Колыбельная для Луны (джен)

Сумасбродка Пандора… Она всегда хотела во всём добраться до глубин, совместить несовместимое, обладала невероятной гибкостью ума и верила, что неодушевлённых предметов не бывает. По её мнению, даже камни и ледяные глыбы имеют души. Нет, не души камня или льда — а самые настоящие человеческие, не сумевшие с завершением земного бытия уйти к себе подобным и нашедшие пристанище в случайных предметах, оставаясь в посмертии такими же, какими были при жизни: добрыми и злыми, разумными и взбалмошными, холодными и страстными.

А ещё Пандора верила, будто есть среди них те, что лишь затаились на время в своём случайном пристанище. Чёрные, словно безлунные ночи, и коварные, как болотные огни, они спокойно выжидают часа, чтобы возродиться вновь и творить зло, ибо иное им неведомо. И Пандора мечтала найти способ разоблачать их. Для этого она была готова на всё, и на большее пошла бы лишь ради двух людей на земле — мужа Ксенофилиуса и малышки Луны.

Дочку Пандора обожала и старалась сделать её мир самым светлым. Она всегда сама, оставив опыты и прочие важные занятия, укладывала Луну спать. И сегодняшний день не стал исключением. Пандора, зайдя в детскую, в очередной раз мысленно поблагодарила судьбу за своё семейное счастье и осторожно присела на краешек кровати.

— Спи, мой серебряный колосочек, — прошептала она, целуя Луну в нежную щёчку. — Пусть все печали уйдут вместе с этим днём. Закрывай глазки.

— Мама, а можно мне куклу?

— Конечно, моя радость, — улыбнулась Пандора. — Какую тебе?

— Орландину.

Пандора верила, что куклы защитят её дочь от зла. Она собирала их по всему свету, и её коллекция являлась, наверное, самой впечатляющей в магической Британии. Кого там только не было! Куклы волшебные и маггловские, фарфоровые и деревянные, восковые и шёлковые; шарнирные, плетёные и би-ба-бо; паросские и будуарные; марионетки и древние ритуальные куколки из глины, которые кто-нибудь менее отважный и в руки побоялся бы взять, зная об их недоброй славе. Были даже теневые куклы, считавшиеся проводниками в мир мёртвых. Каждая куколка имела свою историю и предназначение. Луна их очень любила и могла подолгу играть, забывая о времени. Одного единорога она даже смастерила сама, а ещё с удовольствием шила кукольные наряды и придумывала забавные украшения из всего, что находилось под рукой.

Пандора поощряла увлечение дочери. Во-первых, Луна всегда находилась дома или неподалёку и можно было не беспокоиться, что она покалечится, носясь по окрестностям, а, во-вторых, дочь не мешала ей заниматься тем, что составляло главный смысл её жизни — изысканиями.

А искала Пандора то самое, выявляющее постороннее присутствие заклинание, раз за разом модифицируя Проявляющие чары и испытывая их на куклах. Вреда им это не наносило, а материал для исследования был идеальным, потому что где, как не в очеловеченных внешне игрушках, прятаться заплутавшим душам? Не злым (она бы их почувствовала), а самым обычным потеряшкам, которых потом можно отправить туда, где им и положено быть. А впоследствии, когда нужное заклинание найдётся, Пандора мечтала приступить к поиску тёмных.

— Мама, спой мне песенку, — Луне уже исполнилось девять, но она до сих пор не могла заснуть без маминой колыбельной.

— Прости, милая, — встрепенулась Пандора. — Что-то я задумалась. Вот твоя Орландина. — Протянула она дочери красивую светловолосую куколку (её любимицу) и, примостившись рядом, тихонько запела:

— Лунный луч стучится в окна,

От росы трава намокла,

Расцветают сны на ветках,

Покидают птицы клетки,

Чёрный книзл мурчит у печки.

Зажигая звёзды-свечки,

Ночь идёт, покой даря.

Спи, красавица моя.

Завтра день наступит новый…

— Спи, усни и будь здорова… — прошептала Луна и, прижав к себе куклу, заснула сладко и безмятежно, как бывает только в детстве.

Пандора, минуту полюбовавшись дочкой, на цыпочках вышла, плотно притворив за собой дверь, и комната погрузилась в сумрак, мягким, невесомым коконом окутавший спящую девочку со всех сторон.

