Et recordatus est (джен)

Рон завязывал галстук, хмуро глядя на себя в зеркало.

— Рон, может не стоит? Ты же можешь поменяться с другим аврором, — Гермиона с тревогой вгляделась в глаза мужа. — Разве у вас некому…

Она не успела договорить.

— Гермиона, ты же знаешь, я не могу, — Рон с досадой покачал головой. — Это моя работа.

— Зачем делать это каждый год?! — возмутилась она.

— Потому что мы должны проводить регулярный учет, восполнять банк памяти. Потому что больше некому, потому что… — Рон накинул мантию и посмотрел на жену в ожидании, что та всё поймёт.

«Потому что они постепенно сходят с ума и умирают», — мысленно закончил он, не желая обсуждать малоприятные темы с женой. Это была работа, которую свалило на них Министерство Магии, и они должны ее выполнять, хочется им или нет.

Рон вздохнул, накинул мантию аврора, на шею повесил пропуск на три часа в особо охраняемую зону тюрьмы Азкабан, где содержались заключенные пожизненно Пожиратели смерти.

* * *

Рон зашел в приемную, показал пропуск охране, но дальше пройти не получилось — в узком коридоре плотно толпилась группа из нескольких авроров. Дверь ближайшей камеры оказалась открытой, Рон заглянул внутрь, остановил взгляд на двух телах, лежащих прямо на полу и завернутых в мешковину. Зябко поежился: сразу два трупа, хорошо же день начинается.

— Что случилось? — спросил он, кивая на покойников.

Один из авроров подошел и устало вытер платком лысеющую голову:

— Одновременно померли, представляешь? Один захлебнулся собственной слюной, второй...

Его голос потерялся в громогласном вопле ворвавшегося в камеру начальника охраны:

— Чем вы их тут кормите?! — прогремел он. — Как это,— он потряс перед лицом лысеющего охранника пакетиком с искореженной вилкой, — оказалось у него в желудке?! Что вы на посту делаете, спите?

Рон ещё раз мельком взглянул на мешки, на одном было написано неизвестное ему имя.

На другом — «А. Кэрроу».

«Допрыгалась, голубушка», — подумал Рон, вспомнив время, когда они в первый раз аврорской группой по крупицам собирали информацию у всех пойманных Пожирателей смерти, чтобы вытянуть как можно больше сведений об их преступлениях для предстоящих судов. Во время допроса Кэрроу пытались утихомирить вместе с ним еще трое авроров; чуть сами не свихнулись.

Когда в следующие несколько лет Министерство распределяло списки авроров, которым вменялось в обязанность собирать воспоминания у определённых Пожирателей, Рону везло — попадались малознакомые люди, и среди них не было Алекто.

«Ну хоть допрашивать ее уже не придется... Второй раз я это не переживу».

* * *

Надо было спешить. Рон без сожаления покинул камеру, оставив отряд авроров и караульного разбираться с мертвецами, и направился в допросную. Там его должен будет встретить опытный легиллимент, без которого не проходило ни одно дознание.

Алекто Кэрроу не выходила из головы.

Шагая по пустынному коридору, Рон вдруг подумал о том, что увидел в ее воспоминаниях. В них не оказалось ничего, относящегося к делу, но было много личного. Видимо, она уже тогда впала в слабоумие и вновь и вновь переживала самые острые моменты своего детства. Это вызывало странное чувство презрительной жалости — он вовсе не ожидал увидеть подобное в памяти такой женщины, как Алекто Кэрроу.

Внезапно его заинтересовал философский вопрос: «Почему люди становятся теми, кто они есть; откуда берутся эти странные, дикие черты характера? Может, причина кроется в непростом детстве?» Мысль эта словно впечаталась в мозг, не давая покоя.

«Вот ведь пристала!»

Пожиратели — высокомерное отребье, жаждущее властвовать над магглами и одержимое идеей чистой крови. Алекто была одной из самых рьяных (после Беллатрикс, разумеется), к тому же явно безумна. Годы Азкабана только усугубили ее психическое состояние.

