Когда смерть уже на пороге… (джен)

Генрих Тюдор умирал, и дыхание его было тяжелым и мучительным. Воспаленные глаза, полные непролитых слез, будто жгло огнем. Налитая гноем рана на ноге пульсировала страшной непреходящей болью. Каждый вдох и выдох отдавались в ушах грохотом барабанов, которые сопровождали его по дороге в ад. Король неотрывно глядел в потолок… Хотя разумом он и понимал, что рядом сейчас находятся одни лишь врачи, смотреть вокруг себя на что-то еще было слишком страшно.

Нет… Он был не один… В королевской опочивальне находились не только лекари. В эти минуты ложе Генриха окружали еще и шесть его жен…

Все они, кроме одной, были призраками и стояли вокруг кровати, не отводя от короля взглядов. Генрих понимал, что все эти женщины пришли сюда за одним — судить его. Именно в этот час, когда смерть уже готова получить свой долгожданный приз и приближается к нему все быстрее и быстрее, его королевы пришли вершить суд над своим земным повелителем. И он должен был принять этот суд как данность. Их взгляды причиняли боль сильней, чем любой удар копьем, полученный на рыцарских турнирах. Эти взгляды прожигали постельное белье, на котором лежал умирающий король, превращая его в груду тлеющей золы, на которой приходилось мучиться и сгорать Генриху.

Он знал, что последняя жена — Катерина Парр сидит рядом, периодически отирая его лоб влажной салфеткой. Да, она ухаживала за ним все это время: кормила с ложечки, поила, освежала тело мокрой тканью, чтобы лихорадка хоть немного утихла. Но… Генрих чувствовал, что ее рука, ее безвольная и усталая рука уже не дарит ему нежности, в которой он так нуждался в этот предсмертный час. Его последняя королева устала. И тоже ждала его смерти.

Четвертая жена короля — Анна Клевская стояла прямо напротив него, в ногах, и взгляд ее был полон плохо скрываемой неприязни. Генрих вдруг вспомнил, что точно с такой неприязнью он смотрел на нее в день их свадьбы. Она переступила с ноги на ногу, опершись рукой на столбик кровати, но взгляда не отвела. Нет, ее привычно строгое и малосимпатичное лицо даже не хмурилось, на нем лишь застыло выражение ожидания. Генрих знал, что она еще жива, и где-то там, в одном из подаренных им замков, радуется приближению смерти того, кто когда-то отверг, оскорбил и унизил ее. Но душа Анны Клевской тоже была сейчас здесь, вместе со всеми остальными его женщинами, и терпеливо ждала его кончины.

Рядом с ней, тоже на противоположной стороне кровати, одетая в фиолетовый наряд и корону с драгоценными камнями, держа в руках привычные четки из слоновой кости, стояла Екатерина Арагонская — его самая первая жена. Она беспокойно передвигала бусины пальцами, но Генрих знал, что Екатерина не молится. Не будет она возносить молитвы за человека, который подло предал и бросил их с дочерью. Вышвырнул из своей жизни. Испанская принцесса, может быть, и простила бы ему измену, простила бы, что променял на недостойную, по ее мнению, соперницу, на шлюху, но простить то, что он практически отказался от их дитя… Нет. Такого дочь испанских монархов простить ему не могла. Генрих понимал это как никогда. В конце концов, она была его первой королевой. Первой большой любовью, возлюбленной, на которой он женился после смерти Артура, желая спасти вдову брата от страданий.

«А ведь наш союз был настоящим супружеством!»

Эта страшная мысль словно обрушилась на Генриха. Ведь в глубине души он прекрасно знал, что их брак был действителен, но никогда не хотел признаваться в этом самому себе. Король знал, что у него не было ни малейшего повода расторгать его.

«Видит Бог, я и в самом деле совершил немало преступлений против законов не только человеческих, но и более высших. И большая часть их совершена была именно против нее — против Екатерины. Я должен был относиться к ней мягче, милосердней, справедливей, а я… даже перед самой смертью не позволил ей повидать нашу дочь. Что ж… Небесному суду нет разницы — король пред ним предстанет или последний нищий, за все придется заплатить…»

Неподалеку от Анны Клевской, но уже ближе к нему, тихонько примостилась Джейн Сеймур — его третья королева. Одетая в то же самое платье, в котором когда-то была похоронена, она казалась маленькой и печальной серой мышкой. Ее бледная неброская красота даже как-то уменьшилась, стираемая набегающими то и дело волнами ненависти, что вольно или невольно излучали ее соперницы.

«Джейн… Бедная глупенькая девочка, которую семья цинично использовала в качестве еще одной пешки. Достаточно умная, чтобы слушаться отца, игравшего дочерью, как марионеткой. И сумевшего уложить ее в мою постель, даже пройдя по трупам».

