Междумирье (джен)

Дэя не появлялась несколько дней, и Северус с удивлением заметил, что скучает по общению с ней. Они часто встречались для совместной трапезы или чаепития, и разговоры потом продолжались не один час. Но в последнее время им нравилось вместе молчать.

Вечерело. Северус и Дэя сидели на открытой веранде, любуясь на спокойное море. На горизонте медленно тонуло солнце, превращая воду в расплавленное золото. Дэя откинулась на спинку кресла и задумчиво спросила, не отрывая взгляд от заката:

— Скажи, Северус, тебя ждет кто-то там, в твоем мире? Кто-то плачет по тебе?

— Вряд ли кто-то вообще обо мне думает и вспоминает, — Северус болезненно поморщился. — А к чему такой вопрос?

— Я подумала: вдруг остался кто-то, кому ты небезразличен? Кто-то любит тебя?

— И, если так, то что?

— Ты мог бы сожалеть об этом человеке.

— Мне не о ком сожалеть. Все, кто был мне дорог, уже умерли.

Едва он произнес это, как перед его внутренним взором возник образ зеленоглазого юноши с растрепанными темными волосами, которого он боялся полюбить и старательно делал вид, что ненавидит — и Северус понял, что солгал. Да, он сожалеет...

Если бы был молодым и красивым... Если бы его жизнь не сложилась так по-дурацки... Если бы он не изводил несчастного сироту ни за что, ни про что, бессовестно пользуясь правом сильного... Если бы Гарри интересовался мужчинами... И если бы не был приговорен к смерти наличием хоркрукса в себе. Слишком много «если». Что толку теперь об этом сожалеть, и раньше все было абсолютно невозможным — настолько, что он запрещал себе даже думать об этом. А теперь поздно. Но что младший Поттер, если ему удалось выжить, не тоскует и не ждет его возвращения — о, да, в этом он был совершенно уверен.

— Я никому не нужен и не был нужен никогда. Ты же видишь меня, зачем же спрашиваешь? Я некрасив и неприятен, и не впадаю в заблуждения относительно собственной внешности. Кому придет в голову меня полюбить? — Он опустил голову, позволив волосам упасть на лицо, как делал всегда, когда хотел скрыться от чужих взоров. Чтобы никто не мог увидеть его слабость.

— Северус, — голос Дэи был удивленным и неожиданно насмешливым, — сколько тебе лет? Неужели ты, как пятнадцатилетний мальчишка, думаешь, что любят лицо? Красивую внешность? Умение одеваться и держаться в обществе? Не заставляй меня считать тебя глупым, я была о тебе лучшего мнения.

Когда-то ты приучил себя быть колким и язвительным, надеясь защититься этим от ехидства и насмешек сверстников, да так и застрял в этом, как в детских штанишках. Ты что, действительно не понимаешь, почему тебя не любили? Не из-за внешности, отнюдь. А из-за твоих желчности, сарказма, высокомерия, привычки поливать ядом все вокруг, — Дэя говорила тихо и спокойно, но каждая ее фраза хлестала, словно пощечина. — Ты прекрасно понимал, что делаешь, но боялся отношений, ответственности, боялся возможной боли, и таким образом старался обезопасить себя от нее. Ты своего добился, так какие претензии, к кому? Распугал всех, до кого мог дотянуться, а теперь жалуешься, что тебя никто не любит? Северус, тебе не стыдно лгать самому себе?

Северуса словно окатило ледяной водой. Никогда еще за все время его пребывания в этом мире Дэя не разговаривала с ним вот так — как строгая учительница с провинившимся учеником. Да что там, с ним вообще много лет никто не смел так разговаривать, он просто не позволил бы. Но сейчас осознание своей глупости и ничтожества отбило все желание оправдываться и сопротивляться. Он отвернулся. Все так и было, и кого он пытается обмануть. Очень приятно считать себя жертвой обстоятельств, когда сам во всем виноват.

А Дэя безжалостно продолжила:

— И если тебя сейчас вернуть в твой мир, ты ведь так и продолжишь жить — застегнувшись на все пуговицы, закрыв все двери, чтоб никто не подошел слишком близко и не разглядел тебя настоящего.

— А разве можно жить как-то еще?.. — не выдержав, огрызнулся Снейп.

— Представь себе, можно. Просто вспомни тех, кто всегда был рядом с тобой. Мир вообще-то наполнен живыми людьми, а не одинокими черными статуями с вечной презрительной усмешкой на губах.