Можно ли жалеть этих моральных уродов, убийц и предателей? И пусть половина из них лишились рассудка, совершенно потерялись в собственном сознании, и теперь не понимают, где кончается их сумасшедший мир, а где начинается жестокая реальность; всё равно сочувствия они не достойны!

«Столько лет тут хожу, ничего не меняется: холод собачий, сырость и грязь», — думал Рон, с отвращением разглядывая тускло освещенные коридоры.

Все здесь пропахло затхлостью и смертью. Хоть дементоров изгнали, повсюду всё равно ощущалось их незримое присутствие: словно они так же парили по коридорам, высасывая последние светлые воспоминания у закоренелых преступников, отравляя воздух и все живое вокруг, и по-прежнему сводили людей с ума.

* * *

Алекто уже не помнила, как оказалась здесь, и что произошло перед этим. Словно те события прошли мимо нее. Сколько бы она не пыталась мысленно вернуться к ним, ничего не выходило. Время летело быстро и одновременно медленно. Память превратилась в испорченную колдопленку, на которой уже ничего не движется, а цвета смазаны.

— Какой сейчас год? — хрипло спросила она у тени, что просовывала еду в узкое отверстие под дверью. Внимательно прислушивалась, шатаясь от слабости на тощих ногах.

Магглы давно, семнадцать лет назад, справили Миллениум.

Алекто перевернулась на другой бок. Никто не предоставил ей ни перины, ни пухового одеяла. Ведь в Азкабане не было других постелей, кроме вонючих, свалянных матрацев с тонкими, нисколько не согревающими тряпками вместо одеял.

Она не заслужила…

* * *

Маленькая Алекто терпеть не могла добрые сказки. Они были приторными и до отвратительного желанными, в них было все просто и понятно: у главного героя есть мама, которая любит свою деточку и целует на ночь в лоб; был папа, который не прочь поносить дочку на плечах.

Алекто любила злые, страшные сказки. Про Дары Смерти или про Мохнатое сердце чародея. Эти сказки были похожи на реальный мир. Ведь не бывает в реальном мире так, чтобы и мама, и папа всегда были рядом? Алекто смотрела в зеркало и отвечала сама себе: «Не бывает».

«Те, кто сочинил эти сказки, были глупцами, ничего не знающими о настоящей жизни. Я вырасту и всем докажу, как сильно они ошибались».

Амикус любил все сказки. Он всего лишь глупый мальчишка — что им, недалеким соплякам, еще нужно? И потом… Алекто не любила это признавать, но, очевидно, что Амикус был любимчиком всей семьи, в отличие от нее.

Каким-то детским чутьем она понимала разницу между тем, как относятся к ней, и к брату. Она была огромна.

Алекто уже не добивалась внимания матери с тем отчаянием, что прежде, это было всё равно что говорить со стеной. А отец... Может, он и любил бы ее, будь она мальчиком, как Амикус.

«У меня никого нет. Я одна», — говорила себе Алекто и крепче сжимала палочку, предвкушая время, когда из той будут вырываться не только безвредные искры.

* * *

Первое время Алекто не могла уснуть, беспокойно ворочаясь на жесткой постели. Потом наступила тяжелая апатия. Прошло два месяца, и она просто лежала, бездумно глядя в покрытый паутиной и черной плесенью потолок. Мозоли, раздраженная и воспаленная кожа от постоянного ношения грубой тюремной одежды вспыхивали болью, когда она решалась пошевелиться.

Спустя семнадцать лет она походила на живой труп.

Даже смерть брата не всполошила ее. Хмурый аврор, который пришел и сообщил ей печальную новость, подумал, что она не расслышала, и повторил ещё раз, но Алекто было все равно. Она устала. Она нисколько не удивилась. В Азкабане не принято выражать эмоции, да и как — если эмоций-то и нет уже.

Самые отпетые преступники отбывали срок в более комфортных условиях, чем Пожиратели смерти. Последних поместили в холодные и сырые каменные мешки, чтобы сломить их дух и превратить в пустые телесные оболочки, где еще с трудом трепыхается сердце.