Генрих подумал, что именно тогда, возможно, было совершено его величайшее преступление из всего, что он сделал.

Но, тем не менее, он чувствовал искреннюю привязанность к своей третьей жене. Она была милая, кроткая, согласная с ним всегда и во всем. Ее величайшей победой стало рождение сына, которого Джейн подарила ему ценой своей собственной жизни. И именно в память об этом, горюя и страдая, после ее смерти он оставался неженатым в течение следующих двух лет. Генрих помнил, как во время родовых мук его спросили: «Кто должен остаться жить?» Он должен был выбрать между женой и ребенком. И помнил свой ответ, холодный и жестокий, гласивший, что жен у него может быть еще много. А вот сына нет до сих пор! О, именно сейчас Генрих как никогда понимал, почему она умерла. Джейн Сеймур привезли свадебный наряд в тот день, когда на лесной опушке Вулфхолла король ждал не только встречи с ней, а еще и того мига, когда тауэрская пушка возвестит о том, что с ее предшественницей покончено. Он вспомнил, как безмерно ликовала его душа в этот день.

«Как говорится в Библии: око за око… Королева за королеву…»

Сделав усилие, чтобы вздохнуть, Генрих подумал, что, может, Господь смилуется над ним и не возьмет принца за принца.

«Они все пришли ко мне со своими обидами, а я не знаю, помилует ли меня Христос и простит ли мои грехи, пощадит ли…»

Джейн была единственной, кто не смотрел на него с обидой или почти с ненавистью, лишь еле заметная грустная улыбка озаряла ее лицо, когда она поворачивалась к Генриху. А когда отворачивалась, то опускала голову, не в силах противостоять остальным призракам. И король вдруг понял, что Джейн до сих пор искупает собственную вину: ту, которую совершила когда-то давно, вольно или невольно став причиной смерти его другого сына… так и не родившегося. Конечно, она не знала, к чему приведет ее поступок. Джейн была послушной дочкой и разрешила королю усадить себя на колени только потому, что отец велел ей вести себя с Генрихом именно так. Она это сделала. И наследный принц Англии оказался исторгнут из чрева матери, так и не сумевшей перенести потрясение от этого зрелища.

«Что ж… Ее вина меньше моей. Бедная Джейн была виновной в смерти одного моего сына, но заплатила за это жизнью, рожая мне следующего».

С другой стороны кровати, напротив Джейн, стояла Кэтрин Говард. Обе ее ладони были прижаты к чуть выпуклому животу, словно защищая своего неродившегося ублюдка, которого эта прелюбодейка нагуляла от законного мужа. И который умер вместе с ней. Кэтрин тоже была одета в фиолетовые одежды, а на шее ее блистали драгоценности, озаряя молоденькое, почти детское лицо ярким светом. Но вот улыбка Кэтрин была теперь не детской — это была улыбка взрослой женщины, обиженной и злой.

«О-о-о… она точно была виновата! Потаскуха! Она изменяла мне. Не единожды, и это подтвердило множество свидетелей!»

Но Генрих неожиданно успокоился, поняв вдруг, что Кэтрин Говард была лишь глупой и безответственной девчонкой, по сути, неразумным ребенком, которого снова подложили королю в постель те, кто хотел управлять им через нее. Подложить — подложили, но вот только не дав ей при этом ни воспитания, ни добрых советов. Он, будучи взрослым мужчиной, должен был понимать это, но гнев затмил его разум. Генрих вспомнил, как она умоляла его о пощаде, как униженно каялась и просила прощения.

«Я бы мог просто развестись с ней и отослать в монастырь, как обычный муж-рогоносец. Мог бы аннулировать этот брак и отправить ее обратно к семье, которая вечно бы сгорала от стыда. Но она была Говард! Вот в чем дело… Так же, как и ее двоюродная сестра, даже обвиненная в тех же преступлениях. Это не ей я мстил, не этой дурочке… Я снова и снова гневался на старых призраков. И потому осудил ее на смерть».

Король подумал о том, что знал о беременности Кэтрин. И знал, какой грех берет на душу, обрекая на смерть нерожденное дитя. Но мысль о ребенке лишала его разума. Признать этого младенца он не мог. Но жить и вечно думать о том, его ли это сын или незаконнорожденный бастард Калпепера, тоже не мог.

«Да, можно было сослать дитя вместе с матерью к Говардам, но я… струсил. И решил убить эту глупую девочку, которую называл своей женой. Убить вместе с ребенком, которого она носила в чреве».

Генрих помнил, что, по рассказам, она приняла смерть с таким же достоинством, как и ее кузина. Даже попросила накануне принести плаху, чтобы научиться класть на нее голову. Молоденькая девчонка, которая теперь тоже находилась здесь, иногда поворачиваясь, чтобы улыбнуться еще одной темноволосой женщине, стоявшей прямо у изголовья короля.

