Тяжесть тишины (джен)

— Да замолчите вы когда-нибудь? — произносит совсем тихо, почти шипит сквозь стиснутые зубы и сам себя едва слышит — но девчонка умолкает.

На ее лице ни одной эмоции. Ни злости, ни раздражения. Нет даже испуга. Спустя годы он так и не может разобрать, что это — неполадки с головой или завидное самообладание. А может, и то и другое.

Теперь тишину кабинета нарушает лишь скрип его пера. Котлы она драит так тихо, что можно забыть о чужом присутствии, хотя обычно студенты стараются шуметь как можно сильнее. Наверное, надеются хотя бы так насолить треклятому профессору.

Почти смешно.

Он пробегает взглядом очередную работу. Доведенным до автоматизма движением подчеркивает, вычеркивает, вписывает замечания. Часто — едкие.

Едва удерживается от вздоха — отчего-то вдруг стало тоскливо. Странное чувство, вызывающее смутное любопытство — можно подумать, до этого он был счастлив и весел.

Возможно, он становится сентиментален. Стареет. Почти, как Дамблдор. На секунду в голове возникает образ крючконосого старца с куцей бородой и сальными волосами, который сладко улыбается, пододвигая к человеку напротив тарелочку с маринованными яйцами фей.

Он бы фыркнул, если бы умел.

А, может, все дело в зиме. Зимой он всегда чувствует себя чуть более дряхлым и уставшим, чем обычно. Зимой избавиться от навязчивых мыслей становится чуть сложнее и это раздражает сильнее привычного.

Возможно, холод внутри него диссонирует с холодом снаружи и выдает такой, не слишком приятный эффект.

Ну надо же, не только сентиментальный — еще и патетичный.

На секунду он поднимает взгляд от работ. Девчонка продолжает самозабвенно драить котлы, не пытаясь отлынивать от работы. Взгляд серых глаз чуть расфокусирован — кажется, пребывает в каком-то своем, недоступном другим мире.

Ему, в общем-то, не мешало то, что она мурчала себе под нос какую-то почти мелодичную бессмыслицу. Может, даже наоборот — было что-то успокаивающее в мягком тембре голоса, плавно вплетающемся в привычную тишину кабинета. Может, из-за его отсутствия теперь вдруг стало тоскливо.

Чувствует досаду. Наверное, он был чуточку сентиментален всегда. Как иначе объяснить то, что в его комнатах в самом дальнем шкафу до сих пор хранятся четыре подарка, присланные черт знает кем? Сам толком не понимает, почему не заставил их исчезнуть с помощью эванеско или не отправил в пылающий камин.

Он, конечно, пробовал выяснить, кто их присылал несколько лет. Приглядывался к коллегам, пытался определить, кто из студентов ухмыляется особенно гадко — но достойных выводов сделать не удалось.

В этот момент мысли без предупреждения перескакивают на другой объект, взгляд цепляется за что-то — внутри нарастает смутное беспокойство. Северус не сразу понимает, в чем дело, а когда понимает — чувствует отвращение.

 

Руку неприятно щиплет, покалывает, точно сотни иголочек безостановочно впиваются в кожу. Боль растекается, расползается дальше и непрестанно возвращает к реальности, стоит мыслям уплыть слишком далеко.

Она не обращает внимания. Начищает до блеска выпуклый бок котла — так, чтобы тускловатое сияние кабинета отражалось от оловянной поверхности. Так, чтобы казалось, будто света стало чуточку больше.

Голос профессора плавно взлетает куда-то вверх, с шипением растворяется в воздухе и привлекает внимание. Он просит замолчать.

Руки, продолжавшие чистить котел, на секунду замирают — она с удивлением осознает, что начала напевать себе под нос и едва не запела во весь голос. Чуть плотнее сжимает губы, чтобы вновь не поддаться соблазну.

Грусть витает в воздухе и оседает на коже холодом. Пение обычно грусть отгоняет — она помнит это с детства — а теперь противостоять нечем.

Ей кажется, что профессор тоже хочет разбавить густую, смолянистую тишину кабинета. Растворить ее словом, еще одним, может, даже беседой — скрипа пера для этого недостаточно.

Но люди далеко не всегда озвучивают собственные желания, а порой и вовсе их не осознают — большинство предпочитает, чтобы никто не знал о стремлениях их души. А кто-то и сам боится заглядывать в собственную душу.

