Колыбельная для Луны (джен)

Сумасбродка Пандора… Она всегда хотела во всём добраться до глубин, совместить несовместимое, обладала невероятной гибкостью ума и верила, что неодушевлённых предметов не бывает. По её мнению, даже камни и ледяные глыбы имеют души. Нет, не души камня или льда — а самые настоящие человеческие, не сумевшие с завершением земного бытия уйти к себе подобным и нашедшие пристанище в случайных предметах, оставаясь в посмертии такими же, какими были при жизни: добрыми и злыми, разумными и взбалмошными, холодными и страстными.

А ещё Пандора верила, будто есть среди них те, что лишь затаились на время в своём случайном пристанище. Чёрные, словно безлунные ночи, и коварные, как болотные огни, они спокойно выжидают часа, чтобы возродиться вновь и творить зло, ибо иное им неведомо. И Пандора мечтала найти способ разоблачать их. Для этого она была готова на всё, и на большее пошла бы лишь ради двух людей на земле — мужа Ксенофилиуса и малышки Луны.

Дочку Пандора обожала и старалась сделать её мир самым светлым. Она всегда сама, оставив опыты и прочие важные занятия, укладывала Луну спать. И сегодняшний день не стал исключением. Пандора, зайдя в детскую, в очередной раз мысленно поблагодарила судьбу за своё семейное счастье и осторожно присела на краешек кровати.

— Спи, мой серебряный колосочек, — прошептала она, целуя Луну в нежную щёчку. — Пусть все печали уйдут вместе с этим днём. Закрывай глазки.

— Мама, а можно мне куклу?

— Конечно, моя радость, — улыбнулась Пандора. — Какую тебе?

— Орландину.

Пандора верила, что куклы защитят её дочь от зла. Она собирала их по всему свету, и её коллекция являлась, наверное, самой впечатляющей в магической Британии. Кого там только не было! Куклы волшебные и маггловские, фарфоровые и деревянные, восковые и шёлковые; шарнирные, плетёные и би-ба-бо; паросские и будуарные; марионетки и древние ритуальные куколки из глины, которые кто-нибудь менее отважный и в руки побоялся бы взять, зная об их недоброй славе. Были даже теневые куклы, считавшиеся проводниками в мир мёртвых. Каждая куколка имела свою историю и предназначение. Луна их очень любила и могла подолгу играть, забывая о времени. Одного единорога она даже смастерила сама, а ещё с удовольствием шила кукольные наряды и придумывала забавные украшения из всего, что находилось под рукой.

Пандора поощряла увлечение дочери. Во-первых, Луна всегда находилась дома или неподалёку и можно было не беспокоиться, что она покалечится, носясь по окрестностям, а, во-вторых, дочь не мешала ей заниматься тем, что составляло главный смысл её жизни — изысканиями.

А искала Пандора то самое, выявляющее постороннее присутствие заклинание, раз за разом модифицируя Проявляющие чары и испытывая их на куклах. Вреда им это не наносило, а материал для исследования был идеальным, потому что где, как не в очеловеченных внешне игрушках, прятаться заплутавшим душам? Не злым (она бы их почувствовала), а самым обычным потеряшкам, которых потом можно отправить туда, где им и положено быть. А впоследствии, когда нужное заклинание найдётся, Пандора мечтала приступить к поиску тёмных.

— Мама, спой мне песенку, — Луне уже исполнилось девять, но она до сих пор не могла заснуть без маминой колыбельной.

— Прости, милая, — встрепенулась Пандора. — Что-то я задумалась. Вот твоя Орландина. — Протянула она дочери красивую светловолосую куколку (её любимицу) и, примостившись рядом, тихонько запела:

— Лунный луч стучится в окна,

От росы трава намокла,

Расцветают сны на ветках,

Покидают птицы клетки,

Чёрный книзл мурчит у печки.

Зажигая звёзды-свечки,

Ночь идёт, покой даря.

Спи, красавица моя.

Завтра день наступит новый…

— Спи, усни и будь здорова… — прошептала Луна и, прижав к себе куклу, заснула сладко и безмятежно, как бывает только в детстве.

Пандора, минуту полюбовавшись дочкой, на цыпочках вышла, плотно притворив за собой дверь, и комната погрузилась в сумрак, мягким, невесомым коконом окутавший спящую девочку со всех сторон.

Известно, что с начала начал ночь благоволит детям и хищным тварям. Одним она дарит сны, других прячет под покровом своих траурных одеяний. Даже кровь в это время не имеет собственного цвета, превращаясь всего лишь в один из оттенков тёмного.

Дыхание ночи свежее и холоднее дыхания дня, её цвет — угольно-чёрный, тягучий, облитый сиянием лунного света и раскрашенный серебряными крапинками звёздных россыпей. Ночью слетают все маски, выпрямляются сгорбленные спины, шире распахиваются глаза, которым нечего скрывать, потому что их тайн, не оттенённых солнечными лучами, никто не увидит.

Ночью каждый становится самим собой — первозданным и первородным, единственным торжествующим «Я», не обременённым правилами и традициями, свободным, как ветер вселенских пустошей.

Не потому ли по ночам люди спят, не в силах принять свой истинный лик, и трусливо прячутся под пуховыми одеялами от собственного дикого, не выглаженного цивилизацией нрава? Лишь немногие — те, что примирились с несовершенствами этого мира, скользят свободно ночными тропами, подобно кошкам, летучим мышам и совам. Это время вампиров, оборотней, убийц и влюблённых. А ещё — философов и поэтов. И кукол.

Но Луна тихо спала в своей уютной кроватке и ничего этого не знала, даже не подозревая, что ночью в детской начинается совсем другая жизнь.

* * *

— Уснула. — Пандора, зайдя на кухню, улыбнулась мужу. — Как прошёл день? — зевнув, спросила она. — Я соскучилась.

Ксенофилиус, оторвавшись от чтения древнего фолианта, нежно обнял жену и усадил к себе на колени.

— И я соскучился.

Когда Пандора только собиралась замуж, окружающие недоумевали, как столь умная и сильная волшебница могла согласиться на брак с чудоковатым Лавгудом, производившим впечатление человека, у которого вместо мозгов вальсирующие пикси. Многие даже задавались вопросом: «А не приворот ли это?»

Но всё оказалось гораздо проще — красавица Пандора влюбилась. А ещё она была бунтаркой. Если нельзя, значит — можно! И даже если бы она не любила Ксенофилиуса, то вышла бы за него из противоречия. Назло общественному мнению. Но так уж случилось, что она любила в муже всё: и его неуёмную фантазию, и постоянную занятость, и даже недостатки во внешности. И, как ни странно, именно этот несуразный мужчина превратил её жизнь в сказку, населённую диковинными животными, птицами и цветами всех оттенков радужного спектра, которые украшали стены их маленькой кухни. А ещё он не мешал ей работать и подарил главное сокровище — дочь.

— Представляешь, сегодня Луна сшила серебряный камзольчик фиолетовому кентавру, — целуя мужа в макушку, хихикнула Пандора. — Мистер Чернохвост теперь очень важный. Пожелал, чтобы ко вторнику она ему и сапожки смастерила. А потом поскакал ухаживать за Мальвиной. Бедняжка. Надо как-то её зачаровать, а то куколка маггловская — не разговаривает. Иначе, боюсь, сердце мистера Чернохвоста разобьётся, и Луна расстроится.

— Как скажешь, солнышко, — согласился Лавгуд. — Будет Мальвина и петь, и плясать. А что это за кукла?

— Будуарная. Очень красивая, с голубыми волосами.

— Надо же! А Чернохвост не промах! — Ксенофилиус рассмеялся. — Ладно, раз такое дело — что-нибудь сообразим. А ты всё с Ревелио экспериментируешь?

— Уже нет. — Пандора покачала головой. — Ревелио для наших целей совсем не подходит. Я кое-что новенькое придумала. Завтра попробую. Идём спать?

— Иди, сердце моё, я ещё чуток задержусь. — Лавгуд поцеловал жену и вернулся к прерванному занятию. Он ещё не знал, что этот их поцелуй — последний.

* * *

— Итак, что мы имеем? — бормотала Пандора на следующий день после завтрака, выстраивая часть маггловских кукол в один ряд, на некотором расстоянии друг от друга. — Демонстраре Спиритус, Демонстраре Анимус, Демонстраре Церебеллум, Демонстраре Кредере. Так же, как вариант, можно использовать в качестве основы Индикате или Эксибере. Что-то должно сработать.

— Мама, а можно я тут посижу? Мне так нравится смотреть, как ты работаешь. И Орландина хочет остаться. Она очень любопытная, знаешь?

Пандора, взглянув в полные надежды глаза дочери, конечно, не смогла ей отказать.

— Можно, милая. Если будешь сидеть тихо и не мешать. Кстати, твоя Орландина вполне может поучаствовать в эксперименте. Позволишь?

— Орландина согласна. — Луна важно покивала и, посадив любимую куколку к другим, удобно устроилась в кресле. Она уже не в первый раз вот так присутствовала при опытах матери и всегда приходила в восторг от её занятий. И теперь, пока та готовилась к очередному испытанию, старалась запомнить все действия, ведь когда-нибудь тоже собиралась стать великой исследовательницей.

Наконец приготовления закончились, и Пандора, отойдя от кукол на некоторое расстояние, сделала глубокий вздох, изящно взмахнула палочкой и воскликнула, направляя силу заклинания в самый центр кукольного ряда:

— Демонстраре Спиритус!

Ничего не произошло. Тот же результат последовал и после применения всех модификаций Демонстраре. Что ж, эта формула оказалась бесполезной, как и многие до неё. Использование Индикате так же не имело успеха. Но Пандора была не из тех, кто сдаётся, тем более интуитивно чувствовала: то, что она ищет, совсем рядом.

— Эксибере Церебеллум! — выкрикнула она новое заклятие.

И словно целое небо упало ей на плечи, затопив ледяным безмолвием до краёв, лишая слуха и зрения, выворачивая суставы и превращая в пыль хрупкие позвонки. Сознание рухнуло вниз и с металлическим звоном разбилось на тысячи осколков. Последнее, что она услышала, уходя за грань: отчаянное «Ма-а-амо-о-очка-а-а!..» и торжествующее «Наконец-то!»

Пандора умерла одновременно несчастной и счастливой. Несчастной, потому что оставила свою Луну и любимого Ксенофилиуса, и счастливой, что её опыт удался.

* * *

Если бы не дочка, жизнь Ксенофилиуса Лавгуда закончилась бы вместе с последней горстью земли, брошенной на крышку гроба возлюбленной супруги. Экстраординарной волшебницы с прозрачно-серыми глазами и неуёмной жаждой знаний, ушедшей так рано, что в это невозможно было поверить. Любимой и единственной. Его Пандоры. Если бы горе измерялось капельками воды, то сейчас оно равнялось бы всем океанам мира. Невыносимое. Непреодолимое. Разрывающее душу на части и застилающее глаза траурной лентой.

— Папочка, пойдём домой, — позвал его назад из этой тьмы дрожащий голос дочери. — Холодно.

— Конечно, солнышко. — Ксенофилиус подхватил Луну на руки. — Сейчас пойдём. Дома столько дел.

— А мы завтра придём к маме?

— Придём, родная. — Лавгуд смахнул слёзы и, погладив дочку по льняным волосам, добавил: — Хочешь, я расскажу тебе о нарглах?

Луна кивнула и, крепко-крепко обняв отца, решила, что будет слушать всё, что он захочет ей рассказать, даже про совсем неинтересных нарглов, и тогда, может быть, он не покинет её, как это сделала мама.

Разбирательство по делу о смерти Пандоры Лавгуд закончилось быстро. Следователи Аврората и привлечённые специалисты Отдела Тайн пришли к выводу, что в трагическом происшествии виновата сама Пандора, однако, на всякий случай теневые куклы и другие, вызвавшие подозрение, были уничтожены как несущие возможную опасность. Великолепная коллекция существенно поредела. Так в сердце Луны появилась ещё одна незаживающая рана.

* * *

— Хочешь, я побуду с тобой, пока не заснёшь, милая? — Ксенофилиус с тревогой всматривался в осунувшееся лицо дочери.

— Спасибо, папа, иди спать. Ты устал, а со мной мистер Чернохвост побудет и Орландина. — Луна обняла отца за плечи. — А правда, что Мальвина станет как живая?

— Правда, — ответил Лавгуд, прижимая её к себе. — Я сделаю всё, что ты захочешь.

— Ну, тогда спокойной ночи? — Луна свернулась калачиком под одеялом и демонстративно зевнула.

— Спокойной ночи, спи, моя умница, — прошептал Ксенофилиус и тихонько вышел за дверь.

А Луна наконец-то позволила себе отчаянно, навзрыд заплакать, уткнувшись в подушку.

