувствую его сильные руки вокруг себя.

— Нет. Ты не обязана всегда готовить мне ужин, и это меня не было рядом… Ты не представляешь, как меня это убивало... Но никто кроме меня не мог обслуживать пекарню и…

— Ты был не виноват, — качаю я головой.

— Ладно.

— Ладно, — выдыхаю я. — Давай уже есть.

Мы едим, но молча. Даже после визита Хэйзелл, душа и двух чашек чая у меня тяжело на сердце. Я знаю, что пробуждение от зимней спячки не может быть столь легким. Пит наблюдает за мной, пока мы ужинаем, но сам он как будто колеблется. В один из моментов захват его пальцев, сжимающих вилку, становится твердым, как сталь, рука начинает дрожать. Я знаю, как беззащитен он перед приближением приступа, когда все время так устает. Я беру его за руку и веду наверх в спальню, укладываю в кровать. Он старается не закрывать глаза, не засыпать, будто его сон может разрушить чары и превратить меня в прежнюю, безвольно лежащую у стены.

— Тебе нужно отдохнуть, — уговариваю я его нежно.

— У нас все хорошо, Китнисс? — вопрошает он меня отчаянно.

Не знаю, как ему ответить. Думаю, да. Я даже не знаю, что с нами случилось для начала.

— Я… не знаю. Думаю, да. Хочу, чтобы так и было.

Этого ему, кажется, достаточно, по крайней мере, сейчас. Он откидывается на подушку и мгновенно засыпает, так и не раздевшись. Я стягиваю с него брюки, отстегиваю ногу, а потом сворачиваюсь калачиком рядом с ним, подпитываясь его теплом. И очень скоро тоже погружаюсь в сон.

Утром меня будит запах этого ужасного чая, который Пит поднес мне к самому носу. Должно быть, я скорчила гримасу, потому что он ухмыляется.

— Ты мне обещала.

Сажусь в кровати и выпиваю всю кружку, пока он принимает душ. Сосущая яма в душе снова открылась, и мне хочется только накинуть на голову одеяло и снова заснуть. Вместо этого я встаю и на ватных ногах спускаюсь вниз. Я жарю яйца и бекон, которые так любит Пит, и пытаюсь собрать себя по частям, чтобы проводить его в пекарню. Солнце еще даже не вставало, но я знаю, что он уже задержался дома, чтобы убедиться, что я в порядке.

Звук его тяжелых шагов слышен на лестнице, он сразу спускается, обнаружив, что я больше не в постели.

— Ты сделала завтрак? — спрашивает он, целуя меня в затылок, — Ты не обязана…

Я только слабо улыбаюсь. Еще лишь несколько минут, и я смогу пойти обратно спать.

Он ест все с большим аппетитом и потом говорит мне:

— Вчера приходил Том, сказал, что выгляжу я паршиво. Еще сказал, что если я буду открывать пекарню, то они со Сьюзи могут вечером прийти поработать и отпустить меня из булочной. Так что я сегодня вечером буду рано.

Я уже улыбаюсь шире, но, когда он уходит, я все-таки поднимаюсь по лестнице, не в силах больше оставаться на ногах. И уже почти падаю в постель, когда замечаю стопку смятых листков, что завалилась между его ночным столиком и кроватью. Чувствуя любопытство, я беру верхний из них и аккуратно его разворачиваю.

«Причины доверять Китнисс», — гласит он.

На этот раз я решаюсь его прочесть.

Почти все пункты мне знакомы — это то, что не устает повторять мне Пит, определения моего характера и личности, которым я сама не вполне верю, но он верит, безусловно. Некоторые из них заставляют меня зардеться, и я несколько смущена тем, что по этим причинам он считает меня достойной доверия. Может быть потому, что кое-что я делаю лишь с ним, и он должен понимать, что хоть эти утверждения и правдивы, но в данном списке не уместны. Честно говоря, я не уверена, как он сам к этому относится. Пока не дохожу до последнего пункта, который меня буквально лишил дара речи.

«Потому что же мне еще остается?».

Я кладу список на кровать и встаю.

Вот оно.

Широким движением я отвожу все закрытые прежде в комнате шторы, поднимаю жалюзи, позволяя слабенькому, но все-таки живому зимнему солнышку заглянуть ко мне в спальню. В лучах солнца танцуют мириады поднявшихся с занавесок пылинок, и свет заставляет их сиять. В порыве отвращения я полностью снимаю занавески, а потом стягиваю с кровати белье. Спальня теперь выглядит голой, сплошные унылые белые стены.

Я этого вообще не выношу.

Все белье и занавеси я оттаскиваю к Хэйзелл, которая, я уверена, настоящий эксперт в том, как их лучше отстирать и отчистить. Она забирает их без единого слова, но углы ее губ слегка приподнялись в улыбке. Ее дочка, сидя на полу, читает книгу и выглядит ужасно скучающей, когда я зову ее:

— Эй, Пози, не хочешь ли помочь мне сделать Питу сюрприз?

Сюрприз — значит тайна, а вряд ли что-то может больше воодушевить столь юное создание. Пози вскакивает на ноги и с большим удовольствием соглашается.

— Ну, так приступим, мой цветочек, — назвав ее уменьшительнo-ласкательно, я сглатываю комок в горле, но справляюсь и с этим. Пози тащит меня обратно через сугробы, почти утопая в старых ботинках Вика. Я открываю дверь в мой прежний дом и веду ее в подвал. Мне приходится часто-часто дышать через нос, когда я вижу, что предстает там перед нами. Там множество стоек с одеждой, упакованной в герметичные пакеты, к которым я ни разу не подходила со дня моей свадьбы.

Это весь мой гардероб, сотворенный Цинной.

Пози в восторге от всего этого многоцветья, что она может разглядеть сквозь прозрачный пластик, но при этом видит и как я вся напряглась, и старается хотя бы внешне держать себя в руках. Мы следуем в дальний угол, где хранятся десятки банок с краской для обоев, и я принимаюсь рыскать среди них в поисках нужного мне цвета.

Еще когда мы только переехали в Деревню Победителей, Прим очень расстраивалась из-за нейтральной цветовой гаммы в нашем доме. Она настаивала, что его нужно перекрасить, но все никак не могла выбрать цвет, и когда все это стало известно Эффи, та послала нам краску буквально всех известных ей цветов. Конечно, это была пустая трата средств, но только на то, чтобы отослать все это обратно, ушла бы сумма, равная месячному бюджету целой семьи, вот мы все здесь и сложили. Прим постоянно умоляла меня начать вместе с ней все перекрашивать, но после Игр мне было сложно заставить себя заниматься чем-то столь легкомысленным.

Сейчас бы я все отдала, чтобы вернуться назад и заняться с ней этим.

Но сейчас нет времени для таких сожалений.

— Пози, найди все оранжевые краски, какие сможешь, — говорю я решительно.

* * *

— Привет, — я слышу, как восклицает Пит, зайдя в дом. В его голосе заметно беспокойство, хоть он и старается его не показывать.

— Я наверху!

Он поднимается наверх медленнее, чем я могла ожидать. Мне кажется, он опасается того, что может здесь обнаружить, и больше всего — что я опять лежу на кровати в коматозном состоянии.

— Китнисс, я знаю, это тяжело, — начинает он, когда распахивает дверь в спальню. — Но ты не можешь… просто… оставаться… в постели…

Я поворачиваюсь к нему и улыбаюсь, прежде чем задвинуть комод обратно к стене. Теперь в спальне вся мебель снова на месте.

— Добро пожаловать домой.

— Это… — он выходит в центр комнаты и медленно поворачивается, — это ты все так разрисовала? — спрашивает он мягко.

Меня смущает трепет в его голосе.

— Я думала… ну… Хэйзелл сказала, что мне нужно больше солнца.

— Вот уж не думал, что ты знаешь, как держать в руках кисть, — говорит он задумчиво, глядя на стены.

— А я и не знала. Мне Пози помогла. Мы просто размазали тут все, пока все цвета не перемешались.

Он все еще смотрит наверх.

— Это очень красиво, Китнисс. Это похоже на закат. Вся комната… стала такой теплой и манящей.

Пока он был занят разглядыванием стен, я успела стянуть с себя шорты и рубашку. Хоть мы и заперли уже окна, здесь все еще довольно холодно, и я чувствую, как мои соски твердеют из-за такой смены температуры.

— Есть идея, — мурлыкаю я.

И когда его глаза встречаются с моими, преображение происходит с ним прямо на глазах. Недоверие в его взгляде рушится, сменившись изумлением, возбуждением, а больше всего — обожанием. Его спина напряглась, он высоко задрал голову и тяжело прерывисто задышал.

— Ты не мог бы заняться со мной любовью, Пит? — тихонько прошу я его.

Он пересекает комнату всего за два шага, и его сумасшедшие поцелуи отвечают на мой вопрос.

— Мне так жаль, что я не мог быть здесь с тобой, — шепчет он мне прямо в губы, в шею, в волосы.

Я стягиваю с него рубашку через голову и шепчу ему в ответ, целуя его в грудь:

— Нет. Это я уходила. Ты не был виноват. Не ты.

Положив руки мне на плечи, он ведет меня к кровати, только сейчас заметив, что она теперь стала темно-зеленой, как мох в лесу.

— Да, ты сегодня постаралась, — ухмыляется он, плавным движением сбивая меня с ног и опрокидывая на кровать. Он расстегивает пуговицы на брюках и позволяет им упасть на пол, и ныряет за мной, зрачки его расширены от страсти, но взгляд его нежен и полон любви.

Я протягиваю руки и прижимаю его к себе, целуя его плечи, грудь, руки, все, до чего только могу дотянуться. Мое тело отчаянно жаждет его, как я сама отчаянно жаждала света солнца. Он освобождает нас от остатков одежды и приникает ко мне всем телом. Ощущение от касания его кожи головокружительно прекрасно.

— Обещай, что никогда меня не покинешь, — умоляю я его, пока губы прокладывают дорожку из поцелуев вниз по моему животу. — Даже когда я вот так ускользаю. Я не могу поклясться, что этого больше никогда не будет. Боюсь, это снова может случиться.

Его глаза резко находят мои.

— Ты же знаешь, что я бы не смог.

— Я хочу услышать это, — задыхаюсь я, когда он начинает ласкать ртом самую интимную часть моего тела.

Его каждое слова подчеркивает нежное касание его языка:

— Китнисс, я никогда, ни за что тебя не покину.

Я опьянела от его слов, от его прикосновений, и я корчусь на матрасе.

— Скажи, что любишь меня, — просит он, поднимает голову и снова целует мой живот.

Мои ногти оставляют длинные красные следы вдоль его спины.

— Ты же знаешь, что да.

— Я хочу это слышать, — он почти рычит, нависая надо мной, и уже полностью готовый войти в меня.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — шепчу я, и в ответ на мои слова он одним толчком проникает в меня.

Мы двигаемся медленно, сладко, умножая нашу страсть нежными словами и легкими касаниями. Наши тела раскачиваются в унисон, покрытые потом, несмотря на прохладу в комнате. Когда я достигаю пика, Пит шепчет мне в ухо бесконечный поток почти бессмысленных слов, полных любви и огромной привязанности. Когда потрясшая мое тело волна удовольствия отступает, я прижимаюсь к нему губами и безмолвно прошу его дать себе волю. Он ускоряется, а его громкий стон наивысшего наслаждения так меня цепляет, что я чувствую, как у меня снова сводит пальцы ног, и я снова оказываюсь за гранью и кончаю вместе с ним уже во второй раз.

После мы забираемся под свежевыстиранное одеяло и держим друг друга в объятьях, глядя на яркие разводы на стенах. Послеобеденное солнце отражается от них, наполняя комнату теплым сиянием.

— Ты самая удивительная женщина на всем белом свете, — говорит Пит нежно.

Я недоверчиво поднимаю брови.

— Я только что провалялась две недели в постели безо всякой на то причины. Это скорее прискорбно, чем удивительно.

Он трясется от смеха.

— Разве ты не видишь, Китнисс? Не понимаешь, насколько ты неугомонная?

Я мотаю головой, все еще не улавливая, к чему он клонит.

— Тебе не хватало солнца, и ты сама наполнила им нашу комнату.

— Если быть точным, это закат, — поправляю я его.

Он нежно трется носом о мой нос.

— Так даже лучше.

— Китнисс, ни одна из этих пар мне больше не подходит. Мы должны просто выбросить эти туфли.

— Но их же может поносить кто-то еще. Может Том? Его ноги меньше твоих.

Мы сидим на полу внутри нашего гардероба и пытаемся вычистить его от ставших бесполезными вещей, которые успели здесь скопиться за полтора года нашей совместной жизни. Пит решительно настроен выбросить все, что нам не нужно. А я вот вовсе нет.

— Одна моя нога не настоящая, — он снова пытается меня переубедить. — И все эти туфли специально подогнаны к протезу. Они вообще другого размера и больше никому не подойдут. Если Тому нужны туфли, я ему сам их куплю.

Из этого гигантского платяного шкафа, что мы делим с Питом, целая куча именно его вещей сейчас идет на выброс, потому что просто больше ему не подходит. После войны он успел вытянуться вверх, наверно, сантиметра на четыре, нога у него выросла на полтора размера, да плечи стали заметно шире, чем были прежде. Я питаю надежду, хотя и не могу знать наверняка, что это, наконец, прекратилось. Потому что это кажется ужасно странным — быть замужем за кем-то, кто еще растет. Чем-то неуместным.

— Но это такое расточительство, — пытаюсь я поспорить. — Туфли всегда туфли. В детстве я носила множество вещей, которые не подходили мне по размеру.

— Китнисс, я куплю самые дорогие туфли каждому в нашем Дистрикте, если ты просто позволишь мне выкинуть эти. Не хочу, чтобы люди, которых я встречаю каждый день, знали, как мои ноги… ладно, одна нога… пахнет.

С этим на самом деле не поспоришь, и я пытаюсь смягчить удар:

— Ты стоишь целый день у горячей печи. Да и не так уж этот запах плох.

Он мотает головой:

— Нет. Эти туфли отправляются на помойку, или мне придется дальше их носить.

— Но они же тебе жмут! — все-таки идея о том, чтобы выбросить их, не укладывается у меня в голове.

— Да, и я не хочу, чтобы они жали кому-нибудь еще, — он непреклонен. Мне не победить. Не так, как мне бы того хотелось. Но почему-то мысль, что он выбросит эти туфли и вообще почти все из своей части шкафа, заставляет меня ужасно переживать, и я не понимаю — почему. Как будто от того, что он выкинет эти вещи, события с ними связанные могут исчезнуть из нашего прошлого, или обесцениться в нашей памяти.

— Ты же надевал эту пару на свадьбу Тома. Разве ты забыл?

Он глядит на меня, и его вдруг осеняет понимание, что со мной такое… Уверена, он тронут, что я это помню.

— Китнисс, эти воспоминания никуда не денутся лишь оттого, что я избавлюсь от пары старых вонючих туфель.

Ёрзаю на месте от смущения.

— Я знаю! Просто это…

— Любимая, если ты не готова избавиться от своих вещей, это нормально. Но я не могу найти оправдание хранению вещей, которые я уже никогда не смогу надеть, когда нам нужно место для чего-то действительно важного. Так что либо я продолжаю все это носить, включая туфли, либо выбрасываем… Вот так.

— Ты не можешь просто все выкинуть. Кому-нибудь они могли бы пригодиться, — настаиваю я.

— Такие туфли не нужны никому! — он смеется, но скорее скептически, чем радостно.

Я хватаю туфлю и трясу ею.

— Уверена, есть люди, чьи ботинки и похуже!

— Любопытно на них взглянуть, — говорит Пит, а я гадаю: это что, сарказм?

— Да ты просто вырос в городе, где никогда не приходилось беспокоиться об обуви, — рассерженно отбиваю я подачу.

На мгновение он просто замирает, ошеломленно, молча смотрит на меня. Потом его губы кривятся от плохо скрываемого раздражения, а когда он начинает говорить, голос у него низкий и полон негодования:

— Китнисс, нога, которой у меня больше нет, не была даже знакома с удобной обувью, пока мы не приехали в Капитолий… До этого я в жизни не носил пару ботинок, которая бы мне подходила, а стоило начать, ногу мне отрезали.

От этих слов у меня растерянно отвисла челюсть. Мне как-то удалось довести Пита до белого каления, разозлить до крайности, и это после стольких лет терпения в самых невыносимых условиях из всех возможных. Винит ли он меня за свою утраченную ногу? Между нами повисает тяжелая пауза, мы лишь бросаем друг на друга свирепые взгляды. Я уже готовлю в уме разящий наповал ответ, к которому меня подталкивает скрытое чувство вины, когда его брови сходятся вместе над переносицей — он так делает всегда, когда его вдруг осеняет.

— Мы сейчас ссоримся, правда или ложь? — говорит он уже совершенно другим тоном.

Уголки моих губ начинают сами собой ползти вверх:

— Правда.

— Такая настоящая, нормальная ссора, когда никто не сбегает в лес и не страдает от необратимых повреждений психики? — он больше совсем не злится на меня. Напротив, у него на лице расцвела широченная улыбка.

Я киваю, обнаружив, что тоже не могу сдержать ухмылку:

— Похоже на то.

Он смотрит вниз на кучу, которую мы сортировали, а потом опять на меня. Подается вперед, в глазах его пляшут чертики. И спрашивает театральным шепотом:

— А можем мы теперь сразу перейти к примирительному сексу?

И уже через мгновение мы чуть ли не пожираем друг друга прямо в шкафу, лежа на куче его старых пахучих ботинок. Хватает нескольких секунд, чтобы наши рубашки успели куда-то исчезнуть. Его сильные руки прижали меня к его телу так крепко, что мне даже сложно пошевельнуться. Он подмял меня под себя и покрывает мою шею поцелуями. Наши препирательства спровоцировали меня хоть немного самоутвердиться. Обернув ногу вокруг его тела, я с усилием перекатываю нас обоих, оказавшись теперь сверху, придавливаю его собой и придавливаю его, а висящие сверху на плечиках наряды щекочут мне спину.

— Только если я победила, — мурлыкаю я ему прямо в ухо, удерживая его руки.

Его ярко-голубые глаза заглядывают в мои, он тяжело дышит:

— Я сдаюсь. Только у меня один вопрос.

— Ох, и что за вопрос? — спрашиваю я, прикидываясь безразличной, пока целую его грудь, постепенно опускаясь вниз.

— Теперь, когда ты меня заполучила, что ты собираешься со мной делать?

Я решаю, что будет лучше, если я ему это просто покажу.

И он не возражает.

Я совсем не спешу, дразню его, усердно разжигая его желание долгими поцелуями, поглаживаниями и прикосновениями языка. Когда я, в конце концов, оказываюсь на нем в позе наездницы, я двигаюсь мучительно медленно, и он умоляет меня ускориться, а потом наступает момент, когда все плывет в моей голове, и я будто вылетаю за пределы своего физического тела. Но вместо того, чтоб испытывать вину, тревогу или страх, что настигали меня прежде, я чувствую лишь чистое, беспримесное счастье. Я купаюсь в нем, на мгновение став невесомой, а потом обрушиваюсь обратно в реальность, и мое тело отвечает на это взрывом, я содрогаюсь, стиснув его внутри. Я так долго его дразнила, что и этого давления достаточно, чтобы оправить его за грань, на пик наслаждения, и меня затапливает его тепло.

Я без сил падаю на него и поворачиваюсь на бок, а моя голова покоится у него на груди. Мы лежим, совершенно размякнув, и безмолвно наблюдаем, как в луче солнечного света танцуют пылинки, а то, что свалено на полу, начинает чувствительно врезаться в спину.

В этот миг все кажется прекрасным. Даже пыль.