Дэя встала с кресла и направилась к двери, намереваясь покинуть комнату.

— Постой. Ты сказала — «если вернуть меня в мой мир»? — Северус ухватился за промелькнувшую лисьим хвостом возможность.

— А зачем тебе это? — обернулась Дэя. — Ты же считаешь, что тебе никто не нужен, и тебя никто не ждет. Так чего зря небо коптить?

И вышла, аккуратно притворив за собой дверь.

* * *

И опять Северус ворочался без сна. Дэя не зря обмолвилась о возвращении — значит, такая возможность действительно есть. Осталось выяснить, как это осуществить.

Постепенно от обдумывания этой проблемы он перешел к мыслям о младшем Поттере. Впервые он позволил себе это — вспомнить все годы, начиная с первой встречи и заканчивая последней просьбой посмотреть в глаза. Нет, не зеленые глаза Лили он хотел увидеть в последнюю минуту. Хотел запомнить, отпечатать в памяти и унести с собой образ ясноглазого растрепанного мальчишки, предмета его тайного вожделения. И это ему удалось: до сих пор стоит перед глазами, как живой, кажется — протяни руку, и дотронешься до гладкой, почти еще мальчишеской щеки. Можно уже быть честным с самим собой — дотронуться хотелось безумно. Он никогда не признался бы в этом даже себе, если бы остался в живых. Его извращенный, однобоко развитый ум полагал, что вожделеть мальчишку стыдно, но можно, а вот любить — ни под каким предлогом. Как будто любовь — это что-то настолько ужасное, что нельзя допускать ее ни в коем случае. И на то можно найти миллион причин. Но теперь Северус признавал, что любил его. Любит до сих пор. По его убеждениям, это практически было равно слабости. Но он устал лгать самому себе.

Северус задумался — а что бы он стал делать, если бы получил возможность вернуться в свой мир? Неужели так же бы шарахался от любых намеков на отношения, боялся бы, как раньше? Не с Поттером, конечно, с кем-нибудь еще, не важно. И пришлось признать, что — да, Дэя была права. Шарахался бы. А ведь он не считал себя трусом. Оказывается, и в этом он себе тоже лгал. Конечно, он трус, до сих пор боящийся насмешек, как мальчишка. Но как возможно иначе? Разве не все их боятся?

Стыд обжег, как кипятком: он вспомнил, как смеялись, с его подачи, слизеринцы над Поттером и Лонгботтомом на каждом его уроке.

Вот чего нужно было бояться. Вот что на самом деле стыдно — издеваться, пользуясь своей властью, над тем, кто не может дать отпор. Или над более слабым.

Но Поттер не был слаб. Все, что угодно, только не слаб. Северус признавал, что мальчишка во многом был гораздо сильнее его самого. Наверное, поэтому и хотелось всегда «поставить его на место».

В памяти неожиданно всплыл хриплый пьяный голос отца: «Что этот шелудивый щенок себе возомнил? Отойди, глупая ведьма! Я поставлю его на место!»

Мерлин Великий... Выходит, он, Северус поступал точно так же, как поступали те, кого он сам презирал за подобные поступки, как отец и Мародеры — и не замечал этого. Что ему стоило осознать это раньше? Зачем он травил ни в чем не повинного ребенка, за что ему мстил? Как он мог опуститься так низко?

Никогда он не задумывался над тем, что каждый день просто так, походя, издевается над живыми людьми, над детьми, которые ничем не могут ему ответить. Сейчас он готов был умереть от стыда, если б это было возможно. Разве нельзя было поддерживать дисциплину другими способами? Он внушил себе, что нет — но у МакГонагалл, к примеру, вполне получалось.

Северус с ужасом осознал, что ему просто нравилось ощущать власть. Любую, хоть такую малую, и наслаждаться ею. К Волдеморту его привела именно жажда власти, и она же была причиной многих трагических событий в его жизни.

Он проворочался в постели до утра, так и не смог заснуть. Как будто неразбавленной кислотой жгло в груди чувство вины, и еще больнее было от того, что вряд ли уже что-то можно было исправить, попросить прощения. Да и если б можно было — вероятнее всего, Поттер не простил бы его, слишком уж Северус был несправедлив к нему. Впрочем, какая теперь разница. Раскаяние было искренним, и Северус не строил никаких планов на возможное прощение, тем более, что встретиться им уже было не суждено. Быть честным, не играть ролей, не лгать самому себе — вот что его сейчас заботило.