Смерть не смогла ни изменить, ни победить Анну Болейн. Она стояла возле Генриха и была такой же прекрасной, как всегда. По-прежнему в темно-красном платье, украшенном драгоценностями, с горностаевой пелериной на плечах, скрепленной, как она любила, золотыми застежками с темными рубинами. На ее голове величаво лежала корона, потому что эта его жена была помазанной королевой. Волосы были распущены и струились по плечам, рукам и спине. А на шее, как всегда, блестел золотой знак «Болейн».

Ее красота была почти ужасающей, а в улыбке светился долгожданный триумф. Генрих увидел, как Анна наклонилась и откуда-то подняла на руки маленького мальчика. Король почему-то знал, что этот малыш красив и отлично сложен, несмотря на то, что волосы его были спутанными, а сам младенец корчился в неплотно обернутом вокруг одеяльце для новорожденных. Анна поцеловала его в макушку, потерлась щекой о крошечную щечку и крепко прижала к себе, прежде чем осторожно протянуть его кузине. Которая тоже нежно обняла мальчика, принимая в свои объятья. Отдав ребенка Кэтрин Говард, Анна повернулась к Генри, и сердце его бешено забилось. Король понял, что все тело покрывается обильным потом, и это был пот страха.

«Сильнее всего я в этой жизни обидел Анну… Нет, я, конечно, обидел каждую из своих жен, каждую по-своему, но ее… Помню, когда мы встретились, она поразила меня. Своим умом, своей энергией, красотой и чисто женским упорством. Никто не вызывал у меня столь сильных эмоций, ни с кем я не чувствовал себя настолько живым. Ни с одной женщиной! Анна занимала все мои мысли почти десять лет…»

Ради этой женщины он расколол Англию на два лагеря. Ради того, чтобы она стала его женой, он допустил гражданскую войну, отказался от веры предков, рассорился с папским престолом. Да что там… он готов был воевать с целым миром ради единственной слезинки своей возлюбленной. И всего лишь через год уже остыл к ней, начав воспринимать Анну как само собой разумеющееся. Он ждал столько лет, чтобы получить, словно приз, ее девственность, но меньше чем через год начал изменять ей, меняя любовниц одну за другой. Оставив ее в одиночестве, напуганную и обиженную… но все же продолжающую отчаянно бороться за то, чтобы родить ему сына.

А ведь он знал, что Анна — самая красивая и умная из всех тех, кто претендовал на титул его королевы. И это знал не только Генрих, это признавали не только ее друзья, но и враги. Когда они были вдвоем, никто и ничто не могло остановить их. Они с Анной сражались вместе, рука об руку, будучи равными друг другу остроумием, интеллектом, силой характера. Сражались против Екатерины Арагонской, против папы, против всего мира. Если ее преступления и существовали в действительности, то это было отнюдь не то, что ей вменялось в вину приговором, который он, Генрих, подписал. Он прекрасно знал, что она не травила Екатерину. Хотя бы потому, что подобное было не в стиле Анны, она бы никогда не стала травить ту, что была ей достойной соперницей. Екатерина и Анна дрались за него как львицы в клетке в течение долгих лет. Но испанка была уже больна, стара и одинока ко времени своей смерти. Анна не стала бы так унижать себя.

И вот сейчас она неспешно обходила кровать, пока его последняя королева, Екатерина Парр, обтирала ему лоб влажной тканью и мягко дотрагивалась до его руки своею. Анна подошла совсем близко, посмотрела ему в глаза, и Генрих вздрогнул — столько энергии и жизни было сейчас в глазах той, которую он отправил на плаху. И в этот самый миг она стала единственным человеком, которого он мог видеть, единственной существующей реальностью. Генрих не переставая следил за ней взглядом: вот она наклонилась к нему и с торжествующей улыбкой коснулась поцелуем лба. И он почувствовал это! Короля пронзила мысль, что она была самой главной женщиной в его жизни: достойной, подарившей ему свою любовь и свою девственность, не дрогнувшей от сплетен и кривотолков, а в последний свой день еще и гордо стоявшей перед палачом. Она была той, которой он подписал смертный приговор, предав десять лет беззаветной любви ради бледной марионетки.

Нет… Анна не была ведьмой. Не привораживала его. Не спала со своим братом. Не изменяла с другими мужчинами. Она не была шлюхой, прелюбодейкой и убийцей предыдущей королевы.

Анна была… самой Целеустремленностью.

Она была матерью его дочери — принцессы Елизаветы. Она была его королевой. Самой счастливой женщиной, которая находилась рядом с Генрихом за всю его жизнь. Была той, которая не боялась кричать на него, спорить с ним и побеждать в этих спорах. Она была той, которую он ждал так много лет.