— Так, это все, — он кидает последний мешок к подножью лестницы лишь немногим позже, чем мы изначально планировали. Даже сквозь блаженную дымку, окутавшую меня после того, что было в шкафу, я чувствую, как теснит мне сердце оттого, столько вещей мы собираемся разом раздать или выбросить. Я с трудом могу представить, что избавлюсь от всего этого и не почувствую утраты. Ведь в этих мешках даже больше вещей, чем было во всем доме моих родителей. Конечно, большая их часть — это гардероб Пита, созданный Порцией. Так мы расчищаем место для моего гардероба — творения Цинны. Я не могу заставить себя носить эти вещи, но и выкинуть их не могу и не хочу, чтобы они сгнили в подвале в моем прежнем доме, ведь там с каждым годом становится все более сыро.

— Ты уверен, что хочешь это сделать? — спрашиваю я, наверно, раз уже в пятидесятый, глядя на него снизу лестницы.

Он кивает энергично головой, довольный, хоть и слегка раздраженный:

— Да, Китнисс. Я оставил несколько важных вещей, хоть они мне больше и не подходят. Но, если мы их достанем, их еще кто-нибудь увидит.

Внезапная мысль ударила меня под дых, и я почти успела выпалить, прежде чем остановиться:

— Но что если…

— Что «если что»?

Но ответ на этот вопрос: «Что если у тебя однажды появится сын?», — вовсе не то, о чем бы мне хотелось думать, ведь ответ для Пита отрицательный. Во всяком случае, пока он со мной. Я даже не понимаю, откуда эта мысль взялась в моей голове.

— …ты похудеешь, — заканчивая я неубедительно. Как будто ему действительно есть, что терять.

Он усмехается:

— Думаю, мне придется лишиться руки, чтобы эти пиджаки могли мне снова подойти. А это будет жестоко, — знаю, он догадывается, что я хотела сказать нечто совсем другое, но он на меня не давит.

Пита не особенно заботят материальные блага. Да и меня тоже, на самом деле. Пока дело не доходит до того, чтобы нести их на помойку. И почему меня это так напрягает? Может оттого, какой была наша жизнь прежде, когда все для чего-то приспосабливалось. Тогда мы вообще ничего не выбрасывали. Об этом мне и думать не приходилось. Может, дело в том, что все, чем я обладаю, каждый обрывок бумаги, каждый лоскуток ткани, хранит в себе память? И поэтому я боюсь их отпустить? Не знаю даже, почему Пит не чувствует того же, ведь почти все из его детства превратилось в прах после бомбардировки. Эта тема уже не раз подводила нас к конфликту, когда он в конце зимы начал настаивать на том, что к весне вещи надо разобрать и многое выбросить. Но впервые сегодня это довело нас до настоящей ссоры. Нашей первой ссоры, полагаю. По крайней мере, первой нормально ссоры, какие порой случаются у супружеской пары.

Скрестив руки на груди, я вздыхаю и поворачиваюсь спиной к лестнице и к нему. Он прав, я знаю, он прав. И я не хочу все это раздувать еще раз. Не думаю, что и во второй раз получится так же легко разрядить обстановку сексом. По крайней мере, не в тот же день.

— Не волнуйся, я перебрал все мешки по три раза, — после громкого спуска с лестницы, он стоит уже прямо позади меня, прижавшись губами к моему уху. — Там нет ни единой ее вещи.

«Ее» в данном случае, это не о Порции. Пит не хочет меня заставлять избавляться от чего-либо, хотя готов помочь, если я решусь. Не знаю, решусь ли я когда-нибудь на это. Ведь нам приходится разбирать вещи еще и потому, что я не желаю расстаться ни с одним из миленьких платьев, что купила после Игр для Прим.

Большинство из них она так ни разу и не надела.

— Спасибо тебе, — говорю я тихо, еще крепче сплетая руки на груди. Он притягивает меня к себе.

— Нет, это тебе спасибо. Место в доме расчистить полезно. Свежее начало еще одного года… Ты ведь помнишь, какой завтра день, верно? — он нежно целует местечко у меня за ухом. Я киваю и приникаю нему, чтобы просто насладиться его прочным и основательным присутствием возле меня.

Не хотела спрашивать, но все-таки делаю это, умудряясь разрушить этот чудесный момент:

— Как у тебя рука поднимается выбросить то, что она для тебя сшила?

Он меня отпускает и отстраняется. Взгляд его холоден, и он злится, хотя сейчас, думаю, вовсе не на меня, а на свои воспоминания. Проходит немало времени, прежде чем он отвечает. Прежде мы никогда не говорили о Порции. Ее гибель терзает его совсем по-иному, чем все другие смерти. Возможно, потому, что он был охморен тогда, когда это случилось. Но точно я не скажу.

— Они заставляли ее шить для меня костюмы, пока меня пытали, а когда меня отбили, они ее казнили. Это было не… Я не люблю это вспоминать.

Я хочу сказать ему, что я все понимаю, хотя и в теории, но он продолжает, прежде чем я успеваю вставить слово. Он говорит не так связно, как всегда:

— Даже до этого, все эти костюмы для интервью и прочего… Я был просто дополнением к тебе, Китнисс, — он вовсе не обвиняет, просто утверждает, как непреложный факт. — Они с Цинной всегда знали, что именно ты из нас двоих должна произвести большое впечатление. А я должен был, ну… просто сочетаться с тобой для пущего эффекта. Она даже как-то сказала, что если бы делала вещи только для меня, в них было бы гораздо больше голубого, чтоб подчеркнуть мои глаза.

Никогда не думала об этом в таком разрезе. Конечно, никто не был сражен наповал ни его огненной курткой, ни смокингом, ни чем-то еще, что носил на публике Пит, но я-то думала, что это все лишь потому, что он мужчина. Он смеется тихо, горько:

— Она бы и сама наверняка захотела все это спалить, если бы ее не убили, — я уже хочу обнять его, но он снова начинает говорить. — Порция… — он закрывает глаза, как будто с трудом может вынести поток воспоминаний, — была моим единственным другом, когда он мне действительно был нужен. Вот что мне нужно сберечь на память. А не эту одежду.

Я хочу броситься к нему, и попытаться отогнать эту боль, но в эту минуту он так отдалился от меня, что я не знаю, как до него достучаться.

Он и не ждет моего ответа, а просто сгребает два огромных мешка и закидывает их на плечи, давая понять, что разговор окончен.

— Я отнесу это в город, — бормочет он, целуя меня в щеку. И потом уходит.

Подобное случилось в первый раз.

Обычно Пит никогда не стремится остаться в одиночестве, если только не ощущает скорое приближение приступа. У него обычно всегда ровное настроение, никаких личностных кризисов. Он не пытается уединиться, чтобы успокоить внутреннее смятение. Так что я и не знаю, что делать. Обычно это за мной надо гнаться, и этим, как правило, занимается Хеймитч, а Пит почти всегда готов мне дать побольше личного пространства. Так что сейчас я ума не приложу, чего он от меня ждет: чтобы я сама побежала вслед за ним? Или послала за ним Хеймитча? Оставила в покое? И как вообще атмосфера в нашем доме смогла так быстро охладиться?

Не сообразив сразу, что с этим можно поделать, я делаю глубокий вдох и пытаюсь составить наилучший план действий. Пит не на грани приступа, это очевидно, и именно поэтому его поведение столь необычно. Когда я сама вот так внезапно удаляюсь, значит, я хочу побыть одна, что обескуражена и пока не готова успокоиться. Может, и он испытывает сейчас что-то подобное, но почему тогда такого не было прежде? Может его от меня уже тошнит?

Нет, конечно, нет. Ведь это же Пит. Нет причины даже сомневаться в его привязанности ко мне. Я знаю, он не собирается меня покидать. Во всяком случае, по доброй воле. Мысль же о возможности потерять его из-за жестокости этого мира вызывает такой бескрайний ужас, что я запрещаю себе об этом даже думать.

А может его внезапный уход сейчас означает нечто неожиданно лестное в мой адрес: что он теперь настолько доверяет мне, нам обоим, что может в расстроенных чувствах просто покинуть поле боя. И не волноваться, что к его возвращению я сбегу или рассыплюсь на месте. Если так, это неплохо, но мне все равно не нравится оставаться за бортом. Не слишком ли я щепетильна с учетом того, что все триста шестьдесят четыре дня нашего брака из-за меня жизнь Пита с ужасной регулярностью наполнялась смущением и болью.

Стоило мне только решить, что я знаю, как стать ему хорошей женой, как правила игры поменялись на глазах. И что мне с этим делать? Чувствую, что я озадачена и готова принять защитную стойку. А раз ясного пути не видать, в игру вступают мои инстинкты. А они толкают меня прочь из дома: раз уж он так вот ушел, и я могу сбежать. Я надеваю охотничье снаряжение, я уже готова выскользнуть в заднюю дверь, когда понимаю, что не имею права вот так исчезнуть, без единого слова, без ничего. Я набрасываю короткую записку и оставляю ее на кухонном столе, чтобы он знал, где я, и обещаю в ней вернуться к ужину. И все же чувствую укол совести. Я должны была сидеть здесь, ждать его возвращения. Ведь сам бы он именно так поступил.

Но я не он.

Если я останусь, я примусь копаться в остальных мешках, предназначенных на выброс, и стану сходить с ума. Беспокоиться, что мы, избавившись от них, потеряем и частичку Порции, хотя Порция и не была тем человеком, о котором мне прежде приходилось беспокоиться. Ее казнь была ужасна, но наши с ней взаимоотношения вовсе не были глубоки. Совсем не так, как их отношения с Питом. Но, несмотря на это, мысли о Порции перекидывают меня к судьбе Цинны, а затем ко всем, кого мы потеряли. А если копнуть поглубже, можно будет найти там самую жуткую мою мысль: как же много я еще могу потерять, а затем и безнадежное осознание того, что даже Пит может вдруг исчезнуть из моей жизни, внезапно, по причинам, которые никто не в состоянии контролировать. И если это случится, я опять окажусь в постели, полностью раздавленная мыслями о том, скольких не стало для того, чтобы я смогла остаться в живых, и парализованная страхом потерять своего мужа.

Нет, я не могу больше ждать. Мне нужно двигаться, что-то делать.

Задняя дверь захлопывается за мной, я мчусь через двор, по грязным лужам и тающим сугробам. Хоть сегодня и воскресенье, мне нужно на охоту. Дверь дома Хоторнов в ответ на мой стук открывает Пози, и ее лицо вспыхивает от волнения, когда она видит меня:

— Китнисс, мы снова будем рисовать? — спрашивает она в предвкушении.

— Может, недели через две или около того, — отвечаю я по возможности нейтрально. — Я не хочу красить остальные комнаты, пока не знаю предпочтений Пита.

Конечно, он по любому не будет злиться, но, мне кажется, он и сам бы хотел поучаствовать. Семилетнюю девчонку не так легко отговорить:

— Я видела, как он шел вниз по склону. На вид он был грустный. Мы могли бы снова сделать ему сюрприз. Он тогда развеселится.

О, если бы это было так просто, малышка.

— А твой брат дома? Я хочу сегодня пойти поохотиться, — пытаюсь я сменить тему разговора.

Кажется, мне это удалось, так как при упоминании о её брате, Пози посещает совершенно новая идея:

— Он дома, но он тоже грустный. И охота его развеселит, а я, пока он будет там, приготовлю ему кое-что. У меня должно получиться!

Быстро, как молния, она несется вверх по лестнице, и выкрикивает «Рори» во все горло. После негромких переговоров на ступенях мелькают тени, и Рори спускается, перепрыгивая за раз по две ступени. Пози испарилась, видимо, уже приступив к подготовке сюрприза.

— Так ты собираешься идти в лес? — говорит Рори вместо приветствия.

Я киваю:

— Думаешь, это не опасно?

Он размышляет над этим не меньше минуты.

— Это всегда опасно. Но если мы пойдем вместе, все должно быть нормально. Снег уже стаял почти, и нам будет видно землю, да и льда уже нет.

Мы быстро и незаметно идем через город. Издали я наблюдаю, как Пит разговаривает с владелицей нового универсального магазина, а мешки с одеждой лежат на земле рядом с ним. Возможно, однажды у нас будет столько жителей, что снова появится магазин, где торгуют только одеждой, да и портной, который был здесь раньше. Но сейчас нашему Дистрикту приходится довольствоваться только одной торговой точкой, где продается все сразу: ткани, одежда, обувь, инструменты и другие предметы первой необходимости. Уверена, Пит сейчас пытается убедить эту немолодую женщину просто взять за так все, что он принес, чтобы распродать по самой бросовой цене, но она из Шлака и вряд ли сможет принять такую благотворительность.

Он не замечает, как мы проходим мимо. Велико искушение подкрасться к нему сзади, обхватить за талию и почувствовать, как он встрепенется от неожиданности, пока не обнаружит, что это я и не издаст мягкий и довольный смешок, который всегда заставляет меня чувствовать себя такой счастливой и желанной. Но он ведь занят, а я чуть ли не впервые за много месяцев иду охотиться, так что останавливаться совсем не с руки. И я должна признать, что не уверена, что он сейчас чувствует, и самая трусливая часть меня хочет, чтобы именно он первым подошел ко мне. Знаю, что я ничего плохого не сделала, разве что вызвала у него воспоминания, которых он избегал, но я все еще виню себя за его боль.

В лесу все покрыто толстым слоем непросохшей грязи, и пробираться нам с Рори через нее нелегко. Мы решаем не разлучаться и установить силки заново. Ведь все, что мы ставили раньше, уничтожены суровой зимой. Работа спорится и нам даже не надо разговаривать, мы просто держимся подальше от мест, где могут протекать подземные потоки, и напрочь избегаем окрестностей заброшенных шахт. Мы все время углубляемся в сторону участка леса, где прежде никто из нас не бывал. Это затея Рори. В отличие от меня, он любит исследовать новые территории. Мне же нравится делать привычные действия и посещать знакомые места.

Мы почти не разговариваем, не больше, чем необходимо. Просто нет подходящих тем, и мы оба, полагаю, от этого испытываем большое облегчение. Вряд ли кому-то в городе такое положение дел было бы понятно. Пит, конечно, утверждает, что мы со средним из мальчишек Хоторнов чем-то определённо схожи, и это отчасти правда. Но это не отменяет и того факта, что меня не тянет поболтать с Рори, и, уверена, ему со мной болтать тоже не хочется. И это вовсе не из-за неприязни, потому что мне действительно не безразличен этот мальчишка, я беспокоюсь о нем, и подозреваю, что это взаимно. Просто почти все, что есть у нас общего, тесно связано с такой ужасной болью, что нам лучше вообще это игнорировать. Так что в какой-то степени мы вынуждены игнорировать и друг друга. Мы охотимся вместе по необходимости, и, думаю, отчасти чтобы чувствовать чье-то плечо, иметь компаньона, вместе с которым можно решать проблемы.

Пока мы охотимся, я пытаюсь не думать о Пите, но дичи мало, и попадается она редко, чтобы это могло меня отвлечь. Те немногие звери, что нам повстречались, успели заметить нас первыми, и в итоге мои стрелы пролетели мимо цели и зарылись в землю. Рори вряд ли из-за этого расстроился. Хоть я и не назвала бы его счастливым, но уже сама возможность слинять из города его приободрила. Эта зима превратила его в тень самого себя, и то же самое произошло со мной.

— Ты сегодня что-то расшумелась, — говорит он безо всякой задней мысли, когда я упускаю еще одного зайца.

Он прав. Я так напряженно стараюсь не думать о Пите, что не очень внимательно выбираю, куда ступать. Но не думать о Пите правда сложно. Кроме беспокойства, что я его расстроила, я ощущаю, что он меняется. Он уже не тот человек, за которого я вышла, не совсем, и уж определённо не тот же мальчик, что был со мной на Играх. Уже сейчас он порой реагирует вовсе не так, как я от него могла ожидать. И это не то чтобы плохо. Уж я-то как никто другой могу понять потребность срочно сменить обстановку, когда ситуация слишком ошеломляет. Но я ведь только начала делать успехи на пути превращения в приличную жену, и вот на тебе… Он что, собирается постепенно меняться таким вот образом всю жизнь? Я просто не представляю, какой реакции ждет от меня теперь это новое воплощение Пита.

Мысль о том, что придется вечно за всем этим поспевать, истощает меня. Не то, чтобы я не хотела этого делать, но я не уверена, что я готова к решению этой непростой задачки. Так многое в жизни дается мне с трудом. И никогда уже не станет легким.

— Прости, — бормочу я. — Это все мысли в голове.

Рори лишь усмехается. Он не кажется озабоченным. Теперь, когда поезда снова ходят, уже не приходится думать, что люди будут страдать от нашей неудачной охоты. Думаю, ему просто было приятно уйти в лес. Мне это тоже приятно, но дело в том, что сегодня мне бы лучше было остаться с Питом. Мне нужно вернуться к нему, и неважно, хочет он побыть один или нет. Я могла б хотя бы попытаться.

И только я пытаюсь сказать это Рори, как земля под нами проваливается.

Все мои внутренности мешает и трясет от внезапного полета вниз, а еще через миг мои зубы громко клацают, когда я врезаюсь в землю.

Перед глазами взрываются звезды, и я погружаюсь в забвение.

Я открываю глаза медленно, меня заставила это сделать боль, которая обжигающими выстрелами пронзает все мое тело. Мне видно, хотя и издали, что солнце успело пробежать уже большую часть неба. В голове у меня все спутано, а в ушах звенит... Я лежу на спине, и в позвоночник мне врезаются острые камни. Один из них, огромный, у меня под головой. Пытаюсь сесть и могу сделать это только с большим трудом. Касаюсь затылка, и нащупываю там еще не засохшую кровь. Не знаю, ни где я, ни как я здесь очутилась. Помню падение. Должно быть, я ударилась головой о камень, когда приземлялась.

Пытаюсь сориентироваться, но в сидячем положении подкатывает тошнота, и мне приходится снова лечь. Я вся насквозь промокла, ведь упала я, похоже, в огромную подземную лужу. Стены представляют собой слоистый черный камень, шлам, какой часто можно увидеть возле шахт, где сваливали отходы угледобычи. Он горит, но не особо хорошо. В общем, почти бесполезен. Более того, он очень хрупкий, и не выдержит вес человека. Взглянув на стенки воронки, которая открылась, стоило мне туда наступить, я понимаю, что все здесь из этого непрочного материала. Так что самой мне отсюда не выкарабкаться.

Следом, когда чувства ко мне начинают возвращаться, я замечаю упавшее дерево на краю воронки, его вывороченные корни свисают вниз. Но все равно они слишком высоко, мне не допрыгнуть даже в нормальном состоянии, а в нынешнем — и подавно. Воронка, видимо, разверзлась прямо под деревом и обрушила его на...

На что именно оно упало…

— Рори, — начинаю звать я хрипло, кровь стучит у меня в ушах. Я понимаю, что будь он в порядке, я бы не лежала на дне этой ямы.

Со стороны поверхности доносится страдальческий вздох, и он отвечает с недоверием:

— Китнисс? Ты в порядке?

— Не знаю. Я здорово стукнулась головой. Хотя сейчас она уже, вроде не кровоточит. Ты можешь спуститься и мне помочь?

Из-под упавшего дерева раздался шорох и треск, и Рори выдавил сквозь зубы, так, будто его мучает ужасная боль:

— Я пытался до тебя докричаться где-то с час, пока не выдохся. На меня упало это дерево, прямо поперек спины. И мне не выбраться.

Сердце бьется у меня в горле.

— Ты чувствуешь свои ноги?

— Да, позвоночник не сломан. Просто я в ловушке. И что-то в животе шибко болит. Думаю, может там кровь идет внутри. Я как будто все больше мерзну.

Я и сама вся закоченела, но ведь я-то лежу в темноте и вымокла до костей. А Рори, раз он лежит на солнышке, хотя оно и клонится к закату, не должно быть так уж холодно, разве что у него шок. Ему нужна немедленная помощь. С ужасом я сознаю, что записка, что я оставила Питу, гласит, чтобы он не ждал меня раньше ужина. То есть не раньше темноты.