Подняв голову, она на секунду останавливает взгляд на длинных тонких пальцах профессора. Перо лежит в них твердо, порхает над пергаментом почти невесомое. Хорошо. Значит, боль, преследовавшая его в прошлом году, не вернулась.

Она увидела это случайно, и все еще не понимает, как могли не заметить другие. Профессор в прошлом году куда чаще обычного использовал левую руку, все время разминал пальцы правой, потирал их, словно желая разогнать кровь — но, казалось, делал это неосознанно.

Тогда она поняла, что нужно ему подарить. Вспомнила маму, так часто увлекавшуюся чем-то, нырявшую с головой в новые идеи и замыслы, в собственные миры, которые оживали и дышали вечностью на ее картинах.

Удача обычно была с ней рядом, ластилась, словно верный пес, и сопутствовала всему. Пока однажды не отвернулась, отвлеклась в самый нужный момент.

Мама любила экспериментировать. Иногда сутками напролет резала, измельчала, толкла, скрупулезно отмеряла ингредиенты, терпеливо выжидала, подыскивала новые пути и решения. Но записывала ход своих мыслей и действий редко, то ли забывала, то ли считала это ненужным, и больше к уже реализованному не возвращалась.

Пальцы же от продолжительной работы с ножами и ступками становились непослушными, загрубевшими, ныли и будто каменели, отказываясь повиноваться.

Тогда мама перебирала четки. Они были заколдованы, то холодные, то едва уловимо теплые — температура колебалась, подстраивалась под чужие нужды. Спустя время хрупкие пальцы вновь становились гибкими и проворными, забирались под мышки и щекотали до тех пор, пока от смеха не сводило дыхание.

Для профессора она купила четки у магглов и попыталась заколдовать их сама. Кажется, удачно, хотя с уверенностью нельзя сказать.

Гулкий стук разносится по комнате, отражается от стен и возвращается эхом где-то внутри нее.

— Профессор… — произносит Луна, вспарывая тонким голосом вновь тяжело опустившуюся на их плечи тишину.

 

К этому времени Северус, безусловно, уже прекрасно понимал, что представляет собой Долорес Амбридж и чего от нее можно ждать, но каждый раз, когда замечал на руках студентов следы отработок, чувствовал ярость.

Он годами носил статус самого пугающего, строгого и несправедливого преподавателя Хогвартса, редко испытывая к своим ученикам что-то, кроме презрения разной степени, но не представлял себе, что могло бы заставить его опуститься до таких методов воспитания.

И ладно бы нарвался кто-то вроде Поттера или Уизли, этим только дай возможность куда-нибудь вляпаться — вцепятся в нее и не отпустят, пока не реализуют по достоинству. Северус понял бы, окажись это Грейнджер — даже при наличии кое-каких мозгов иной раз кажется, что у нее полностью атрофирован инстинкт самосохранения.

Но как так вляпалась Лавгуд, до него доходило смутно.

Не то, чтобы она была примерной ученицей, да и вела себя подчас так странно и говорила настолько неудобные вещи, что понять, почему большая часть студентов ее сторонилась, было несложно. Но на уроках обычно вела себя тихо, котлы не взрывала, не хамила, да и сегодня попала на отработку по нелепой случайности.

Еще он замечал, что, несмотря на все свои причуды, Лавгуд могла мыслить весьма рационально.

— Профессор… — чужой оклик вырывает Северуса из мыслей. Он опускает взгляд и видит, как медленно расползается черная жижа по столу.

Взмах волшебной палочки — опрокинутые чернила исчезают прежде, чем успевают добраться до работ и непоправимо испортить их. Хотя, видит Мерлин — было бы, что портить.

— Откуда у вас это, мисс Лавгуд? — указывает пером на руку, полускрытую рукавом, и раздражение в это время проступает в голосе, травит его, вырывается ядовитым презрением.

Хотя зол Северус не на Лавгуд, конечно. Ей и без этого уже досталось.

Вот с Амбридж он бы с радостью разобрался, хотя был бы далеко не первым в очереди, но прекрасно понимает, что стоит сделать всего один неверный шаг, сказать одно неверное слово в неверное время — и все может стать еще хуже. Уж этому-то его научила служба у двух господ.

Лавгуд опускает взгляд на руку и глаза навыкате округляются еще сильнее, кажутся еще безумнее — будто она и сама удивлена тому, что с рукой у нее что-то не так.

