По десятибалльной шкале (джен)

Слишком часто в своей жизни Дину приходилось слышать эту просьбу. Просто один из необходимых ритуалов, просто данность, которую необходимо выполнять, — без раздумий, без сомнений и почти всегда — с ложью. Это не было их семейным правилом, это было собственным новаторством Дина, введенным только для себя лично. И он ненавидел, если кто-то поступал так же.

Белые коридоры, жесткие больничные койки, простыни, пропахшие антибиотиками, монотонно гудящая и пищащая аппаратура, порой реанимационные лампы — один из обязательных этапов, через который рано или поздно им придется пройти. Если повезет — дважды-трижды, если нет — это уже не остановишь.

И как часть этого замкнутого круга, всегда одни и те же слова, одна и та же интонация и один и тот же ответ иногда с ничего не значащими вариациями.

— Сэр, оцените вашу боль по десятибалльной шкале.

"Я вижу собственные кишки, милочка, вместо груди у меня одно месиво, и такое ощущение, что меня плющит всей тяжестью Мирового океана, так как ты думаешь, на сколько баллов это тянет?"

И в горле горело, когда пытался выдавить из себя одно слово, словно когтями рвали легкие, когда вдыхал воздух для того, чтобы произнести ответ, но голос не подводил. Если только глаза — немножко.

— Троечка.

Почти никто не велся. Молоденькие цыпочки из ординатуры смотрели взглядом, которому позавидовал бы Сэм, вероятно, восхищались его мужеством, придуманным ими в своей голове. Пожилые медсестры, повидавшие на своем веку не на много меньше его, закатывали глаза и с интонацией, от которой хотелось провалиться сквозь пол, переспрашивали еще раз. Получая такой же ответ. Медбратьев Дину, к счастью, в реанимации не попадалось, в таком случае, он был уверен, без скандала не обошлось бы.

Дину было одиннадцать, когда он впервые получил рану из разряда "Иголкой и ниткой здесь не обойдешься". По меркам отца. По меркам Сэма Дина должны были увозить на неотложке, если он загонял себе занозу в палец. Впрочем, это было взаимно. Дин признавал в глубине души: иногда в истериках Сэма была доля истины, но ему было в тот момент слишком больно, чтобы соглашаться или опровергать, он плавал где-то между реальностью и забытьем, и ему было плевать, повезут его в больницу или нет. Все силы он тратил на то, чтобы не издать ни единого стона, не выдать того пожара, который сжигал его изнутри. А потом, когда боль уходила, он и сам со скепсисом относился к мыслям о том, что ему нужна была помощь врачей. Все же уже отлично, он жив и даже шевелится, своими силами справились. Дольше и мучительнее, правда, сражались, но главнее был результат.

Но тот день, когда Дин не мог оправдать боль даже самому себе, когда агония, большая, чем когда-либо, уничтожала его, все же наступил. И если Джон рванул везти его в больницу еще до того, как Сэм открыл рот, дело было действительно плохо. Дин не вникал. Он медленно загибался на заднем сиденье Импалы, лежа на коленях у до чертиков испуганного, заплаканного Сэма, и не мог даже думать о том, чтобы боль прекратилась. Когти вендиго почти перерезали его пополам — об этом ему потом рассказал Сэм.

Через два дня он очнулся в реанимации, оплетенный трубками и проводами, как паутиной, силясь сделать хоть вдох, и тогда его впервые попросили о том, что впоследствии стало для него собственной игрой проверки на выносливость "На сколько баллов ты соврешь на этот раз".

И Дин понял, что не знает, что ответить. Понял, что не знает, как это — оценить свою боль, когда ты привык ранжировать ее по классификации "Чепуха-Ерунда-Заживет-Бывало и хуже". Он мог одним взглядом определить, насколько больно Сэму, мог догадаться, какие раны прячет отец под своей рубашкой, но он никогда не пробовал полностью осознать свою боль.

Медсестра ждала его ответа, а он через туман, плавающий перед глазами, видел только дорожки слез на щеках младшего брата, стоящего по ту сторону стекла, и каменное выражение на лице отца, готовое вот-вот выпустить все эмоции, терзающие его. И тогда Дин понял: он не должен этого допустить. Не должен ломать их. Ему нужно было вернуться к ним как можно скорее. Вытереть слезы со щек Сэма и заслужить скупую улыбку отца — что угодно, но не это.

Он решил все простой арифметикой. Один вендиго, пять когтей, три удара лапой и ровно три ракеты, выпущенных отцом. Итого: двенадцать — и поделить на три минуты, в которые он был в сознании, прежде чем тьма поглотила его.

— Четыре, — сказал он, прибавив в уме еще четверку. Чуть улыбнулся медсестре и снова вырубился.

С того раза это превратилось в своеобразный квест. Так он учился лгать самому себе. Он пользовался тем, что в такие моменты ни отец, ни Сэм не могли быть рядом, чтобы проконтролировать это, но, когда порой это все же случалось, ответ от него не требовался — они давали оценку вперед него, зная, что он не скажет правды, и почти всегда попадали точно в цель. Но он все время фыркал и отнимал четыре или пять — как придется.