Не знаю, есть ли у нас столько времени. Зато я точно знаю, что единственный человек, который вообще мог бы нас найти в этом глухом месте, сейчас за сотни километров отсюда, управляет армейскими подразделениями.

— Рори? — я стараюсь, чтобы страх в моем голосе не был заметен.

Он отвечает не сразу, и когда все же отвечает, голос у него вялый, полусонный.

— Не могу выбраться отсюда, Китнисс. Застрял под этим чертовым деревом…

— Рори, тебе нельзя засыпать. Продолжай говорить.

— Я…так устал…

Он сейчас заснет и больше уже не проснется, погибнет здесь, в относительной безопасности близ нашего дома через два года после окончания войны. Он умрет, потому что я скорее готова убегать от своих проблем, чем решать их, и я умудрилась прихватить его с собой. Я не могу этого допустить. Еще одну смерть. Ни за что.

И есть только один верный способ заставить его со мной говорить.

— Прим никогда о тебе не упоминала, — начинаю я, сжимая и разжимая при этом кулаки.

То, что он в ответ начал хихикать, а не пробурчал нечто нечленораздельное, как я от него ожидала, красноречиво говорит о его нестабильном состоянии. Но сейчас он вдруг снова стал похож на того мальчишку, каким он был до Жатвы, где вытянули имя Прим.

— Ну, а ты, Китнисс, на ее месте стала бы это делать? — его язык слегка заплетается, как будто он пьян.

Смущенный до крайности, Рори все же завершает свою мысль:

— Нет, скорее всего. Иначе я бы просто вышел из себя… Но вам и не надо было ничего знать, ничего ведь толком и не было, — он начинает спотыкаться на каждом слове, когда забытье все же одерживает над ним верх, но я снова и снова кричу его имя, и он снова приходит в себя, — не заходило дальше поцелуев. Мы были с ней еще детьми.

Меня душат рыдания, но я ощущаю и странную, отчаянную благодарность этому мальчишке.

— Да у нас вообще все только началось, когда ты во второй раз ушла на Игры, — продолжает он. — А в Тринадцатом ты была слишком занята… страданиями... по мистеру… Питу.

— Мог бы меня и отвлечь, просветить насчет сестры, — отвечаю я, и начинаю мелко дрожать, ведь холод пробрал меня до костей.

Рори опять ухмыляется:

— Ага, и получить стрелой в глаз?

Мы снова замолкаем. В очень редких ситуациях я могу говорить о Прим, да и то только с Питом. В этих ситуациях я всегда в безопасности, в привычной обстановке, и он всегда рядом, готовый прижать меня к себе и отогнать кошмары. Никак не предполагала, что смогу заговорить о ней для спасения жизни, лежа в канаве и трясясь от дикого холода.

Я до крови кусаю губы, заставляя себя продолжить:

— Ну, и как это все случилось? Я успела заметить только, что ты с ней обращался, как с младшей сестренкой…

— Ты не видела, что с ней случилось, когда ты ушла на Игры. Она вытянулась буквально на глазах. И потом у нее все везде… выросло, так что я быстро заметил, что она больше не маленькая девочка. Никогда не интересовался хорошенькими мордашками, хоть она и была хорошенькой. Мне нужен был кто-то, кто знает себе цену, а не эти школьные дурочки. Вроде, думаешь, раз выросли в Шлаке, в нашем Двенадцатом, то должны дружить с головой, но не тут-то было, судя по их поведению … Но Прим была не такая. Она была особенная: и смешная, и милая, и.… Но мы же были просто детьми. Да, она бы еще сильно поумнела, когда подросла. Я-то знал, что она для меня единственная…

В его практичных словах полно душераздирающей романтики. Я едва держусь, чтобы не разрыдаться. Мои ногти врезаются в ладони. Я не хочу слышать это от него, сейчас… Я хочу услышать это от моей младшей сестрички… Чтобы она прибежала из школы и проболталась мне, что тихий, серьезный Рори Хоторн в первый раз поцеловал ее по дороге домой.

— Она так храбро себя вела, когда разбомбили Дистрикт. Не хотела уходить, настаивала, что надо позаботиться о раненых, хотя Гейл и торопил ее и твою мать бежать в лес. Потом она всю ночь лечила там людей. Никогда такого прежде не видел. И я набрался смелости и был все время рядом, раз уж больше было некому, — даже со дна сырой ямы я могу уловить улыбку в его голосе.

— Но в Тринадцатом, я даже не…

— Ты и не представляешь, в каком раздрае ты тогда была, Китнисс. Пита схватили, а сама ты могла только сниматься в роликах, и ты была почти на грани помешательства, насколько я могу судить. Вообще-то, мы там все слегка сбрендили. Почти каждый кого-то потерял, ну, кроме нас, но от этого было не легче. Вик ужасно хотел в школу, а Гейл… ужасно хотел тебя, полагаю. А я совершенно не жаждал никого убивать, но они стали учить меня, как это делается… — и он замолкает.

Тринадцатый, ничем не лучше Капитолия в том, что касается детей и смерти.

Мне приходится окликнуть его несколько раз, прежде чем он отвечает. Солнце еще только начало садиться за горизонт, но в лесу уже стало темно. Я слышу, как в яме ровно капает вода. Пытаюсь снова сесть, найти место посуше, но умудряюсь проползти только метр с чем-то, прежде чем у меня закружилась голова, и мне приходится снова лечь. От одежды никакого толку: тонкая ткань насквозь пропитана ледяной водой. А в спину мне врезается острый каменный выступ.

И я вижу свой лук: от падения он разломился пополам.

Острый укол горя, что я ощущаю в сердце, обрывает Рори, который возвращается к тому, на чем он остановился. И я прикусываю щеку, чтобы отвлечься от своей утраты: ведь лук был одной из последних вещей, которой касались руки моего отца. Но я ничего уже не могу поделать, я знаю. Воспоминания намного важнее, чем вещи. И каждый лучик той светлой личности, какой была моя сестра, я тоже должна вобрать в себя, даже если это меня обожжет.

— Нам пришлось оставить дедушкину скрипку дома во время бомбежки. Она там и сгорела. Но Прим как-то нашла мне новую в Тринадцатом. Наверное, убедила Плутарха, что ее можно будет показать в пропаганде или еще как. Последний раз я играл на ней, наверное, на той свадьбе. Я стал играть только для нее, когда Вика не было. Она все время сидела очень тихо. Иногда пела. У нее был вовсе не такой голос, как у тебя, просто небольшой, приятный, но людям хотелось ей подпевать, а не слушать молча.

Я прижимаю к груди обломки моего лука, и тихие рыдания сотрясают мое тело. Я должна удерживать его внимание, заставить его разговаривать, но все, что у меня выходит из горла, это странные звуки, что больше похожи на крики животных. Он вздыхает, и снова становится тем Рори, что мне знаком на протяжении двух последних лет. Сдавшимся, сломленным, призраком самого себя.

— Я больше не могу держаться, Китнисс. Хочу уснуть и не вспоминать, что было дальше.

И потом, сколько бы я не кричала, он уже не отзывается. Я все еще пытаюсь, снова и снова, трясясь от холода и пытаясь встать. Даже когда мне это удается, это не помогает. Меня снова выворачивает, и я теряю сознание.

Когда я просыпаюсь, уже сгустилась тьма. И моей ямы звезд не разглядеть. Рори лежит без сознания. Может быть, он умер. А мое тело уже так закоченело, что не может больше дрожать. Я не чувствую пальцев ног и рук. Лежу на боку, свернувшись калачиком, и прижимаю к груди обломки лука. Думаю, я рыдаю, но я уже и в этом не уверена. Мое тело слишком яростно борется за жизнь, чтобы размениваться на мелочи. Промозглый холод неумолимо растекается по моим венам и артериям.

Я начинаю угасать.

Закрываю глаза и пытаюсь вспомнить каждую мельчайшую деталь лица Пита. Его ресницы, теплые смешинки, которые всегда таятся в его глазах, его добрую улыбку, сильную линию челюсти. Я могу буквально увидеть все это перед собой. Мой мозг, должно быть, вот-вот отключится. Сейчас у меня уже нет времени, чтобы прочувствовать горечь последних слов, что мы сказали друг другу. Уже ни на что нет времени.

Я не могу больше ни о чем думать, а просто шепчу его имя в темноту, снова и снова.

Надежда, что он найдет меня, отчаянная, даже безумная, но я все равно цепляюсь за нее из последних сил.

— Так вот как собирается угаснуть наша Огненная Девушка, хм? От переохлаждения, дрожа и скукожившись на дне мокрой воронки. Довольно жалкая смерть, ты не находишь?

Его знакомый голос выдергивает меня из сумеречного, полубессознательного состояния. Я медленно поворачиваю голову и гляжу на него. Он стоит в паре метров от меня, одетый во все больничное. По-прежнему без штанов. И сияет все той же несравненной красотой.

— Ты мертвый, — каркаю я. — И полуголый.

— И ты умираешь, — бросает он в ответ. — И выглядишь соответственно …

Я собираюсь просто не обращать на него внимания, чтобы он исчез. Ведь он все равно не настоящий, это очевидно. Едва шевеля отяжелевшими, как свинец, руками, я вожусь с застежками своей куртки. Почему-то вдруг стало неестественно жарко. Мне надо раздеться. Пальцы отказываются меня слушаться, вообще мне не подчиняются, поэтому я просто шарю где-то у себя на груди, не оставляя отчаянных попыток освободиться от одежды.

— Осади меня, если это слишком безбашенное предложение, но, мне кажется, тебе надо оставаться в одежде, — я слышу дерзкую ухмылку в его голосе, и чувствую, что и сама пытаюсь улыбнуться. — Ну, знаешь, просто замерзнуть насмерть и все?

Окончательно поняв, что я утратила всякую власть над своими движениями, я следую его совету и сдаюсь. Мои руки падают на колени, и кончики пальцев утопают во влажных складках одежды.

В любом случае, это не продлится долго.

— На что это похоже — умирать? — раз уж я собираюсь встретить смерть с минуты на минуту, я хочу хотя бы подготовиться.

Поворачиваюсь, чтобы увидеть, как он усмехнулся:

— Тебе следовало бы спросить об этом Пита. Он проделывал это в два раза чаще, чем я.

Он мне совсем не помогает. А разве он здесь не затем, чтобы привести меня в объятья смерти? Не ожидала, что именно так бывает, когда умираешь, хотя, у меня не было базовых знаний на этот счет.

Так, будто бы он может читать в моей голове, Финник предлагает мне ответ:

— Я здесь потому, что твоя высшая нервная деятельность, твой мозг, угасает. Организм хочет сохранить тепло для действительно важного: сердца, легких... Определенно, у тебя сейчас галлюцинации. Так что все, что я сейчас говорю — это то, что ты и сама откуда-то знаешь. Могу предположить, что твоя приятельница Джулия однажды упоминала нечто подобное в твоем присутствии. Иначе бы я и понятии не имел, отчего я здесь.

— Почему ты?

Он фыркает.

— Твой вопрос ничем не хуже моего… Полагаю, я меньшее из зол. Ты думаешь, что меньше всего из тех людей, что ты потеряла, ты хотела бы видеть сейчас свою сестру или кого-то вроде Цинны, — его глаза мерцают, когда он продолжает:

— Хотя я мог бы списать тот факт, что я здесь, на твою отчаянную и безответную любовь ко мне.

Вместо издевательского смешка у меня выходит лишь слабый, жалкий звук:

— Да я в Хеймитча больше влюблена…

Он садится рядом со мной. На вид он совсем такой же, как был в больнице: растрепанные волосы, в накидке, с голыми ногами, но с одним существенным различием — он больше не издерган и не полубезумен, напротив — его глаза светятся от счастья.

— Как там мой мальчик? — гордость в его голосе заставляет меня сглотнуть поднявшийся комок в горле.

— Очень похож на тебя.

Финник скрещивает руки на груди и начинает перекатываться с пяток на носки:

— И все? Я-то думал, мое творение заслужит чего-то большего, чем «он вылитый парень, который его сделал».

Я пытаюсь припомнить о Нике все, что только в моих силах.

— Ему очень нравится Пит. И моя коса. Он выглядит умненьким, но я не могу сказать точно, он же пока младенец. Когда он сыт, любит пообниматься. Заигрывает с Пози. Если младенцы умеют заигрывать, то определенно, — это не совсем о его сыне, но я все-таки добавляю, чтобы ничего не упустить. — Джоанна грохнулась в обморок, когда он появился на свет.

Он запрокидывает голову и хохочет, долго и заливисто.

— Ясно дело грохнулась, моя Джо. Не могу поверить, что у нее скоро и свой родится. Да не от кого-нибудь, а от парня-с-каменным-лицом.

— С каменным лицом? — думаю, он имеет в виду Гейла, и такое определение вполне подходит. Гейл вовсе не фонтанировал эмоциями, когда Финник был с ним знаком.

— Да, так я его всегда звал. Может, ты однажды это подслушала, а потом и позабыла. Мозг вообще интересно работает. И как ты с этим справляешься?

Вполне очевидно, как со всем этим справляется мой мозг:

— Ну, я думаю, что умираю, так что…

Он закатывает глаза, так как будто факт моей неизбежной смерти — не такое уж большое дело:

— Нет, я насчет этого парня и Джо. Что у них теперь будут общие дети.

— Я вообще не люблю думать о детях, но, в принципе, нормально. Даже очень хорошо, если их самих все устраивает, — теперь у меня нет в этом никаких сомнений. Ведь смерть все расставляет по местам.

Финник вытягивает ноги вперед и присаживается поудобнее.

— Кто же не любит думать о детях? Что с тобой такое?

Я не отвечаю.

Он наклоняется ко мне и шепчет доверительно:

— Ты хочешь детей, где-то очень глубоко в душе, в самом тайном закоулке, куда ты стараешься даже не заглядывать… вот что с тобой такое.

Я мотаю головой, очень плавно, как в замедленной съемке:

— Нет. Это Пит хочет. А я никогда не хотела детей.

Я злюсь на него даже за само такое предположение. Это ужасно. Потому что раз он такое говорит, то же самое сидит у меня в мозгу, ведь никто кроме меня не может знать мои тайные мысли. И этот вопрос, видимо, гнездится там уже давно.

Он отступает и поднимает руки, будто сдается:

— Слушай, я не утверждаю, что ты когда-нибудь решишься завести детей, но ты определенно не любишь думать о них, потому что напугана. А люди бывают напуганы только тогда, когда для них эта вещь много значит. Так что… запомни на будущее.

— Непременно, на все то недолгое время, что мне осталось, — бормочу я. Гораздо проще все это слышать, когда точно знаешь, что скоро будешь мертва.

На его лице читается раскаяние:

— Ах, Китнисс, ну, не надо так. Ты еще не умерла. Просто умираешь. Разница есть.

— Может так даже и лучше, — выдавливаю я из себя.

— Что же в этом может быть хорошего? Ты умираешь в яме в ночь перед первой годовщиной своей свадьбы, после того, как вся твоя жизнь была полна боли, лишений и необычайно дорогой ценой добытых побед. Думаю, если измерить уровень трагичности происходящего, стрелку должно зашкалить. Но что я могу знать? Я ведь всего лишь символическая неуклюжая галлюцинация, у которой есть доступ к твоему подсознанию…

Последний его комментарий я игнорирую.

— Если я сейчас умру вот так, Пит сможет идти вперед, жить так, как он достоин. Найти жену, которая родит ему детей, и не будет ужасаться оттого, что он растет и меняется. Кого-то, кто нормально спит по ночам, и с кем ему самому не приходится бороться с мыслями об убийстве. Кого-то, кто лучше со всем этим справляется, чем я, — знаю, что все это должно быть правдой. Если бы мы с Питом снова не сблизились, он, скорее всего, до конца жизни остался бы одинок. Я-то точно бы осталась, ну, может, присоединилась бы к моему наставнику в его обильных возлияниях. То, что с нами случилось, было, конечно, гораздо предпочтительнее, но продолжать в том же духе до гробовой доски? Хотя я думаю, что сама я была бы этим довольна и даже счастлива, но Пит ведь тогда пропустит так много важных вещей в своей жизни, если останется со мной. А если я умру, он сможет двигаться дальше. Ему не нужно будет гадать, что могло бы случиться, как это выпало на долю Рори, но это даст ему шанс сделать то, чего он всегда желал. А я пойду, храня в себе этот крошечный проблеск возможного счастья, в новый, невыносимо прекрасный мир, где больше не будет боли.

Финнику такой ответ вовсе не нравится.

— Так, значит, ты сдаешься. После того как я и многие другие пожертвовали ради тебя жизнью, ты сдаешься.

— Но я ведь вовсе не хотела, чтобы так случилось! — выплевываю я. И это правда. Мысль о смерти для меня мучительна уже потому, что она означает потерю Пита. Он — это все, что у меня осталось, но это никак не умаляет его значимости. Он для меня намного важнее, чем кто-либо другой в моей жизни — и сейчас, и в прошлом.

— Я люблю его! Я не могла раньше подумать, что смогу любить так кого-то, даже до того, как ее не стало, и уж тем более не после этого. Я не стремилась его любить! Но он просто… я ничего не могла поделать. Он превратил для меня этот ужасный, одинокий мир в место, где я могу жить, и даже сам этого не сознает. Он полон достоинств, доброты и обаяния. Но я не могу дать ему одну важную для него вещь, и, даже если бы смогла, я бы с этим не справилась, как бы ни старалась. И так, в конце концов, будет для него лучше, — я хочу, чтобы Пит был счастлив, намного сильнее, чем желала счастья для себя. Даже если бы я не оказалась в ловушке в этой яме, мне сложно представить, как бы мы вдвоем смогли вместе сосуществовать до конца жизни. Я просто не верю в свою способность поддерживать наше счастье сколь-нибудь долго без того, чтобы вновь не развалиться на куски. Мне удавалось быть умеренно хорошей женой на протяжении почти года. Но тактика, которой я придерживалась, вдруг на глазах перестала приносить плоды, ведь он меняется, и я меняюсь. Кто может поручиться, что я научусь всему этому по новой?

— Так ты сдаешься? — спрашивает он снова.

— Не говори так! Конечно, нет. Мне некому сдаваться. Просто отсюда нет выхода! Рори там, наверху, без сознания, а может даже умер, а ведь он был единственным, кроме Гейла, кто мог бы меня здесь отыскать. Так что вот. Я должна смириться с этим. Никто не собирается меня спасать, Финник.

— Если нет никого, кто может тебя спасти, ты просто должна сделать то же, что и всегда.

Я гляжу на него недоуменно.

— Спасай себя сама, — говорит он, слегка пожав плечами так, будто это самая очевидная вещь на свете.

— И как же я могу это сделать? — лепечу я.

— Просто делай то, что умеешь лучше всех, — его голос становится нежнее, убаюкивает, как шум моря. Черты лица начинают расплываться. Должно быть, я уже на пороге смерти.

— Мой лук сломан! Я едва могу пошевелиться. Даже мои пальцы не слушаются.

Он трясет головой. Его голос перетекает в чей-то еще, тоже знакомый, но все слишком расплывчато, чтобы я смогла разобрать…

— Я говорю не о стрельбе, Китнисс. Делай то, чему тебя учили с самого рождения.

Я все еще не понимаю, что он имеет ввиду. Что могло бы мне действительно помочь здесь и сейчас? Я смотрю на него в ожидании ответа, когда его лицо превращается в другое, много старше. Волосы его темнеют, глаза становятся мягче, а кожа смуглеет. Я уже вижу лицо, по которому тосковала целых восемь лет.

«Пой, моя птичка…», — шепчет мне отец. Я протягиваю руку, пытаясь до него дотронуться, и мои пальцы почти задевают его щеку.

И тут он растворяется во влажном воздухе.

В яме темно и жутко, как в могиле, когда я остаюсь одна. Тьма, как дикий зверь, готовится к прыжку, чтобы напасть на меня и навсегда утащить в пропасть забвения, где мое бесчувственное тело поджидает смерть. Вовсе не плохая смерть. С такой смертью я могла бы примириться, пожалуй. Я могла бы оставить Питу теплые воспоминания о нашей недолгой любви. Я могла бы его отпустить и позволить милосердной смерти забрать меня, прежде чем мое сердце с годами ожесточится и очерствеет.