Известно, что с начала начал ночь благоволит детям и хищным тварям. Одним она дарит сны, других прячет под покровом своих траурных одеяний. Даже кровь в это время не имеет собственного цвета, превращаясь всего лишь в один из оттенков тёмного.

Дыхание ночи свежее и холоднее дыхания дня, её цвет — угольно-чёрный, тягучий, облитый сиянием лунного света и раскрашенный серебряными крапинками звёздных россыпей. Ночью слетают все маски, выпрямляются сгорбленные спины, шире распахиваются глаза, которым нечего скрывать, потому что их тайн, не оттенённых солнечными лучами, никто не увидит.

Ночью каждый становится самим собой — первозданным и первородным, единственным торжествующим «Я», не обременённым правилами и традициями, свободным, как ветер вселенских пустошей.

Не потому ли по ночам люди спят, не в силах принять свой истинный лик, и трусливо прячутся под пуховыми одеялами от собственного дикого, не выглаженного цивилизацией нрава? Лишь немногие — те, что примирились с несовершенствами этого мира, скользят свободно ночными тропами, подобно кошкам, летучим мышам и совам. Это время вампиров, оборотней, убийц и влюблённых. А ещё — философов и поэтов. И кукол.

Но Луна тихо спала в своей уютной кроватке и ничего этого не знала, даже не подозревая, что ночью в детской начинается совсем другая жизнь.

* * *

— Уснула. — Пандора, зайдя на кухню, улыбнулась мужу. — Как прошёл день? — зевнув, спросила она. — Я соскучилась.

Ксенофилиус, оторвавшись от чтения древнего фолианта, нежно обнял жену и усадил к себе на колени.

— И я соскучился.

Когда Пандора только собиралась замуж, окружающие недоумевали, как столь умная и сильная волшебница могла согласиться на брак с чудоковатым Лавгудом, производившим впечатление человека, у которого вместо мозгов вальсирующие пикси. Многие даже задавались вопросом: «А не приворот ли это?»

Но всё оказалось гораздо проще — красавица Пандора влюбилась. А ещё она была бунтаркой. Если нельзя, значит — можно! И даже если бы она не любила Ксенофилиуса, то вышла бы за него из противоречия. Назло общественному мнению. Но так уж случилось, что она любила в муже всё: и его неуёмную фантазию, и постоянную занятость, и даже недостатки во внешности. И, как ни странно, именно этот несуразный мужчина превратил её жизнь в сказку, населённую диковинными животными, птицами и цветами всех оттенков радужного спектра, которые украшали стены их маленькой кухни. А ещё он не мешал ей работать и подарил главное сокровище — дочь.

— Представляешь, сегодня Луна сшила серебряный камзольчик фиолетовому кентавру, — целуя мужа в макушку, хихикнула Пандора. — Мистер Чернохвост теперь очень важный. Пожелал, чтобы ко вторнику она ему и сапожки смастерила. А потом поскакал ухаживать за Мальвиной. Бедняжка. Надо как-то её зачаровать, а то куколка маггловская — не разговаривает. Иначе, боюсь, сердце мистера Чернохвоста разобьётся, и Луна расстроится.

— Как скажешь, солнышко, — согласился Лавгуд. — Будет Мальвина и петь, и плясать. А что это за кукла?

— Будуарная. Очень красивая, с голубыми волосами.

— Надо же! А Чернохвост не промах! — Ксенофилиус рассмеялся. — Ладно, раз такое дело — что-нибудь сообразим. А ты всё с Ревелио экспериментируешь?

— Уже нет. — Пандора покачала головой. — Ревелио для наших целей совсем не подходит. Я кое-что новенькое придумала. Завтра попробую. Идём спать?

— Иди, сердце моё, я ещё чуток задержусь. — Лавгуд поцеловал жену и вернулся к прерванному занятию. Он ещё не знал, что этот их поцелуй — последний.

* * *

— Итак, что мы имеем? — бормотала Пандора на следующий день после завтрака, выстраивая часть маггловских кукол в один ряд, на некотором расстоянии друг от друга. — Демонстраре Спиритус, Демонстраре Анимус, Демонстраре Церебеллум, Демонстраре Кредере. Так же, как вариант, можно использовать в качестве основы Индикате или Эксибере. Что-то должно сработать.

— Мама, а можно я тут посижу? Мне так нравится смотреть, как ты работаешь. И Орландина хочет остаться. Она очень любопытная, знаешь?