Эта женщина была королевой Анной Болейн.

А когда она отступила назад, чтобы снова занять место у изголовья резной кровати, Генрих увидел, как от двери, наполняя комнату неясным шепотом, стали появляться другие люди. Вот призрак его брата, Артура, занял свое место рядом с Екатериной Арагонской, сразу подарившей ему нежный обожающий взгляд, а потом с суровым выражением лица снова повернувшейся к Генриху. За ее юбку теперь цеплялись маленькие дети, которые глядели на короля широко открытыми глазами. Одного он даже узнал… Это был их с Екатериной сын, которого они потеряли спустя месяц после рождения.

Неподалеку, рядом с Томасом Мором стоял епископ Фишер и держал за руку Генри Фицроя, в котором черты Тюдоров смешались с красотой его матери, леди Блант. Рядом, облокотившись на спинку кровати и спокойно глядя на Генриха, стоял сэр Уильям. А чуть дальше, ближе к углу — на короля укоризненно глядел по-прежнему одетый в красные одежды кардинал Уолси, без малейших следов самоубийства на теле. Томас Калпепер, Генри Норрис, Джордж Болейн и Марк Смитон — все эти придворные, отправленные королем на смерть, заняли места за девочками Говард, глядя на них с порочным восторгом. Сестра короля, Маргарита Тюдор, которую он практически продал королю Португалии, несмотря на ее мольбы, тоже была здесь. Она стояла, непринужденно прислонившись к спинке кровати, и на губах ее играла недобрая улыбка. Генрих понимал, почему она пришла. Потому что в ее смерти он тоже повинен: Маргарита умерла в нищете и одиночестве из-за того, что он изгнал ее от двора. Изгнал всего лишь за то, что, нарушив волю брата-короля, она осмелилась выйти замуж за человека, которого полюбила. Чуть дальше, рядом с Джорджем Болейном, стоял Генри Перси, который рисковал вызвать гнев Генриха, не сумев показаться на заседании суда в день, когда осудили Анну. Он не явился потому, что когда-то любил ее. Потому… что не смог отдать палачу ту, на которой мечтал жениться.

«Господи! Как же много… их…»

А народ продолжал прибывать. Уже скоро в комнате оказалось полно людей, многим из которых здесь было даже не место. Некоторые из них были одеты в крестьянские лохмотья, некоторые в остатках грязной брони, покрытые коркой крови, одеты в форму французских и испанских армий. Они тоже пришли сегодня, чтобы судить его, потому что и к их смертям Генрих приложил руку. Он не знал никого из этих солдат, но по коже побежали мурашки ужаса, когда бледные хмурые лица заполонили комнату, окружая его со всех сторон и не давая вздохнуть.

Вокруг него суетились врачи, но, казалось, даже они не могут пробиться к умирающему королю, окруженному сейчас душами тех, кто пришел к нему в эти последние минуты. Воздух в комнате становился все холоднее и холоднее, а за дверью раздался громкий звук чьих-то медленных, но настойчиво приближающихся шагов. И, услышав эти шаги, гулкие и тяжелые, Генрих понял, кому они принадлежат. Той, спасти от которой его не смогли бы и все армии мира. Той, кому преградить дорогу не смогла бы ни одна стража. Той, которая приходит за каждым, будь он король или самый последний нищий. Генриху Тюдору оставалось только одно — молиться.

И он молился… Молился за своих детей. За то, чтоб Эдуард Божьей милостью прожил долгую жизнь и не пострадал за грехи своего отца. За то, чтобы Мария смогла обрести мир в своей душе и счастье в своей жизни. Чтобы простила отца за то, что он бросил ее после разрыва с матерью. Молился, чтобы она вышла замуж и обрела семью. Свою семью. Счастливую. Генрих молился за то, чтобы его Элизабет, эта настоящая жемчужина Англии, которую он оставил без матери, простила его и прожила долгую и великую жизнь, достойную ее интеллекта и красоты. Чтобы она забыла, как отец чуть не предал ее, объявив бастардом на какое-то время. Молился, чтобы дети простили его. Чтобы память об отце осталась у них светлой. Он молился… молился… молился… уже ощущая, как силы покидают его с каждым новым вздохом.

Слетая с его губ, молитвы всплывали в воздух, словно дым. И уже совсем скоро Генрих ощутил, как дышать стало невозможно, как уставшая душа начала отрываться от тела, словно желая присоединиться к молитвам, до сих пор витающим вокруг него. Веки короля дрогнули, и глаза его закрылись в последний раз. Но и теперь, с уже закрытыми глазами, он почему-то мог видеть все. И он видел. Видел, как большие двери опочивальни распахнулись. На пороге стояла… Она.