Я могла бы...

Но я не буду смиренно ждать такой участи.

Я заставляю себя вновь разлепить покрытые коркой, сухие губы и хрипло издать звуки той единственной песни, которую еще помню. Мой голос крепнет под напором отчаяния. Это все, что мне осталось.

«Где-то под ивой, прямо в лугах…»

Черный сланец, на котором я лежу и который здесь повсюду, оказывается, имеет еще одно, прежде неизвестное мне, свойство.

Он отражает звук не хуже, чем полированный деревянный пол.

Мой голос вырывается из ямы и разносится далеко в ночи, как свет маяка.

* * *

Я все еще пою, хотя это уже скорее лишь хриплый шепот, когда я слышу голоса. Как кто-то кричит и карабкается. Упавшее дерево сдвигается, на меня сверху, с края ямы, льется поток жидкой грязи. Она набивается мне в рот, а я могу лишь издать слабый, жалкий, едва различимый звук.

Но и его достаточно.

— Солнышко? — Хэймитч с недоверием зовет меня сверху.

Уже теряя сознание, я напоследок понимаю, что прежде его голос никогда в жизни не был полон такого счастья и такого облегчения.

* * *

Ощущение тепла так блаженно, что я готова никогда больше не просыпаться, не вставать с постели — но уже не из-за депрессии, как раньше. После невыносимого мокрого холода в той яме, ничего не может быть прекраснее, чем жар, что отогрел меня до кончиков пальцев. Но все же я медленно, но неуклонно просыпаюсь, и покрепче утыкаюсь в теплое тело, с которым я и так очень тесно сплетена. Я обнажена, кожа прижата к теплой коже. Как я здесь очутилась? Это что — моя кровать? Может, я ее и не покидала? Я не вполне уверена, что реально… Медленно приоткрываю глаза, щурясь от яркого света, который залил всю комнату, не минуя самых дальних уголков. Стоит мне сфокусировать взгляд, я сразу вижу Пита, который лежит, опираясь на меня, его растрепанные кудри сияют в солнечных лучах, как золотые.

Глаза его полны слез.

— Ты не пришла на ужин, — его голос сбивается, и потом он зарывается лицом мне в шею, вцепившись в меня так, будто уже никогда не отпустит.

Я пытаюсь выпростать руки, чтобы обнять его, но они все еще тяжелые и плохо слушаются, и я лишь хрипло шепчу:

— Прости.

Так мы и лежим бесконечно долго. Я вбираю его тепло. Это блаженная роскошь, и я больше никогда, ни в коем случае не буду снова принимать ее как должное.

— Как ты меня нашел? — в конце концов, нахожу в себе силы вымолвить я. Моя слабая еще рука поднимается и убирает волосы у него со лба. Он тоже убирает мне волосы, и тут я понимаю, что моя голова вся в толстых бинтах. Тогда события прошлой ночи снова выходят для меня на первый план.

— Где Рори? — я вскакиваю еще до того, как он успевает ответить. Моя голова сильно пострадала от кровопотери, и я чувствую, как все вокруг завертелось.

Пит твердо берет меня за плечи и настоятельно требует, чтобы я вернулась в постель.

— Он довольно серьезно ранен, но он жив. Гейл выслал за ним планолёт. Он уже на пути в Тринадцатый, где его ждут хирурги. Врач сказал, что он выкарабкается.

Волна внезапного облегчения ломает шлюз внутри меня, что сдерживал потоки слез. И они спешат пролиться, а я сглатываю рыдания.

— Я не… я просто… я думала, можно…

— Тс-с-с, Китнисс, — он гладит мои волосы. — Все хорошо. Все теперь хорошо.

— Прости, что заставила тебя говорить о Порции, — я слабо всхлипываю, как будто это не менее важно, чем то, что мы с Рори едва не погибли. Но сейчас меня мало не заботит схема мироустройства. В моей голове это важно, и все тут…

— Нет, Китнисс, нет, — от крепко прижимает меня к себе. — Это не ты меня расстроила. Просто о ней мне и вправду больно говорить. Дело было не в тебе, любимая, не в тебе.

Продолжая сопеть ему в плечо, я спрашиваю еще раз:

— Так как ты нас нашел?

Когда он, наконец, отвечает, в его словах море горьких сожалений.

— Меня там не было, когда вас нашли. Я был прикован наручниками к крыльцу.

Мои всхлипывания снова становятся бескрайним потоком слез, я бормочу извинения, прижавшись лицом к его коже.

Он мотает головой:

— Все хорошо, правда, — но на моем лице, должно быть, ясно отразилось, что я хочу знать все, от начала до конца, и он продолжает:

— Я все думал, что с тобой что-то случилось, что ты пострадала... Вряд ли что-то еще может до такой степени выбить меня из колеи… И, когда со мной случился приступ, он был совсем не как обычно. Думаю, он начался, когда уже сильно стемнело, а вы вдвоем так и не вернулись домой. Я принялся метаться, все крушить, в отчаянии, что не могу тебя найти. Так что целых тарелок у нас почти что не осталось, прости… — сложно не улыбнуться, глядя на его глуповатое выражение лица. — Я уже готов был сам кинуться в лес, но Хеймитч меня отловил, приковал к крыльцу, и потом послал Тома и всех, кто только мог … — он на миг останавливается, чтобы унять волнение и сглотнуть горечь от этих воспоминаний, — …вести себя адекватно, чтобы вас искать. Они прочесывали лес много часов, и не могли вас найти.

Я снова не могу ничего понять:

— Так кто же в итоге нас нашел?

— Сойки-пересмешницы, — отвечает он просто, но для меня от его слов дело яснее не становится.

— Пози сидела со мной. Все остальные ушли в лес искать вас, а она за мной приглядывала, или может я за ней… Может, это и не было таким уж правильным решением, но ведь все остальные взрослые в нашем Дистрикте — буквально все, без исключения — отправились на поиски. И пока мы так сидели, я чуть было не вырвал себе все волосы, пока спорил с ним, с монстром, о том, могла ли ты от меня сбежать…

— Сбежать с Рори? — переспрашиваю я, не веря своим ушам, и не могу сдержать смеха.

Он кивает:

— Да, я тоже не поверил, но именно так, во всяком случае, он считал. Пози на меня сразу разоралась, когда монстр такое сказанул — она, думаю, была очень зла… Она ведь даже не понимает, что такое приступ, и почему я сам с собой спорю. Она так волновалась о брате, а я, по ее мнению, посмел плохо о нем отозваться… В общем, нас вдруг отвлекла стайка соек-пересмешниц — знаешь, те молодые самцы, у которых нет еще пары, и которые шумят по ночам, не давая нам спать?

Я киваю.

— Она стали петь песню долины.

Ох.

Поток его слов полился еще быстрее:

— Первый раз в жизни мы с монстром смогли хоть в чем-то согласиться, и оба стали убеждать Пози — можно узнать, где вы находитесь, если следовать за птицами. Не знаю, был ли в этом смысл, но она побежала как пуля к Сьюзи, а та уже оповестила все поисковые команды, и так эта идея не дошла до Хэймитча, а самое главное — до Тома. У них ушел час на то, чтобы поймать песню в лесу и пойти за ней. Ты уже к тому моменту была… — он сглатывает воздух и крепко зажимает в руках одеяло. — Они чуть было не опоздали.

Его голос задрожал и оборвался. Часть меня хочет, чтобы он остановился, чтобы отложил рассказ на потом, ведь всю прошлую ночь он промучился в тисках приступа. Но мне нужно знать, что же случилось.

— Том рассказал, что как только они тебя нашли, Хэймитч разделся по пояс и завернул тебя в свои куртку и пиджак. Он нес тебя на руках всю дорогу до дома, в основном бегом, пока все остальные пытались вытащить Рори из-под дерева. Не знаю, как он справился, — бесконечная признательность в его словах почти осязаема. — Он даже не остановился, чтобы дать мне взглянуть на тебя, когда, наконец, добежал — сразу помчался по лестнице в ванную, чуть не снес по дороге Сьюзи, и бросил тебя в теплую воду. И потом просто оставил тебя на ее попечении, будто ничего особенного и не случилось. Ну, мол, подумаешь — нестись с тобой в охапку много километров через лес в полной темноте.

Этот рассказ может вызвать у меня разные чувства, но только не удивление. Я ведь не дурочка, чтоб не понять, как сильно Хеймитч обо мне заботится, и насколько он при этом не заинтересован сам мне в этом признаваться.

— Когда он расстегнул мои наручники, выйдя и дома, он сказал, что вообще-то он предпочитает гусей — мол, от нас с тобой сплошные неприятности. Потом он пошел к себе домой и напился до бесчувствия. По крайней мере, мне Сьюзи так сказала. Сам-то я был слишком занят, пытаясь тебя отогреть, — вот теперь я уже за Пита не волнуюсь, потому что его голос уже перестал дрожать, пока он описывал эти завершающие подробности. Он выпустил одеяло и снова начал гладить мои волосы. Я жива. Жива благодаря Питу и Хеймитчу, и всем остальным. Теперь у меня есть шанс. Возможность прожить настоящую жизнь с моим мужем. И я ее не упущу. Все благодаря им.

— Ты спас меня, — шепчу я еще через несколько минут.

Пит мотает головой.

— Нет, Китнисс. Ты сама себя спасла. Не начни ты петь, мы бы не смогли… — он не в состоянии закончить фразу, он лишь цепляется за меня, прячет лицо у меня в волосах и бормочет мое имя. И тут я вдруг вспоминаю, какой сегодня день.

— Небольшая годовщина, хм? — объявляю я.

Он смотрит на меня в изумлении, а потом вдруг смешинка попадает ему в рот, потом еще одна, и еще. И вот уже его плечи ходят ходуном от хохота, вызванного радостным облегчением.

Наверное, не очень просто расслабиться и наслаждаться жизнью в тот день, когда смерть прошла от тебя совсем рядом. Но я ведь привычная к смертельной опасности на своем пути, едва ли не больше, чем к спокойной жизни. И ведь все эти проблемы и опасности, включая нашу вчерашнюю ссору и то, что случилось в лесу, были все-таки более… нормальными, чем были некогда Игры, и война, и многие другие жуткие ситуации, с которыми мне приходилось справляться. Это тоже были настоящие проблемы и опасности, которых чудом удавалось избежать. Но наши нынешние гораздо ближе к жизни обычных людей, чем все, что случалось прежде.

Мы с Питом не вылезаем из кровати весь день, дремлем, свернувшись в тесных объятьях друг друга. Когда я, наконец, просыпаюсь, я пускаюсь исследовать каждый сантиметр его покрытой шрамами кожи, вновь запоминая каждую крохотную деталь. Пока он балансирует на грани между явью и сном, я бесстыдно исследую все его тело, чтобы однажды, если придется снова столкнуться с неизбежностью своей скорой смерти, ничто не помешало восстановить его в памяти таким, как сейчас. За этот год так многое изменилось. Теперь мне стало рядом с его телом настолько комфортно, что оно мне кажется продолжение моего собственного.

И очень роскошным продолжением, должна я добавить.

Когда я наконец бужу его поцелуем, мы занимаемся любовью медленно, с беспредельной нежностью. Мы стремимся не только к удовольствию, но, кроме того, к ощущению несказанной эмоциональной и физической близости, какая только возможна между двумя людьми. Когда он движется во мне, я, наконец, говорю ему все те драгоценные, милые слова, которые мне не удалось сказать ему в его День рождения, и даже потом. И я добавляю к ним много новых, о том, что мне удалось понять за год нашего брака. Я нашептываю ему, что он для меня маяк во тьме, и что его свет пролился в мою душу. Он не отвечает, только слушает и целует меня снова и снова пока я говорю все, что должна была сказать. Мы прерываемся и начинаем снова, растягивая это насколько только возможно, и сказанные шепотом «Я люблю тебя» парят в священной тишине нашей солнечной спальни.

Потом мы засыпаем вновь, все еще соединенные, и мои темные волосы смешиваются с его золотыми на белоснежной подушке.

В сумерках нас будит грохот внизу. Пока он пытается справиться с протезом и своей одеждой, я набрасываю халат и бесшумно спускаюсь по ступеням. Мне приходится держаться за перила, чтобы не споткнуться, мышцы до сих пор не очень слушаются от слабости. Даже в столь немощном состоянии, я все еще бесстрашна и готова к чему угодно. И я справляюсь. Успеваю поймать ее в самый последний момент, когда она уже готова выскользнуть через парадную дверь.

— Пози, что ты здесь делаешь?

Ее темные волосы летят взад и вперед, когда она трясет головой и ухмыляется. Я чувствую, что Пит уже появился на лестнице позади меня, и слышу его шумные шаги.

— Сюрприз, — выкрикивает малышка, а затем выскакивает на крыльцо и исчезает в сгущающихся сумерках.

Я оборачиваюсь к Питу, который все еще стоит наверху лестницы, одетый только в свои пижамные штаны. Волосы у него торчат во все стороны.

— О чем это она? — спрашивает он, спускаясь ко мне.

— Не знаю, — говорю я, направляясь на кухню выпить воды. — Она просто выбежала... за… дверь… — я не в силах продолжить, так я ошарашена увиденным.

— Китнисс? — зовет Пит напряженно, врываясь на кухню следом.

Мы оба удивленно замираем, вовсю смотря по сторонам.

С двух шкафов свисает крупный лозунг: «С годовщиной вас, семья Мелларк!». На всех стенах приклеены рисунки, очевидно, вышедшие из-под пера Пози. Это портреты обитателей нашего Дистрикта. Ниже висят сделанные ее неровным детским почерком надписи: «тарелки», «одеяло», «цветы» и так далее и тому подобное. Я не могу понять, в чем дело, пока не бросаю взгляд на стол.

Он буквально завален подарками.

В основном это небольшие, доступные, практичные вещи. Такие обычно дарят у нас на свадебной церемонии. Они нам тогда не особо были нужны, а так как мы о свадьбе не объявляли, их никто нам и не дарил. Хотя теперь, после того, как Пит расколотил все наши тарелки и вообще основательно разгромил кухню, такие вещи своевременны как никогда. Он нагоняет меня в дверях и медленно идет к столу, и когда он берет в руку карточку, еще одно творение Пози, его глаза сияют. На обложке нарисованы мы вдвоем. Волосы Пита почти такого же размера, как его голова, а моя коса спускается аж до земли, но в целом это довольно точное изображение.

«Ваша свадьба была тайной, но мы знаем, какой сегодня день. Так что вот ваши подарки. С любовью, Пози и Двенадцатый Дистрикт» — гласит открытка. Он поднимает глаза, и я вижу, как они блестят.

Через открытую заднюю дверь к нам, спотыкаясь, вломился Хеймитч. Он снова пьян, а может быть все еще пьян — тут нелегко определиться. В любом случае, я ловлю его взгляд, и мы киваем друг другу так, что в этом кроется миллион разных смыслов.

— Простите, я припозднился, — ворчит он. — Забыл тут вот.

ОН кладет на стол фотографию в рамке. Я не знаю, кто ее сделал, но я прекрасно помню день, который она запечатлела: день, когда Пит пытался научить меня печь хлеб. Попытка была не очень успешной, и фотография это подтверждает. Я нависаю над куском теста, пытаясь его замесить, и на моем лице столь явное отчаяние, что это даже комично. Пит стоит позади меня, скрестив руки на груди, и посмеивается, но это все меркнет в сравнении с полным любви и преданности выражением его глаз. У нас обоих мука на щеках и даже в волосах, а сквозь оконное стекло сочится мягкий свет летнего дня.

— Спасибо… — начинаю я, отрывая взгляд от фотографии. Она идеальна, не только потому, что на ней есть мы и наши чувства, но и потому, что она явно описывает, какими нас видит сам Хеймитч.

Но он уже ушел.

Все еще пораженные, мы с Питом валимся на стулья, и через стол берем друг друга за руки. Его большой палец поглаживает мою ладонь. Это движение так привычно, что в каком-то смысле столь же интимно, как наш самый первый любовный акт.

— Вот уж не ожидал, — трясет он головой, слегка обалдевший, но его глаза полны веселья.

Я киваю в знак согласия:

— Пози в самом деле любит сюрпризы.

— Думаю, это значит, что нас с тобой уже водой не разольешь… Раз у нас есть подарки и все прочее, — он сжимает мою руку. Но подразумевает он больше, чем говорит вслух. Хочу ли я по-прежнему быть с ним? Хочу ли я его по-прежнему?

Через стол я смотрю ему в глаза. В те самые голубые глаза, которые мне никогда не надоест созерцать при любом свете, в любом возрасте, что бы ни случилось.

— Так и есть, — мурчу я. Мы нежно улыбаемся друг другу, и я понимаю, что эта его улыбка, больше, чем что-либо другое в мире, означает для меня дом. Дом, который я никогда не захочу покинуть, сколько бы трудов ни потребовалось, чтобы хранить его и укреплять.

Возможно, быть хорошей женой нелегко, но я ведь не из тех, кто легко капитулирует...

У. Б. Йейтс. Сердце женщины

Ах, что мне комнатка моя,

Полна молитв и тишины?!

Он в тенета? увлек меня,

Льнет грудь моя к его груди!

Ах, что мне матушкин завет

И отчий теплый, милый кров?!

Кудрей моих душистых тень

Нас скроет от любых невзгод!

Ах, сень кудрей, ах, влажный взор -

Уплыли прочь и смерть, и жизнь!

Его дыханье — воздух мой,

И сердце на сердце лежит!

(Перевод стихов Александра Злобинского)

-

The Heart Of The Woman

William Butler Yeats

O what to me the little room

That was brimmed up with prayer and rest;

He bade me out into the gloom,

And my breast lies upon his breast.

O what to me my mother's care,

The house where I was safe and warm;

The shadowy blossom of my hair

Will hide us from the bitter storm.

O hiding hair and dewy eyes,

I am no more with life and death,

My heart upon his warm heart lies,

My breath is mixed into his breath.

До Войны у нас считалось, что дожить хотя бы до 75 лет — невероятная удача. Даже самые крепкие шахтеры, в конце концов, начинали харкать черной пылью или еще чем похуже, простояв по тридцать лет в забое. Торговцы жили подольше, но не так уж значительно. В шестьдесят лет человек у нас считался изрядно пожилым. Сальной Сэй было за восемьдесят, когда ее не стало, но она была старейшей долгожительницей, которая мне прежде встречалась.

Но самой мне исполнилось восемьдесят уже больше десятка лет назад.

Если прожить семьдесят пять лет в нашем мире в принципе непросто, то прожить столько замужем за одним и тем же мужчиной — это не просто достижение; это почти нереально. Возможно, когда прогресс скакнет вперед, люди станут жить все дольше и дольше, и у них будет шанс перешагнуть вместе такую памятную веху. Но пока я вижу, что долгая жизнь и обилие возможностей только заставляют молодых все больше откладывать вступление в брак. Может, это и к лучшему. В первый год супружества бывает особенно трудно, и я бы не советовала типичным парам пускаться в этот путь, не обретя хотя б немного зрелости.

Нельзя сказать, что наши с Питом поступки и обстоятельства жизни были хоть сколь-нибудь типичным. Может потому-то нам и удалось прожить в браке целых семьдесят пять лет. Похоже, протащив нас через две смертельные схватки за жизнь и через войну, судьба решила стать к нам благосклоннее и оделила невиданно долгим веком. Без кардинальных медицинских вмешательств (не считая тех, что имели место после Игр и войны), мы уже прожили заметно дольше, чем просуществовали Голодные Игры. А брак наш продлился столько же, сколько некогда длились они. Немало патриотично настроенных историков принялись толковать этот факт, как символичную победу над деспотией. Но все это лишь попытки обелить теперешнее правительство, которое, когда в нем не стало Пэйлор и Гейла, все чаще обнаруживает черты господства центра, что были так присущи Капитолию. Я же думаю, нам с Питом просто очень сильно повезло.