Дети реагируют на смерть близких по-разному: одни становятся совсем тихими, молча переживая своё горе, другие будто превращаются в маленьких злобных волчат, огрызаясь на каждое слово, третьи — с мудрыми нездешними глазами — сразу взрослеют. Когда на кладбище Луна взглянула в обезумевшее от горя лицо отца, ей показалось, что в этот миг она прожила тысячу лет. И сейчас, дав волю чувствам, прощалась не только с матерью, но и с безвозвратно уходящим детством, которое становилось всё дальше и дальше с каждой упавшей с ресниц слезинкой.

— Не плачь, хочешь, я спою тебе песенку? — тихим шелестом прервал её печальные мысли чей-то голос. Луна испуганно вскинулась — рядом на подушке сидела белокурая кукла.

— Орландина?!

— Да, это я. — Кукла наколдовала парящие в воздухе разноцветные фонарики и спросила, с участием заглядывая Луне в глаза: — Хочешь, я спою мамину колыбельную, чтобы тебе не приснились страшные сны?

— Нет, — покачала головой Луна, — только не мамину.

— Ну хорошо, — согласилась Орландина. — Ложись на бочок, закрой глаза и за-сы-пай, — распорядилась она и запела чарующим, как у морских сирен, голосом:

— Спи, принцесса, баю-бай,

Поскорее засыпай!

Все игрушки и зверушки

Спят на шёлковых подушках,

Розы спят, и феи спят.

В тёмном небе звездопад,

И луна так ярко светит.

Будь счастливей всех на свете.

Пусть тебе приснятся сказки,

Закрывай же, детка, глазки…

— Уснула? — Мистер Чернохвост осторожно высунулся из-за кружевного плечика Орландины.

— Да. — Глядя на спящую девочку, нежно улыбнулась та. — Ты иди. Я с ней побуду. И передай другим, чтобы сидели тихо как мышки. Пусть наша малышка поспит.

Ксенофилиус Лавгуд зря волновался. Луна спокойно проспала всю ночь, и снились ей сказочной красоты бабочки и райские птицы, парящие в ярко-синем, как глаза любимой куклы, небе.

* * *

Дни шли за днями, месяцы за месяцами; на могиле Пандоры снежные покровы вот уже два раза сменились пестротой анютиных глазок, и пришло время Луне отправляться в Хогвартс.

С одной стороны, девочка очень радовалась этому событию, потому что кто из детей не мечтает попасть в знаменитую Школу Чародейства и Волшебства, в которой учится сам Гарри Поттер — знаменитый Мальчик-Который-Выжил? А с другой — печалилась, ведь ни одну куклу, помня о странных обстоятельствах трагической кончины её матери, взять с собой не разрешили. Даже Орландину, с которой Луна была неразлучна.

Мистер Лавгуд за два года, прошедших со дня смерти жены, так до конца и не оправился. Его фантазии становились всё более далёкими от реальности, а речь временами превращалась в невнятное бормотание. И неизвестно, как перемены в отце сказались бы на Луне, если бы не куклы, окружившие её вниманием и заботой.

Они могли подолгу разговаривать с ней о разных вещах, а Мальвина действительно теперь дивно отплясывала на пару с влюблённым в неё кентавром. Но самое главное — Орландина рассказывала чудесные сказки, которых знала великое множество.

Так Луна познакомилась с бесстрашным Джованино, что в жизни ничего не боялся, а умер, испугавшись собственную тень; с принцессой из апельсина, превращённой злой колдуньей в ласточку; с весёлым сапожником, прекрасной Розалиндой, Гарпалиону — владыкой львов, и многими другими сказочными героями (1), которые оживали на стене красочными картинками под тихий голос любимой куклы, как только за Ксенофилиусом, всегда приходившим пожелать дочке спокойной ночи, закрывалась дверь.

Нет, отец тоже когда-то читал Луне сказки Барда Бидля, но, во-первых, у него для дочери сейчас почти не находилось времени, а во-вторых, эту книжку Луна уже давно знала как свои пять пальцев. Запас же Орландининых историй был неисчерпаем. А ещё она восхитительно пела и даже музицировала на волшебном игрушечном фортепиано. Тонкие пальчики порхали по клавишам, и остальные игрушки подхватывали задорные мелодии итальянских народных песенок, которые Орландина перевела на английский язык.

Но всё это веселье закончилось с отъездом юной хозяйки. Ксенофилиус в комнату дочери заходил не часто, и куклы оказались предоставлены сами себе. Их игрушечный мир был по-прежнему прекрасен, но теперь в нём отчаянно не хватало человека.

Вереницей потянулись ненастные осенние дни, становившиеся всё короче, а ночами лунный свет, проникая через зашторенное окошко, расписывал лица кукол мертвенно-бледными красками, отчего мир детской превращался совсем в потусторонний, и трудно было представить, что ещё недавно здесь звучали весёлые голоса и творилось волшебство. Игрушки, казалось, впали в спячку, и только Орландина по вечерам продолжала напевать любимую колыбельную Луны, чтобы той сладко спалось в далёком и недостижимом для белокурой куклы Хогвартсе, да настенные часы размеренно отсчитывали ход времени: «Тик-так. Тик-так. Тик-так».

* * *

После отъезда дочки Ксенофилиус Лавгуд окончательно погрузился в себя и, не различая дня и ночи, печальной тенью скользил по пустому дому. Смерть жены оставила неизгладимый отпечаток как в его душе, так и на прежде улыбчивом, а теперь застывшем посмертной маской лице. Он смотрел на мир, будто сквозь стену осеннего дождя, и происходящее вокруг казалось ему ненастоящим, и сам себя он ощущал поломанной на части куклой, в которой нет ни капли жизни. Всё потеряло смысл.

Парадоксально, но Ксенофилиусу в этой странной душевной летаргии было почти хорошо. Угасая, он словно разделял участь своей Пандоры, ему грезилось, что ещё чуть-чуть — и они снова встретятся. Лишь мысли о Луне заставляли принимать хоть какую-то пищу, но иногда он забывал делать и это. Однако всё же существовало нечто, отзывавшееся в его сердце тёплыми всполохами, — мелодичный женский голос, напевавший тихую нежную песенку о маленькой принцессе, розах и спящих в своих небесных колыбелях звёздах. С каждым разом голос звучал всё более маняще, и однажды Ксенофилиус, набравшись смелости, решился заглянуть в детскую, откуда и лились дивные звуки.

Замерев на пороге, он робко огляделся. Эта комната, в отличие от всего дома, оставалась живой и тёплой, будто бы пронизанной насквозь лучами заходящего солнца. Куклы, до того занимавшиеся своими делами, тут же обратили внимание на старшего хозяина и радостно заулыбались.

— Добрый вечер, сэр, — бодро приветствовал Ксенофилиуса мистер Чернохвост. — Как поживаете? Есть ли известия о нашей юной хозяйке?

Лавгуд какое-то время собирался с мыслями, пытаясь понять, чего хочет от него игрушечный кентавр, и со странной смесью ужаса и радости почувствовал, что ему самому интересно, чем занимается в Хогвартсе Луна, хочется расспросить её, как дела, может, даже что-то посоветовать. Тёплый огонёк, совсем ещё крошка, засветился в его душе. Ведь если куклы, сделанные из дерева, фарфора и тряпок, беспокоятся о его дочке, то сам он просто обязан сделать всё, чтобы она была счастлива и довольна, а значит, он должен жить.

Ксенофилиус неожиданно для себя улыбнулся и, как ни странно, земля от этого не разверзлась у него под ногами. А ещё ему захотелось шоколадного пирога, и чашку обжигающего кофе, и наплевать, что на дворе почти ночь.

— Завтра напишу ей в Хогвартс, — прислушиваясь к звукам своего голоса, проскрипел он. — А потом всё вам расскажу.

Игрушки радостно загалдели, красивая белокурая куколка в восторге захлопала в ладоши, а мистер Чернохвост, отсалютовав бархатным беретом, элегантно зацокал к довольной Мальвине.

Ксенофилиус помахал игрушкам рукой и, смутившись столь ребяческого жеста, поспешил на кухню — голод очень давал о себе знать. Без всякой магии сварив кофе в серебряной турке и получая удовольствие от самого процесса и одуряюще прекрасного запаха, через минуту разнёсшегося по всему дому, мистер Лавгуд сделал первый глоток, наслаждаясь разливающейся по телу негой, и облегчённо выдохнул. Он не знал, что когда выходил из детской, ему в спину устремился полный яростной ненависти взгляд, в котором, клубясь, расползалась кромешная тьма.

__________________________________

(1) Персонажи итальянских сказок

Орландина никогда не забывала, кем являлась до того, как впервые взглянула на мир глазами ведьмы, призвавшей её для свершения великой цели. Ведьма была молода, хороша собой и совершенно, непоправимо мертва. Её кровь, залившая траву на расстоянии более ярда, в отблесках расставленных вокруг жертвенного алтаря факелов выглядела совсем тёмной и оттого ещё более прекрасной. Ненависть и отчаяние — последнее, что чувствовала она, когда недрогнувшей рукой вонзала себе в грудь ритуальный клинок.

Терпкий запах ржавого железа и увядающих лилий витал в воздухе, забивая ноздри и не давая вздохнуть. Он обрушился, подобно морскому валу, заполняя собой всё вокруг. Тишайшие звуки казались оглушительным рёвом. Сознание с трудом ухватывало происходящее, а безжизненное тело подчинялось настолько плохо, что чёрной искре, упавшей в него из небесной бездны, пришлось какое-то время просто смотреть мёртвыми глазами в непроницаемую глубину космоса, откуда она пришла на призыв разорванного в клочья сердца. Судья и палач. Дух Хаоса — частица Великого Хаоса, что был изгнан из этого Мира сразу после его сотворения. Чародейка.

Жертва оказалась достойной: сильной, страстной, не ведающей страха и очень злой. Злой не по своей сути, а волею обстоятельств. Она поклонялась стихиям земли, воздуха, огня и воды; применяла магические знания для защиты простого люда от распоясавшейся знати и католической церкви; заботилась о богатом урожае и хорошей погоде; боролась с болезнями, сводила влюблённых, помогала благополучно разрешиться роженицам. И так продолжалось до тех пор, пока не случилось ужасное несчастье, заставившее светлую душой юную ведьму прийти безлунной ночью в лесную чащу и пожертвовать жизнью в бешеной ярости у чёрного алтаря.

Шёл 1542 год от Рождества Христова. Орландина, а именно так звали мёртвую ведьму, была счастлива и беззаботна и, несмотря на то, что исповедовала католическую веру, не отказывалась от волшебной силы своих предков. Жизнь казалась ей освещённой ярким солнцем дорогой, но однажды всё изменилось: в её деревню близ Неаполя по приказу папы Павла III приехал сам великий инквизитор кардинал Караффа, чтобы самолично вершить суд и предать огненному аутодафе еретиков, что, по слухам, творили беззаконие на священной папской земле.

Всю семью Орландины под одобрительные возгласы соседей отправили на костёр. Никто из тех, кому несчастные делали добро, с кем здоровались каждое утро, кого лечили и о ком заботились, не сказал ни слова в их защиту, а некоторые, чтобы не навлечь на себя гнев святого трибунала, и вовсе делали вид, что радуются гибели «проклятых колдунов».

Орландины, на её счастье, не было дома, и она успела призвать на головы палачей и предателей все муки ада. Собственная жизнь уже ничего не значила, и она без сожаления вонзила себе в грудь кинжал, заливая жертвенный камень кровью и шепча слова запретного заклинания. А потом наступила благословленная тьма.

Воспоминания, складываясь в общую картину событий, проносились в голове новой Орландины бесконечной лентой. Имя она решила оставить прежнее — ей понравилось его звучание: Ор-лан-ди-на — словно звёзды сталкиваются с мелодичным звоном в тишине июльской ночи. Все ощущения казались непривычными, но очень приятными: и холод утренней росы, и мягкость травы под руками, и свежесть лесного воздуха, что пришёл на смену тяжёлому запаху смерти, и робкие голоса пробуждающихся птиц.

Пошевелив руками и ногами, чародейка поняла, что слияние с телом благополучно завершилось, и легко вскочила. Походила вокруг алтаря, ещё немного повалялась в крови, чтобы алые пятна придали её образу большую инфернальность, и, откинув назад растрёпанные белокурые косы, бодро пошагала в сторону деревни.

* * *

Костёр догорел, обугленные тела были свалены в телегу, запряжённую пегой лошадью, и покрыты старой рогожей. Сладкий запах тлена, гари и ладана не смог развеяться даже довольно сильным и холодным ветром с залива. Папский посланник уехал, оставив лишь доминиканского монаха, призванного молитвой изгнать дьявольский дух из опальной деревни, и четырёх солдат, которым поручил найти последнюю из рода проклятых еретиков.

— Вы похороните их на кладбище? — спросила Орландина у одного из стражников, подкравшись к нему со спины. — Это добрые и достойные люди, негоже их, как скот, в простой яме закапывать.

— Смотрите! Это же она — Орландина! — обернувшись, заорал сосед-мельник, получивший за донос треть имущества её семьи. — На костёр! Хватайте её!