Пальцы сами собой нашаривают в кармане знакомый, ставший привычным для них предмет, но находят лишь воздух. Северус несколько раз сжимает-разжимает кулак, пытаясь самого себя убедить в том, что именно это и хотел сделать.

Ну что за глупость, в самом деле.

— Ах, это… Кажется, профессору Амбридж не очень нравится, когда ей говорят правду, — отвечает ровно, спокойно, вновь безо всяких эмоций. Будто о погоде говорит, а не о собственной израненной руке.

«А кому нравится?» — какую-то долю секунды хочет спросить Северус, но крепче стискивает зубы — кажется, даже слышит их скрежет.

Это не то. Совсем не то. Сам он всегда хотел бы знать правду — но его слишком уж часто кормят «ложью во благо». Хотя и просто ложью не брезгуют.

— Если не хотите, чтобы шрамы остались на всю жизнь — будьте сдержаннее, мисс Лавгуд. Для этого нужно не так много, всего лишь реагировать соответственно чужим ожиданиям, — зачем говорит это? Если Лавгуд хочет нарываться — ее право, пусть ей все руки шрамами исполосуют, если мозгов не допустить этого не хватает.

Тем временем ее лицо вдруг озаряется, расплывается в улыбке. Рассеянной, будто смазанной, как если бы она стояла за стеклом, едва заметно искажающим реальность. Глаза при этом — все такие же мечтательные и словно не в фокусе — кажется, видят больше, чем можно себе вообразить.

— Вы ведь уже привыкли переживать о своих учениках, правда? Переживать обо всех нас, профессор.

Эти слова слишком неожиданны, они отчего-то мощным ударом выбивают воздух из легких. Какой абсурд.

Северус думает — Лавгуд ошибается.

Северус думает — он ведь наполовину мертв. А мертвых не могут волновать живые.

Северус думает — его могут волновать только такие же мертвые, как и он сам. Совсем немногие из них.

Северус думает… а голос внутри него шепчет насмешливо: «А еще ты наполовину жив. Так может, тебя волнуют такие же живые?»

Северус его не слышит.

— Прекратите нести чушь, Лавгуд.

Он ненавидит, когда кто-то пытается сковырнуть душу своим любопытством.

А внутренний голос все не унимается.

«Она уже знает кое-что о твоей душе, Снейп. Просто делится этим знанием с тобой».

Северус его не слышит.

 

Если бы Луна когда-нибудь в жизни жалела о том, что говорит — она бы пожалела сейчас. Но это глупо, пустая трата времени и сил, если что-то сказано — значит, так должно быть.

Сожаления ничего не дают, но ей кажется — только из сожалений профессор и состоит. Они переполняют его, бурлят внутри испорченным зельем, превратившимся в черную мерзкую слизь. Еще немного — вырвутся наружу, взорвутся, как котел, слишком долго стоявший на медленном огне.

Вот только профессор — сильнее своих сожалений, поэтому они остаются там, в глубине, и медленно пожирают душу. Хотя может быть это не сила, а слабость — ведь вещи порой выглядит совсем иначе, если посмотреть на них под другим углом.

Как часто люди вот так умирают — недолюбив, недожив, совсем забыв побыть счастливыми. Осознают, что скоро закроют глаза навсегда, и душа в это время бьется в конвульсиях, задается вопросом — почему. Почему упустили. Почему не ответили по-другому. Почему не рискнули. Почему предали. Почему-почему-почему. И ответов на них никогда нет.

Но она думает, когда профессор умрет — в его голове этих вопросов не будет. Они есть сейчас. Незаданные. Неотвеченные. А потом будут лишь тишина и покой.

Наверное, это — единственное, о чем он может мечтать. Ведь все люди о чем-то мечтают, даже те, что уверены — они давно позабыли, как это делать.

Пожалуй, если профессор чего-то боится — то это точно не смерть. Возможно, его боггартом мог бы быть он сам, обреченный на вечную жизнь. А возможно — он сам, обреченный так никогда и не расплатиться за прошлое, которое цепляется за ноги и продолжает тянуть в зияющую пропасть.

Луне кажется, что профессор глубоко несчастен. Скорбь залегла в тенях под его глазами, в уголках плотно сжатых тонких губ, запуталась где-то в нитях времени и не может отступить.

Она знает эту скорбь. Видела ее в глазах отца, в его жестах, в его чужой, словно приклеенной к губам улыбке.