Но сейчас он умирает, мой надежный, золотой мужчина.

Неврологи, которые упорно пытались врачевать его мозг, объявили, что это неизбежно случится: преграда его разума падет под тяжестью старения. Они ожидали этого уже тридцать лет назад, поверить не могли, что он продержится так долго, пока она не разовьется. Она, деменция, сама по себе ведь не так уж и страшна, хоть и часто встречается в старости. И по большей части излечима.

Но для Пита это вовсе не так.

В последние пять лет приступы случались у него каждый божий день. И они вовсе не были такими, как прежде. Раньше его уносило в водоворот фальшивых, внедренных извне воспоминаний, теперь же все так, будто кто-то стирает тряпкой его память. Потом он ничего не может вспомнить и бывает ужасно напуган, как маленький мальчик. Я стараюсь, как могу, его успокоить, но мои глаза стали совсем плохи, а ноги теперь едва ходят, так что трудностей хватает. Он может просто потеряться в доме, и я его не отыщу. Иногда я даже не могу понять, где он, или что он сейчас говорит. Это просто кошмар наяву, но он порой ужасней, чем все дурные сны, что преследовали меня едва ли не всю жизнь.

С той поры, как это началось, приступы становились все дольше и дольше, и иногда длились часами. Доктора из научного центра в Капитолии приезжали и уезжали. Они ничего не могли поделать, только оставили нам большой пузырек с таблетками. Одна пилюля могла задержать приступ на полдня, но после этого следующий длился гораздо дольше. Нас уверяли, что возможны улучшения после целого такого пузырька, но потом таблетки могут вообще стать бесполезны. Так что мы старались их дозировать, полагаясь на них лишь в самые важные моменты: в Дни рожденья наших правнуков, праздники Дистрикта, и в такие дни, как сегодняшний, — в годовщины нашей свадьбы. Но неизбежно настанет день, когда приступ начнется, но уже не кончится никогда.

Сегодня утром он разом принял две пилюли прежде, чем я смогла его остановить.

Жестокая ирония, наверно, есть и в том, что даже в свои 93 года телом Пит еще крепок и бодр, насколько это только возможно, в то время как мое тело уже изрядно износилось, и жизнь в нем держится, похоже, на жутком упрямстве. Почти каждое утро Митч, наш старший правнук, ждет его на пороге, чтобы проводить до пекарни, ну а если Митча нет, Пит идет туда один, и в дождь, и в вёдро. Он печет пироги и украшает печенья, как делал это всегда, а я остаюсь дома, пытаюсь хлопотать по хозяйству или копаться в саду, упорно игнорируя то, что почти не вижу и ползаю со скоростью улитки. Раз в пару дней Хоуп приходит мне почитать или просто поговорить. После обеда я теперь всегда ложусь вздремнуть. А когда Пит приходит домой, мы отправляемся с ним на долгую и очень неспешную прогулку на Луговину. Такой устоявшийся распорядок кажется мне сейчас таким же успокаивающим, какими были некогда привычные дела на заре нашего брака.

— Ну, Прим, — говорю я, начав медленно сметать опавшие листья с цветочных клумб, как привыкла делать в это время каждый год. — Я раньше и подумать не могла, что мне придется так долго обходиться без тебя. Что весь свой век буду замужем за сыном пекаря я тоже и не помышляла. Но мы с ним вроде недурно справились. Двое детей, пятеро внуков, и даже уже есть праправнуки, и всё у девчонки, которая клялась, что никогда не заведет детей. Хотела бы я тебе их показать, Прим. Младшенькая даже названа в твою честь. Надеюсь, ты не возражаешь, хоть она и маленькая копия Джоанны.

Я смотрю на очертанья дома, на желтую полоску вдоль него. Не могу больше разобрать детали, но яркие, солнечные лепестки примул, что так давно сажал здесь Пит, видны, и словно мне подмигивают. Мне так здесь комфортно, хотя, чтобы слегка присесть, мне теперь нужно нелепо много времени.

— Конечно, ты не против, утёночек. Ты никогда против такого не возражала. Это я вечно перечила, но Пит сумел меня образумить, не переставая целовать, уже лет тридцать пять назад. Он был хорошим мужем, Прим, и по прошествии стольких лет. Даже самым лучшим. Надеюсь, и я бывала ему сносной женой.

— Я думаю, ты мне всегда сгодишься, — глубокий, хотя и немного дрожащий голос нежданно отвечает мне. Я прячу улыбку в цветочных бутонах, чтобы он ее не видел. Только сейчас, когда я наполовину оглохла, он стал способен ко мне незаметно подкрадываться, и регулярно этим пользуется.

— Ты вечно подбираешься со стороны негодного, нетронутого уха, — пеняю я ему, пытаясь хмуриться. Но удивительно, что именно то ухо, которое когда-то подлатали в Капитолии, сейчас только и может слышать. — Ты думаешь застать меня врасплох, а доиграешься до сломанного носа…

Он наклоняется и медленно тянет меня к себе, со всей возможной нежностью. Я чувствую, как протестующе трещат мои кости.

— Со мной случалось кое-что похуже, — признается он заговорщицки, будто бы я не знаю.

Я обтираю измазанные в земле руки о штаны и прижимаюсь нему:

— Как там в пекарне?

Вытащив другую руку из-за спины, он протягивает мне сырную булочку:

— Сама мне скажи.

Я ее беру и съедаю, прямо грязными пальцами (потому что в моем возрасте поздновато волноваться из-за грязи), пока мы медленно бредем через двор в сторону города, а значит и Луговины. Мы делаем это каждый день, в любую погоду, все последние десять лет.

— Я думаю, сегодня вручил печенье абсолютно каждому ребенку в Дистрикте, — хихикает он. — Флетчер рвал на себе волосы. Сказал, в голове не укладывается, как я держал пекарню на плаву все сорок лет, пока он не взялся меня приструнить.

— Он тоже раздает печенье, когда думает, что ты не видишь, — выдаю я секрет своего сына.

— О, да я, конечно, в курсе, — ухмыляется он. — Но он-то думает, что я не замечаю.

Мы проходим мимо пекарни, и Пит нарочно проводит пальцами по ее задней стене.

— Долгожительство кроется в генах побольше, чем все остальное, мне так Вик сказал однажды. Интересно, как долго бы мой папа прожил…

Я подношу его большую, покрытую шрамами и пигментными пятнами, но такую прекрасную руку к своим губам и целую ее вместо ответа. Я сама частенько задаюсь таким вопросом, когда думаю о своем отце.

Когда мы выходим за границу города, я чувствую, как легкая дрожь пробежала по его телу, эхо приступа, который сдерживают лекарства.

— Я не хотел бы уйти вот так, Китнисс, — произносит он после долгого молчания.

Я сжимаю его руку:

— Знаю.

На Луговине мы неожиданно встречаем целую толпу. Нынче март так не похож на тот давнишний, когда мы поженились — он очень теплый, снег успел растаять, уже вовсю цветут фиалки. Сады тоже все в цвету, а в лесу на ветвях набухают золотые и красные почки. А луг, насколько может охватить глаз, весь усыпан желтыми одуванчиками. Впервые на моем веку в этот день настолько теплая погода, что он неплох для первого весеннего пикника. Все это устроила Хоуп: одеяла лежат неровным кольцом вокруг двух досель мне не знакомых стульев. Наверно, они для того, чтоб мне не пришлось садиться на землю. Это меня слегка задевает, но только до момента, когда я подхожу к ним ближе и осознаю: эти стулья — особый подарок от нашей семьи и друзей. Буквально все уже сидят на пледах, едят и болтают, и приветствуют наше появление. Чувствую, как Пит крепче сжимает мою ладонь, а потом моя дочь крепко обвивает меня руками, и прячет лицо у меня на шее. Я целую ее с уже заметной проседью темную макушку.

— Опиши, как эти стулья выглядят, — говорю я ей.

— Джаспер вырезал их из дуба, — начинает она. — Они разные, но подходят друг другу. На папином есть зерно и хлеб, печенья и одуванчики. А на твоем — деревья, травы, олень и лук. Они между собой соединяются, как будто опираясь друг на друга. Полагаю, каждый из них даже похож на трон. Я ему не раз твердила, что это все слегка перебор… но он же помешан на символизме. И заявил, что каждый, кто умудрился выжить в браке такую кучу лет, заслужил чего-нибудь эффектного. Пришлось спросить, на что он намекает.

Я пробегаю пальцами по отполированному дереву, ощупывая детали, которые не в силах разглядеть, отдавая безмолвную дань уважения удивительному мастерству резчика, моего зятя и младшего сына Гейла. Хотела бы я, чтобы и он с Джоанной были сегодня здесь, чтобы они смогли все это увидеть. Гейл самым первым из нас покинул этот мир, где-то двадцать пять лет назад. В его сердце что-то взорвалось, замедленная бомба, которую заложили долгие годы дикого стресса. После этого Джоанна уже никогда не была прежней. И когда у нее обнаружили рак, она не стала бороться с ним так, как могла бы. Может, доктора и помогли бы ей справиться, но она не пошла к ним за помощью. Даже нам не рассказала, пока не стало бесполезно что-либо скрывать. Они с Гейлом так никогда и не поженились. Думаю, она просто хотела потрепать ему так нервы.

— Они прекрасны, — уверяет Пит. — Не слушай ее, Китнисс, она на самом деле им гордится. И не сказала, что на твоем есть еще и сойки-пересмешницы.

— Ну, ты же знаешь, пап, что порой она их недолюбливает, — отвечает Хоуп, и я неясно различаю, как запылали ее щеки, в точности так же, как у её отца. — Ты лучше присядь, а я принесу тебе что-нибудь поесть.

— Мы и сами можем себе добыть здесь еды, — настаиваю я.

— Мама, я сама хотела, ладно? Позволь мне хоть слегка о тебе позаботиться.

Стоит нам присесть, как Пит без промедленья атакован тремя маленькими созданиями, блондинкой и двумя брюнетками. Малыши всегда его предпочитают мне, но я не возражаю. Мама одной из этих девиц, дочь моего сына, подходит ко мне и пожимает мне плечо, без слов выражая приветствие и поздравленье.

Весь день безупречен.

Когда начинает темнеть, Джунипер Хоторн появляется из леса и бесшумно находит меня. Все так увлечены рассказом Пита, который ежеминутно прерывают возгласы неверия и уточнения со стороны Вика — тот сидит на раскладном стуле в паре метров слева. Они ведь заняты этим все время, препираются… прямо… как пара стариканов, верное слово, раз уж они и впрямь такими стали. Когда никто на нас не смотрит, младшая дочь Джоанны тихонько сует мне в руку маленький, перетянутый шнурком мешочек, и потом стискивает ее своими сильными узловатыми пальцами. Ей уже за шестьдесят, но на ней все еще виден отблеск несравненной красоты, что, верно, подарила ей праматерь. Ее короткие каштановые волосы пока не тронуло серебро, но им сияет доставшийся ей от отца неколебимый взгляд. У нее глаза охотника. И когда примерно десять лет назад ее дядя, Рори, мирно отошел во сне, она сама вселилась в его хижину в лесу, да так там и осталась.

— Я хочу, чтобы ты знала, это была самая большая честь для меня, даже больше, чем честь, — бормочет она. Не говоря больше ни слова, она поворачивается и исчезает в лесу, перекинув лук через плечо.

За моим же плечом возникла моя дочь, — я чувствую ее появление еще до того, как она заговорит. Значит, не все были увлечены рассказом Пита.

— Что там у тебя такое? — интересуется она подозрительно.

Я подзываю ее поближе и раскрываю перед ней мешочек:

— Скажи мне, сколько надо, чтоб наверняка?

В ее добрейших глазах видны негодование и скорбь:

— Мама, я…

— Сегодня он выпил самую последнюю таблетку, — прерываю я ее.

Негодованье никуда не делось, но к ней пришло теперь и понимание. Хотя она так похожа характером на Прим, а добротою вся пошла в отца, в ней немало и моего внутреннего огня. Она чуть не до крови кусает губы, пытаясь сделать выбор, и все же отвечает:

— Четыре. Может и меньше, но четырех точно хватит.

Она обнимает меня до боли крепко, долго, отчаянно и безмолвно, а потом идет назад к своему мужу, и утыкается ему в плечо.

Мы покидаем Луговину раньше всех, ссылаясь на усталость и годы, на самом же деле просто желая побыть вдвоем еще немного в день нашей годовщины. Когда мы со всеми прощаемся, я каждого приобнимаю чуть подольше и капельку покрепче, и заглядывая каждому в глаза, которые я едва могу уже различить. Мой старший внук затеял фейерверк, и все собираются смотреть на него вместе. Когда мы с Питом уже доходим до края Луговины, я слышу, как мой сын затянул «Дерево Висельника».

А сойки-пересмешницы в лесу замолчали.

Сложно поверить, что же в итоге выросло на том пепелище, которыми когда-то был наш Двенадцатый.

— Что тебе принесла Джунипер? — спрашивает Пит. От него ничто не укрылось.

— Подарок нам обоим на годовщину, — шепчу я.

Он сжимает покрепче мою руку.

Прежде чем войти в дом, мы замираем на несколько минут у могилы Хэймитча. Я все еще посмеиваюсь над немыслимо пафосным памятником, который заставила нас воздвигнуть здесь Эффи. Я тогда охотно пошла ей на встречу, несмотря на протесты Пита, который требовал поставить нечто более эстетичное. Но я-то знаю, как безмерный размах Эффи и раздражал, и бесконечно трогал самогО нашего старого пропойцу. Лишь такой мемориал и подошел бы для человека, который был на свой лад нам и наставником, и отцом, и спасителем — причем, спасителем не только для нас, но и для всего нашего мира. Вот только сам он не сумел спастись от лютых демонов, что все за ним гнались.

Когда мы входим в дом, Пит несет меня на руках вверх по лестнице, он все еще силен и достаточно крепок, чтобы с этим справиться. Он нежно кладет меня на кровать, и встает с ней рядом на колени, поглаживая мои руки. Я чувствую, как в его теле медленно зарождается дрожь. Действие лекарства истощилось.

— Я так люблю тебя, Китнисс, — шепчет он в редкий для него момент печали, в его глазах закипают слезы, — но мне придется умереть, забыв об этом.

Он прав. Если так все и оставить, он умрет охваченный ужасом и в совсем-совсем один. Не знаю, как скоро это может случиться, и смогу ли я сама прожить достаточно, чтобы о нем заботиться до этой роковой минуты.

Сейчас самое время, понимаю я.

Я вынимаю тот мешочек, полный ягод, и медленно сажусь.

— Я не хочу жить без тебя, — шепчу я ему в ответ.

Его глаза сейчас непроницаемы, как будто он охвачен внутренней борьбой. А что же будет с детьми? С внуками? С друзьями? Уверена, он думает об этом, но сама я спокойна, хотя и после стольких лет не могу сказать наверняка, каким же будет его ответ. Но истина в том, что мы прожили на этом свете достаточно, чтобы они смогли нас оплакивать, но никто не был бесконечно раздавлен нашим уходом. Но Пит, всегда столь открытый и легкий, порой оборачивается для меня неразрешимой загадкой.

— Поверь мне, — говорю я.

— Всегда хотел узнать, какие они на вкус, — шутит он в ответ, пока слезы наполняют его небесно-голубые очи. Он снова прав. Мы их совсем не успели распробовать с первой попытки. Я пересыпаю полпригоршни ягод морника в его ладонь, щурясь, чтобы убедиться, что там гораздо больше четырех. И с усилием опускаюсь на колени, позволив ему мне помочь. Ягоды, что остались, я высыпаю на свою ладонь, и чувствую тяжесть каждой из них. Я придвигаюсь ближе, чтобы глядеть в небесные глаза самого нежного на свете мужчины, что был со мной всегда, на три четверти века дольше, чем я того заслужила.

— На счет три? — спрашиваю я.

Он подается вперед и целует меня с бесконечной, длиною в целую жизнь, нежностью.

— На счет три… — бормочет он.

— Раз…

Наши свободные руки находят друг друга, и мы плотно их сжимаем.

— Два…

Я получила от своей жизни гораздо больше, чем могла когда-либо рассчитывать.

— Три…

У ягод острый вкус с легким налетом сладости, он мне открывается лишь когда я их глотаю.

— Я люблю тебя, мальчик с хлебом, — шепчу я.

Он улыбается мне, и его улыбка заполняет собой всю Вселенную.

— Им это правда нужно. Пойдет им на пользу, — произносит Пит со всей уверенностью, на какую только способен, разминая большой кусок теста обеими руками. Все его тело охвачено судорожной жаждой деятельности, но он всячески пытается скрыть нервозность от своей гостьи. К сожалению, выходит у него не очень. Но, в любом случае, если носишься по кухне, пытаясь разом уследить за десятью вещами, покоя в атмосферу это не приносит.

Джоанна ему не ответила, но это в основном потому, что ее рот полностью занят поглощением разных вкусностей, которые хозяин только что вынул из духовки. Снегопад из сахарной пудры сыплется у нее изо рта и оседает на уже заметной выпуклости ее живота.

Пит месит тесто увлеченно, с отчаянным энтузиазмом, потом делит его на маленькие кусочки, которые в его руках быстро превращаются в мини-багеты.

— Знаешь, уже все-таки два года прошло. Думаю, она готова излечиться. Все к лучшему. Все будет прекрасно, правда.

Джоанна все еще не отвечает, и ее локти покоятся на крошечном пространстве кухонного стола, который еще каким-то чудом остался свободен. Все остальное заставлено ингредиентами и посудой для выпечки, какие только есть в этом доме, и все так или иначе используется. Она одним махом уминает целый шоколадный круассан.

— Не то чтобы это было легко. Я не мог заставить ее поговорить о нем целых шесть месяцев. Но она все равно по нему скучала, как бы то ни было. Ведь они были лучшими друзьями, а это так просто…

— Пит? — прерывает его Джоанна самым сладким голосом.

— Да?

— Заткнись-ка.

Он так и делает.

А раз не нужно больше отвлекаться на разговоры, скорость его бурной пекарской деятельности еще сильнее увеличивается. Джоанна же берет маленький пончик и поглощает его с откровенным причмокиванием. Долгое время они оба молчат.

— Ты ей доверяешь? — спрашивает она его, наконец, о том, что действительно важно, но о чем все обычно молчат.

Яйцо, которое Пит хотел расколоть, буквально взорвалось в его руках и крепко его напугало. Он закрывает глаза и вцепляется в столешницу, пока костяшки пальцев не белеют. Лишь через несколько секунд ему становится полегче, и он хватает ртом воздух.

— Да. Полностью. Абсолютно. Больше, чем кому-либо еще в этом мире, — он вытирает испачканную яйцом руку о фартук, и сам спрашивает немного тише. — А ты ему доверяешь?

Джоанна отвечает далеко не сразу.

— Да, — она нежно трогает живот и добавляет сардонически. — А что еще мне остается делать с учетом вот этого всего?

Он улыбается ей ободряюще, а затем берет еще одно яйцо и без усилий раскалывает его пальцами над миской.

И вдруг она выпрямляется:

— Но от этого нам с тобой сейчас не легче.

— Нет.

— Ты хоть можешь напиться, — она отправляет в рот печенье.

Он горько улыбается:

— А вот и нет. Вообще не могу пить. Даже быть слишком сонным позволить себе не могу.

— Ох, точно, — говорит она с набитым ртом. — Прости, забыла.

Он пожимает плечами:

— Да все нормально. Я даже не могу думать об алкоголе — сразу вспоминается голый Хеймитч под душем. Казалось бы, раз уж правительство взялось переписывать тебе память, могли бы заодно хоть ради приличия стереть оттуда такие вот моменты.

Джоанна фыркнула, крошки попали ей в нос, и она закашлялась.

— Так чем же нам с тобой заняться, чтобы усмирить нашу дикую паранойю, пока они не вернутся? — спросил он.