Вся деревня высыпала на его крики, стражники тут же заломили молодой ведьме руки и волоком потащили на помост, где сразу закипела работа: кто новый столб вколачивал, кто хворост подносил, кто, упав на колени, истово молился, призывая всяческие беды на голову мерзкой колдуньи, уже успевшей сотворить какой-то свой кровавый обряд.

Орландина с трудом сдерживала рвущийся из груди смех: жалкие людишки оказались так суетны, раболепны, слабы и так стремились за её счёт сохранить свои трижды никчёмные жизни, что это было даже весело. О, если бы хоть кто-нибудь встал на её защиту, она непременно уверовала бы в род людской, но чуда не случилось, Орландину привязали к столбу, и худенький монашек что-то напевно зачастил на латыни. «Неужели никто так и не посмеет, переступив через собственный страх или природную трусость, сказать хоть слово поперёк творящемуся беззаконию?» — думала она, оглядывая толпу в поисках если не защиты, то хотя бы участия. Но нет! На лицах соседей было написано лишь опасливое любопытство, а привычные к подобным сценам стражники зевали во весь рот.

Что случилось потом, не поддавалось никакому здравому объяснению. Оставшийся в живых по непонятным причинам монашек описал это так: «На ясном утреннем небе словно запылали тысячи костров, и вниз рухнула огненная смола, рваными обугленными каплями вонзаясь в землю, в дома, в тела обезумевших от ужаса людей. Вой стоял страшный, как если бы вокруг умирали в муках тысячи, хотя собравшихся на площади было не более сорока. А посреди этого хаоса парила над землёй приговорённая к смерти ведьма. Её руки раскинулись, как для объятий, глаза сияли небесной синевой, а демонический хохот вплетался в хор умирающих от боли людей, будто самые страшные звуки ада. Её волосы раскалёнными змеями опутали всё небо, с которого всё падали и падали вниз расплавленные смоляные капли, насквозь прожигавшие кожу и кости несчастных, что корчились у эшафота. Неисповедимы пути Господни, дети мои! И да убоится дьявол и семя его имени Господа нашего, ибо в том адском пламени выжил только я, преданный истинной вере и не боящийся ничего, кроме Божьего гнева. Аминь».

Монаху, ставшему свидетелем ужасной гибели целой деревни, поклонялись почти как святому, признавая за ним право первенства перед лицом создателя, ровно до тех пор, пока он не повесился на собственной рясе после долгой нервной болезни. А перед кончиной ему всё мерещилось, что в окно его одинокой кельи заглядывает голубоглазая колдунья и эдак пальцем сердито грозит: за тобой, мол, пришла, не уйдёшь!

На самом деле, Орландина специально оставила монашка в живых, чтобы тот рассказал, что видел, а папа и кардинал-инквизитор хорошенько помучились, прежде чем умереть в страданиях. Спешки никакой не было, потому что, как известно, ожидание смерти страшнее самой смерти, и, оставив церковников сходить с ума от панического ужаса, чародейка решила поразвлечься.

Ей понравилось быть человеком: дышать, гулять под дождём, пить лёгкие ароматные вина, впитавшие в себя само солнце, смотреть на Везувий, любоваться морем, отплясывать на раскалённых от зноя площадях гальярду и тарантеллу, распевать под нежные звуки лютни весёлые песенки или печальные красивые баллады. Но самым потрясающим было то, что, поселившись в человеческом теле, она могла поглощать эмоции людей, каждая из которых имела свой неповторимый вкус и аромат. Гнев, похоть, радость, надежда, сочувствие, восхищение стали её любимыми блюдами.

Особенно вкусным оказалось восхищение, и Орландина, обладая мощной магией, красивой внешностью, дивным голосом и изящным телосложением без труда получала это лакомство на завтрак, обед и ужин. И неважно, что после её «трапез» жертвы выглядели и чувствовали себя, будто из них высосали душу. Ей до этого не было никакого дела, ибо не имела она ни совести, ни сострадания.

Папа Павел III умер через семь лет после страшной гибели деревни, о которой боялись рассказывать даже шёпотом, дабы не навлечь на себя всяческие несчастья. Ходили слухи, что последние годы он совсем тронулся умом и отходил очень тяжело — всё пытался закрыться от летящих с потолка огненных лохмотьев и зажимал непослушными руками уши, чтобы не слышать жуткий вой, от которого кровь стыла в жилах. Впрочем, присутствующие у его постели кардиналы ничего этого не видели и не слышали, и только верховный инквизитор Караффа, получивший в народе прозвище «кровавый», бескровными от ужаса губами непрестанно шептал молитву о спасении своей души.

Он пережил своего господина ровно на шесть лет, лишённый сна и покоя, и умер через четыре года после принятия папского сана, именуемый папой Павлом IV. Надеясь, что Господь защитит его от зла, если он ещё с большим рвением будет преследовать еретиков, новоявленный понтифик из кожи вон лез, чтобы заслужить милость божию и даже на смертном одре пребывал в уверенности, что его душу примут в объятья архангелы, и апостол Пётр самолично отопрёт ворота рая. Каково же было его удивление, когда, покинув бренное тело, он очутился под градом льющейся с неба расплавленной смолы, разъедающей кожу до основания и обугливающей кости, а в воздухе, любуясь его мучениями, парила, хохоча, голубоглазая ведьма. И это была его вечность.

После того, как месть, ради которой её призвали, свершилась полностью, Орландина не захотела возвращаться к Великому Хаосу. Могущественная и не отягощённая моралью она отправилась путешествовать. Камни площадей Болоньи, Салерно, Венеции, Анконы, Рима звенели под её быстрыми каблучками, благородные синьоры самых известных родов добивались внимания, и даже женщины очарованно оборачивались ей вслед. И всё было прекрасно ровно до того момента, как Орландина заметила, что начала стареть. Конечно, её молодость длилась гораздо дольше, чем у обычных людей, но всё равно признаки увядания появились на когда-то безупречном лице. Чародейка пришла в ярость — становиться старухой, хоть и могущественной, совсем не хотелось. Юность и красота — вот что сильнее магнита притягивает всех и вызывает самые вкусные эмоции. И Орландина решила поскорее обзавестись новым телом.

Снова вселяться в мёртвую плоть она не хотела, потому что лишённое божьей искры тело оставалось бренным, и чародейка задумала слиться с чьей-нибудь душой воедино и сделать общее на двоих вместилище вечно юным и бессмертным. Требовалось для этого вроде бы немного: лунное затмение, способность жертвы широко мыслить и её абсолютное доверие.

Может быть, потому, что впервые очнулась блондинкой, Орландине нравились светловолосые и белокожие, и вскоре она нашла то что нужно. Пробудить в выбранной особе доверие и нежную привязанность не составило труда, и едва луна в одну из летних ночей скрыла свой лик, благородная генуэзская графиня сама распахнула глаза навстречу чёрной искре, воспарившей над рухнувшим и сразу рассыпавшимся в прах прежним телом чародейки.

Новое вместилище было приятным и удобным, обладало прекрасной родословной, широкими связями и соответствовало всем требованиям. В жизни, благодаря столь удачному перевоплощению, прибавилось ярких красок: балы, приёмы, охота, интриги, ещё более высокопоставленные поклонники. И хотя теперь её звали Франческой, для себя она так и осталась Орландиной, почитая это имя своим истинным. Расстраивало лишь одно: душа графини на следующий же день после инициации не выдержала подле себя посторонней сущности и попросту сошла с ума. Орландине пришлось от неё избавиться, с досадой осознавая, что и это тело неминуемо постареет.

И дальше понеслось: водоворот спятивших и изгнанных душ, калейдоскоп прекрасных тел, бесконечное пиршество восхищением, гневом, радостью, похотью. Никто из окружающих и не замечал бы изменений в своих знакомых, если бы не глаза, которые после воцарения Орландины приобретали насыщенный лазурный цвет. Эта особенность была, с одной стороны, очаровательной, с другой, вызывала подозрения, ведь странно, когда твоя зеленоглазая, сероглазая или кареглазая подруга или родственница вдруг начинает смотреть на мир синими очами.

Впрочем, Орландина с лёгкостью дурила головы, и вскоре всем начинало казаться, что так всегда и было. Сложнее приходилось с колдунами и ведьмами, сильнейшие из которых могли её почувствовать, поэтому чародейка старалась их сторониться. Если же избежать контакта не удавалось, она решала вопрос радикально и попросту убивала. В этот момент беспросветно-чёрный цвет истинной сущности разливался в её глазах, подобно чернилам.

Хорошо, что настолько сильных магов, чтобы опознать её, существовало мало, и Орландине почти не приходилось отвлекаться от своего обычного времяпрепровождения — развлечений. И всё было к услугам всемогущей чародейки, кроме одного: ни одна душа не подпустила её настолько близко, чтобы слиться воедино. И хотя однажды у неё почти получилось, всё окончилось грандиозным провалом и беспамятством на долгие двести с лишним лет.

Июль 1785 года выдался для Англии на редкость жарким. Орландина, прогуливаясь со своим тогдашним кавалером по набережной Темзы, углядела прелестную белокурую девушку, которая отдыхала на скамейке под сенью раскидистого дерева. Она настолько походила на призвавшую её ведьму, что Орландина, уже некоторое время искавшая подходящее тело, поражённо остановилась, понимая, что её поиски, кажется, закончились.

Позднее, наведя справки, чародейка выяснила, что приглянувшуюся ей девушку звали Розмари, и та была женой Анри-Луи Жаке-Дроза, сына известнейшего швейцарского механика, являвшегося не только гениальным часовых дел мастером, но и создателем кукол-автоматонов.

Кукол Орландина невзлюбила уже давно, наверное, с первого знакомства с этими игрушками, имеющими облик человека, но абсолютно бесполезными в плане эмоций. Для неё они выглядели как некий муляж еды. А куклы мистера Жаке-Дроза вообще казались ей омерзительными из-за своей излишней правдоподобности, потому что помимо внешней схожести с людьми, ещё и двигались. Но Орландина была готова потерпеть присутствие мерзких механических созданий ради того, чтобы завладеть юным телом Розмари и, в конечном счёте, её душой.

Их знакомство состоялось на той же набережной неделю спустя. Мадемуазель Луиза де Лафар, а именно так звали на этот раз Орландину, была настолько любезна, что подвезла почти полуобморочную от жары Розмари до дома в своём экипаже и передала с рук на руки благодарному Анри-Луи, после чего, приняв предложение остаться на чай, так очаровала обоих супругов весёлыми рассказами о своих путешествиях, что в скором времени стала частой гостьей в их доме, а для миссис Жаке-Дроз — близкой подругой и наперсницей.

Всё шло, как и задумывалось. Но жизнь, как известно, полна сюрпризов, и старик Пьер — основатель династии, оказался могущественным колдуном. Однажды, приехав по делам, он почувствовал остаточную магию Орландины, недавно гостившей у его сына и невестки, и очень встревожился. С одной стороны, тёмная гостья, по рассказам, не проявляла враждебности, с другой, даже её присутствие рядом с членами его семьи заставляло сердце старшего Жаке-Дроза заходиться от страха, а когда Розмари сказала, что хотела бы никогда не расставаться со своей любимой подругой, он перепугался окончательно и бросился искать способ защитить невестку.

И нашёл его, сделав как две капли воды похожую на мадемуазель де Лафар куколку, воспользовавшись портретом, который она подарила Розмари, и выяснив с помощью древних рун истинное имя чародейки. Он очень торопился, но всё равно опоздал на несколько минут — инициация уже произошла. Однако старик был силён, а Орландина в новом теле ещё слишком слаба, и ему удалось изгнать её дух и заключить в куклу, накрепко запечатав удерживающим заклятьем. Но всё было зря: хрупкая и нежная душа Розмари, не выдержав слияния и последующего разрыва с духом Хаоса, погибла, и сразу же после того, как Орландина перенеслась в своё новое вместилище, труп невестки рухнул к ногам старого мага, баюкающего свои обугленные руки и воющего от боли утраты.

Следующее, что ощутила Орландина после того, как её вырвали из тела Розмари — волна пронизывающей насквозь магии, и она, прежде чем осмыслить происходящее, уничтожила её источник. Глупая настырная ведьма, бросившая роковое заклинание, погибла от собственной самонадеянности и любопытства, хотя, наверное, ей на роду было написано распрощаться с жизнью именно так — с таким-то имечком!

Однако, пробудившись, радовалась Орландина недолго — она оказалась куклой, ненавистной куклой, не имевшей и тысячной доли той силы, которой обладала, будучи человеком. И хотя ей вполне хватило могущества, чтобы не обнаружить себя перед невыразимцами, с чьей лёгкой руки большую половину дурацких игрушек уничтожили из-за совершённого ею убийства, она всё равно пребывала в бешенстве от своего унизительного положения.

Но в сложившейся ситуации нашлись и несомненные плюсы: Луна, дочка глупой ведьмы, была сущим лакомством. Сквозь запах грусти и отчаяния от неё так соблазнительно пахло детскими мечтами и доверием, что у Орландины не на шутку разыгрался аппетит, и в первый раз она даже немного переусердствовала — девочка после её манипуляций долго не могла проснуться. Правда, сны той снились прекрасные, а утреннюю бледность дочери погружённый в своё горе папаша не заметил вовсе.