Она не заслужила… Алекто бессильно мычала, била руками по полу в тревожной полудреме.

Не заслужила.

* * *

— Алекто, деточка, иди к себе, — приторный голос няни режет по ушам.

Алекто кривится, поправляет домашнее платье и, опустив голову, злобно зыркая исподлобья, идет к себе в комнату.

Когда-нибудь она снимет это уродство, что называется «девочкиной одеждой», у нее будет палочка, как у того высокого человека с красивой черной татуировкой. И такое отребъе, как ее няня, никогда больше не заставит ее идти к себе в комнату.

Мать, бледная, худощавая и, как завистливо считала Алекто, очень красивая, даже не повернула головы. Сидела, как изваяние, в высоком кресле, читая книгу.

«Я же твоя дочь, а не какая-нибудь полукровка, как эта дура!»

* * *

«Ненавижу, ненавижу!»

Злые, обидные слова так и хотят вырваться на свободу. Но Алекто молчит, только смотрит на отца, который, не церемонясь, грубо отчитывает её и бьет по рукам. Она только хотела поиграть!

У отца такая красивая палочка.

Отец хромает, и руки его подрагивают, он стоит, кренясь на бок, — к нему сегодня приходил тот красивый мужчина. Кажется, что отец вот-вот упадет. Но нет, не падает, а, еще больше распаляясь, кричит и снова бьет упругой веточкой по ее ладоням.

Мать сидит в стороне: холодная, равнодушная красавица.

Алекто, как во вновь повторяющемся сценарии, идет в свою комнату. «Они все у меня получат, все до одного заплатят!»

Ей горько и больно, она прижимает красные, горячие и опухшие ладони к груди. Ей бы хотелось, чтобы мама их поцеловала и обняла, но она знает, что этого не будет.

Алекто идет к брату, ее вечному утешителю. Они всегда были дружны, ещё с младенческих времён, выручали друг друга из переделок и делились секретами.

— Амикус? — она заглядывает в комнату: сплошной беспорядок, вещи разбросаны, не то что у нее — она аккуратистка.

Брат посреди дня лежит в постели, зарывшись с головой под одеяло. Выныривает на мгновение, взъерошенный и раскрасневшийся, все еще продолжая делать под ним какие-то манипуляции.

Алекто, чувствуя, как жар приливает к лицу, пулей вылетает из комнаты.

* * *

Рон устало потер переносицу, на этот раз работа двигалась тяжелее.

Обычно все происходит быстро: легиллимент вытягивает у заключённого воспоминания, помещает в Омут Памяти, затем два аврора бегло просматривают их, подтверждая в протоколе, что воспоминания собраны.

Сегодня ему было явно не по себе. Голова занята посторонними мыслями, философскими дилеммами, да еще два мертвеца в начале рабочего дня — все это выбивало из колеи.

Допрос наконец-то завершился.

Рон вышел в коридор и столкнулся со своим коллегой — Гэри Стронгом, который вёл дознание в соседнем кабинете, а сейчас расслабленно курил. В отличие от других, тот брался за дело основательно, с небывалым рвением и чётким осознанием собственной правоты. После бесед с ним многие заключённые теряли человеческий облик.

Стронга начальство ставило в пример — тот виртуозно выискивал новые улики.

Рон никогда так не мог. Откровенно говоря, ему претило это занятие, хотелось поскорее отделаться и вернуться к своим прямым обязанностям. Он — аврор! Он должен ловить преступников, а не измываться над сломленными узниками.

Стронг пожал протянутую руку. Его ладонь была сухая и костлявая.

— Тебе скольких ещё допрашивать? — спросил Рон.

— Одна осталась — Алекто Кэрроу. Но от неё толку не будет — совсем память отшибло.

Как Алекто?! Она жива?

* * *

— Вы Алекто Кэрроу? — из темноты прямо в глаза бьет ослепительно белый свет из палочки.

Сегодня ее, не церемонясь, подняли и бросили в другую камеру. Допрос. Еще один. И каждый раз все повторяется по кругу: сто однообразных вопросов, чтобы понять, осознает ли она, что происходит и где находится, понимает ли, чего от нее хотят...