— Ну, мы всегда можем устроить то, чем в наших худших кошмарах заняты они.

Он усмехается и трясет головой.

— Ты все равно бы со мной не справилась, — он громко рассмеялся.

— Еще посмотрим… Можем позавязывать узлы. Верное средство для душевнобольных.

— Я думаю, что навязал уже узлов на сорок жизней вперед.

Внезапно расстроившись, она вдруг падает обратно в кресло.

— Не знаю, Пит! Что ты делаешь, когда испытываешь напряжение?

— Да я этим и без того уже занят. Или ты правда думаешь, что пять дюжин сырных булочек сгодятся нам на ужин?

— Спасибо, конечно, от меня и моего паразита в животе за все эти бесконечные угощения, но мне определённо срочно нужно сделать что-то, чтобы не сойти с ума. Вот это, — и она показала пальцем на свой живот, — означает, что я не смогу помахать топором еще полгода. Может там что-то порваться или что-то в этом роде. Не врубаюсь, что там внутри происходит.

— Ты можешь пойти разбудить Хеймитча. Он вчера не так уж и напился, Китнисс даже смогла с ним разговаривать. Уверен, что я слышал их голоса часа в два ночи. Это бы тебя взбодрило.

— Да меня от одного этого алкогольного запаха тошнит. Что ты со мной творишь? — заорала она своему животу, а потом повернулась обратно к Питу. — И вообще, почему ей надо с ним поговорить? Может же она поговорить с тобой…

— Она на меня разозлилась.

Джоанна удивленно смеется:

— Почему?

— Потому что я ей сказал, что очень важно, чтобы она поговорила с Гейлом.

Смех на ее губах замирает сам собой.

— Хватит быть таким чертовски хорошим, Пит.

— Приму это к сведению, — говорит он отвлеченно, сосредоточив все свое внимание на раскатывании партии слоеного теста.

Он останавливается, чтобы что-то прибавить, но стоит ему это сделать, он обнаруживает, что весь, без остатка, обсыпан мукой.

Отойдя от потрясения, он берется за край фартука и терпеливо стирает им муку с глаз, губ и носа.

— Ты уверена, что хочешь этого, Джоанна? — говорит он, когда снова в состоянии это сделать. — Как заслуженный ветеран исторических мучных баталий, я могу тебе сказать, что у тебя просто нет шансов.

Она сгребает одну из мисок и ныряет с ней за кухонную стойку.

— Хлебный мальчик, ты вообще видел 71-е Голодные Игры? Может быть, ты и забыл, но притворяться рохлей вообще-то мой конек.

Через полтора часа после этого Гейл и Китнисс открыли парадную дверь, обсуждая самую что ни на есть нейтральную тему — насколько же чище стал Двенадцатый после того, как здесь перестала оседать ужасная угольная пыль. Она дрожала, а его глаза опухли и покраснели, но напряженность в их манере держаться стала постепенно исчезать. Теперь они могли хотя бы смотреть друг другу в глаза.

— Пит? — позвала она своего мужа. После того разговора, который сейчас состоялся, все, чего она хотела — это свернуться калачиком в его объятьях и беспробудно спать всю ночь. А может быть и следующий день.

Очень виноватый голос долетел до нее из кухни:

— Ох, вы уже вернулись? А мы тут… просто… печем. И тут небольшой беспорядок. Я сейчас подойду, дай-ка мне минутку.

Китнисс обменивается с Гейлом тревожным взглядом. Но его взгляд оказывается скорее подозрительным, чем тревожным. И как же она может его в этом винить? Подсознательно он все еще не доверяет Питу Мелларку и полагает, что тот может опять втихаря украсть его девушку. Даже если эта девушка — вошедшая в историю жестокая убийца и сейчас носит под сердцем ребенка Гейла. Безмолвно кивнув друг другу, Гейл и Китнисс занимают свою обычную охотничью позицию, спиной к спине, и устремляются в кухню.

Пит их совсем не обманул. Он действительно здесь пек. Видимо, все четыре часа, что их не было дома. Множество подносов с хлебом, булочками и печеньями теснятся на поверхности возле плиты.

Но остальная кухня достойна отдельного упоминания.

Мука там рассыпана повсюду.

Содержимым, наверное, целого мешка муки покрыто буквально все. Даже на потолке виднеются ее разводы. И на панелях стен. На чистой посуде в соседней комнате, совмещенной с кухней. И на носике чайника. В крошечных дырочках солонки. Но больше всего ее на столе, на кухонной стойке и на полу. Часть муки отчего-то намокла и теперь превратилась в отвратительную массу. Короткая стрижка Джоанны оказалась совершенно белой, как и весь левый бок Пита.

Весь этот хаос дополняют следы от десятка разбитых яиц, что виднелись на стенах, окнах и, наконец, на лице самого Пита. Еще виднеются следы масла. А бутылка ванильной добавки явно взорвалась — или ее кто-то бросил — и от Джоанны разит ванилью.

А это, что это такое? Голубика на ухе ее мужа.

— Что…? — попытался выдавить Гейл, но не смог в итоге сказать ничего связного.

Джоанна лежит на боку посреди кухни и беззвучно дико хохочет. Маленькие облачка муки взлетают от каждого ее истерического всхлипа. Пит выглядит огорченным. Он медленно идет в сторону своей застывшей в изумлении жены.

— Нам стало скучно.

Это довольно знаменательно, что мой старший брат вместе с Джоанной Мейсон — победительницей 71-х Голодных Игр — вернулся в наш Двенадцатый впервые после двадцати шести месяцев и тринадцати дней, проведенных в добровольном изгнании. Или на ответственном государственном посту. Подозреваю, что это для него одно и то же. Никто этого не подчеркивает, но Джоанна, которая была прежде довольно изможденной, набрала теперь два с лишним килограмма — особенно в районе груди и талии — и все буквально за три месяца. Может быть, конечно, это лишь мое предположение, ведь мне еще бы надо подучить женскую анатомию с иных позиций, кроме эстетической, хотя, признаюсь, я этим уже немного занялся. Сложно удержаться и не взглянуть, когда сестрица Сьюзи Альберт приходит в пекарню и нависает над прилавком, пихая вперед свои славные груди, чтобы Пит их заметил. Ну, такое сложно не заметить, если, конечно, ты не сам Пит, потому что он-то явно не обращает внимания. Но я отвлекся. Даже если бы у меня, в самом деле, не было начатков знаний (обещайте молчать об этом!) в данном вопросе, я все равно бы был уверен, что у… компаньонки моего брата внутри ребенок. И я мог бы также заключить, раз уж они прибыли вместе, что ребенок этот от него. Рори тоже в курсе, но он сейчас в лесу, где и сидит с тех пор, как прибыл гейлов поезд. Моя мать не идиотка. Она замечает, как Джоанна изменилась. Даже Пози, может быть, обратила внимание, но, пока мы сидим за ужином все вместе, никто об этом не упоминает.

И будь я проклят, если сделаю это первым. Мне не безразличен мой старший брат, который был мне практически как отец, но война сделала его поведение трудно предсказуемым. А Джоанна, честно говоря, меня просто пугает. Так что мы сидим и едим, пока Пози трещит о чем-то, что важно для семилетней девочки, а больше ни для кого. Моя мать молчит, но она в принципе не разговорчива. И никогда не была. Я не уверен, является ли это ее свойство природной чертой ее характера или результатом психологической травмы после безвременной смерти моего отца. Как бы там ни было, это не важно, поскольку она теперь всегда хранит молчание. Полагаю, поэтому и Рори столь неразговорчив. Поэтому, ну, и еще потому, что ее больше нет.

Думаю, его нельзя винить. Примроуз Эвердин и впрямь была особенной.

По причине восстания школы в Тринадцатом были по большей части закрыты для всех, кто был достаточно взрослым для армейской подготовки. Не уверен, каких военных достижений Президент Койн и ее присные ожидали от меня, учитывая мою близорукость, неуклюжесть, тощие конечности и плохую координацию. Но я бывал на сборах каждый день и вместе с Рори, Лени Картрайтом и еще двенадцатью выжившими подростками из Двенадцатого, и немногими рожденными за последние двадцать лет детьми из Тринадцатого, учился убивать других людей в рукопашном бою. Мне все время казалось, что я был бы более полезен, изучая научные подходы к борьбе с заразой, которая сделала бесплодными добрую половину тамошних жителей, но тогда я еще маловато читал, чтобы ясно сформулировать эту мысль. Я знал только, что нападение со штыком на манекены было не самым подходящим для меня занятием. И, кроме всего прочего, мне это так плохо давалось, что я готов был со стыда сгореть. Даже Лени справлялся лучше, а ведь он даже толком не может пройти по прямой.

Не то что его сестра. Ох, его сестра… и ее подружка… та умненькая… с хлебной палочкой… на вечеринке…

Ну, да ладно.

Прим заметила, насколько я несчастен. Ну, я думаю, что сначала она обратила внимание, как несчастен Рори, а потом, как-то придя в нашу комнату с ним повидаться, обнаружила, что и меня бы надо подбодрить. Самой-то ей повезло. Китнисс порвала бы на куски всякого, кто предложил бы тренировать ее сестру для участия в боевых действиях. Так что, чтобы не портить и без того плохое настроение своей Сойки, руководству Тринадцатого пришлось найти для Прим другое занятие. К счастью, оно нашлось с легкостью — ведь она была уже была учеником лекаря в Двенадцатом. Она стала одной из немногих наших, кого взяли в школу с настоящими книгами, компьютерами и учителями, хоть им бы самим не помешало подучиться. Еще у нее был доступ к одному из самых чудесных ресурсов в Тринадцатом — к библиотеке. Стоило ей узнать, что я интересуюсь наукой, по крайне мере, хочу о ней узнать больше, чем было в тех четырёх с половиной книгах, что были у нас в Двенадцатом, и она достала мне чудесное устройство. Оно было размером с записную книжку, с экраном и чем-то вроде энциклопедии, установленной в нем, помимо целой кучи книг по химии, биологии, физике и анатомии. Очень быстро мой мимолетный интерес превратился в настоящую одержимость. Когда она не была в школе или в госпитале, не проводила время со своей сестрой или не… разговаривала с моим братом, она могла посидеть со мной и научить меня всему, что знала сама. Я у нее в неоплатном долгу.

А что там было с Рори, я и не особо замечал, поглощенный чудесными тайнами химии (моей любимой!). Но там у них определённо что-то было, потому что, когда она погибла, он просто… затормозил. Он будто бы должен был стать кем-то, но вот так вот на грани взросления вдруг просто замер. Гейла он теперь ненавидит, и, хотя я не разделяю его чувств, я не могу его винить. Он даже не может теперь ни с кем находиться рядом кроме как с Китнисс, и даже с ней он практически не разговаривает. Прямо сейчас он строит что-то далеко в лесу. Могу вообразить себе, что это нечто вроде уединенного приюта для охотника-одиночки, что не так уж и плохо, если ему удастся выжить там, не провалившись в земляную воронку и не став добычей диких псов. Похоже, что он собирается провести остаток своих дней бирюком, наедине с душевной болью. Мне не понять, как он собирается прожить всю жизнь без девушки, но, может быть, я ему не самый надежный судья, ведь мое сердце пока не тронуто, а организм — весь во власти гормонов, которые заставляют меня думать о девушках по меньшей мере три четверти времени, что я бодрствую, и девяносто пять процентов времени в течение фазы быстрого сна.

Интересно, что сестра Сьюзи Альберт надевает, отправляясь ко сну...

Ужин с семьей не самое удачное время для таких размышлений, так что вместо них я обращаю внимание на спутницу моего брата, беременную Валькирию. Хотя мне больше нравятся девушки чувственные, соблазнительные, и, может быть, совсем слегка в теле, как наша самая верная покупательница, я пока еще не встречал девушки, которая хоть немного бы меня не заводила. Джоанна и в самом деле просто ошеломительная, но она еще и шумная, и задиристая, и любит смущать людей, в общем, в ней есть все то, что здорово меня расхолаживает, если об этом как следует подумать. Прямо сейчас она будто лопатой загребает себе в рот пищу, приготовленную моей матерью, ни в малейшей степени не заботясь о приличных манерах за столом. Гейл сидит возле нее и ковыряется в еде, которую бы раньше смаковал, не отрываясь, а это, полагаю, может и обидеть ту, кто весь день проторчал у плиты.

— Это очень вкусно, мам, — говорю я только, чтобы убедить ее, что усилия не прошли незамеченными. Гейл кивает и с трудом проглатывает кусок. Набирает в легкие побольше воздуха, и… я ловлю себя на мысли: «Вот оно», несмотря на то, что это, наверное, самая расхожая из всех расхожих фраз.

— Мам… — начинает он.

Наша мать смотрит на него бесстрастно, но в ее серых глазах начинает мелькать что-то, что я замечал прежде лишь у одного человека — у самого Гейла. Я помню такое выражение его глаз в тот день, когда я пытался обменять Пози у Козовода на одну из его коз, которую я хотел натренировать для верховой езды, или в день, когда Рори ушел без спроса вместе с Китнисс за забор, в леса.

Этот взгляд гласит: «Ты попал в большую передрягу, парень».

Гляжу по сторонам и замечаю, что у Джоанны глаза горят от предвкушения. По-видимому, она любит передряги.

— Мам, я должен кое-что тебе сказать, — снова начинает Гейл. Он ужасно мается и мнется. Я видел его в таком замешательстве только однажды, когда она поймала его вылезающим из-за угольного отвала, когда ему было шестнадцать, а мне десять.

— Да уже пора бы, — говорит она тихо, продолжая неспешно есть, но слегка изогнувшись, как кошка, что приготовилась к прыжку.

Гейл заметно вспотел. Он уже не выглядит оглушенным чем-то тяжелым по голове, каким казался с минуты, когда вошел в нашу дверь. Нет, теперь он перепуган до смерти. Мне его жалко. Ему это нелегко дается, что и неудивительно, ведь практика таких признаний у него явно отсутствует. Может быть, ему стоит чуть-чуть помочь.

— Джоанна ждет от него ребенка, — вызываюсь я вполне спокойно.

Теперь уже он смотрит на меня с тем самым блеском в глазах. Только это уже не блеск. Это бешеные языки пламени. Если бы он по-прежнему жил здесь, меня бы уже не стало.

Но он здесь больше не живет. А что, удобно...

— РЕБЕНОК! — кричит Пози. — Ты хочешь сказать, я стану ТЁТЕЙ?

— Спасибо, Вик, — шипит Гейл сквозь зубы. Джоанна смотрит на меня уважительно, давясь от смеха.

— Нет проблем, — ухмыляюсь я, и потом только гляжу на мать. Она медленно кладёт на стол нож и вилку и кладет на стол обе руки.

— И когда же свадьба? — спрашивает она спокойно.

Гейл откашливается. Далее следует пауза, которую, как это ни смешно, можно назвать лишь разве что «беременной».

— Мы не собираемся жениться, — бормочет он.

Мать отодвигает свой стул и встает из-за стола медленно, величаво. Одним махом она оказывается по ту сторону стола, где сидит Гейл и в мгновение ока сгребает его за шиворот, и тащит прочь, как нашкодившего котенка.

— У меня всегда было одно правило, Гейл Хоторн, — рычит она грозно, выталкивая его из комнаты и вышибая им переднюю дверь, да так, что та качается на петлях.

Раздается громкий звук разом отодвигаемых стульев, и мы втроем — я, Джоанна, Пози — бросаемся им вслед.

— Я говорила тебе, еще когда ты стал дурачиться со всеми этими девицами из города, что жизнь коротка, и меня не колышет, чем ты там занимаешься, пока все без последствий, а если они будут — то ты поступишь правильно и женишься!

Мама орет ему прямо в лицо, все еще держа его за воротник. Неподалеку, сразу за дорожкой, Пит, Китнисс и наш еще один сосед сидят у костра. Как будто заранее приготовились. Могу поспорить, старый пропойца уж точно. Я постоянно поражаюсь, до чего же умен этот Хэймитч Эбернати.

— Ах, не надо, мам! — голосит Пози. — Ведь ребенок же.

Она убегает в сад, носится там кругами и сама себе кричит все то же раз за разом. Ее восторг просто прелестен, полагаю.

Гейл не в состоянии пока ответить, и мама продолжает:

— А теперь вот ты уехал и обрюхатил хорошую, милую девушку, которая уже прошла огонь и воду, и ты не можешь набраться мужества и поступить с ней правильно! — мне остается только удивляться — не перепутала ли она Джоанну с кем-нибудь другим.

— Да как тебя вообще теперь назвать? — продолжает мама.— Я растила своего сына вовсе не таким!

Ее мощный крик наверняка добивает и до центра города. Сейчас она, конечно, злится, но я почти уверен, что в скором времени она будет ужасно счастлива рожденью этого ребенка. Хоть я пока и неловкий подросток, но знаю, о чем говорю. Ее материнский инстинкт всегда побеждает, без вопросов.

И это тот же самый инстинкт, который сейчас заставляет ее орать так, что капли слюны летят в лицо ее старшему отпрыску.

— Да был бы жив твой отец… Гейл, да я поверить не могу, что после того, как мы столько лет так тяжко выживали, ты готов покинуть эту девушку в такой нелегкий для нее момент.

— Мам, все совсем не так… — пытается вставить Гейл. Он уже почти разнюнился, мой всегда такой суровый старший брат. Министр Обороны всей нашей страны, между прочим. Самый брутальный из всех брутальных мужчин.

Мы с Джоанной переглядываемся. И впервые я ощущаю сильное чувство локтя с будущей матерью моей племяшки или племяша. Она начинает хихикать, и я подхватываю. Да, я тоже пузырюсь от смеха. Как еще описать звуки, что я издаю? И смех нарастает, пока мы уже не начинаем хвататься за животики, пока мамаша все кричит.

Джоанна, когда смеется, становится очень хорошенькой.

— Это очень глупо с его стороны, не брать тебя в жены, — говорю я под конец, немножко покраснев, радуясь тому, что в тусклом свете ей этого не видно.

— Малыш,— ухмыляется она, — это ведь я не хочу за него замуж.

Надежда умирает последней.

Китнисс Эвердин пыхтит, как прибывающий на станцию поезд, когда она спит на спине. И эти звуки, наверное, даже можно назвать милыми. Но, какими бы милыми они ни были, они вечно будят меня даже от самого глубокого сна. Она лежит рядом, руки разметались по подушке, и издает столько шума, что он мог бы разбудить даже Хеймитча в соседнем доме.

Но я, конечно, преувеличиваю, на самом деле такого не случится.

Потому что Китнисс Мелларк лежит в постели со мной.

Уже прошло немало месяцев, а я все еще не до конца поверил, что это правда. Что она здесь. И что она — моя жена.

Конечно, это не так уж мне помогает, когда я порой просыпаюсь не вполне уверенный, где я вообще. Часто случается, что она как-то выскальзывает из моих объятий во сне. Она для меня как якорь при пробуждении, и, если ее вдруг нет, я не сразу узнаю все прочее. Я задаюсь вопросом — где же братья, и почему я не в пекарне, и начинаю слегка паниковать, но все это лишь до того, как я натыкаюсь на теплый небольшой комочек ее спящего тела и я вдруг вспоминаю.

К сожалению, я вспоминаю не только то, что я лежу в теплой постели с женщиной, которую люблю. Я вспоминаю сразу все. Где я, что я обрел, что потерял и… все остальное. И, несмотря на то, что она здесь, в такие минуты трудно испытывать счастье, ведь прошлое просачивается, и в нем так много боли и смертей, которые в ужасных подробностях встают перед глазами. А мне приходится держаться, пока крошечные фрагменты жутких сцен прошлого, что мне хотелось бы забыть, танцуют по дорожкам моей памяти.

Но это возможно, в итоге отбросить такие мысли, когда она вот так лежит в постели, издавая нежные, ноющие звуки, и пытается во сне меня найти.

Иногда это восхитительно.

А иной раз… даже… невыносимо.