Ох, как он раздражал! Даже больше, чем избежавшие казни куклы, которые изо всех сил изображали из себя живых и всерьёз думали, что могут испытывать какие-то чувства. Орландина уже хотела поджечь детскую, чтобы избавиться от тупых надоед, но потом ей пришло в голову, что Луна расстроится и станет не такой вкусной, и она решила с расправой повременить.

А девочка оказалась настоящей находкой: ласковой, как котёнок, и очень привязчивой. Орландина подумала, что, если правильно всё сделать, то из Луны, лишённой матери и обделённой вниманием отца, можно премило воспитать своё будущее воплощение. Главное, чтобы девочка приняла её как своё второе «я», а для этого у Орландины имелось всё: и милые песенки, и бесконечный набор сказок, и ужимки настоящей леди. А ещё она каждый вечер перед сном пела Луне колыбельную, успокаивая её исстрадавшееся сердце.

К тому времени, как Луна уехала в Хогвартс, связь между ней и Орландиной уже настолько окрепла, что даже расстояние не могло освободить её от влияния чародейки. И однажды вечером, услышав в голове ту самую колыбельную, она очень обрадовалась, осознав, что не одна в этом мире и кто-то о ней помнит и заботится.

Орландина торжествовала: малышка Лавгуд могла её слышать, а значит, со временем подчинится и примет как себя. Инициация могла состояться на первую чёрную луну после шестнадцатилетия девочки. Можно было, конечно, подождать, когда та достигнет более зрелого возраста, но Орландина не хотела этого делать по двум причинам: во-первых, поскорее желала освободиться от кукольного тела, а, во-вторых, считала, что взрослые особи гораздо более критичны и недоверчивы и их души сопротивляются сильнее. Может, поэтому ещё ни одна из них не приняла её настолько близко, чтобы стать единым целым. А ей очень хотелось на этот раз обрести себя полностью и более не растрачиваться на перевоплощения.

Ожидание было тяжёлым, но несколько лет — такая малость, по сравнению с двухсотлетней летаргией, в которой она находилась по вине мерзкого старика Жаке-Дроза, и будущей вечностью в новом теле. Поэтому Орландина ждала, укрепляла духовную связь с Луной, усиливала её собственную магию, и никто так и не догадался, почему витающая в облаках Лавгуд попала на Когтевран — факультет самых умных. Даже распределяющая шляпа, почуяв в худенькой светловолосой тихоне мощную магию и острый ум, не заподозрила чужеродного присутствия.

Всё складывалось именно так, как и хотелось Орландине: ребята в Хогвартсе Луну не любили, считали очень странной и старались обходить стороной, а самые злые даже подшучивали над ней, и порою весьма жестоко. Это ещё больше укрепляло связь между Луной и её любимицей.

Однако Орландину продолжал раздражать папаша Лавгуд, изо всех возможных эмоций демонстрировавший только жалость к себе и отчаяние и, казалось, весь дом из-за этого покрылся вековой пылью и пропах плесенью. Жалкий слизняк, похоже, решил, что один такой несчастный в целом мире, и лелеял своё горе, как новорожденного младенца, забывая, что его настоящее дитя отчаянно нуждается в нём. Очень хотелось его убить. И если бы это не грозило тем, что Луну может усыновить кто-то, кто не потерпит возле неё кукол, Орландина непременно размазала бы Ксенофилиуса ровным слоем крови и кишок по всем стенам дома.

Чего ей только стоило усмирить свой гнев! Хорошо, за долгие годы жизни среди людей она научилась выдержке и могла себя контролировать. Но что-то надо было делать, и она начала по вечерам петь колыбельную для Луны вслух, зная, как одурманивающе её голос действует на человеческий разум. Это возымело успех, и однажды похожий на привидение Ксенофилиус появился на пороге детской и даже соизволил поговорить с куклами. Окатив его пробуждающей жизнь энергией и, увидев, что в глазах несчастного страдальца появляются проблески разума, Орландина решила продолжать в том же духе, потому что девочке нужен был отец. По крайней мере, до шестнадцатилетия. Но убить его всё равно хотелось.

И раз уж всё своё время она пока проводила среди кукол, пришлось и с ними подружиться. Точнее, сделать вид. Особенно близко она сошлась с весьма общительным фиолетовым кентавром и с его обожаемой Мальвиной. Они даже иногда играли втроём в карты и разучивали к приезду Луны новые песенки.

Конечно, веселья в детской сейчас было намного меньше, чем при юной хозяйке, но кукольная жизнь потихонечку текла. А после того, как мистер Лавгуд вдруг вспомнил, что он жив и у него есть дочь, стало совсем хорошо. И когда Луна приехала домой на рождественские каникулы, её встречали красивая ёлка, наряженная серебристыми снежинками и мерцающими разноцветными фонариками, накрытый праздничный стол и весёлый, улыбающийся отец.

По сравнению с прошедшими после смерти матери годами, это оказалось так неожиданно, что Луна заплакала. От счастья. Орландина была довольна.

Прав был поэт (1), сказавший, что время сокращается в минуты счастья и растягивается в часы страданий. Орландина испытала это на себе в полной мере. Конечно, страданием скуку и заключение в замкнутом пространстве можно было назвать с натяжкой, но привыкшей к комфорту, поклонению и вкусным человеческим эмоциям чародейке-гедонистке и этого хватало, чтобы посчитать себя очень несчастной. А ещё она тосковала по тем местам, где провела первые годы своей земной жизни, как блудное дитя, утомлённое длительными странствиями, тоскует по родительскому дому. Хорошо, что до полного освобождения оставалось совсем немного — какие-то три года. И коротая дни и ночи за нехитрыми занятиями, Орландина могла более-менее спокойно предаваться мечтам о будущем: представлять залитую солнцем роскошь неаполитанских пейзажей; вдыхать свежий, чуть горьковатый от морской соли воздух; утопать взглядом в чёрной бездне ночного неба, усеянной бисеринками звёзд; прогуливаться по нагретому за день песку у самой кромки накатывающих на берег волн.

Удивительно, но она, дух Хаоса, сменив несколько человеческих воплощений, почти научилась чувствовать. Не то чтобы в ней пробудилась человечность в том понимании, которое обычно вкладывается в это слово. Совсем нет. Совести и сострадания у чародейки по-прежнему не было, впрочем, и лютой, безадресной кровожадности тоже. Вряд ли Орландина стала бы тратить малейшие усилия на того, кто не представлял реальной угрозы — много чести! Другое дело, если кто-то вставал на её пути, вот тогда досадное препятствие устранялось без каких-либо сожалений. Однако ей, обладающей сильно развитым познавательным инстинктом, хотелось когда-нибудь испытать чувства, присущие по-настоящему добрым людям: любовь, сопереживание, дружескую привязанность. Сказалась ли длительная мимикрия под человека или то, что она терпеть не могла ограничений, но факт оставался фактом: Орландина стремилась стать цельной, в полной мере познать и добро, и зло.

Люди оказались непостижимы для её практичного разума. Размышляя об их истинной сути, она поражалась, сколь неадекватны существа, возомнившие себя любимыми творениями Господа, созданными по его образу и подобию. Хрупкие и недолговечные, на удивление уязвимые, способные жить лишь в узко обозначенных рамках, обусловленных физическими факторами, они всерьёз полагали, что представляют собой какую-то особую, уникальную ценность.

Человеческое сообщество по большей части представлялось Орландине мелочным, эгоистичным и злобным. А она, чёрная искра, рождённая из кромешной тьмы, нуждалась в эмоциональной теплоте, тянулась к свету — тому манящему, обволакивающему сиянию, что наполняло душу подрастающей Луны, постепенно превращающейся из ребёнка в юную девушку и притягивающей взгляды мягким очарованием безыскусной прелести. Не роза, а, скорее, ландыш, с мерцающими под неяркими лучами утреннего солнца алмазными капельками росы. Милое и доброе существо. Ей бы лесной феей родиться, пить воду из ручья, отдыхать под кронами вековых деревьев, вплетать в светлые косы нежные соцветия кукушкиных слёзок, слушать сказки старых болотниц, а не почти парией проводить дни среди тех, кто не в состоянии понять красоту её души. Но чистая сердцем Луна, казалось, заранее всем всё простила: и насмешки, и косые взгляды, и подножки из-за угла. Чтобы светиться от счастья, ей вполне хватало доброго здоровья отца и незримого присутствия Орландины, не оставлявшей свою подопечную наедине с грустными мыслями, всегда находившей для неё слова утешения и поддержки.

Приглядывая за Луной, чародейка старалась не упустить из виду и происходящие в магической Британии события, умозрительно прислушиваясь к ходу времени и общему магическому фону. И однажды, когда вроде бы ничего не предвещало беды, она уловила мощнейший всплеск тёмной магии, девятым валом прокатившийся на сотни миль вокруг. Настроившись на источник выброса, Орландина поняла, что существо, явившееся в этот мир, наполнено гневом, ненавистью, обидой и — что страшнее — совершенно, непоправимо безумно. Его энергетика была подобна серной кислоте — липкая и разъедающая до основ, несущая не жизнь, но смерть. Что со всем этим делать, чародейка пока не знала и на всякий случай решила держать ухо востро.

* * *

Тот-Кого-Нельзя-Называть. Тёмный Лорд. Волдеморт, как он сам себя величал. Погибший и возрождённый. Орландина чутко внимала словам приехавшей на каникулы Луны. Удивительную историю о Гарри Поттере и волшебнике, погубившем его семью, она слышала и раньше, но не придавала ей особого значения. А теперь, выходит, этот самый волшебник снова жив, а Поттера, принёсшего сию неприятную во всех отношениях весть, обвинили во лжи. Власть предержащие оставались в своём репертуаре — будут делать вид, что всё нормально, до тех пор, пока кровища по стенам их собственного дома не хлынет. Орландина зло усмехнулась — уж она-то точно знала, что мальчишка не врёт.

— Скажи мне, милая, — обратилась чародейка к Луне, когда та закончила свой рассказ, — а что из себя представляет этот Поттер, какой он?

— О! — Глаза девочки восторженно засияли. — Гарри настоящий гриффиндорец, очень храбрый, умный, очень добрый. Никогда меня не дразнит. Правда, не думаю, что он вообще знает о моём существовании. У него Рон есть и Гермиона, учатся с ним на одном факультете. Они всё время вместе. Их так и называют: Золотое Трио… — Луна вздохнула.

— Он тебе нравится? Тебе хотелось бы с ним дружить?

— Хотелось бы. Очень.

Так, а вот теперь этот мальчишка начал напрягать Орландину даже сильнее, чем возрождённый могущественный безумец. Если Луна привяжется к кому-нибудь очень сильно, или — о, не дай, Великий Хаос! — влюбится, это всё осложнит. Чародейка гневно нахмурилась, но быстро взяла себя в руки.

— Хочешь, поиграем в карты на четверых? — меняя тему, весело спросила она, оставив на потом досадные мысли. — Думаю, мистер Чернохвост со своей синеволосой прилипалкой к нам присоединятся.

— Эй, я не прилипалка! — возмущённо завопила Мальвина и, расправив кружевные воланы на панталончиках, кинулась распечатывать новую колоду карт. — Я вас сейчас всех уделаю! — поплевав на даму пик, вызывающе заявила она. — На что играем?

Играли, как обычно, на желание, и мистер Лавгуд очень удивился, обнаружив на следующее утро в шкафчике для посуды спящую в обнимку со столовыми ложками голубоволосую куколку, однако проигрыш — есть проигрыш. Хорошо ещё, Орландина, пребывавшая в расстроенных чувствах, на этот раз не сильно изгалялась, иначе простыми прятками Мальвине бы не отделаться. Чего стоит её прошлое задание — просидеть всю ночь на крыше! И хоть после того, как Ксенофилиус снял чары с детской и разрешил куклам гулять по всему дому, трудностей с перемещениями не возникало, на крыше трусиха Мальвина натерпелась страху. Она вообще много чего боялась в своей кукольной жизни и, к несчастью, почти всегда проигрывала. Верный непарнокопытный рыцарь порывался исполнять желания вместо неё, но строгая Орландина говорила, что так нечестно, и несчастный кентавр уныло ждал, когда возлюбленная, выполнив задание, вернётся, клацая зубами от ужаса, и утешал ласковыми речами и хвалебными одами. Сногсшибательными и по содержанию, и по исполнению. Остальные куклы помирали со смеху, пока он заунывным голосом вещал что-то про ланиты цвета фламинго и васильковые локоны, струящиеся по пышным плечам. Его выступления веселили всех едва ли не больше, чем топочущая в ярости от очередного проигрыша Мальвина.