Пандора, взглянув в полные надежды глаза дочери, конечно, не смогла ей отказать.

— Можно, милая. Если будешь сидеть тихо и не мешать. Кстати, твоя Орландина вполне может поучаствовать в эксперименте. Позволишь?

— Орландина согласна. — Луна важно покивала и, посадив любимую куколку к другим, удобно устроилась в кресле. Она уже не в первый раз вот так присутствовала при опытах матери и всегда приходила в восторг от её занятий. И теперь, пока та готовилась к очередному испытанию, старалась запомнить все действия, ведь когда-нибудь тоже собиралась стать великой исследовательницей.

Наконец приготовления закончились, и Пандора, отойдя от кукол на некоторое расстояние, сделала глубокий вздох, изящно взмахнула палочкой и воскликнула, направляя силу заклинания в самый центр кукольного ряда:

— Демонстраре Спиритус!

Ничего не произошло. Тот же результат последовал и после применения всех модификаций Демонстраре. Что ж, эта формула оказалась бесполезной, как и многие до неё. Использование Индикате так же не имело успеха. Но Пандора была не из тех, кто сдаётся, тем более интуитивно чувствовала: то, что она ищет, совсем рядом.

— Эксибере Церебеллум! — выкрикнула она новое заклятие.

И словно целое небо упало ей на плечи, затопив ледяным безмолвием до краёв, лишая слуха и зрения, выворачивая суставы и превращая в пыль хрупкие позвонки. Сознание рухнуло вниз и с металлическим звоном разбилось на тысячи осколков. Последнее, что она услышала, уходя за грань: отчаянное «Ма-а-амо-о-очка-а-а!..» и торжествующее «Наконец-то!»

Пандора умерла одновременно несчастной и счастливой. Несчастной, потому что оставила свою Луну и любимого Ксенофилиуса, и счастливой, что её опыт удался.

* * *

Если бы не дочка, жизнь Ксенофилиуса Лавгуда закончилась бы вместе с последней горстью земли, брошенной на крышку гроба возлюбленной супруги. Экстраординарной волшебницы с прозрачно-серыми глазами и неуёмной жаждой знаний, ушедшей так рано, что в это невозможно было поверить. Любимой и единственной. Его Пандоры. Если бы горе измерялось капельками воды, то сейчас оно равнялось бы всем океанам мира. Невыносимое. Непреодолимое. Разрывающее душу на части и застилающее глаза траурной лентой.

— Папочка, пойдём домой, — позвал его назад из этой тьмы дрожащий голос дочери. — Холодно.

— Конечно, солнышко. — Ксенофилиус подхватил Луну на руки. — Сейчас пойдём. Дома столько дел.

— А мы завтра придём к маме?

— Придём, родная. — Лавгуд смахнул слёзы и, погладив дочку по льняным волосам, добавил: — Хочешь, я расскажу тебе о нарглах?

Луна кивнула и, крепко-крепко обняв отца, решила, что будет слушать всё, что он захочет ей рассказать, даже про совсем неинтересных нарглов, и тогда, может быть, он не покинет её, как это сделала мама.

Разбирательство по делу о смерти Пандоры Лавгуд закончилось быстро. Следователи Аврората и привлечённые специалисты Отдела Тайн пришли к выводу, что в трагическом происшествии виновата сама Пандора, однако, на всякий случай теневые куклы и другие, вызвавшие подозрение, были уничтожены как несущие возможную опасность. Великолепная коллекция существенно поредела. Так в сердце Луны появилась ещё одна незаживающая рана.

* * *

— Хочешь, я побуду с тобой, пока не заснёшь, милая? — Ксенофилиус с тревогой всматривался в осунувшееся лицо дочери.

— Спасибо, папа, иди спать. Ты устал, а со мной мистер Чернохвост побудет и Орландина. — Луна обняла отца за плечи. — А правда, что Мальвина станет как живая?

— Правда, — ответил Лавгуд, прижимая её к себе. — Я сделаю всё, что ты захочешь.

— Ну, тогда спокойной ночи? — Луна свернулась калачиком под одеялом и демонстративно зевнула.

— Спокойной ночи, спи, моя умница, — прошептал Ксенофилиус и тихонько вышел за дверь.

А Луна наконец-то позволила себе отчаянно, навзрыд заплакать, уткнувшись в подушку.