Она снова стонет, и все возрастающая необходимость разбудить ее поцелуем овладевает всеми моими мыслями. Сна, которого меня лишили ее беспокойные звуки, теперь уже ни в одном глазу, а ведь до рассвета еще очень далеко. Я перекатываюсь на бок и сгребаю ее в свои объятья. Но когда ее теплое тело оказывается так близко, становится только хуже, и я целую ее в шею, пытаясь с этим совладать. Нежно не для того, чтобы ее будить, но для того, чтобы…

Кого я обманываю? Это мне вовсе, абсолютно не поможет…

— Пит, — вздыхает она сонно и отворачивается так, что я больше не могу дотянуться до ее шеи. — Я пытаюсь поспать.

В ее дыхании, не очень свежем, все равно есть нечто меня опьяняющее — всякий раз и вопреки всему.

— Ты можешь спать дальше, — шепчу я, касаясь губами ее волос. — Не обращай на меня внимания. Я просто полежу здесь, сгорая от желания.

— Ну, лежи, — зевает она в подушку. Не проходит минуты, как она снова ровно сопит. Полагаю, мне не стоит удивляться тому, как быстро ей удается так заснуть, когда она разомлеет. Ведь когда-то ей доводилось спать на деревьях. Но от этого мои муки не меньше. Конечно, я не ожидал, что она будет готова всякий раз, когда мне это так приспичит, но лежать сейчас в темноте и отчаянно пытаться игнорировать тот факт, что я ее ужасно хочу, занятие не из приятных. Если я встану и отправлюсь в душ, шум воды ее разбудит, а я ненавижу будить ее в такие ночи, когда она так безмятежно спит.

Так что я думаю о голом Хеймитче.

Я должен признать, что хоть отмывать его от блевоты и было ужасно, в этом нашелся неожиданный плюс: воспоминание об этом равносильно холодному душу.

Но, несмотря на столь гадкие мысли, что должны быстрей меня укоротить, мне требуется целая вечность, чтобы, наконец, заснуть. Мне приходится перебрать в памяти все принадлежности пекарни. Припомнить, какие из комнат в доме пора перекрасить, и какой цвет каждой из них подойдет. Я сочиняю в голове парочку новых тортов и думаю о композиции будущей картины, прежде чем, в конце концов, начинаю погружаться в забытье, уже когда солнце показалось из-за горизонта. Я уверяю себя, что вот-вот встану, но немного отдыха все же не повредит.

Мне кажется, всего через минуту она яростно трясет меня за плечо, пока я наконец не просыпаюсь.

Как только я соображаю, что к чему, я умудряюсь придавить ее к кровати. У меня снова все встало, а может быть и не переставало стоять, и теперь, когда она уже не спит, я не собираюсь впустую тратить время.

— Ты проспал, — она поднимает брови и кивает в сторону часов на прикроватном столике.

А меня это не волнует, так я ей и говорю, пока целую ямочку между ее ключицами, а потом прокладываю губами дорожку вдоль изгиба ее шеи к нежной линии подбородка. Она слегка извивается подо мной, и я уже задыхаюсь от желания.

— Может, тебе и нет дела, зато Вику точно есть, — она пытается высвободиться, толкая меня в грудь, но все ее попытки заставляют меня только крепче удерживать ее на месте. — Он и так уже все время бросает намеки. Я не в восторге от того, что он воображает нас за этим делом. Это не нормально!

— И что тут может быть такого ненормального? Мы взрослые люди, мы женаты. Не нарушаем ни единого табу, — я стягиваю бретельку ночной сорочки с ее плеча, целуя вдоль ключицы. — То, что я с тобой делаю, абсолютно приемлемо в приличном обществе.

Она закатывает глаза.

— Ладно, не то чтобы я собирался послать Эффи письмо с подробным описанием, но, правда ведь, никто и не вникает, чем же мы с тобой тут занимаемся, — пытаюсь я ее утихомирить.

— Может быть, остальные и нет, но Вик анализирует буквально все. И я не хочу, чтобы он взялся и за это, — ее руки обвиваются вокруг моей шеи, и на короткий миг я думаю, что все же победил.

А потом я резко опрокинут на спину, а она сидит на мне сверху. С озорной ухмылкой, что я вижу совсем не часто, она проезжается по моим бедрам и потом наклоняется поближе к моему уху.

— Иди работать, Пит, — шепчет она.

И прежде чем я успеваю ее поймать, она заскакивает в ванную и запирается там на засов. И слышно, как включился душ. Не важно, что скоро она уходит на охоту, и ей все равно придется мыться позже. Наверно, будь на то ее воля, Китнисс мылась бы по пять раз на дню. Я думаю о ней, стоящей в душе, о том, как горячая вода стекает по гладким, изящным линиям ее тела, и едва не до крови кусаю губы.

— Ты смерти моей хочешь, — взываю я к ней, надевая протез.

Сквозь звуки льющегося душа, я могу разобрать ее ответный крик:

— С тобой случалось кое-что и похуже!

Я быстро одеваюсь, игнорируя мое большое… неудобство. Ведь она права, мне пора идти. Вик еще недостаточно подкован, чтобы начать день в пекарне как следует, хоть теоретически и знает, как. И если меня там нет, он может пуститься в эксперименты даже с нашими самими ходовыми рецептами. Вообще-то я поощряю его рвение, но не тогда, когда речь идет о первой дневной партии хлеба.

Особенно с тех пор, как мы стали подпирать результатом одного из его опытов нашу заднюю дверь в жару. Тот батон ничем не хуже кирпича.

Ему все ещё есть чему учиться.

Уже одетый и слегка растерявший решимость немедленно ворваться к ней под душ, я вдруг припоминаю, что должен ей что-то сказать.

— Китнисс? — зову я ее через дверь ванной, когда звук воды стихает.

Вскоре дверь приоткрывается, и высовывается ее голова. С волос капает, и вода стекает по ее нежной влажной коже у ключицы. Я понимаю, что уставился на место, где из-под полотенца виднеется ее тело, когда она мотает головой и заливается румянцем.

У меня в штанах снова стало нестерпимо тесно. Нам ведь можно этим заниматься! И мне можно думать об этом, о том, как я ее хочу, и это вовсе не неуважительно, не неприемлемо и никому не вредит. Я чувствую себя почти что пьяным от одной только мысли и улыбаюсь про себя, раз уж она избегает смотреть мне в глаза. Иногда она отвечает на мой мужской призыв почти вызывающе, дерзко, но порой бывает неожиданно застенчива, прямо как сейчас. Наверное, мне никогда не привыкнуть к такой вот ее многогранности.

— Что, Пит? Разве тебе не пора уже идти? — говорит она, глядя в пол. И я вижу, как в уголках ее губ прячется намек на улыбку.

Я чешу в затылке, пытаясь вспомнить, что именно я хотел ей сказать. Она терпеливо ждет, вода с её волос каплет на пол. Это я обычно злюсь, когда меня подводит память, а она всегда спокойна и не раздражается, если я вдруг забыл то, что уже вертелось на языке.

Уставившись на стену, чтобы не отвлекаться, я пытаюсь восстановить в памяти момент, в который меня зацепила та мысль. И только перед самым уходом, пытаясь потуже завязать шнурки, я припоминаю то, что она сказала мне прошлой ночью.

Вот оно!

— Ты ведь говорила, что мне надо подписать сегодня что-то, что принес Гейл?

Она смотрит на меня странновато, не могу понять отчего, и говорит:

— Позже.

И закрывает дверь у меня перед носом. Ни объяснений. Ни поцелуя на прощанье. Ни-че-го. Как и не было застенчивой улыбки, остался только ясный от ворот поворот. Правда, когда я уже закрываю за собой дверь в нашу спальню, до меня доносится её негромкое «Пока!» со стороны ванной комнаты.

Дойти на работу в пекарню оказалось не так уж легко — не только оттого, что меня тянет домой смутное беспокойство: почему же она так себя повела, когда я уходил, но и оттого, что мне надо элементарно, в физическом смысле, успокоиться. Тут уж нашла коса на камень, и ничего не попишешь. Голова у меня разрывается от мыслей: с одной стороны — почему она меня почти что выгнала из дома, с другой — но как же пахнет ее кожа: как лес, как пот, и как она сама только и может пахнуть… Когда я дохожу до города, я лишь усилием воли не даю себе развернуться, ринуться в лес, стащить ее с того дерева, где она затаилась, и сразу…

Это не помогает...

Мне приходится четыре раза пройтись вокруг площади, пока я не чувствую, что могу зайти в пекарню без заметного конфуза.

— Где ты был? Уже почти шесть тридцать, — ворчит Вик, меся уже вторую утреннюю порцию теста с такой силой, какую и не заподозришь, глядя на его тонкие запястья. Обычно по утрам он не такой угрюмый. Думаю, это не только из-за моего опоздания, ведь он вообще-то любит поработать в одиночестве. Я уже начинаю думать — что же могло так его расстроить, когда эта причина воочию предстает передо мной — она сидит за разделочным столом и смотрит на меня.

— Приветик, Булочник, — ухмыляется Джоанна, и крошки вчерашнего печенья падают у нее изо рта. Она почти прильнула к подносу со сладкой выпечкой, который она стянула с витрины.

Я киваю и улыбаюсь ей, на мой взгляд, довольно любезно, а потом иду через кухню, чтобы раздуть в печи все еще тлеющие угли. Вик уже явно пытался это сделать, но он все же не так хорошо управляется с огнем, как я сам, и он не решается пока раскалить их как следует, до нужной температуры.

Сегодня я не так сильно рад Джоанне, как мог бы обрадоваться в любой другой день, особенно учитывая, что мы вообще с ней очень редко видимся. Думаю, когда у нее появится ребенок, она станет приезжать к нам еще реже. О том, чтобы я ее навещал, даже речи не идет. Раз уж Китнисс по закону обязана находиться в Двенадцатом, то и я отсюда ни ногой. Так что на самом деле я должен был прийти в восторг от того, что она объявилась у меня в пекарне едва не засветло. Но именно сейчас я слишком занят для восторгов.

Как бы я ни соскучился по Джоанне, нельзя забывать, что я опоздал почти на сорок пять минут, и мне давно уже пора отправить тесто в печь. И если мы с Виком не поспеем, у порога булочной скоро выстроится очередь из желающих купить теплый утренний хлеб. А ведь сейчас, особенно сейчас, когда война закончилась, и запасов еды почти нет, наш хлеб так важен для пропитания всех, кто вернулся в Дистрикт.

— И что же тебя сегодня утром держит на привязи? — спрашивает она, стоя прямо позади меня. Я пытаюсь не впасть от такого вопроса в ступор. — Не то, чтобы я любила обниматься, но от тебя объятий я все-таки ждала.

Я сжимаю зубы и качаю головой:

— Все в порядке. Просто проспал и не успел позавтракать.

Она хитро усмехается:

— Потому что был слишком занят, барахтаясь в постели?

— Я все слышал! — протестует Вик.

Ну, конечно, Джоанна Мэйсон не может обойти вниманием единственную вещь, о которой я так упорно стараюсь не думать хотя бы до конца дня. Чего еще от нее можно ожидать?

— А ты-то что здесь делаешь? — пытаюсь я сменить тему. — Тем более в такую рань.

Сразу двумя указательными пальцами она упирается в свой округлившийся живот.

— Ходить беременной отнюдь не сахар. Он дико пинается! Не знаю, чего этот парень так чертовски разошелся, но совершенно точно не могу из-за этого спать!

Только я собираюсь пройти мимо нее к столу, она хватает меня за руку.

— Не так быстро. Ты увиливаешь от разговора и не в духе, а значит, ты расстроен, и мы оба знаем, что может быть из-за…

— Только не при Вике, — шепчу я ей хрипло.

Через ее плечо я вижу, как Вик трясет головой, засовывая поднявшееся за ночь тесто в духовку:

— Пит, я все слышу. И ты прав: хоть я и не ребенок, я бы предпочел, чтобы вы избегали обсуждения всего, на что Джоанна намекает, хотя бы в моем присутствии.

Джоанна принимается кружить по кухне, и, хоть ее лица мне и не видно, я могу угадать, что на нем играет хищная улыбочка. Я такую уже видывал прежде, и, хоть меня она и не колышет, Вик ведь — совсем другая история. Он роняет последние кусочки теста на противень и пятится к столу, ища пути отступления.

— О, теперь мы уже линяем подальше от взрослых разговоров? — она медленно фланирует в его сторону. Ну, насколько беременная женщина может фланировать. — Ты не был таким уж скромником, когда дело касалось нас с твоим братом.

— У него были проблемы с выражением своей мысли, — шипит Вик в ответ. — Я думал, что делаю ему одолжение! И, кроме того, это было так…

Она фыркает:

— Было как?

— Эм… очевидно?

— Слушай, Вик, — роняет Джоанна со скучающим видом, хотя мне вполне ясно, что она здорово забавляется в душе. — Я согласна, что это было весело. Я просто хочу сказать, что раз уж ты отмачиваешь такие номера, как намедни, — она тычет ему пальцем в грудь, — будь уж так добр принять для себя идею секса как таковую, и не поджимать при этом губки.

Расширившиеся глаза Вика мечутся вверх-вниз, и он кивает, явно сбитый с толку. Он, кажется, даже остолбенел. Я такое прежде уже видел. Джоанна хлопает его по плечу и поворачивает обратно ко мне, но я вижу ее улыбку, и она снова оборачивается к Вику.

— О, и еще кое-что.

— Да? — нервно сглатывает он.

— Я знаю, что они обалденные, особенно сейчас, раз я беременна, но хватит уже пялиться на мои сиськи!

Я даже не успеваю заметить, как он выскочил, так это быстро. Я только слышу, как завращалась дверь, когда он сбегает из кухни в переднюю комнату, где у нас булочная.

— Ты начинай там открывать все потихоньку, ладно, Вик? — кричу я ему вслед, надеясь на лучшее. Собираю меж тем все хлебные противни, что он заготовил, и ставлю их в печь.

— Ну и что тебя сегодня так растравило с утра, Булочник? Наша Сойка на ковре?

Я взглянул на нее, а она захохотала, прежде чем усесться обратно за стол и запихнуть в рот очередное печенье.

— Тебе Гейл что-нибудь говорил насчет какого-то документа, который мы с Китнисс должны подписать? — спрашиваю я, полностью загрузив печь.

Она мотает головой.

— Нет. А что?

— Прошлой ночью, когда мы уже шли спать, она сказала мне, что хочет, чтобы я подписал свадебный подарок Гейла. И вроде она была этим довольна. Но когда я ей напомнил это сегодня, она захлопнула дверь прямо у меня перед носом.

— Это было до или после того, как она тебе не дала? — спрашивает она прямо, и, начав осматриваться на кухне, трогает там все подряд.

— После, — морщусь я в ожидании обильного града насмешек, которыми она меня должна осыпать.

Вместо этого она требовательно и довольно внезапно вопрошает:

— Где у тебя тут туалет?

— Уф… в передней комнате. Вик тебе покажет.

— У этого малыша ноги такие же длинные, как у его папаши, и одной из них он беспрерывно колотит в мой мочевой пузырь, — бормочет она недобро, ломясь во вращающуюся дверь.

И я остаюсь один в компании лишь своих мыслей о печальных событиях этого утра.

Не то чтобы я расстроен из-за того, что мы не занялись сексом. Конечно, мне очень хотелось. Думаю, ничто бы меня не остановило сейчас от того, чтобы бегом нестись весь путь до дома, если бы она бросила мне хотя бы крошечный намек, что будет ждать меня там голой. Но она ведь не обязана быть готовой ко всему, когда мне только захочется. Особенно, если это происходит посреди ночи.

Но ее отказ, хотя он был просто сонный и, в общем, необидный, в сочетании с ее странным поведением потом играет со мной злую шутку, заставляя думать, что это все как-то связано. Хотя умом я понимаю, что это вряд ли. Не знаю, что у них произошло там с Гейлом — только то, что они, наконец, поговорили, и она после этого закрылась. До сегодняшнего утра я по этому поводу совсем не беспокоился. Но теперь я в этом уже не так уверен.

Я ей доверяю. Правда, доверяю. Но мой разум принялся нарезать круги вокруг этой темы, даже против моего желания. Сейчас я беседую с Доктором Аврелием раз в две недели, и каждый раз все сводится к одному.

"Пит, просто есть вещи, которые даже время изменить не властно».

Я могу только напоминать себе, что кое-что из моих переживаний — это просто паранойя, что это не настоящее. Что я должен просто пережить их и отпустить, потому что контролировать их я не могу. Совсем.

И я ей доверяю. Я должен ей доверять.

Совсем скоро Джоанна возвращается, толкаясь в дверях самым шумным образом. Я уже не одинок. Думаю, я вообще никогда не бываю одинок, это просто мои психические проблемы заставляют меня так себя чувствовать, душа меня исподтишка.

Она падает на стул и забрасывает ноги на стол:

— Так на чем мы, бишь, остановились?

Я тут возвращаю её ноги на пол и тщательно протираю место, где они побывали, мокрой тряпкой.

— Думаю, ты собиралась меня дразнить, а я собирался опять сменить тему, и потом мы бы позлились друг на друга некоторое время.

Она закатывает глаза.

— Звучит довольно противно. Мы можем просто перейти к тому, где ты мне говоришь, какая муха тебя сегодня укусила? Ты даже не был рад меня видеть, что, естественно, полностью исключено.

Я пожимаю плечами.

— Я ведь не идиотка, Пит. Припоминаешь? Было ведь правило. Ничто не может быть так ужасно, чтобы об это нельзя было сказать вслух.

То, что она прибегает к основам нашей групповой терапии значит лишь то, что избежать разговора мне все-таки не удастся.

— Я всегда обычно могу понять, что творится с Китнисс, а сейчас я просто в растерянности. Мне просто хочется узнать у нее, что происходит, но мне при этом кажется, что я уже себя накручиваю: мол, она только что говорила с Гейлом, и она может решить, что я ревную и что-то подозреваю, а это вовсе не так.

— Ты уверен, что не бесишься просто из-за того, что она сегодня утром отказалась с тобой трахаться? — она водружает ноги обратно на стол и победоносно мне улыбается.

— Нет! То есть, вроде того. Я определенно не бешусь. Это, конечно, влияет, но это ведь не ее вина. Просто я чувствую себя отвергнутым, хотя на самом деле так вышло потому, что было уже поздно, и у нас фактически не оставалось времени этим заниматься.

— И ты не нервничаешь из-за того, что сюда вернулся Гейл? — она смотрит на меня так, будто уже знает ответ.

— Насколько сильно ты будешь злиться, если я скажу, что да?

Она хлопает по столу и глядит на меня.

— Ты думаешь, я не нервничала, придурок? Конечно, и еще как! Да ты знаешь вообще, как все это было ужасно для меня? Всего этого не должно было быть! Я вообще не решалась завести ребенка, но раз уж он на подходе, мне придется прибрать все свое дерьмо до того, как он родится, не говоря уж о том, что придется прибрать все дерьмо его папочки. Никто и не думал, что у нас будет столько обрубленных концов, да и вообще, если я дам себе об этом много думать, я еще только больше увязну, и отделаться от всего этого никогда не смогу.

Я знаю, что Джоанну не всегда можно трогать, есть строгие правила, когда и как. И мне они известны как никому хорошо, потому что когда-то только я сам и мог ее хотя бы коснуться. Но иногда он выглядит такой уязвимой, что я не могу удержаться и обнимаю ее.

— Я и представить не могу себе двоих, менее приспособленных, чтобы быть… — она машет рукой так, будто не уверена, какое слово выбрать, и эта рука задевает меня по лицу, — ...вместе. Не считая вас обоих и Хеймитча, мы с ним, наверное, самые крепко контуженные войной люди во всей этой адской стране. Даже Энни пришла в себя больше, чем я. Но я все еще с ним, потому что, даже когда я себя чувствую погано, я не представляю, где бы я еще хотела оказаться. Я знаю, потому что я уже пыталась. Так что хватит тискать меня, Булочник, пока я не сломала тебе руки. Ты же знаешь, я не выношу, когда меня трогают.

