Ошейник (джен)

Тикают часы. Мутный свет в прямоугольнике окна качается навстречу и медленно блекнет, словно кто-то с той стороны высасывает его, выпивает до дна. Она сидит, ссутулившись, с пересохшим ртом и терпит. Тикают часы, сразу несколько часов, одни — оглушительно громко, другие — гораздо тише, некоторые — едва слышно, все вразнобой. Тикают сухо, будто у них тоже страшная жажда. Сводят с ума. Вбиваются в мозг. Закрадываются. Слишком много часов. Мир переполнен их тиканьем, оно, как пена из кипящего бульона, выливается наружу, расползается с шипением; если не поджать ноги и не стиснуться в комок, то это голодное шипящее тиканье учует тебя, унюхает, подкрадётся и проглотит.

У соседей, за стенами, сверху, снизу, играет музыка, много музыки, звенит посуда, много посуды, плачет ребёнок, да не один, скрипит мебель, капает вода из крана, рычит собака; крыса что-то грызёт в кладовке. Люди ругаются, говорят о пустяках, стучат каблуками, слушают радио, напевают в ванной. Они ужасно шумные. Если открыть окно, то от звуков с улицы вообще можно будет оглохнуть. Как они все не лишаются разума в таком шуме? А Тинни? Неужели она не слышит? Хотя ещё вчера Куинни тоже слышала гораздо хуже. И не видела так отчётливо, до мельчайших деталей, в полутьме много лучше, чем при раздражающе ярком свете электрических ламп. И голову ей не кружили до тошноты болезненно острые запахи. Так много запахов. Так много всего. И она одна в центре этого вдруг ставшего чужим и безумно, отчаянно страшным мира. Под прицелом множества невидимых врагов. Неловкое движение — и лязгнет капкан.

Куинни смутно припоминала, что когда-то очень давно уже испытывала нечто похожее. В детстве. Весна в тот год была какая-то особенно хмельная, хотелось то смеяться, то плакать. Вдруг словно булавки воткнули ей под ногти, проступила испарина. Испуг, паника набросились внезапно. Она ощутила острую необходимость бежать, спрятаться, затаиться. Отдышаться. А они подходили всё ближе. Обидчики? Враги? Люди, кажется, знакомые, важные для неё, пахнущие чем-то неуловимо приятным, родным, но слишком резким. Лица, обезображенные растянутыми губами, переполненные ложью и слезами глаза; они, двое, окружали её, протягивали дрожащие руки. Говорили притворно ласково, сами не веря собственным словам. Она сжималась изо всех сил, стараясь исчезнуть; забилась в угол. А когда эти жуткие и опасные, от которых разило ещё большим страхом, чем от самой Куинни, дотянулись до неё — она сорвалась, задыхаясь от ужаса, бешено била их лапами, кусала, грызла, ломала хребты, с визгом прыгала по стенам и окнам в бесполезной попытке вырваться, убежать. Опьянела от вкуса их крови. Потом ослепла от вспышек. Упала будто подкошенная и, как ни старалась, не могла пошевелиться или даже моргнуть. Застекленевше видела — кто-то осторожно приблизился, за его спиной беззвучно выла белая как мел девочка. Сильные руки подняли голову Куинни, надели ей на шею что-то тесное, защёлкнули замок. Окровавленные трупы накрыли тканями. «С ней всё будет хорошо, через несколько часов она станет прежней Куинни. Не смотри на неё, Порпентина, не надо. Выпей это, дорогая, ещё глоток. Молодец. Дай, вытру тебя и залечу вот эту царапину. Ваши родители умерли от неизлечимой болезни, драконьей оспы. Ты слышишь? Это очень печально, прими мои соболезнования. Драконья оспа. У них был приступ, вы с сестрой спрятались в соседней комнате, так? Ну и отлично, ты всё правильно запомнила. Не бойся, Куинни не умрёт, я вылечу её. Теперь она иногда сможет читать чужие мысли, представляешь? Почти как легилименция. Я обещал твоим родителям, что позабочусь о ней. И о тебе, дорогая. Всё будет хорошо. А сейчас поспи…»