Видела в зеркале.

Луна задумчиво ведет пальцем по поверхности воды — мыльные разводы перестраиваются в новые образы. Склоняет голову набок, чтобы лучше разглядеть — вот, теперь это почти похоже на силуэт профессора, когда он проносится тенью по ночным коридорам Хогвартса. Еще движение — и силуэт начинает напоминать ее собственный.

Какое совпадение.

Вдруг становится страшно. У ее мамы были четки, она перебирала их, когда пальцы каменели и ныли от усталости. У Луны есть воспоминания, она перебирает их, когда разум каменеет и ноет от тоски. Вот только подчас это бывает очень больно, а оттого — страшно.

— Профессор… А насколько чувствительны мандрагоры и рационально ли было бы присвоить им статус разумных существ?

 

Северус приходит в себя спустя несколько часов, когда понимает, что котлы чисты, работы отложены и уже давно был отбой.

Ловит себя на том, что стучит пальцами по столешнице — не из-за раздражения или усталости, а просто так, потому что нечего делать. Резко останавливается, сует руку в карман мантии, а когда не находит там четок — мысленно ворчит и возвращает руку на стол.

Это был до того долгий вечер, что он казался слишком коротким.

Напротив Лавгуд что-то вдохновенно вещает в пространство и не ясно, нужны ли ей вообще слушатели. Впрочем, это же Лавгуд — одним словом сказано многое. Он почти не слушает, улавливает отдельные фразы и умозаключения, определяя по ним общий смысл и думает, что давно пора отправить ее в гостиную.

Не хочет.

Вокруг повис до того умиротворяющий, лишенный смысла и тяжести покой, что застыть бы в нем на следующую вечность. Кажется, даже тишина сейчас не давила бы на плечи — Северус не помнит, когда ощущал такое в последний раз.

Может, никогда.

— Мама всегда говорила, что в свой день рождения никто не должен быть одинок, поэтому она каждый год приглашала мисс Уокер к нам. Это была очень милая старушка, только грустная, по-особенному грустная — такими бывают люди, у которых никого нет.

Северус весь резко подбирается и ровнее садится в кресле. «В свой день рождения никто не должен быть одинок». Мысли в голове блуждают и оформляются в полноценную догадку.

Лавгуд получила отработку на этот вечер по чистой случайности — несла коробку с мышами, скорее всего, Минерва попросила куда-то отнести, и опрокинула прямо на него. Наверное, отвлеклась, засмотрелась на что-то, увидела одну из этих своих фантастически не существующих тварей.

Так он решил потом, позже, когда избавился от чертовых мышей и проанализировал произошедшее — а в тот момент разозлился и, конечно же, назначил отработку.

Перебирает в голове все остальные разы, когда Лавгуд получала у него наказание. Один раз за взорванный котел, еще два — за блуждание по подземельям после отбоя.

Всего четыре раза. По одному на каждый год в один и тот же день. Ну надо же. Как он мог раньше не догадаться.

«Может, ты не слишком-то и хотел догадываться, Снейп».

— Мисс Лавгуд, — бесцеремонно прерывает ее рассказ — но Лавгуд, как и всегда, не выглядит даже отдаленно задетой. Будто вовсе успела забыть, что она здесь не одна. — Шарф. Вы сами его связали?

— Да, профессор, — улыбается так, что кажется, только и ждала этого вопроса. А может, и правда ждала.

Шарф — бесформенное творение, с пропущенными там и здесь петлями, выглядывающими нитками и неровными стежками. Его он получил первым, ровно три года назад — помнил, что горло в тот год саднило, а регулярно принимать зелья не получалось.

Сначала решил, что это глупая шутка кого-то из студентов, но потом все же открыл сверток. Не носил, конечно, но почему-то и не выбросил.

— Он получился не очень аккуратным, но мама всегда говорила, что вещи, сделанные своими руками, стоят куда дороже купленных.

Выходит, остальные три свертка также получил от нее. И прошлогодние четки тоже — единственный из всех подарков, который использовал. Хотя сначала даже не понял, что это — но однажды Дамблдор заметил их на столе. Понимающе улыбнулся, спросил — помогают ли маггловские игрушки от боли в пальцах.

В тот год зелья приходилось варить чаще обычного и пальцы правда ныли. Боггарт знает, что именно помогло: сами четки, то, как они были заколдованы или просто прошло достаточно времени — Северус склонялся к последнему — но пальцы ныть перестали. А он завел привычку перебирать четки время от времени и до сих пор от нее не избавился.