Выше шестерки он не ставил до двадцати шести лет. Чисто из принципа, наверное.

Единственный раз, когда он позволил себе приблизить цифру достаточно близко к реальной, — когда его сердце словно по новой прожигали разрядами тока, сдавливая грудь тисками, и он почти не мог дышать.

Медсестричка была симпатичной, с яркими голубыми глазами, проникающими, казалось, в саму его душу, закованную десятками стен, и, пытаясь улыбаться беловатыми губами, впервые он ответил:

— Семь.

Хотя само осознание того, что он неизбежно умирал, пожалуй, тянуло на все десять. Плюс-минус две четвертых.

Настоящая огромная десятка высветилась, когда ему было двадцать девять по земному летоисчислению и шестьдесят девять по божьему.

Дыбы Аластора, раскаленные щипцы, цепи с шипами, плети и иглы под ногти — где-то девятка. Если совсем уж честно. Души на его дыбах и десяток лет чужих воплей агонии, не его крови на его руках — рвались их воспоминания, их вера и надежды на освобождение — каждую ночь во снах, каждый день перед глазами тянули на максимум. Эти десять баллов рвали его на куски похлеще когтей адских псов, а несколько треснувших ребер, пробитый череп, синяки и кровоподтеки оценивались на семь только по шкале Сэма.

Медсестра получила свою законную двойку, и только выдержка не позволила ему уйти в отрицательные значения. Это было только мизерной частью того, что он заслужил, и оценивать боль в сравнении той, которую причинил он сам, он просто считал неприемлемым.

Он учился жить с этой десяткой, как и со всеми остальными, забитыми вглубь его души после смерти Мэри.

Мама никогда не придет, чтобы пожелать ему спокойной ночи, — десять.

Тайком увиденные через щелку в двери слезы отца — десять.

Сэм ушел от них в Стэнфорд — десять.

Десять, десять, десять... Губами и глазами — на ноль целых и восемь десятых. Если уж совсем никак — случалась и тройка.

Но так же, как он когда-то пошел против своих принципов и переступил шестибалльный порог, приходит конец и его вечной игре. Он не врет.

Это всего лишь обычный призрак, чертов посредственный Каспер — как небольшая зарядка и живительный адреналин перед тем, как пойти в гости к Лэндерманам на День Благодарения с Лизой и Беном. Лиза всегда знала, что его выдуманные командировки (командировки у автомеханика — да это еще бредовее, чем существование жизни на других планетах) — просто повод для того, чтобы заняться своей настоящей работой, но ничего не говорила. Возможно, знала: это бесполезно.

И потому Дин старался игнорировать вину за тревогу и горькое принятие в ее глазах.

Так что призрак — как простой бонус к индюшке, ожидающей его, а в результате он подставляется как пятилетний мальчишка и оказывается в реанимации с металлическим штырем, торчащим из живота.

Боли нет. Его накачали морфием и прочими наркотиками так, что он не осознает, где перед, а где зад. Но вопрос он слышит так ясно, словно ему прокричали ему в ухо — может быть, потому, что он его ждет. И на этот раз ему не нужно никакой арифметики.

— Оцените, пожалуйста, вашу боль по десятибалльной шкале.

— Честно?

Медсестра — сорокалетняя женщина с короткой стрижкой — поджимает губы, и в ее взгляде мелькает недовольство.

— А похоже, что я шучу, мистер Рэйс?

Он улыбается, криво и немного безумно, и впервые не задумывается, честно отвечает:

— Сотня.

Слово вылетает как остро заточенный нож, распарывая все слои, за которыми пряталась его душа. Впервые он обнажает ее и не задумывается о последствиях. Уже не важно.

Но по привычке он все равно плюсует про себя — восьмерку. И сразу мысленно переворачивает ее на бок — так честнее. И, как издевкой, совсем не к месту в голове всплывает цитата из давнишнего мультфильма: "Бесконечность — не предел". Это уж точно, думает он, и его пробивает на такой дикий смех, что медсестра пугается и вкалывает ему лошадиную дозу успокоительного.

Он научился переводить свою боль в цифры, избегая настоящих значений и превращая их в то, что в статистике зовется "случайной ошибкой". Плюсовал-минусовал истинную боль к лживым числам, но как вся его жизнь не могла описываться одной лишь математикой, так и "ошибки" всегда оказывались больше основного числа.

Научился подставлять свои грехи в формулы и получать результат — как уравнение.

Почти научился смотреть на календарь, не высчитывая дни, прошедшие со Сталла.

— Сотня, — хрипло повторяет он, из последних сил удерживаясь в сознании, и вместо белого потолка почему-то видит черную бездну.

Он просто не знает, ко скольким баллам по визуальной аналоговой шкале приравнивается вырванное сердце.