И снова потекли безрадостные дни.

Северус наконец-то осознал, что его боль состояла, в основном, из раненого эгоизма. Он жалел себя, он не умел и не хотел смиряться с действительностью, не желал видеть ее такой, какая она есть, придумывал себе свою, другую, удобную, верил в нее, а потом больно ударялся об настоящую. И обвинял в этом, конечно, кого угодно, только не себя.

Вынеся из детства кривую и уродливую модель отношений, он не мог представить, что можно иметь отношения с кем-то, не подавляя и не унижая друг друга, без лжи и страха. Любовь для него была равносильна слабости, ибо любящий человек автоматически становится уязвимым. Только сейчас, лежа долгими ночами без сна в своей уютной постели, он смог отделить «мух от котлет» — любовь от власти, в обоих ее проявлениях: доминирующей и подчиняющейся. Любовь никому ничего не должна, и никого ни к чему не принуждает — вот главная истина, которую он понял. Суть ее — желать счастья любимому человеку и делать что-то для этого, но если начать этим пользоваться, то она болеет, агонизирует и умирает. Большинство людей этого совершенно не понимают, и Северус тоже не понимал, пока не умер и не оказался в мире, где, по сути, больше нечем заняться, только размышлять, осознавать и понимать.

Долгими днями руки его привычно нарезали и смешивали ингредиенты для зелий, а он был где-то далеко, снова и снова вспоминая всю свою жизнь, каждый день. Как говорил не то, что рвалось изнутри, как старался ненавидеть, когда хотелось любить, как обижался, когда не получал того, чего хотел — и при этом ни разу не задумался над тем, что же чувствуют другие люди, чего они хотят, и как им это можно дать без ущерба для себя.

Постепенно что-то стало меняться внутри него. Словно склеилась и срослась когда-то разбитая на куски душа, не стало острых краев, скрежетавших друг об друга, порождавших невыносимую боль при каждом соприкосновении. И, цельная, она оказалась больше суммы всех частей, стала качественно другой.

Все чаще Северус чувствовал, что хочет дарить кому-то радость и счастье. Просто так, без выгоды для себя, не ожидая ничего взамен. Как будто оно медленно накапливалось внутри него, перестав вытекать в разверстые раны. Раньше он боялся заглядывать внутрь себя, потому что там были только страх, боль и тоска по чему-то прекрасному и недостижимому. А сейчас это прекрасное появилось и мягким теплом росло внутри него, заполняя все уголки, не оставляя места для ненависти, обид и претензий.

Можно было горько сожалеть об утраченном, и предаваться тоске от невозможности вернуться в прошлое и все исправить. Но это было бы глупо: собственноручно создать себе новые раны взамен исцеленных.

Дэя обмолвилась о возможности вернуться в мир живых, и Северус терпеливо ждал. Он понял, что именно было необходимым условием для этого. Его собственные изменения. «Чего зря небо коптить?» — сказала Дэя, и была абсолютно права. Миллионы людей именно этим и занимаются, и он, Северус, раньше совершенно определенно зря коптил небо, думая, что подчиняется обстоятельствам, а на самом деле это обстоятельства выстраивались вокруг него сообразно его внутренней сути. Но теперь суть стала другой. Жаль, конечно, что не была такой изначально, но что толку в бесполезных сожалениях?

С удивлением Северус понял, что его страстное желание вернуться в родной мир претерпело изменение. Не то, чтоб он расхотел возвращаться, но причины стали другими. Как будто он всю жизнь жил на пределе сил, выживая, уворачиваясь от смертельных проклятий, как на поле боя — по сути, часто оно именно так и было — и единственным его желанием было, чтоб все закончилось, его оставили в покое и не трогали, желательно до конца его дней. А теперь обнаружил, что уже не хочет забиваться в темную нору, подобно измученному погоней зверю, а хочет жить, и... святой Мерлин... он хочет радоваться жизни?.. Радость — то, в чем отказал себе давно и навсегда, сочтя себя недостойным даже думать о ней. Чудовища радуются только совершенным злодеяниям, но он был недочудовищем, и зло его не радовало, а добро он попросту не умел, и научиться не получалось. И только теперь понял, что добро нельзя сделать нарочно, выдавить его из себя через силу — оно получается само по себе, если его много внутри. Разрастается, и не удерживается, разлетаясь солнечной радугой. Как у Лили.