Алекто уже перестала считать, сколько их было. Что им надо? Она Пожирательница смерти, она смело, гордо и презрительно смотрит им в глаза. Да она сгниет в этой камере, она заживо сгниет здесь!

Почему ее не оставят в покое?!

Но им все равно, они, как заведенные игрушки, бросают в нее, то один вопрос, то другой, насилуют ее сломленное сознание, выуживая совсем сокровенные воспоминания. Даже Веритасерумом не поят — что взять с почти полутрупа?

Зачем им, спустя год, еще один допрос?

Алекто вспомнила зачем: умер ее брат. Как его звали? Амикус…

— Вы Алекто Кэрроу?

Она утвердительно кивает.

Свет на секунду пропадает, легиллимент шепчет в сторону:

— Совершенно чокнутая, Гэри, но я с ней быстро закончу. Сообщи Уизли, чтоб подождал с использованием портала — отправимся с ним вместе.

Слышится шепот, свет возвращается снова, на секунду ослепив Алекто.

— Амикус Кэрроу был вашим братом? — аврор злится и уже чуть ли не кричит, с его палочки сыплются искры, но Алекто все равно.

Аврор повторяет вопрос:

— Амикус Кэрроу приходился вам родным братом?

Алекто снова медленно кивает. Допрос продолжается…

* * *

Совершенно растерянный Рон вернулся в караульную, где все еще толпились авроры. На полу лежали тела двух давешних покойников. Их перенесли из камеры и бросили в узком коридоре проходной, как мусор. Над ними стоял тот самый лысеющий охранник и чего-то ждал.

Рон кивнул ему. Тот кивнул в ответ и спросил:

— Закончили уже?

— Да, — отмечая в реестре галочками тех, у кого они в этот раз собирали воспоминания, устало ответил Рон. — Толку от них никакого.

Он протиснулся мимо мешков с телами, стараясь не смотреть на них.

Что ж трупы всё никак не унесут?

Рон подавил зевок — работа нудная, выматывающая, а с этими безумцами впору и самому чокнуться. Сегодня у него было меньше, чем обычно: всего-то двенадцать человек.

И среди них почти никого, кого бы он хорошо знал — слишком много у Волдеморта было приспешников.

— Скучаем, Уизли? — добродушно и так же устало спросил его один из охранников.

— Заскучаешь тут, — вместо ответа пробормотал Рон. — Мне бы портал до Министерства получить.

Охранник отрицательно покачал головой:

— С этим придется подождать, сам видишь, все еще оформляем, — он махнул рукой в сторону мешков и вздохнул. — С Кэрроу проблема вышла в протоколе: думают, как записать его: суицид ведь. Колдомедики говорят, что он вообще невменяемый был, — охранник снова покачал головой. — Гиблое тут место…

— Так значит, это всё-таки Амикус?

— Да, а кто ж еще?

— Понятно, — Рон почесал затылок.

* * *

Остаток рабочего дня Рон места себе не находил, удивляясь сам себе: почему его так взволновала эта нелепая смерть? До Амикуса ему не было дела, он даже забыл, как тот выглядел. Но Алекто жива и, возможно, её существование — по-другому не назовёшь — продлится ещё долгие годы. Стронг сказал, что она почти ничего не помнит.

Так странно, что аврор Рональд Уизли, который был бы счастлив ничего не знать о семействе Кэрроу, останется одним из тех, кто будет хранить в памяти очень личные воспоминания чужой женщины. Воспоминания, которые уже не побеспокоят её разум, не вызовут ярости в неистовом сердце. Как будто Рон забрал их себе, оказав Алекто услугу. Возможно, теперь она чувствует умиротворение. Может, заглянуть к ней, чтобы убедиться? Нет уж, в Азкабан его совсем не тянет. И вообще, у него прорва дел!

Когда-нибудь потом, если будет такое желание, он выберет самые светлые её воспоминания и покажет ей. Хоть их и было-то совсем немного. О красавице-матери, о наивном и преданном брате и о симпатичном платьице, которое Алекто носила в детстве.