Вдруг ловит себя на мысли — мог бы в этом году отправить Лавгуд отбывать наказание у Макгонагалл. Это же ее мыши были — вот пусть бы и разбиралась, но даже не подумал об этом. Да хоть бы и к Филчу — верный способ сбагрить нерадивого студента.

Кажется, не заметил, как привык к компании Лавгуд в свой день рождения…

Раздражается. Нет, не может быть, что привык, экая бессмыслица. Простое совпадение.

Отругать бы ее, снять баллы, назначить еще отработок. Сказать, что такие поступки неприемлемы. Но какая-то часть Северуса, совсем крохотная, незначительная, та, которая когда-то была ребенком, иррационально желает счастливо улыбнуться.

Недовольно отмахивается от нее.

— Мисс Лавгуд… — добавить больше презрения в голос, больше едкой желчи. Не выходит. Звучит почти благодарно.

Смотрит на часы — совсем поздно. Позволяет себе устало и как-то совсем уж обреченно вздохнуть.

— Отправляйтесь в гостиную, мисс Лавгуд. Отработка окончена.

Она ничего не отвечает — поднимается и уходит. Тишина вдруг наваливается, сдавливает горло обручем и отдается звоном в ушах.

Дверь протяжно скрипит — надо бы заставить Филча смазать петли, а то чем он занимается, — и вновь резко становится тихо.

— С Днем Рождения, профессор.

Северус не оборачивается, но слышит, что Лавгуд произносит это, улыбаясь.

Когда возвращается в свои комнаты — достает из шкафа четки, кладет их обратно в карман и принимается разворачивать сверток, полученный в этом году.

Тишина укутывает его облаком покоя.

* * *

Истошный крик липнет к его душе, вязнет болотной глиной и не избавиться от нее, не очистить душу вновь.

Руки не дрожат, хотя кажется — должны трястись непрерывно. Сказывается многолетний опыт — сколько раз до этого он вот так стоял и наблюдал?

Хотя сегодняшний день отличается. Все идет не так, неправильно. У них был уставленный распорядок, свой ритуал, который повторялся пять лет подряд в один и тот же день.

Он мог бы предложить империус или веритасерум — куда более рационально, если нужно вырвать из кого-то информацию. Девчонка все равно ничего не знает о Поттере, вообще не может знать ничего, что представляло бы интерес для Лорда — вреда от этого не будет.

Но Белла наслаждается, упивается чужой болью — это можно увидеть в ее глазах. В том, с каким остервенением она стискивает волшебную палочку, в пульсирующей венке у нее на лбу.

Предложить альтернативу круциатусу — все равно, что признаться в предательстве.

Крик повторяется — оглушает, бьет по барабанным перепонкам. Застывает в воздухе и давит на плечи, вынуждает пригнуться к земле, съежиться.

Он вдруг чувствует себя маленьким и беспомощным. Будто вновь стал пятилетним ребенком, который забился в дальний угол кухни и плачет, слушая крики отца.

…Жалкий и ничтожный, неспособный помочь матери…

Прикрывает глаза всего на долю секунды, чтобы сбросить мерзкое оцепенение. Отогнать морок, ненужные воспоминания. С тех пор прошли годы, долгие-долгие годы — для близости сумасшествия ему с лихвой хватает настоящего.

— Кажется, тебе скучно. Может, тоже развлечешься? — Белла хищно улыбается, плотоядно облизывается. На секунду кажется, что вот сейчас, в этот самый миг ее язык раздвоится, превратившись в змеиный — такой же, как у обожаемого ею хозяина.

Он стискивает волшебную палочку и выходит вперед.

Иногда он забывает, что как бы плохо ни было — всегда может стать еще хуже.

 

— Как бы плохо ни было — однажды это обязательно закончится, профессор, и станет лучше. Знаете, это как во время затяжного дождя — сложно поверить, что солнце однажды появится из-за туч, но оно всегда появляется.

Северус замечает, что несколько секунд Лавгуд смотрит на него почти внимательно, почти сфокусировано — но потом она вновь улыбается своей рассеянной, мечтательной улыбкой.

 

Боль. Кажется, весь ее мир теперь состоит из боли.

Боль везде. Снаружи, внутри. Витает в воздухе, липкими щупальцами цепляется за кожу и медленно сдирает ее. Скручивает внутренности.