Дети реагируют на смерть близких по-разному: одни становятся совсем тихими, молча переживая своё горе, другие будто превращаются в маленьких злобных волчат, огрызаясь на каждое слово, третьи — с мудрыми нездешними глазами — сразу взрослеют. Когда на кладбище Луна взглянула в обезумевшее от горя лицо отца, ей показалось, что в этот миг она прожила тысячу лет. И сейчас, дав волю чувствам, прощалась не только с матерью, но и с безвозвратно уходящим детством, которое становилось всё дальше и дальше с каждой упавшей с ресниц слезинкой.

— Не плачь, хочешь, я спою тебе песенку? — тихим шелестом прервал её печальные мысли чей-то голос. Луна испуганно вскинулась — рядом на подушке сидела белокурая кукла.

— Орландина?!

— Да, это я. — Кукла наколдовала парящие в воздухе разноцветные фонарики и спросила, с участием заглядывая Луне в глаза: — Хочешь, я спою мамину колыбельную, чтобы тебе не приснились страшные сны?

— Нет, — покачала головой Луна, — только не мамину.

— Ну хорошо, — согласилась Орландина. — Ложись на бочок, закрой глаза и за-сы-пай, — распорядилась она и запела чарующим, как у морских сирен, голосом:

— Спи, принцесса, баю-бай,

Поскорее засыпай!

Все игрушки и зверушки

Спят на шёлковых подушках,

Розы спят, и феи спят.

В тёмном небе звездопад,

И луна так ярко светит.

Будь счастливей всех на свете.

Пусть тебе приснятся сказки,

Закрывай же, детка, глазки…

— Уснула? — Мистер Чернохвост осторожно высунулся из-за кружевного плечика Орландины.

— Да. — Глядя на спящую девочку, нежно улыбнулась та. — Ты иди. Я с ней побуду. И передай другим, чтобы сидели тихо как мышки. Пусть наша малышка поспит.

Ксенофилиус Лавгуд зря волновался. Луна спокойно проспала всю ночь, и снились ей сказочной красоты бабочки и райские птицы, парящие в ярко-синем, как глаза любимой куклы, небе.

* * *

Дни шли за днями, месяцы за месяцами; на могиле Пандоры снежные покровы вот уже два раза сменились пестротой анютиных глазок, и пришло время Луне отправляться в Хогвартс.

С одной стороны, девочка очень радовалась этому событию, потому что кто из детей не мечтает попасть в знаменитую Школу Чародейства и Волшебства, в которой учится сам Гарри Поттер — знаменитый Мальчик-Который-Выжил? А с другой — печалилась, ведь ни одну куклу, помня о странных обстоятельствах трагической кончины её матери, взять с собой не разрешили. Даже Орландину, с которой Луна была неразлучна.

Мистер Лавгуд за два года, прошедших со дня смерти жены, так до конца и не оправился. Его фантазии становились всё более далёкими от реальности, а речь временами превращалась в невнятное бормотание. И неизвестно, как перемены в отце сказались бы на Луне, если бы не куклы, окружившие её вниманием и заботой.

Они могли подолгу разговаривать с ней о разных вещах, а Мальвина действительно теперь дивно отплясывала на пару с влюблённым в неё кентавром. Но самое главное — Орландина рассказывала чудесные сказки, которых знала великое множество.

Так Луна познакомилась с бесстрашным Джованино, что в жизни ничего не боялся, а умер, испугавшись собственную тень; с принцессой из апельсина, превращённой злой колдуньей в ласточку; с весёлым сапожником, прекрасной Розалиндой, Гарпалиону — владыкой львов, и многими другими сказочными героями (1), которые оживали на стене красочными картинками под тихий голос любимой куклы, как только за Ксенофилиусом, всегда приходившим пожелать дочке спокойной ночи, закрывалась дверь.

Нет, отец тоже когда-то читал Луне сказки Барда Бидля, но, во-первых, у него для дочери сейчас почти не находилось времени, а во-вторых, эту книжку Луна уже давно знала как свои пять пальцев. Запас же Орландининых историй был неисчерпаем. А ещё она восхитительно пела и даже музицировала на волшебном игрушечном фортепиано. Тонкие пальчики порхали по клавишам, и остальные игрушки подхватывали задорные мелодии итальянских народных песенок, которые Орландина перевела на английский язык.