Но она смеется, так что я думаю, что все в порядке.

Я ее отпускаю. Точнее, ставлю на пол. Даже беременная она такая хрупкая, маленькая, и косточки у нее, как у птички. До того… ну, до того, что случилось на Квартальной Бойне и потом, она была миниатюрной, да, но хорошо накачанной и сильной. Я-то снова набрал все утраченное в тюрьме, и даже больше того, а она отнюдь нет.

Боюсь, она уже никогда не станет прежней, даже если безостановочно будет есть наши черствые печенья.

— Это совсем не относится к тому, что ты мне до того сказал, — она выглядит смущенной.

— Все нормально, — говорю я ей. — Мне уже полегчало, хоть я и не совсем понял, почему.

— Она тебя хочет, по любому, — отмечает она. — Могу сказать, я видела, как она на тебя смотрела вчера, когда вы сидели во дворе у огня. Она глаз не могла оторвать от твоих рук, когда ты сам смотрел в сторону.

— Ну, вообще, я знаю, что… постой, от моих рук?

Она сжимает свои ладони:

— Если ты это знаешь, это не значит, что ты не должен об этом слышать. И вообще начинать нужно с того, что она вечно крутила в пальцах эту чертову жемчужину: все время, пока мы с ней жили в одной комнате. Если уж это не вопиющий символизм, я уж и не знаю, что тогда.

— Жемчужину?

— Да, ту, что ты дал ей. На Квартальной Бойне. Она, вечно лежа на спине, катала ее по губам и целовала, когда думала, что я сплю. Честно, она ее могла так и до дыр стереть. А мне бы вот подержать свой рот на замке.

А потом я начинаю так смеяться, что в итоге падаю на пол.

— Если ты так расстроен, ты должен просто дать ей знать, как сильно ты ее хочешь. Знаешь, проявить некоторую инициативу.

— Я не люблю давить на нее…

В ее взгляде видна смертельная печаль.

— Я знаю почему, и ты в курсе. Но я просто хочу, чтобы ты понял: уж если женщина тебе доверилась, она не будет возражать, если ты как следует прижмешь ее к стене и оттрахаешь до потери пульса.

Отправляя следующее печенье в рот, он ухмыляется.

— Черт возьми, я совсем не возражала прошлой ночью, когда Гейл…

Я сбрасываю ее ноги со стола, как раз когда раздается вопль Вика:

— Кто-нибудь проткните мои барабанные перепонки!

Дальше день движется уже легче, хотя я время от времени чувствую, как меня слегка колотит от беспокойства. Приходит Гейл и предлагает мне помощь в очистке печи от прогоревших углей. Он, кажется, не может остановиться, даже когда Джоанна принимается со своего места бросать в него комочки теста. Он одаривает ее взглядом, в котором есть и раздражение и что-то еще — я не уверен, что вообще должен это видеть.

Желание срочно сбежать в лес и найти там Китнисс снова нестерпимо меня одолевает.

— Ты должен пойти домой, Пит, — объявляет Вик примерно за час до того, как мы обычно закрываемся. — Похоже, ты на грани приступа.

— Разве? — отвечаю я, отрываясь от торта, который глазирую.

Вик кладет нож, которым он обрезал неровные края торта, поправляет съехавшие с переносицы очки и принимается излагать своим, как я его называю, «научным голосом»:

— Твои зрачки расширяются уже на протяжении нескольких минут. Ты бросаешь то, чем занимался, и принимаешься пялиться в пустоту, как будто ты вообще не здесь. Кроме того, твои руки трясутся. Все признаки неизбежного приступа.

Джоанна скалится:

— Приступ, да? Вот как теперь это называется? Ты должен срочно бежать домой, чтобы «приступ» произошел без посторонних глаз.

Гейл, который сидит позади нее, тоже неожиданно прыскает. И я чувствую непреодолимое желание сказать ему, что собираюсь пойти домой и заниматься любовью со своей женой до тех пор, пока она не охрипнет от криков. Но его смех внезапно обрывается, сменившись придушенным кашлем, и левая рука Джоанны при этом выпадает из моего поля зрения. И я решаю оставить эту информацию при себе.

— А знаешь что? Ты прав. Мне надо идти, — не дожидаясь ответа, я хватаю свое пальто и вылетаю через заднюю дверь.

— Увидимся… — выдавливает Гейл, когда она уже захлопывается за мной.

Пока я иду домой, мое раздражение копится, пока не превращается в гнев. Я хочу знать, что же происходит, почему сегодня утром она меня так жестко оттолкнула. Я хочу зацеловать ее до бесчувствия и ощутить, как она подо мной извивается. Я чувствую, что весь внутри пылаю.

— Китнисс! — распахнув дверь, я кричу голосом столь яростным, что он и самого меня пугает. Звук отражается от стен и ступеней лестницы, но ее пока нигде не видно. Ее ботинки, куртка, лук — все на своих обычных местах у двери, но я ведь всегда чувствую ее присутствие. Не знаю, сделал ли это со мной Капитолий, или я сам, или просто так бывает, когда в кого-то влюбляешься, но я всегда ее чувствую.

А на первом этаже ее определенно нет.

Я бегу вверх по лестнице, перескакивая разом две ступени, и врываюсь в нашу спальню. В душе снова различимо льется вода. Сквозь этот звук я слышу, как Китнисс поет себе под нос. Я снимаю рубашку еще до того, как сам понимаю, что делаю. Бросаю ее на кровать, когда замечаю чуть приоткрытый лист тонкой капитолийской бумаги с подписью Гейла внизу.

Странное ощущение — держать такую бумагу в своих мозолистых руках. Я бы не оказался порисовать на такой, но её не так уж просто достать. Так что же она делает на моей кровати?

Я разворачиваю ее до конца и вижу на ней свое имя и девичью фамилию Китнисс. Закрываю глаза, и на моих веках вспыхивает широкая улыбка Цезаря Фликермана.

Мы больше женаты, чем могли бы нас сделать бумага с печатью или самая большая вечеринка.

Вот она. Эта самая бумага. С подписью Гейла в конце. Это свидетельство.

Я слишком увлечен разглядыванием его, и даже не замечаю, как перестает литься вода, смолкает пение и открывается дверь в ванную, пока теплые и слегка влажные после душа руки не заскользили по просторам моей спины.

— Ты сегодня рано, — мурлычет она, и меня будто пронзает разряд электричества. Я весь день был так возбужден, что мне понадобилось только полминуты, чтобы опять налиться в полную силу... Да мы могли бы уже раз пятьдесят успеть сделать это за прошедшие шесть часов.

Я пытаюсь обернуться, но она крепко вцепилась мне в плечи и прильнула ко мне. Я чувствую прикосновение ее обнаженной кожи к своей и понимаю, что она практически не одета. И каждый мой мускул напрягается, когда она слегка проходится ноготками по моему позвоночнику.

— Кстати… видимо, мы не женаты, — продолжает она, прокладывая поцелуями дорожку вдоль моих плеч. Губы у нее нежные, хоть и слегка потрескались, и я чувствую эту разницу в текстурах, когда они скользят по моим шрамам. Я закрываю глаза и блаженно вздыхаю.

И тут ее слова вдруг до меня доходят.

— Что? — я поворачиваюсь, и мои глаза готовы вылезти из орбит.

Не считая того раза, когда я помогал ей расстегнуть ее фальшивое свадебное платье на спине, я никогда не видел на Китнисс ничего похожего на «шикарное» белье. Никогда. Даже в тот раз я увидел только застежку от лифчика, а потом закрыл глаза и принялся думать о голом Хеймитче.

Но то, что надето на ней сейчас, может быть охарактеризовано только как дамское белье, изысканное и очень сексуальное.

Оно черное и сделано из кружев, только вместо гофрированных или закругленных краешков, или как там это называется, ее белье обрамлено чем-то изящно… рваным. На ней бюстгальтер и, полагаю, что-то вроде крошечных шорт, и только так я и в состоянии все это описать. Потому что сейчас я чувствую себя абсолютно не как мужчина, который уже целый год может лицезреть эту женщину во всех стадиях обнаженности. Я чувствую себя как пятнадцатилетний юнец, на которого свалился главный приз в мальчишечьей лотерее. Что-то сильно дергается у меня в штанах, и я напрочь забываю, о чем вообще мы говорили, пока она сама не продолжает.

— По закону мы с тобой не женаты. Форма, которую мы отослали в Капитолий, не была официальной. Оказывается, ты не можешь об этом просто уведомить. Так что… — она делает глубокий вдох, будто и сейчас ей трудно это произнести. — Гейл дал мне это, — она указывает на бумагу, которая безвольно свисает из моих рук, — и сказал, что ее надо подписать, чтобы мы были юридически защищены.

— Он дал? — говорю я в сторону её груди.

Она приближается ко мне, и я чувствую, как ее руки трогают меня за пояс и потом ныряют сзади мне в штаны.

— Я не хочу говорить о Гейле, — шепчет она, и затем прикусывает меня за ухо. — Я хочу, чтобы ты меня взял прямо сейчас. Так, как хотел утром. Я об этом целый день мечтала.

— Уф, а разве нам не надо это подписать? — сморозил я, наверное, самую глупую вещь, какую только мог, а все потому, что мне совершенно непривычна её столько откровенная манера выражаться.

Она отступает и смотрит на меня, как на самого большого идиота.

— Ну, если ты именно этого хочешь, Пит...

Я весь натянут как струна, когда гляжу на нее, на влажные волосы, раскинутые по плечам, и на черные кружева, оттеняющие ее смуглую кожу.

Может быть, мне это лишь кажется, но ее запах просто струится в воздухе.

— Черт возьми, нет.

Я бросаюсь вперед и захватываю ее губы в поцелуе, и подталкиваю до тех пор, пока мы оба не оказываемся у стены. Я ощущаю, как ее руки царапают мне спину, пока наши губы яростно атакуют друг друга, и я обхватываю ее за талию, легко поднимаю и прижимаю к твердой поверхности. Ее ноги обвили меня, и я могу почувствовать ее жар даже сквозь ткань своих брюк.

— Хочу тебя взять у стены, — и раз уж я начал, не могу остановиться. — Я изнывал от желания весь этот чертов день. Не мог перестать думать об этом. Я три раза неправильно написал имя Сьюзи на ее именинном торте, потому что мог думать только о том, чтобы… — она протягивает руку и хватает меня, и я захожусь от стонов.

— Так о чем? — шепчет она, расстегивая мне ширинку.

— Трахнуть тебя, — задыхаюсь я. Я чувствую, как ее пальцы скользнули мне в трусы и тесно меня обхватили. У нее такие теплые после душа руки, и ощущения просто сказочны. Я говорю такие вещи очень редко, и даже не знаю, отчего начал сейчас, но теперь меня несет все дальше. — Я думал о том, как смету все со стола в пекарне и уложу туда тебя, чтобы тебя… распробовать.

Ее рука начинает двигаться еще быстрее, и я заглушаю стон, уткнувшись ей в плечо. Не предупреждая, я отпускаю ее ноги, и она со стуком соскальзывает вниз.

— Что ты…? — начинает она, пока я прижимаю ее бедра к стене и тем же движением стаскиваю с нее шортики, а сам встаю на колени. Завтра я об этом пожалею, уверен, но даже если так, я, возможно, не буду очень каяться, потому что я хожу ее, хочу этого, так чертовски сильно.

— И то, что мы не в пекарне не значит, что я не могу этого сделать.

Локтем и ладонью правой руки и раздвигаю ей бедра, и ее запах растекается уже повсюду, и доводит меня до умопомрачения. Я слышу, как она всхлипнула, запрокинув голову, и потом для меня перестает существовать все, кроме нее самой, горячей и уже совершенно промокшей. Она запускает пальцы мне в волосы и начинает тихонько поскуливать, и эти звуки эхом отдаются по всей комнате.

Я закидываю ее бедра себе на плечи и встаю, не прекращая своей работы ртом. Ее бедра сродни рычагам, и в таком положении мы не менее устойчивы, чем раньше, так что, придерживая их, я снова прижимаю ее к стене. Она сильно сжимает ноги вокруг моей головы, царапает мне скальп своими короткими ногтями и потягивает за волосы. Крошечные уколы боли только быстрее разгоняют мою кровь и будят больше страсти. Времени уже не существует, только прикосновения, ее вкус и ее дрожь, которую я ощущаю так близко.

— Пит, о да, о да, прошу не остана-вли-вайся, — скулит она в бесконечном потоке едва различимых слов. Я чувствую, что она вцепилась мне в волосы еще чуть больнее, а ее ноги сжались еще крепче.

Потом она кричит, и я почти кончаю от одного только этого звука. Все ее тело опадает и расслабляется, и я готов ее поймать, когда она скользит вниз по стене. Когда она, в конце концов, встает на ноги, и приникает ко мне ослабевшим телом, все, что она способна выдавить, это только два хриплых слова:

— Сделай это.

Я слегка смеюсь и целую ее в лоб.

— Что именно?

От моих слов по ней будто бы проходит разряд тока — она выпрямляется и толкает меня по направлению к кровати.

— Хочу, чтобы ты сделал то, что говорил раньше, — произносит она мягко, нетвердо шагая в мою сторону. Ее тело может быть и измотано, но глаза сияют особым серебряным блеском.

-Трахни меня.

Побывав столько раз на грани безумия, я очень серьезно отношусь к своему психическому здоровью. Стараюсь сохранить голову холодной, когда могу, а если нет — спешу хотя бы убедиться, что никто поблизости не пострадает.

Но после ее слов я совершенно теряю голову.

Я делаю шаг вперед, хватаю ее и кидаю на кровать. Ее тело приземляется прямо на свидетельство, и даже подпрыгивает, прежде чем приземлиться вновь, а я уже срываю с себя штаны и белье, и добираюсь до нее прежде, чем она полностью замирает. Хватаю ее ноги и притягиваю ее к себе. Я так возбужден, что, мне кажется, могу взорваться в любую секунду, но меня это не волнует, когда я нахожу ее сокровенное место и без усилий скольжу внутрь в ее тесный, одуряющий, влажный жар.

— Подпиши, — задыхается она, хватая меня за плечи и останавливая мои движения.

Я пытаюсь уловить, о чем она вообще говорит, но все, что я могу сделать, это пока что сдержать себя.

Она протягивает руку куда-то вниз и достает оттуда свидетельство о браке, и потом кладет его на свой влажный от пота живот. На ней по-прежнему надет бюстгальтер, а на мне — лишь носки.

Ну, один носок.

И все это выглядит совсем не неотложным.

— Прямо сейчас? — спрашиваю я, чувствуя, что у меня мутится в глазах от попыток себя сдержать.

— Прямо сейчас, — она хватает ручку с прикроватного столика и протягивает ее мне. — Не хочу, чтобы мне кто-то указывал, кто именно мой муж. Так что подпиши. Сейчас. И это будет нашей «официальной церемонией». Женись на мне, Пит Мелларк.

Я смеюсь, потому сто это сразу до сердечной дрожи сладко, немножко нелепо и вообще — так похоже на Китнисс, но мой смех вдруг резко обрывается, когда она вдруг начинает сжимать стенки своей пещеры вокруг меня. Схватив ручку, я наклоняюсь и пытаюсь вывести свое имя, и рыкаю:

— Хочешь, чтобы я и вправду это сделал, прекрати-ка это на минутку, женщина.

— Вот и посмотрим, как сильно ты хочешь, чтобы я была твоей женой? — она поднимает брови, дерзко меня дразня. — Сможешь удержать себя в руках достаточно, чтобы подписать?

Я сжимаю зубы и пытаюсь игнорировать блаженное давление ее ритмичных сжатий вокруг меня.

— Я еще сделаю из тебя честную женщину, — издаю я полусмех-полустон.

Ручка соскальзывает на матрас, когда она проводит своими ноготками от моего затылка до копчика, и моя подпись в итоге выглядит примерно так, как я расписывался десяти лет от роду, но я это сделал.

— Твоя очередь, — ухмыляюсь я, потом выхожу из нее и переворачиваю её на живот. Ставлю ее на локти и колени, а снова погружаюсь внутрь неё, а пальцем начинаю твердо нарезать крошечные круги вокруг комочка нервов, которые непременно скоро перебросят ее за край…

Она судорожно хватает ртом воздух, и я вижу, как сильно дрожит ее кисть, когда она тянется за ручкой.

— Пит, что… — стонет она.

— Скажи-ка мне, Китнисс, — шиплю я сквозь стиснутые зубы, все время врезаясь в нее, — как сильно ты хочешь быть моей женой?

Взгляд, который она мне посылает, на миг обернувшись, поджаривает меня изнутри.

— Не вздумай останавливаться.

Она подписывает, не разжимая кулак, и у нее выходит огромная карикатура на ее обычную подпись. Потом она швыряет ручку и следом за ней бумагу через всю комнату. Спина ее выгибается, и она движется навстречу мне так же отчаянно, как я сам толкаюсь в нее. Наши тела блестят от пота, и мне нелегко удержать ее за бедра, чтобы не разорвать касание, но я бы предпочел скорее умереть, чем остановиться.

Хочу, чтобы она кончила, она обязана кончить, потому что если мне придется сдерживаться еще хоть чуть-чуть, думаю, меня вообще не станет. Но по тому, как она сжимает меня, и как она вцепилась в простынь, я полагаю, что она уже на грани.

— Я так чертовски сильно люблю тебя, — стонет она в подушку, опустив голову и слегка поменяв угол наклона, так что я могу войти в нее еще чуточку глубже.

Когда я бываю на грани приступа, время, кажется, останавливается, разбиваясь на бесконечно малые части, будто бы у меня есть лишь миг, чтобы остановиться, остаться на этом краю пропасти, зацепиться за твердую почву психической нормы. Удержаться очень сложно, гораздо заманчивей прыгнуть вниз. Но я каждый раз борюсь, я подаюсь назад, и все лучше и лучше удерживаю себя, отступаю от края туда, где я все еще в здравом уме, где всё реально.

Это очень изматывает в любом случае, когда ты пытаешься удержаться. Когда стараешься быть сильным в момент, когда скорее слаб. Но когда я чувствую ее под собой и вокруг себя, такую прекрасную и дерзкую, я не могу даже думать о сдержанности. Я вообще ни о чем не могу думать, кроме как о том, чтобы устремиться к краю, чтобы упасть туда вместе с ней. Но я отступаю. Я жду ее. Она знает, что я жду. И что я буду её ждать.

Но ровно в тот момент, когда я уже думаю, что она вот-вот сверзнется в эту пропасть, когда я уже не могу больше этого выносить, она поворачивается и смотрит на меня с блуждающей, хмельной улыбкой.

— Давай, Пит.

И я теряю себя… Весь мир растворяется в одном этом миге, полном ощущений, и потом…

Все взрывается.

Где-то в самый разгар бури наслаждения, я слышу, как она выдыхает мое имя. А потом я валюсь на нее сверху, чувствую, как кровь с барабанным боем катится по моему телу, и не остается места ни для чего больше, только для блаженной пустоты, которая приходит вместе с этим освобождением.

— Вот теперь это официально, — говорит она спустя какое-то время. Мы лежим, оба уставившись в потолок, рука в руке, слишком усталые даже для того, чтобы повернуться друг к другу и обняться, — Теперь я определенно, безо всякого сомнения, Китнисс Мелларк.

— Мы это толком никогда и не обсуждали, — зеваю я. — Ты можешь оставить свою фамилию. Я знаю, это необычно, но я даже мог бы называться… Пит Эвердин. Теперь, когда у нас есть свидетельство, мы можем поменять все, как только захотим. Это лишь глупая традиция, я не вполне понимаю, почему женщина вообще должна отказываться от своей фамилии.

Она смотрит на меня с нежностью, тем долгим взглядом, который я, как бы ни прекрасно было то, чем мы только что занимались, предпочел бы всему другому на свете до конца моей жизни.

— Меня все устраивает так, как есть, — говорит она.

Ладно, и меня…