Она пытается кричать, вопить как можно громче, тайно надеется, что станет легче. Нет.

Огонь пылает у нее под кожей, кровь вскипает и превращается в лаву, течет по венам, прямиком к сердцу.

Она сгорает, чтобы спустя мгновение вновь обнаружить себя живой и вновь осыпаться, оседать, плавиться, словно воск.

Боль вгрызается в нее, кости хрустят, ломаются, превращаются в пепел.

Внутри сотни, тысячи кинжалов, которые кромсают внутренности. Лезвия проворачиваются дюйм за дюймом и оставляют после себя кровавую кашу.

Она не может больше терпеть. Хочет молить о пощаде, готова отдать все, все, все, лишь бы это прекратилось.

Но воспоминания все еще здесь, рядом, копошатся под черепом, проседающим под градом ударов.

Отец, друзья. Защитить.

Ей нечего сказать своим палачам, а даже если бы и было — все равно бы этого не сделала.

Пусть ей придется пылать и корчиться, выворачиваться наизнанку еще целую тысячу лет.

Но как же больно. Как же тяжело.

А потом все резко прекращается. Она опадает на землю, дышит часто, с хрипом, судорожно. Не знает — жива или мертва.

Не поднимает голову. Просто не может. Не хватает сил.

Узнает по звуку шагов, по шуршанию мантии. Пять лет слушала.

Нет.Нет.Нет.

Она верила, заглядывала людям под маски. Это ведь совсем не сложно, нужно только быть чуточку внимательным. Нужно уметь видеть. Наблюдать.

Личность всегда скрывается в мелочах — взглядах, жестах, улыбках. У кого-то в глазах — целый океан, а у кого-то — маленькая, но бойкая и неутомимая речка.

У кого-то боль сквозит в каждом движении руки, а кто-то ходит так, что сразу ясно — счастливый.

Под его маску она тоже заглянула. Там были скорбь, и тяжесть, и множество сожалений.

Она верила — выбор есть всегда.

Она ошиблась, когда решила, что знает, какой выбор сделан.

Но все равно не жалеет о том, что предпочитала никогда не судить по маскам — даже когда новая волна боли накрывает ее магическим потоком из другой волшебной палочки.

 

— Минус двадцать очков Рейвенкло за излишнюю доброту, в вашем случае — за излишнюю глупость, мисс Лавгуд. В следующий раз будете думать прежде, чем защищать тех, кто сравнял вас с пометом докси.

Взгляд профессора сплошь — презрение и отвращение, но Луна все равно видит сочувствие, которое спряталось там, дальше, глубже, на донышке черных глаз.

 

Белле быстро надоедает.

— Ты совсем не умеешь веселиться, — машет ему рукой — приказ отойти — и вскидывает волшебную палочку.

Он хочет вцепиться ей пальцами в глотку и наблюдать, как жизнь будет медленно вытекать из тела. Капля за каплей.

Отходит в сторону и снисходительно кивает — Белла на него уже не обращает внимания. Крик вновь рвет что-то внутри, выедает вороньим клювом.

Ждет. Терпит.

Он знает, что должен делать. Не в первый раз. Наверняка не в последний.

Молчит. Терпит.

Девчонка выдержит, она сильная. Куда сильнее, чем кажется на первый взгляд. Вот только у каждой силы есть свой предел.

Жалеет, что Белла опять вышла вперед — его круциатус не менее мощный, но он бы знал, когда нужно остановиться. Лучше бы он делал это сам — так честнее. Пусть и страшнее.

Наступает критический момент, точка невозврата.

— Она нужна Темному Лорду. Еще немного — и от нее больше не будет толку.

— Назначение девчонки — держать ее папашу в узде. А ему никто ничего не обещал.

— Она может знать…

— Она ничего не знает! Если бы знала — уже все сказала бы.

Белла смеется громко, безумно. Горло сдавливает спазм.

— Хочешь проверить, согласен ли с этим Темный Лорд?

Это немного сбивает с нее спесь. Еще несколько мгновений артачится — и опускает палочку, отходит.

Он не позволяет облегчению вырваться наружу. Подходит ближе. Равнодушно приказывает девчонке подняться, прекратить прикидываться немощной.

Тошно от грязи, сочащейся из собственного голоса.

Еще несколько секунд она не реагирует, а затем поднимает голову.