* * *

Два месяца каникул, наполненные весельем, играми и задушевными беседами, пролетели быстро. Луна, расцеловав на прощание любимую куклу, уехала в Хогвартс, и Орландина вновь осталась наедине со своими мыслями, мечтами и сомнениями. Мальчишка Поттер очень её беспокоил, ведь, судя по тому, сколько раз о нём упоминали в этом доме за лето, он прочно поселился в мыслях Ксенофилиуса и его дочери.

Ненависть и ревность не давали чародейке покоя, но она ничего не могла поделать и очень надеялась, что Избранный, как называли Гарри Поттера, так никогда и не обратит на тихоню Лавгуд внимания. Однако всё вышло совсем иначе. Мало того, что этот сопливый герой довольно близко сошёлся с Луной в общении, так ещё и втянул в авантюру в Министерстве, подвергнув её жизнь серьёзной опасности. Наглый, безответственный щенок! О, как же Орландине хотелось убить дурачка Лавгуда, временно занять его совсем не привлекательную плоть и отправить в бездну и Хогвартс, и Поттера, и этого мерзкого Волдеморта, возомнившего себя чуть ли не богом, а уж потом без помех продолжать очаровывать девочку.

Но, к сожалению, для освобождения требовалось соблюсти принцип добровольности, и она не могла ни убить, ни заставить силой произнести нужное заклинание, тем более лунное затмение ожидалось не скоро. Учитывая это, ей оставалось лишь в бессильной злобе стискивать зубы и вести долгие беседы с папашей Лавгудом, который всегда был рад общению с любимицей дочери. Он почти год назад занялся вполне подходящим для себя делом — начал выпускать журнал «Придира», очень похожий на него самого — забавный, несуразный, не идущий на поводу у толпы — и поэтому обладал большим количеством информации, столь необходимой Орландине. Так она много чего узнала о Тёмном Лорде и, наконец, составила о нём окончательное мнение: очередной Караффа, упивающийся властью и разделивший людей на достойных и подлежащих уничтожению. Ничего нового! Разве что масштаб возможностей покруче.

Сама Орландина не стремилась к власти, находя это дело грязным и энергозатратным. Она не видела никаких приятностей в том, чтобы пролить чью-то кровь ради удовольствия, если только по необходимости. Волдеморта же считала ущербным. Одинокий ребёнок, страдающий от дефицита любви и стремящийся заявить о себе любой ценой, со временем взрастил свой комплекс неполноценности до мании величия и теперь с наслаждением омывал руки в крови волшебников и магглов. Даже его верные последователи, Пожиратели Смерти, не могли чувствовать себя в безопасности, потому что рядом с сумасшедшим не может быть никаких правил, которые он бы сам не нарушил. Впрочем, Орландина надеялась, что Гарри Поттер и этот помешанный на себе маньяк поубивают друг друга раньше, чем Луна отдалится от неё или серьёзно пострадает. Зря надеялась. Следующие годы девчонка только и делала, что, рискуя собой, встревала почти во все «приключения» гриффиндорской троицы, да ещё и на каникулах рассказывала об этом, как о чём-то выдающемся, под одобрительные восклицания Ксенофилиуса. Нет, это точно семья ненормальных — одна без какой-либо надобности подвергает себя опасности, другой — отец! — этому радуется. И обоим дела нет, что у кого-то из-за их легкомыслия могут рухнуть все планы. А потом случилось нечто, заставившее чародейку почти запаниковать: Луна повесила в своей комнате портреты (кто бы мог подумать?!) друзей. Пятерых — Золотого Трио, какой-то мерзкой рыжей девчонки и полноватого мальчика с испуганным взглядом.

— Смотри, Орландина! — радостно сказала она, указывая на их отвратительные физиономии. — Это мои самые лучшие друзья. Мы теперь — не разлей вода. Это Гарри Поттер. Это Рон Уизли и Гермиона Грейнджер. Они созданы друг для друга, правда, Рон совсем ещё ребёнок и не видит дальше своего носа. Это Джинни Уизли, сестра Рона. Она сохнет по Гарри. А это Невилл Лонгботтом. Он очень хороший. Я напишу здесь «друзья». Здорово будет, да?

— Здорово, — скрепя сердце согласилась чародейка. — Значит, теперь не я твой лучший друг? — осторожно спросила она.

— Ну что ты! — Луна нежно прижалась щекой к Орландининой ладони. — Ты мой самый лучший друг. Самый-самый. Просто друзей же чем больше, тем лучше, верно? И тебе нельзя в Хогвартс. А я там раньше была совсем одна…

— Наверно, мне уже не нужно петь тебе колыбельные? — Орландина состроила печальную гримаску и даже пустила пару слезинок, искрящимися капельками скользнувших вниз по её белоснежному личику. — Тебе и без них хорошо?

— Ох, нет, пой, пожалуйста! — всполошилась Луна. — Я их так люблю. Наизусть все знаю. Смотри! «Спи, принцесса, баю-бай, поскорее засыпай! Все игрушки и зверушки спят на шёлковых подушках…» — запела она, пританцовывая в такт мелодии, но Орландина уже не слышала слов песенки, не видела сияющих глаз девочки, чувствуя, что ещё чуть-чуть — и та начнёт уходить из-под её влияния. До инициации оставалось меньше года, и Поттер с компанией могли порушить всё, над чем она так долго и усердно работала. Орландина ненавидела их с каждым днём всё больше, но опасность пришла совсем с другой стороны — Луну похитили Пожиратели Смерти.

* * *

Ксенофилиус снова стал похож на тень. Полубезумный, с потухшим взглядом воспалённых от слёз и бессонницы глаз, он мог лишь слепо следовать приказам похитителей, надеясь, что его девочка вернётся домой целой и невредимой, хотя иллюзий по поводу милосердия Тёмного Лорда у него не было. Время шло бесконечно медленно, превращая дни и ночи в скользкую студенистую массу, в которой Лавгуд тонул и захлёбывался от ожидания хоть каких-нибудь вестей. Он, как того требовали, напечатал в «Придире» информацию о преступнике Гарри Поттере — нежелательном лице номер один, поклялся всеми силами содействовать его поимке и передаче в руки Пожирателей Смерти, готов был отдать себя взамен Луны. Но мог лишь ждать, ждать, ждать, забывая о пище и сне, перебирая дрожащими руками старые колдографии, шепча дочке ласковые слова, которые та всё равно не могла услышать. Бедняга совсем поседел и стал похож на гигантскую бледную пяденицу (2). Он почти умирал.

Глядя на него, и куклы перестали изображать жизнь. Больше не раздавались весёлые песенки, прекратились игры и танцы; японские фарфоровые красавицы-гейши спрятались в шкаф и, закрывшись шёлковыми зонтиками, застыли, будто никогда не умели ни двигаться, ни разговаривать; почти все остальные игрушки последовали их примеру, и даже всегда деятельный кентавр понуро лежал теперь у ног печальной Мальвины, не в силах заговорить с иногда заглядывавшим в детскую хозяином. Вся комната, как и дом, покрылась толстым слоем пыли, и даже портреты друзей Луны затянулись тонкими нитями паутины, в которой утопала кухонная утварь и рабочий стол Лавгуда. Так выглядело бы отчаяние, возьмись какой-нибудь художник его визуализировать. Крохотный огонёк надежды ещё слабо трепыхался в обитателях дома, но с каждым днём становился всё слабее и слабее, растворяясь в чёрной ауре магии Тёмного Лорда, нависшей над всей Британией.

Орландина нашла её не сразу. Малфой-мэнор — старинный особняк, где в подземелье томилась Луна — был закрыт мощными чарами и окутан вязкой энергией отрицательных эмоций, которые чародейка переносила с трудом: страхом, отчаянием, унынием, подобострастием. Так во все века пахло рабство. Эмоции преклонивших колена перед более сильным, живущих до тех пор, пока господину это угодно. Жалкая картина, ведь этот дом принадлежал гордым и самолюбивым людям, и совсем недавно они сами являлись источником преклонения. Орландина это чувствовала. «Sic transit gloria mundi» (3), — философски заметила она, зябко поёжившись, и, решив оставить размышления об изменчивости судьбы на потом, всем своим существом устремилась к той, ради кого здесь оказалась.

— Здравствуй, моя милая. — Услышала Луна родной голос в своей голове. — Вот я и отыскала тебя. Как получилось, что ты оказалась в таком положении, и почему друзья тебя не спасли?

— Орландина! — радостно воскликнула девочка, вскакивая на ноги. — Я знала, что ты меня найдёшь! Знала!

Остальные пленники (гоблин и старик Олливандер) посмотрели на подругу по несчастью с ужасом. Нет, они и раньше подозревали, что у той не всё в порядке с головой, но вот прямо в эту минуту Луна, казалось, окончательно спятила, и они испугались, что рано или поздно сами последуют её примеру, если, конечно, раньше их не сожрёт Волдемортова гадина или кто-нибудь из Пожирателей не запытает до смерти.

— Ты чего орёшь? — недовольно проворчал Крюкохват, пересаживаясь подальше и опасливо косясь на приплясывающую с блаженной улыбкой на лице Лавгуд. — Смотри, доорёшься до Того-Кого-Нельзя-Называть. Мало не покажется.

— Скажи гоблину, чтоб замолчал! — рявкнула Орландина, оглядывая помещение и с неудовольствием отмечая, что соседи вряд ли смогут оказать Луне поддержку. — И правда, не кричи так. Мы же можем общаться мысленно, помнишь? Ложись спать, всё будет хорошо. Обещаю, — уже ласково добавила она.

— Хорошо. — Девочка с готовностью кивнула. — Мистер Крюкохват, моя кукла просила вас замолчать, — вежливо обратилась она к гоблину. — Спокойной ночи.

Крюкохват отполз ещё дальше, как никогда ясно понимая, что, скорее всего, окончит свою жизнь в этом сыром подземелье вместе с измождённым истязаниями стариком и сумасшедшей девчонкой. Почему-то именно сейчас, когда Луна, по его мнению, окончательно рехнулась, до него дошло, что спасения не будет и смерть тихим неотвратимым шагом с каждой минутой подходит всё ближе и ближе, подобно прожорливой улитке, ползущей вверх по стебельку цветка, чтобы съесть его лепестки. Утром цветок ещё свеж и полон жизни, а к вечеру останется один стебелёк, который неминуемо засохнет. Хотя гоблин полагал, что от них троих вообще ничего не останется.

* * *

Своё шестнадцатилетие Луна встретила в заточении, получив поздравление только от любимой куклы. Они даже спели дуэтом по этому случаю. Глядя на радостно голосящую о «цветах и пирожках» девочку, Крюкохват забился в угол, зажал ладонями уши и тихонечко завыл, чтобы хоть как-то сохранить рассудок. Олливандер уже вообще не реагировал, проводя время в состоянии полубреда-полуяви. А Луна продолжала распевать, нисколько не сомневаясь, что рано или поздно выберется отсюда, ведь Орландина обещала, что всё обойдётся.

На самом деле, та ни в чём не была уверена, хотя продолжала поддерживать в девочке надежду, ведь до шестого мая, когда на небе воцарится чёрная луна, оставалось достаточно времени. Но до этого вполне могло случиться непоправимое, и чародейка морально готовилась отложить планы на неопределённый срок — пока найдётся тот, кто добровольно прочтёт заклинание освобождения и примет её как часть себя. А если Луна всё-таки выживет, то инициацию можно будет провести в следующее затмение, хотя оставалась опасность того, что, попав под влияние новых друзей, девчонка станет более мнительной и захочет выяснить, кто на самом деле её любимая кукла, прежде чем провести обряд. Учитывая всё это, Орландина нервничала. Хорошо, другие куклы, будучи в печали, не донимали её, иначе на этот раз она точно спалила бы детскую.

Ксенофилиус тоже почти не доставлял ей хлопот, делая всё, что ему приказывали, и ни разу не поставил под угрозу жизнь дочери. Чародейка, поощряя примерное поведение, иногда добавляла ему животворной энергии и проводила душещипательные беседы на тему: «Весь мир — ничто, Луна — всё». Он, кивая, соглашался и тихо плакал, утирая слёзы грязным носовым платком. А потом пил крепкий чай с чёрным хлебом и сахаром, ведь любимая кукла дочки говорила, что это необходимо. И снова плакал. А однажды к ним в дом явились гости: Избранный, Уизли и Грейнджер, ещё более противные, чем их портреты. Золотое Трио, мать их! Дикая ненависть застилала глаза Орландине при одной мысли, что эти жалкие людишки могут воспрепятствовать её планам. Если бы за их выдачу не обещали вернуть Луну, она растерзала бы всех троих, оставив их внутренности в приятном беспорядке сушиться на солнышке. Хотя с мальчишкой Поттером пришлось бы повозиться — тот был явно силён, и даже не собственной магией, пусть её мощь и поражала, а двумя посторонними: светлой энергией бесконечной любви и ещё какой-то тёмной, жадной, неуравновешенной, похожей на ту, что тучей окутывала страну последние годы. Зато с его друзьями проблем бы точно не возникло.