Но всё это веселье закончилось с отъездом юной хозяйки. Ксенофилиус в комнату дочери заходил не часто, и куклы оказались предоставлены сами себе. Их игрушечный мир был по-прежнему прекрасен, но теперь в нём отчаянно не хватало человека.

Вереницей потянулись ненастные осенние дни, становившиеся всё короче, а ночами лунный свет, проникая через зашторенное окошко, расписывал лица кукол мертвенно-бледными красками, отчего мир детской превращался совсем в потусторонний, и трудно было представить, что ещё недавно здесь звучали весёлые голоса и творилось волшебство. Игрушки, казалось, впали в спячку, и только Орландина по вечерам продолжала напевать любимую колыбельную Луны, чтобы той сладко спалось в далёком и недостижимом для белокурой куклы Хогвартсе, да настенные часы размеренно отсчитывали ход времени: «Тик-так. Тик-так. Тик-так».

* * *

После отъезда дочки Ксенофилиус Лавгуд окончательно погрузился в себя и, не различая дня и ночи, печальной тенью скользил по пустому дому. Смерть жены оставила неизгладимый отпечаток как в его душе, так и на прежде улыбчивом, а теперь застывшем посмертной маской лице. Он смотрел на мир, будто сквозь стену осеннего дождя, и происходящее вокруг казалось ему ненастоящим, и сам себя он ощущал поломанной на части куклой, в которой нет ни капли жизни. Всё потеряло смысл.

Парадоксально, но Ксенофилиусу в этой странной душевной летаргии было почти хорошо. Угасая, он словно разделял участь своей Пандоры, ему грезилось, что ещё чуть-чуть — и они снова встретятся. Лишь мысли о Луне заставляли принимать хоть какую-то пищу, но иногда он забывал делать и это. Однако всё же существовало нечто, отзывавшееся в его сердце тёплыми всполохами, — мелодичный женский голос, напевавший тихую нежную песенку о маленькой принцессе, розах и спящих в своих небесных колыбелях звёздах. С каждым разом голос звучал всё более маняще, и однажды Ксенофилиус, набравшись смелости, решился заглянуть в детскую, откуда и лились дивные звуки.

Замерев на пороге, он робко огляделся. Эта комната, в отличие от всего дома, оставалась живой и тёплой, будто бы пронизанной насквозь лучами заходящего солнца. Куклы, до того занимавшиеся своими делами, тут же обратили внимание на старшего хозяина и радостно заулыбались.

— Добрый вечер, сэр, — бодро приветствовал Ксенофилиуса мистер Чернохвост. — Как поживаете? Есть ли известия о нашей юной хозяйке?

Лавгуд какое-то время собирался с мыслями, пытаясь понять, чего хочет от него игрушечный кентавр, и со странной смесью ужаса и радости почувствовал, что ему самому интересно, чем занимается в Хогвартсе Луна, хочется расспросить её, как дела, может, даже что-то посоветовать. Тёплый огонёк, совсем ещё крошка, засветился в его душе. Ведь если куклы, сделанные из дерева, фарфора и тряпок, беспокоятся о его дочке, то сам он просто обязан сделать всё, чтобы она была счастлива и довольна, а значит, он должен жить.

Ксенофилиус неожиданно для себя улыбнулся и, как ни странно, земля от этого не разверзлась у него под ногами. А ещё ему захотелось шоколадного пирога, и чашку обжигающего кофе, и наплевать, что на дворе почти ночь.

— Завтра напишу ей в Хогвартс, — прислушиваясь к звукам своего голоса, проскрипел он. — А потом всё вам расскажу.

Игрушки радостно загалдели, красивая белокурая куколка в восторге захлопала в ладоши, а мистер Чернохвост, отсалютовав бархатным беретом, элегантно зацокал к довольной Мальвине.

Ксенофилиус помахал игрушкам рукой и, смутившись столь ребяческого жеста, поспешил на кухню — голод очень давал о себе знать. Без всякой магии сварив кофе в серебряной турке и получая удовольствие от самого процесса и одуряюще прекрасного запаха, через минуту разнёсшегося по всему дому, мистер Лавгуд сделал первый глоток, наслаждаясь разливающейся по телу негой, и облегчённо выдохнул. Он не знал, что когда выходил из детской, ему в спину устремился полный яростной ненависти взгляд, в котором, клубясь, расползалась кромешная тьма.

__________________________________

(1) Персонажи итальянских сказок