И он видит ее глаза.

Остекленевшие, пустые.

Совсем как у Лонгботтомов в Мунго. Он видел. Знает.

Едва не отшатывается.

В голове проносится мысль — опоздал.

Опять.

Еще одна жертва на его совести.

«Ради общего блага», черт их дери.

Чем они, в сущности, лучше Гриндевальда или Волдеморта?

Обутые в благие намерения маршируют по чужим трупам.

Потом она моргает — и взгляд проясняется. Поднимается — тяжело, тонкие ноги-веточки трясутся — но все же поднимается и бредет.

Она всегда поднималась.

 

— Папа говорит, после ее смерти я не поднималась с кровати несколько недель. Совсем не помню этого. Но потом все-таки поднялась, понимаете? Не знаю, почему и что изменилось… Но вы ведь тоже поднимаетесь каждый день — хотя, мне кажется, вам этого совсем не хочется.

Лавгуд смотрит куда-то в пространство, далеко-далеко, будто заглядывает в толщу времени — и Северус думает, что, наверное, она видит мать. Хотя может — себя. Почти сломленную. Почти.

 

Когда она поднимает глаза — в голове только одна мысль.

Так будет честно.

Она ведь считала его другом — а кого, как не друга можно попросить о таком?

Она больше не сможет. Не выдержит.

Лучше умереть. Смерть — это покой, ведь так? Ей теперь тоже так не хватает покоя.

Пожалуйста. Всего одно заклинание. И все закончится…

А потом мысли слегка проясняются. Прорываются сквозь туман в голове.

Нет.

Поднимается — ноги гнутся, не держат, но она заставляет их.

Кое-как бредет к подземельям. Иногда слышит, как подгоняет холодный, мрачный голос. Иногда чувствует, как в спину упирается древко палочки.

Доходит до своей камеры и обессиленно опирается о проем.

Мистер Оливандер свернулся в углу. Кажется — спит. Вероятнее — потерял сознание.

Она считала дни. Знает, какое сегодня число.

Вкладывает в свои слова всю злобу, все презрение, на которое еще способна.

Они вырываются хрипом. Опоясывают сердце ядовитой тентакулой.

Не за себя. За папу. За Гарри, Рона и Гермиону. За Невилла и Джинни. За Эрни, Терри, Шеймуса, Падму, Парвати и всех остальных.

Она ведь верила. Она думала, что у нее стало на одного друга больше.

— С Днем рождения, профессор.

 

— С Днем рождения, профессор.

Лавгуд улыбается счастливо, солнечно — Северус не помнит, когда ему в последний раз так улыбались. Возможно — во времена его пятого курса. Возможно — никогда. Она протягивает ему сверток, впервые — сама, и он что-то недовольно ворчит, потому что не хватало еще улыбнуться в ответ.

 

Идя к границе антиаппарационной зоны поместья Малфоев, Северус пытается выбросить из головы все мысли.

Он ведь великолепный легилимент и окклюмент. Это не сложно.

«Какой бы выбор ты ни делал, Снейп — ты всегда что-то теряешь. Довольно комично, не думаешь?»

Не слышит. Идет.

Вспоминает о школе, Кэрроу. Анализирует, пытается вычислить, могло ли случиться что-то за несколько часов, пока его не было.

«А ведь девчонка была права, Снейп. Тогда, пару лет назад. Ты привык переживать о студентах, которых презираешь. Считаешь, что презираешь».

Не слышит. Идет.

Просто делать то, что нужно. Это не сложно. Уже привык.

Жизнь мертвеца ничего не стоит. Но может, мертвец еще кое на что способен.

Северус сует руку в карман, сжимает четки и аппарирует в Хогсмид.

Тишина переполнена тяжестью вины, она вцепляется в горло мертвой хваткой и не дает вдохнуть полной грудью.

* * *

— Здравствуйте, профессор.

Тонкая, почти призрачная фигура без церемоний опускается прямо на землю, в снег, и оправляет подол ровным полукругом. На легком ветру едва заметно колышутся складки мантии — воздушной, невесомой и янтарно-зеленой, смесь молодой поросли и солнечного света. Это кажется таким неуместным, нелепым в объятиях зимы.

Блуждающий взгляд замечает цветы у надгробья — на мечтательное лицо набегает тень.

— Знаете, профессор, люди почему-то думают, что если мальчик дружил с девочкой, которую звали, как цветок — то мужчина в будущем обязан любить эти цветы. Странно это, не находите?