Пока чародейка аккуратно изучала нежданных визитёров, Ксенофилиус, нервно вздрагивая, заговаривал им зубы, пытаясь задержать до прибытия Пожирателей Смерти, которым успел подать знак. Орландина очень надеялась, что Луну в обмен на Поттера освободят уже сегодня, однако папаша Лавгуд в очередной раз не оправдал её ожиданий — старый дурак упустил троицу, ещё и разрушив при этом собственный дом почти до основания. Девочка осталась в неволе, а перепуганные куклы, лишившись жилья, перебрались в небольшой сарайчик во дворе, где сбились в кучку возле груды старого тряпья и затихли.

Ксенофилиуса арестовали в тот же день. Орландина, проводив злым взглядом красные аврорские мантии, от безысходности немного побилась головой о дверцу сарая и решила заняться единственно доступным делом: разговорами с Луной. Можно было бы, конечно, прикончить авроров и восстановить дом, но тогда она выдала бы себя, а это в её планы не входило.

Опять потянулись тяжёлые дни ожидания, похожие друг на друга словно близнецы, и чародейке казалось, что конца им не будет, как вдруг судьба внесла свои коррективы. Однажды Орландина, незримо присутствовавшая в подземелье Малфой-мэнора, почувствовала наверху знакомую магию. Удивившись, что Гарри Поттер дал себя поймать (ведь в то, что он явился сюда как победитель и освободитель, верилось с трудом, хотя бы потому, что ни звуков боя, ни выкриков заклинаний, ни каких-либо мощных всплесков магии слышно не было), она мысленно потянулась к мальчишке. Представшая картина оказалась весьма интригующей. Некто с обезображенным лицом, несомненно, являлся Гарри Поттером. Он стоял на коленях, удерживаемый черноволосой кудрявой ведьмой с безумным взглядом. Гермиону и Рона крепко держали другие маги, весьма, кстати, неприятные на вид.

Хозяева замка, Малфои — их Орландина определила без труда — стояли неподалёку. Эмоционально раздавленный мужчина явно не отказывал себе в спиртном, заливая горячительными напитками собственное бессилие. Почти такая же кукла, как и автоматоны Жаке-Дроза, — красивая и покорная воле хозяина. Наполовину сломанная. Женщина же словно затаилась в ожидании, будто самка, защищающая детёныша. Туго сжатая пружина. Малейшая опасность — и сорвётся в последний прыжок, продлевая на мгновение жизнь того, кого произвела в муках на свет. Оба — пленники в собственном доме, и хоть спали они не на холодных каменных плитах, а на мягких кроватях, по своему нынешнему положению от тех, кто томился в подземелье, отличались немногим.

А вот и детёныш явился. Орландина улыбнулась. Что за нелепое создание?! Бледный до невозможности, с затравленным взглядом серых глаз, он точно состоял из одних изломанных линий — худой и угловатый. Держался прямо, расправив плечи, не позволяя расслабить тело ни на минуту. Делал вид, что не боится. Новорожденный ягнёнок, с трудом поднимающийся на непослушные дрожащие ножки и делающий первый шаг, выглядел бы убедительнее. Страх, подавляющий страх, владел его слишком юным для таких испытаний разумом. В нём не было ни отчаянной храбрости Гарри Поттера, ни его выносливости и силы, и тот, кем наследник Малфоев пытался выставить себя перед присутствующими, имел мало общего с ним настоящим — сжавшимся в комок от ужаса и безысходности, истекающим невидимыми слезами.

«Давай же, Драко, подойди, милый, — прерывая размышления чародейки, позвала вцепившаяся в Поттера ведьма. — Посмотри внимательно. Это он? Он?» Детёныш нехотя, преодолевая себя, скользнул взглядом по лицу пленника и ошеломлённо распахнул глаза. Узнал. Вне всяких сомнений, узнал. Орландина рассмеялась почти торжествующе. Похоже, сейчас Избранному придёт конец. Драко мало соответствовал своему имени — от огнедышащих могучих тварей у него ничего не было, и, трусливо надеясь на эфемерную милость свихнувшегося маньяка, он непременно выдаст героического мальчишку, тем более, отец настойчиво втолковывал ему, что, если они преподнесут Поттера Повелителю, тот их помилует. Чародейке тут же вспомнились лица тех, кто ради собственного спасения и выгоды отправил её на костёр. Ну ничего в этом мире не меняется! Во все века алчность и трусость идут рука об руку и в конечном итоге правят миром.

Уплыв в воспоминания, Орландина не сразу поняла, что Драко сделал вид, будто не узнал Поттера. Она растерялась, что случалось редко. От молодого Малфоя по-прежнему несло страхом, он боялся почти до обморока, но вместе с этим в его эмоциях появились тонкие нотки милосердия и сопереживания. Повинуясь безотчётному порыву, чародейка коснулась разума юноши ласковой волной и прошептала самым проникновенным тоном, на который была способна: «Не бойся, Драко, всё будет хорошо. Наступит новое утро, и взойдёт солнце; тьма сменится светом; взамен увядших цветов, распустятся новые; на заброшенных пустошах заколосятся пшеничные поля. Страх — всего лишь неуверенность в завтрашнем дне, а завтра никогда не наступает. Жизнь состоит из вчера и сегодня. А сегодня ты жив, значит, на самом деле, всё хорошо. Поверь мне, просто поверь. Никогда не исполняй чужой воли, следуй за своим сердцем, как сейчас, и увидишь, что всё гораздо лучше, чем кажется».

И он услышал: заозирался по сторонам; нервно дёрнул уголком рта, решив, что сходит с ума; прогоняя наваждение, несколько раз зажмурился и открыл глаза; всхлипнул панически. Но Орландина уловила в его ауре сладкий аромат зарождающейся надежды. Окатив его ещё раз тёплой расслабляющей энергией, она вернулась в подземелье, а чуть позднее, к её радости, Гарри Поттер спас всех троих пленников, и Луна наконец-то оказалась в безопасности. На какое-то время. Потом случилась битва за Хогвартс, и Орландина всё-таки потеряла контроль над собой, когда, воспользовавшись исчезнувшей Защитой Школы, рванулась на помощь девочке, ограждая её (насколько было возможно) от проклятий и рушащихся стен.

Эта битва оказалась последней для многих, в том числе и для того, кто называл себя Тёмным Лордом. Светлая сторона победила, Луна осталась в живых, но сарай, в котором находились куклы, рассыпался в прах вместе с его обитателями. Орландина, оглядев плоды своих трудов, уселась на обломках и легко улыбнулась, посчитав, что для неё всё сложилось наилучшим образом. Одного лишь чародейка не учла: не все игрушки погибли и кое-кто видел всепоглощающую тьму её глаз. Кое-кто, спрятавшийся неподалёку в густой траве, онемевший и дрожащий от ужаса…

__________________________________________________________

(1) Имеется в виду Ричард Олдингтон, английский поэт, прозаик, критик. Цитата: «Время — это мираж, оно сокращается в минуты счастья и растягивается в часы страданий».

(2) Ночной мотылёк

(3) Так проходит земная слава (лат)

Гарри Поттер устал. Сейчас, когда прошла эйфория от победы, а от битвы за Хогвартс остались лишь болезненные, на грани муки, воспоминания — ещё свежие, но уже не столь яркие, — невыносимо хотелось спать и, проснувшись, обнаружить себя просто Гарри — мальчиком, который о волшебниках знал только из сказок и никогда сам не творил волшебство. Жить с мамой и папой, выгуливать собаку, расчёсывать частой щёткой пушистого кота, учиться в обычной школе, стремиться стать врачом или астронавтом, не знать ни Дамблдора, ни Волдеморта, не видеть горы трупов, не испытать всех этих потерь.

Находиться в доме, где с недавних пор поселилось горе, было тяжело, и Гарри вышел во двор. В лунном свете, заливающем окрестности, развалины жилища Лавгудов, хорошо видные из Норы, напоминали руины храма древнего божества, в ярости покинувшего неугодную обитель. Печально и символично.

Ксенофилиус всё ещё находился в Азкабане, хотя новая власть обещала рассмотреть его дело в срочном порядке. Гарри надеялся, что так и будет и в скором времени Луна снова сможет обнять отца. Он не держал на Лавгуда зла за подлую ловушку, понимая, почему тот так поступил. Впрочем, Гарри ни на кого сейчас не злился: раннее сиротство, Дурсли, Тёмный Лорд, война, собственная смерть и в конечном итоге победа будто иссушили его сердце и свели на нет все возможные эмоции, оставив только бесконечную усталость. Даже сердце, казалось, билось через раз, неровно и тихо. Может, смерть, однажды прикоснувшись, уже никогда не отпускает и отмеченные ею дальше живут по памяти — знают, что должны чувствовать и, не чувствуя ровным счётом ничего, лишь талантливо притворяются? Гарри не хотелось об этом думать. Ему ничего не хотелось.

— Простите, сэр, — вдруг пропищал рядом с ним тоненький голосок, — вы ведь Гарри Поттер? Я видела вас в тот день, когда старшего хозяина увели.

Гарри огляделся, пытаясь понять, кто с ним разговаривает, но никого не обнаружил.

— Я тут. Посмотрите вниз, пожалуйста. — Кто-то дёрнул его за штанину. — Ну же!

Поттер опустил взгляд. Обожжённая куколка десяти дюймов ростом смотрелась жутко: её когда-то пышные голубые волосы свисали неровными оборванными прядями, испачканное в саже и копоти платье больше смахивало на половую тряпку, а маленькие ножки дрожали от страха.

Пока Гарри недоумённо разглядывал странную гостью, та успела разреветься. Бухнувшись на землю и утирая слёзы грязным подолом, она что-то взволнованно бормотала, периодически икая и судорожно всхлипывая.

— Погоди, не плачь. — Гарри присел рядом и осторожно погладил её по голове. — Ты кто вообще? Что произошло?

— Я Мальвина, — в ответ прорыдала игрушка. — Орландина всех убила. У неё глаза чёрные. Она только с виду принцесса, а на самом деле злая колдунья. Ей мисс Луна нужна. Помоги-и-ите-е-е!..

— Кто такая Орландина? — осторожно спросил Гарри. Кукла выглядела совершенно невменяемой, и вряд ли её слова что-то значили, однако смутное беспокойство всё же закралось в его душу. — Говори скорей! Если не скажешь, не смогу помочь.

— Орландина — любимица хозяйки, фаворитка, — кое-как справившись с истерикой, ответила Мальвина. — Она ожила сразу после смерти миссис Пандоры. Мне мистер Чернохвост рассказывал. Он, наверное, умер. — Губы куклы снова скривились в страдательной гримаске. — Орландина — злая, а мисс Луна этого не знает. Она, когда Орландину забирала, пообещала никогда больше с ней не расставаться и не заставлять нервничать. Я подслушивала. Помогите, пожалуйста!

Поттер не понимал, что делать, не знал, как реагировать. Слишком уж подозрительно и сюрреалистично выглядела просительница.

— Рон, Гермиона! — наконец крикнул он, двумя пальцами поднимая куклу и сажая себе на плечо. — Идите сюда!

* * *

До инициации оставались всего сутки, и Орландина от нетерпения не находила себе места, хотя теперь уже вроде бы ничто не могло помешать ей в достижении желанной цели. Девчонка находилась рядом, и то, насколько быстро та откликнулась на зов и примчалась в Оттери-Сент-Кэчпоул, говорило о величайшей любви и преданности.

Вместе с тем Луна изменилась: стала уверенной в себе, обретя ту опору, в которой всегда нуждалась — верных друзей. И именно они могли стать якорем, который не позволит её душе в нужный момент раскрыться полностью перед магией Орландины, сливаясь в вечное единое. Но даже не это беспокоило чародейку. В конце концов, можно пойти по обычному пути и, изгнав сущность Луны после инициации, занять её тело. А вот мерзкий мальчишка Невилл, ходивший за Лавгуд хвостом и преданно заглядывающий в глаза, бесил до зубовного скрежета. Невооружённым взглядом же видно: влюбился, паразит! И самое неприятное — похоже, взаимно. И Орландина боялась, что опалённая дыханием первой любви девчонка попросту откажется проводить ритуал — тогда всё пойдёт прахом. У кого искать доверия и любви в кукольном-то теле?

Всё это заставляло чародейку хмурить брови и капризно надувать губки, горестно вздыхая всякий раз, когда противный Лонгботтом с букетом каких-то ранних весенних цветов появлялся на пороге комнаты, которую Луна сейчас занимала в Хогвартсе. Гадкий тип. Разве пара он её тщательно выпестованной малышке? Не имея возможности прибить недоделанного ухажёра, дабы не разрушить собственные грандиозные планы, Орландина с удовольствием пугала его любимую жабу. Но и это служило плохим утешением. Луна пропадала каждый вечер и возвращалась далеко за полночь, заставляя чародейку тревожиться всё больше. Вот и сегодняшний день не стал исключением. Даже более того — когда парочка помедлила у дверей, после невнятного бормотания Лонгботтома и тихого смеха Луны кукла услышала влажный звук поцелуя. Изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сорваться, она обворожительно улыбнулась, когда разрумянившаяся Лавгуд впорхнула в комнату.

— Хорошо прошёл день? — Орландина спрыгнула с подоконника и потянулась к девушке. — Выглядишь счастливой.

— Ох, даже не представляешь! — Луна подхватила её и закружилась по комнате. — Мы сегодня почти закончили разбирать завалы у правого крыла. Скоро ещё ребята приедут — Гарри и Рон с Гермионой. Вот дела тогда пойдут!

— Но ты же не из-за этого вся сияешь?

— Нет… То есть, да. И из-за этого тоже. А еще… представляешь, Невилл меня поцеловал. Это так странно и… приятно.

— Да уж, могу себе вообразить, — фыркнула чародейка, мысленно выдёргивая Лонгботтому позвоночник. — А помнишь, что мы должны сделать следующей ночью?

— Конечно, помню. Я обязательно сниму с тебя проклятье. Давно бы сказала, что зачарована злым колдуном, чего молчала, спрашивается?

— Моя малышка… — Кукла нежно потёрлась носом о плечо Луны. — Мы же больше никогда не расстанемся, и я смогу вечно жить в твоём сердце и разуме?

— И у нас будут общие воспоминания, чувства и магия, а ещё мы никому ничего не расскажем.

— Всё верно. — Орландина удовлетворённо улыбнулась. — Тогда давай прямо сейчас отправимся в Запретный лес, чтобы нам никто не помешал. А то я с ума схожу всякий раз, когда ты куда-то пропадаешь, даже с этим Невиллом. Боюсь, что-нибудь случится, а я не успею помочь.

— Хорошо! — согласилась наивная Луна. — Только надо предупредить, чтобы меня не хватились.

— Лучше записку оставь, а то расспросы пойдут, то да сё… Напиши, будто уезжаешь по делам и появишься завтра утром…

Невилл уже почти заснул, когда его по рукам и ногам сковали невидимые путы. Испугавшись, он открыл глаза и увидел стоящую на его груди очаровательную белокурую куколку. Её миниатюрный указательный пальчик упирался прямо ему в нос.

— Слушай меня внимательно, придурок, — яростно прошипело симпатичное создание. — Если не хочешь, чтобы из тебя сделали Лонгботтомовое желе, вообще не приближайся к Луне Лавгуд. Понял меня? Сделай вид, будто вы просто дальние знакомые, а полезешь ещё своим слюнявым ртом — расчленю. Я и так с трудом сдерживаюсь — не хочу портить настроение моей малышке. Ясно тебе? И запомни: ни рассказать обо мне, ни написать ты не сможешь. Просто кивни, если дошло.

Невилл, до которого ничего не дошло, на всякий случай кивнул и заёрзал, пытаясь избавиться от морока. Кукла, злобно усмехнувшись, пнула его ногой в подбородок, спрыгнула на пол и, погрозив на прощание кулаком, выскочила за дверь, с треском её захлопнув.

* * *

Лавгуд оказался бесполезен. Ну почти. Из всего несусветного бреда, который он нёс, всё же удалось выяснить, что Пандора погибла, когда работала над Проявляющими чарами для поиска потерянных душ. Добиться большего не представлялось возможным — Азкабан окончательно повредил и без того хрупкую психику Ксенофилиуса.

— Гарри, надо что-то делать, — понизив голос, обратился к другу Рон, когда Лавгуда увели. — Здесь такая холодища, и… он же совсем чокнутый. Надо его вытащить отсюда.

Поттер, на которого Азкабан из-за дурной славы и постоянного присутствия ненавистных стражей произвёл самое удручающее впечатление, угрюмо кивнул.

— Ты прав, Рон. Одно дело держать тут Пожирателей, вроде Лестрейнджей, а другое — несчастного отца, грешного лишь тем, что хотел спасти своего ребёнка, — сказал он, разминая озябшие пальцы. — Я схожу к Кингсли ещё раз. И про миссис Малфой заодно поговорю.

— Кстати о Кингсли... — Гермиона подняла взгляд от книги, которую принесла с собой и листала с тех пор, как Ксенофилиус рассказал про опыты своей жены. — Уверена, в этой самой Орландине заключена душа какой-то сильной злой колдуньи или колдуна. Мыслящая, принимающая решения, хитрая. И у нас совсем нет времени, чтобы искать безотказный способ её изгнать — лунное затмение, о котором упоминала Мальвина, уже грядущей ночью...

— И что же делать? — Уизли вскочил, сжав кулаки. — Мы не можем позволить какой-то злобной гадине вселиться в нашу Луну, пусть у нас и нет времени перебирать варианты. Попросим у Хогвартса меч Годрика! Крестражи он рубил на ура.

— Да погоди! — воскликнула Грейнджер, призывая Рона к спокойствию. — Нет никакой гарантии, что в этот раз мы получим меч Гриффиндора. Это во-первых. А во-вторых, есть куда более действенное оружие против любой души, даже очень могущественной и злобной, — дементор. Гарри, ты должен попросить в Министерстве дементора. Как только эта мерзость из куклы выскочит, он её поцелует. Главное — найти место ритуала и не пропустить момент, иначе придётся изгонять тварь из Луны, и тогда вообще неизвестно, чем всё закончится.

— Так и с дементором неизвестно чем закончится. — Рональд скептически посмотрел на любимую девушку. — Может, лучше уничтожить куклу до затмения?

— Ага, конечно. Забыл рассказ Мальвины? — Гермиона резким движением заправила за ухо выбившуюся из высокого хвоста прядь волос. — Орландина, глазом не моргнув, уничтожит всё, что успеет. И, боюсь, первой будет Луна. Про нас вообще молчу.

— Всё логично, Рон, — остановил попытавшегося возразить друга Поттер. — Думаю, Герми права. Я — к Кингсли, а вы отправляйтесь в Хогвартс и не выпускайте Луну из виду, но осторожно, чтобы кукла не заметила...

Просьбу Гарри Поттера выделить в его распоряжение дементора Шеклболт удовлетворил довольно легко (чем бы герой ни занимался, лишь бы в государственные дела не лез), а вот по поводу Нарциссы Малфой и Ксенофилиуса заартачился.

— Гарри, а ты не думаешь, что, отпуская Нарциссу, мы создадим прецедент и остальные, так или иначе связанные с Волдемортом, станут требовать таких же поблажек, — недовольно проворчал он. — Я прям вижу толпы адвокатов, вцепившихся новой власти, то есть нам, в горло. У Лавгуда смягчающие обстоятельства, поэтому, так и быть, его я готов помиловать. Наверное. Малфоев же…

— Послушай, Кинг, — нетерпеливо перебил его Поттер, — у Малфоев тоже смягчающие обстоятельства, а Нарцисса здорово помогла мне в день битвы. В общем, я настаиваю. Считаю, справедливый подход к преступившим закон — не слишком большая плата за гибель Волдеморта. А за дементора — спасибо. Инструкции следующие: он должен повиноваться мне, Рону и Гермионе и ни в коем случае ни на кого не нападать без приказа. Мои приказы в приоритете.

— Ну хорошо. — Кингсли, решив пока не спорить со строптивым героем, написал записку и, протягивая её, иронично ухмыльнулся. — Можешь забрать дементора прямо сейчас, справедливый ты мой. А к разговору о Малфоях мы ещё вернёмся…

* * *

Всё получилось, несмотря на то, что, казалось, сама Вселенная ополчилось против них: Луна пропала, оставив маловразумительное письмо, Невилл в ответ на вопросы лишь мычал, не в силах произнести ни слова, и никто в Хогвартсе не знал, чем помочь. Хорошо, умница Гермиона вспомнила про фолиант, в котором видела заклинание Поиска по крови. Пока она рылась в запретной секции, Рон успел принести из Азкабана флакончик с кровью Лавгуда, а Гарри вернулся с парящим на приличном расстоянии дементором.

Времени оставалось катастрофически мало, но они их отыскали. Стоящая неподвижно Луна и расположившаяся напротив неё белокурая куколка были окутаны прозрачным светящимся коконом, резко контрастировавшим с непроглядной тьмой Запретного леса.

— Смотрите, вот она, — на грани слышимости прошептала Гермиона. — Мы вовремя.

Гарри среагировал немедленно — чёрная искра, не успев подлететь к доверчиво распахнутым губам, оказалась в ненасытной пасти дементора, который, поглотив её, завертелся волчком и исчез в ночном небе.

Рон одним длинным прыжком оказался возле медленно оседающей на землю Луны и подхватил на руки, не давая упасть.

— Нужен колдомедик, — бросая на неё Диагностирующее, констатировала Гермиона. — Гарри… Гарри!..

Тот едва успел порадоваться, что всё обошлось. Тишина, закладывая уши, снежной лавиной навалилась на него, погребая под собой. Из горла вырвался то ли вой, то ли хрип. Сердце рвано дернулось пару раз и, оборвавшись, ухнуло вниз. Понимая, что чудовищная кукла всё же успела нанести ответный удар, Поттер замертво упал на землю и уже не увидел показавшийся на небе тонкий серпик луны — затмение закончилось.

С той злополучной ночи прошёл почти год, а Гарри так и не очнулся. Шутка ли: полное физическое и магическое истощение и, как следствие, — атоническая кома. Тот, кого обожали и боготворили, о ком молились и слагали легенды, лежал неподвижно в полумраке ВИП-палаты, опутанный сетью исцеляющих заклинаний, и не знал, насколько сильно изменилась окружающая действительность и те, с кем прошёл нелёгким путём Второй Магической. Не видел даже снов. Бескрайнее бесцветное ничто окружало его со всех сторон, не давало пробиться ни запахам, ни звукам, оберегая до времени от неприглядной реальности. Но, видимо, судьба сочла, что герою мало пришлось испытать, и в одно мгновение вернула его к жизни.

С трудом разлепив непослушные веки, Поттер огляделся: белые стены и потолок, ниточки лечебных чар, попискивающий аппарат искусственной вентиляции лёгких — надо же, какое слияние волшебного и маггловского — всё указывало на то, что он в Мунго. Руки и ноги слушались плохо, уши закладывало, голова кружилась, однако Гарри нашёл в себе силы приподняться и, облокотившись на подушки, принять сидячее положение. Очень хотелось пить. Протянув трясущуюся руку, он нажал на кнопку вызова, и через минуту палата заполнилась колдомедиками.

«Герой пришёл в себя!» — трубили на следующее утро газеты. «Мальчик-Который-Выжил жив и здоров!», «Да здравствует Гарри Поттер — великий победитель тёмных сил!», и прочее, прочее, прочее. Гарри с неприязнью смотрел на кричащие заголовки. Он никогда не любил повышенное внимание к себе, а сейчас и подавно.

— Гарри! — Запыхавшаяся Гермиона ворвалась в палату и сходу бросилась ему на шею. — Нам не сообщили, мы из газет узнали и сразу к тебе, — радостно затараторила она. — Мы верили, что ты не умрёшь. Верили, Гарри…

— Дружище, ну ты и заставил поволноваться! — Рон, присев на краешек кровати, осторожно, боясь навредить, погладил его по руке. — Рухнул как подкошенный. Крестражи тебя не убили, Водеморт с Пожирателями тоже, так неужели, думаю, кукла чёртова сможет… Никогда так больше не делай!

— Не буду. — Гарри растянул в подобии улыбки потрескавшиеся губы. — Как же я рад вас видеть, вы не представляете. Заберите меня отсюда. Тут со мной все носятся, словно с ожившим Мерлином. Охрана ещё у дверей. Хотел в коридор выйти — не дают. Надоели. Да, как Луна?

Рон с Гермионой переглянулись.

— Уже нормально. — Грейнджер вымученно улыбнулась. — Первое время тяжело было: болела, по Орландине этой ужасной скучала, плакала, песенку какую-то всё себе под нос напевала. А сейчас гораздо лучше. Собирается наловить целое стадо морщерогих кизляков. Она у Невилла живёт, и мистер Лавгуд тоже. Его отпустили. Кстати, Мальвину починили и кентавра Чернохвоста. Он почти цел оказался, только в грязи вниз головой застрял. А тебя мы обязательно заберём. Я с Шеклболтом поговорю. Может, разрешит в Норе долечиваться…

— А причём тут Кинг? Разве это не колдомедики решают?

— Боюсь, нет, друг. — Рональд бросил на Поттера виноватый взгляд. — Политика, будь она неладна!

— Да что тут у вас вообще происходит?

— Гарри, только не волнуйся. Давай потом об этом поговорим. — Гермиона вскочила, явно намереваясь уйти, но Поттер остановил её, схватив за рукав.

— Рассказывайте сейчас, — потребовал он, предчувствуя неладное. — Ну же!

— Азкабан заполнен под завязку, Гарри, а дементоры даже слишком сыты, — призналась Грейнджер, нервно передёрнув плечами. — Кингсли говорит, это для общего блага. Судьбу замеченных в связях с Пожирателями решают быстро, без лишних разбирательств. У их семей как минимум конфискуют имущество. Из учившихся с нами слизеринцев на свободе почти никого не осталось. Панси Паркинсон в Азкабане только за то, что предложила выдать тебя Волдеморту, помнишь, тогда в Хогвартсе?