Взгляд скользит дальше, по миниатюрным снежным курганам и останавливается на самом невзрачном букете из всех. Лицо вновь озаряется улыбкой.

— А этот мне нравится, — проводит рукой вдоль сухих листьев, но не касается их. — Мята, полынь, лаванда, асфодель… Есть что-то еще — не разберу. Может, он и вам понравился, профессор?

Крупные хлопья снега начинают медленно опускаться на землю, оседают на серебристо-серых волосах белоснежной шапкой. Запрокидывает голову и ловит языком пару снежинок. Едва слышно смеется — на открытой местности звук уносится далеко-далеко, будто спешит кому-то навстречу.

— Я вот пришла без подарка. Вернее, кое-что принесла, но это нельзя назвать подарком — они давно принадлежали вам. Иногда вы носили их с собой, правда, профессор? Я замечала. Может, я была не так уж неправа, и мы правда стали друзьями?

Достает из кармана сверток, разворачивает его — на ладони оказываются четки, деревянные, изношенные. Взмахом волшебной палочки заставляет ком земли подняться, кладет четки в получившуюся ямку и опускает землю обратно.

— Я решила — было бы нелепо приносить что-то еще. Там, где вы сейчас, оно вам больше ни к чему. Поэтому пришла поговорить. Вы ведь не против, правда? Слова — это все, что я могу вам дать. И себе тоже.

Опускает взгляд на надгробье — глаза вдруг становятся грустным, а заволакивающая их туманная дымка наступает и делается гуще.

— Знаю, что многие приходят к вам просить прощения. Почти все, кто пережил войну, чувствуют свою вину перед теми, кто ушел. Некоторые не признают — но это сложно не заметить. Гарри — в особенности. Вам, наверное, уже рассказывали — он добился, чтобы в кабинете директора повесили ваш портрет. Но сам еще ни разу его не видел. Думает, тот вы его ненавидите. Так же, как и этот вы. Так же, как все эти годы вы ненавидели друг друга.

Несколько секунд молчит, сметает снежную шапку с каменной макушки. Руки кажутся почти прозрачными, одно неловкое движение — разлетятся вдребезги, как хрусталь.

— Я не буду ни о чем жалеть и извиняться перед вами. Не думаю, что это вам нужно. Каждый из нас делал то, что считал нужным, защищал себя и других так, как мог. Но поблагодарить вас хочу — спасибо, профессор. Вы сейчас недовольно поджали губы и готовитесь снять с меня десяток баллов, да?

Смотрит куда-то вдаль, разглядывает что-то в хаотичных завихрениях снега. Взгляд рассеянный, рассредоточенный, кажется — не здесь, где-то в другом мире или в другой жизни.

— Знаете, мы долго гадали, кто спас нас тогда от дементоров. У нас ведь оставалось еще целых десять минут до того, как нужно вернуться из Хогсмида — уйма времени, но они посчитали иначе. И ни у одного из нас не нашлось сил на патронус. Слишком были истощены, слишком измучены. А потом появилась лань. Еще несколько недель ненароком выспрашивали у всех, нет ли у их знакомых такого патронуса. Не нашлось никого. Тогда мы понять не могли — теперь стало ясно.

Задумывается, склоняет голову на бок. Пальцем медленно водит по снегу, вырисовывает какие-то неизвестные образы. Белые хлопья продолжают падать, хоронят под собой получающиеся рисунки.

— И за то, что отправили нас тогда к Хагриду, тоже спасибо. Это ведь было совсем не наказание, правда? А сколько еще раз вы так спасали нас от пыток Кэрроу, пока мы не замечали этого? Профессор, я не люблю ни о чем жалеть, но об одном все-таки жалею — о том, что в этот год вы были совсем одни. Это слишком грустно, мне кажется.

Какое-то время молчит. Потом поднимается, отстраненно оправляет мантию. На лице блуждает улыбка — спокойная и безмятежная, она вплетается в поток монотонной, невесомой тишины и оседает никому не принадлежащей памятью на снегу.

— Там, где вы теперь, вы ведь обрели покой, правда? Знаю, вы бы этого хотели. Хотя все же надеюсь, что вы сейчас не одни и есть, кому побыть с вами рядом.

Едва уловимо проводит рукой по надгробью.

— Потому что в такой день никто не должен быть одинок. С Днем рождения, профессор.