— Помню, — прохрипел Поттер. — Неужели никто не пытался воспрепятствовать?

— Мы пытались, и отец тоже. — Рон шумно вздохнул. — Его уволили. С почётом. На пенсию, как заслуженного работника, пораньше.

— Я должен увидеть Кинга! — Гарри вскочил, пошатнулся и тяжело опустился на постель. — Помогите мне, я должен… Я просил его помиловать Нарциссу.

— Малфоев казнили, — мрачно произнёс Уизли, пресекая вторую попытку подняться. — Люциуса три месяца назад Авадой при побеге, Драко прошлой ночью. Поцелуй. А Нарциссу сегодня сюда привезли, в отделение для душевнобольных. Она с катушек слетела, когда увидела в Пророке колдофото, где дементор целует Хорька. На первой полосе поместили под заголовком: «Никто не должен уйти от ответа». Жуть. Можешь посмотреть потом. Малфой даже глаза не закрыл, то есть поначалу закрыл, а потом дёрнулся, уставился на дементора, сам к нему потянулся и упал навзничь. И представляешь, мне показалось, что они разговаривали, ну, Малфой с дементором. По крайней мере, Хорёк точно что-то шептал. Не дай Мерлин приснится…

Последних слов Рона Поттер уже не слышал, снова провалившись в блаженное беспамятство.

Утром следующего дня его навестил Кингсли — могучий, пышущий здоровьем, одетый с иголочки. И сразу стало казаться, что в палате слишком тесно — до того внушительно тот выглядел.

— Гарри, сынок, — благодушно пробасил он, присаживаясь в подобострастно придвинутое колдомедиком кресло, — как же я рад, что ты наконец-то снова с нами. Хорошо себя чувствуешь? Худой какой. Тут вообще кормят? Если что не так, только скажи, я их научу правильному обращению с сокровищем нации!

— Не надо никого ничему учить… — Поттер, слегка поморщившись, пожал Шеклболту протянутую руку. — Всё нормально, выздоравливаю. Лучше расскажи, что я пропустил? Отлично выглядишь, кстати. По-королевски.

— Ну а как иначе? — Кингсли самодовольно приосанился. — Положение обязывает. Да и мирные времена теперь. Живи да радуйся. Только тебя для полного счастья и не хватало. Народ ждёт своего героя, Гарри. И я жду. Планов множество. Ух, натворим мы с тобой дел!

— Кто-то и без меня уже успел натворить, насколько мне известно. Что ж ты делаешь, Кинг? Откуда такая жестокость? Вспомни, за что мы боролись!

— Дружки закадычные сплетни на хвосте принесли? — Шеклболт возмущённо всплеснул руками. — Успели уже голову тебе заморочить. Да не смотри так. Всё, что я делаю, исключительно на благо общества. И… Оставьте нас одних, — распорядился он, дав знак колдомедикам выйти. — Ты ещё слишком молод, многого не понимаешь.

— Чтобы рисковать жизнью и убивать, я никому слишком молодым не казался. — Гарри гневно сузил глаза. — А сейчас так вообще чувствую себя лет на сто, и не от болезни. Старею на глазах от мысли, в кого превратился мой храбрый боевой товарищ. Знаешь, в детстве я читал сказку о Вечном Драконе, которого никто не мог убить. Не слыхал такую? — Шеклболт отрицательно покачал головой и, успокаивая Поттера, положил руку ему на плечо. Тот её сбросил. — Я расскажу тебе эту сказку, Кинг. Вкратце. Так вот, жил в незапамятные времена кровожадный дракон, обладавший несметными сокровищами. Его боялись и ненавидели, ибо питался он исключительно человеческими жертвами. Периодически находились отважные рыцари, вызывавшие его на бой, но их обглоданные тела вскоре находили у подножия драконьей горы. А от некоторых даже тел не оставалось. Так и пошла молва, что дракон вечный, то есть бессмертный. А на самом деле, всё было иначе: убив чудовище, победитель заходил в сокровищницу, и жажда золота превращала его в нового дракона. Вот такой получился круговорот драконов в природе. Понимаешь, о чём я?

— Так себе сказочка, — натянуто хохотнул Шеклболт. — Сочту всё услышанное бредом больного человека. Ладно, выздоравливай. Потом поговорим. И чтобы ты обо мне ни думал, человеческими жертвами не питаюсь. Зайду завтра и очень советую хорошенько подумать о своём будущем. Мне, право, совсем не хочется его портить.

— Когда в следующий раз будешь смотреться в зеркало, господин Министр, вспомни, что бог выглядит иначе и не всё в твоей власти…

— Я не знаю, как выглядит бог, Гарри, но прекрасно представляю себе государственную необходимость. Не забивай пустяками голову и никого не слушай, пока сам во всём не разберёшься. Бывай!

Кингсли вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, хотя внутри у него всё кипело от бешенства. Гарри Поттер становился опасным. Марионетка сорвалась с ниточек и явно собиралась начать самостоятельную игру. Этого Министр магии Шеклболт допустить не мог. Слишком много уже сделано для блага магической Британии, чересчур большие деньги стоят на кону, и, раз уж победитель Волдеморта не собирается подчиняться, придётся от него избавиться. Что ж, выздоравливающий герой может в любой момент превратиться в мёртвого героя, мир его будущему праху. Завтра же Кингсли отдаст необходимые распоряжения Главному колдомедику, а на оставшиеся после Поттера деньги, которых предостаточно в кладовых Гринготтса, Министерство (так и быть) откроет музей победы над Тёмным Лордом. На Гриммо, 12, например. Своей смертью зарвавшийся мальчишка послужит обществу куда лучше, чем если останется жив. Приняв решение, Шеклболт немного успокоился и с чистой совестью отправился на очередное судебное слушание.

После ухода Кингсли на душе у Гарри заскребли не просто кошки, а самые настоящие тигры. Хотелось немедленно бежать, выяснить, всё ли в порядке с Роном и Гермионой, и… просто бежать! Однако попытка вырваться на свободу закончилась провалом: два здоровенных медбрата выловили его уже в коридоре и насильно напоили Сонным зельем.

Он очнулся от того, что кто-то звал его по имени и настойчиво тряс за плечи. С третьей попытки открыв глаза, Гарри попытался сфокусироваться на расплывающейся фигуре и вскоре признал в ней Рона.

— Вставай, дружище, ну же. Я тебе одежду принёс и парик. Хотел Оборотку, но Герми сказала, будто тебе пока нельзя, — сопел Уизли, стаскивая его с постели. — Бежим скорее!

— Что случилось? — Поттер, усилием воли стряхнув с себя остатки сна, начал выпутываться из пижамы. — Шум какой-то. Эвакуация, что ли?

— Нарцисса Малфой пропала. — Рон, протягивая ему объёмный свитер с капюшоном и джинсы, испуганно посмотрел в сторону двери. — От авроров, приставленных к её палате, остались, извини за подробности, одни кости. Лежат кучками справа и слева от входа. Черепушки сверху, и у каждой в глазницу волшебная палочка воткнута. И одежда рядом аккуратненько сложена. И лужа крови на весь коридор. И кишки на светильниках висят. Бр-р-р, гадость. Главного колдомедика тошнило. Говорят, кто-то из оставшихся на свободе Пожирателей постарался. Всё. Бежим! — скомандовал он, удовлетворённо оглядев Гарри, которого светло-русый парик с длинной чёлкой изменил до неузнаваемости. — Шикарно смотришься. Очки сними и держись за мою руку. Плохо, что от Мунго сейчас только к Министерству аппарировать можно, но это не страшно — прорвёмся. Не впервой!

Друзья, воспользовавшись суматохой, беспрепятственно покинули здание больницы и, отбежав за угол, аппарировали. Едва они оказались у министерских дверей, как мощный толчок, внезапно сотрясший землю, откинул их на несколько десятков ярдов. Враз потемневшее небо прорезали крест-накрест змеящиеся молнии, и через секунду на том месте, где стояло Министерство, из-под земли вскинулось до небес чудовищное по силе пламя. Скручиваясь в спираль, оно отбрасывало в стороны рваные огненные струи, с шипением лизало стены соседних домов, ревело и выло так, словно тысячи демонов преисподней пели хором какой-то свой инфернальный гимн.

— О, господи, что это? — прошептал Гарри побелевшими губами, не в силах отвести взгляд от смертоносного действа и удивляясь, что, кажется, они с Роном серьёзно не пострадали. — Адское пламя или взрыв?

— Не знаю, взрыв это или нет… — Рон тяжело поднялся на ноги, утягивая Поттера за собой. — Но одно могу сказать точно: в стране теперь безвластие. Там Визенгамот заседал. Да, думаю, и остальные на месте. Были. Берём всё в свои руки?

— Только не это. Чего точно не хочу, так это власти.

— Ты должен, друг. Хотя бы на первое время. Пока всё не образуется. Должен, Гарри!..

* * *

Синьор Витторио Бенедетти много повидал на своём веку (шутка ли, девятый десяток разменял!), но нигде ему не было так хорошо, как в любимой Нери — деревеньке, где родился и вырос, откуда ушёл познавать огромный мир и куда вернулся спустя много лет.

Весна в этом году выдалась жаркая, и «Шустрый котик», гостиница, которой владел синьор Бенедетти, единственная в деревне, под завязку заполненная туристами, не знала покоя ни днём, ни ночью. Особенно много гостей прибыло неделю назад посмотреть на лунное затмение — зрелище и впрямь величественное: Неаполитанский залив, отражающий свет звёзд, Везувий, неясной тенью маячащий на горизонте, лунная дорожка — всё постепенно исчезало вместе с прячущим свой ясный лик ночным светилом, а потом вспыхнуло новыми красками. Фантастическая картина.

Хотя и без затмения в Нери много привлекательного. Художников вон метлой не прогонишь. Сидят себе с мольбертами на пляже, рисуют окружающую красоту. И у каждого она своя, неповторимая. Кто как видит.

Синьор Витторио, например, если бы имел талант, обязательно написал бы портрет белокурой дамы, приехавшей на днях вместе с сыном и поселившейся в лучшем номере его гостиницы. Уже не юная, но всё равно красивая, она любила прогуливаться по побережью и смотреть, как волны выбрасывают на берег гладкие камушки, обточенные водой до совершенной формы, а по вечерам, любуясь закатом, подолгу сидела на веранде. Бенедетти в лепёшку готов был расшибиться, чтобы на её строгих губах появилась улыбка. Вот и сейчас, увидев, что прекрасная синьора идёт навстречу, он распрямил спину, поправил кепи и, дурашливо поклонившись, преподнёс ей нежно-розовую ветку глицинии.

— Доброе утро, божественная. Прекрасная погода, не находите? У нас скоро фестиваль мороженого, позвольте вас пригласить. Уж не откажите, осчастливьте старика. И сыночка вашего тоже приглашаю.

— Мы согласны. Правда, мам? — Изящный юноша, подбежав к синьоре, чмокнул её в щёку. — Лучше мороженого может быть только много мороженого, но слишком много мороженого не бывает никогда. Разрешите представиться. — Он, широко улыбнувшись, протянул Витторио руку. — Дрейк. А мою маму зовут Нисса. А вас мы знаем — вы хозяин «Шустрого котика» синьор Бенедетти.

— Очень приятно. — Витторио с чувством уцепился за узкую белую ладонь. — Приходите послезавтра в полдень в наш парк. Он единственный, не перепутаете. И мороженое будет, и музыка, и танцы. Я зарезервирую для вас столик.

— Обязательно придём, спасибо! — Юноша энергично кивнул и, помахав на прощание, потащил мать собирать ракушки.

Бенедетти остался стоять, очарованно глядя им вслед. «До чего же красивые бывают люди, — думал он. — Ангелы Рафаэля и те померкли бы рядом, господи прости. А глаза у этого Дрейка совсем нездешние: льдисто-серые с крупными ярко-синими крапинами. Странные глаза, не человеческие… Вос-хи-ти-тель-ные…»

Драко Малфой, с удовольствием впитав восторженные эмоции забавного старичка, удобно устроил мать в шезлонге и отошёл к самой кромке волн. «Какими же наивными оказались отважные гриффиндорцы, решившие, что дементор сможет одолеть духа Хаоса", — усмехнулся он про себя, вспоминая, как славно полыхало Министерство и какой запредельный ужас застыл в глазах авроров, охранявших палату его матери, когда он, казнённый, пришёл за ней. И как же здорово было принять от дементора вместо поцелуя затаившуюся до времени чёрную искру и стать с ней единым целым. Теперь весь мир у его ног. Возможно, через какое-то время ему и захочется вернуться в Британию — посмотреть, выдержал ли Гарри Поттер испытание властью, а пока впереди лишь развлечения, экзотические путешествия и множество вкусных человеческих эмоций.

Улыбнувшись своим мыслям, Драко сладко потянулся и лёгкой походкой направился к Нарциссе...