Голос принадлежал мистеру Грейвсу, папиному другу, но тогда Куинни не узнавала его. И самого мистера Грейвса не узнавала, и сестру, которую он утешал и поил какими-то каплями. А потом поил каплями и её саму, уже другими, из пузатых бутылочек синего стекла. Лечил. Болела она не долго, через несколько дней смогла встать. И узнала, что мама и папа умерли от драконьей оспы, они с Тиной остались сиротами и будут жить в приюте при Ильверморни. Ещё узнала, что у неё с мистером Грейвсом есть секрет. О котором никому нельзя рассказывать, даже Тине. Чтобы Куинни тоже не умерла от драконьей оспы, мистер Грейвс придумал для неё особое лечебное колдовство, запрещённое, непроверенное — надел ей волшебный ошейник. Невидимый. Если раз в год менять его на новый, то дремлющая в ней неизлечимая болезнь не проснётся, не погубит саму Куинни и не заразит никого другого…

Она запрокинула голову и провела пальцами по жёсткой полоске на шее. Вспомнила, как в детстве ошейник сперва натирал ей до крови, как сильно хотелось рассказать о нём сестре, пожаловаться. Но Куинни слушалась мистера Грейвса, строго-настрого запретившего это делать, и терпела. Привыкла. Теперь почти не замечает свой ошейник, разве что под конец года (когда в ней почему-то просыпается дар легилименции) он делается будто бы мал, врезается в кожу, душит. Вот как сейчас.

Совсем сроднившись с ошейником, Куинни последние годы вообще забывала о сроках его замены. Директор Отдела магического правопорядка и её тайный наставник Грейвс неожиданно, обычно в первой половине декабря, вызывал младшую мисс Голдштейн к себе в кабинет, давал знакомых капель из синей пузатой бутылочки, она засыпала. Видела странные сны, в которых у неё вырастала бархатистая палевая шерсть и длинный, с чёрным концом кошачий хвост, а руки и ноги превращались в мягкие лапы с крепкими острыми когтями. Ещё видела счастливое личико маленькой Тинни, знакомое ей по старым фотографиям; сестричка гладила её, Куинни, по спине, тискала, целовала в уши и нос, приговаривая: «Ах, какая славная пятнуся, кис-кис, кис-кис! Леди Пятнышко!»; входил встревоженный отец, отталкивал ту, забирал Куинни и уносил, укладывал рядом с тёплой, вкусно пахнущей молоком мамой… Потом она просыпалась с новым ошейником. В этом году Грейвс не поменял ей ошейник; сама Куинни, совершенно закрутившись с недавними такими волнительными и трагическими событиями, ужасно огорчённая смертью несчастного мальчика-обскура и расставанием с Якобом Ковальски и мистером Саламандером, не сразу сообразила, что скоро Рождество… Когда выяснилось, что в последние месяцы правой рукой президента Магического конгресса был преступник Гриндевальд под Обороткой, настоящего Грейвса, конечно же, быстро разыскали, только он оказался так плох, что его поместили в больницу, и, разумеется, речи не шло, чтобы позволить какой-то там мисс Голдштейн, да ещё и младшей, навестить его… Плюс ко всему Куинни ещё и приболела, но не хотела расстраивать сестру. Вот ждала её сейчас, сидя в темноте, укутавшись в плед и дрожа от озноба. Подступила тошнота, дико разболелась голова, желудок скрутило спазмом.

Шею и плечо дёрнуло острой болью. Укол, похожий на ядовитый укус, — и горячая волна побежала вниз по всему телу. В глазах потемнело. Ошейник Куинни словно ожил, превратился в удава и сильнее обычного сдавил ей горло. Она ахнула, порываясь встать, судорожно вдохнула, но, не успев напиться воздухом, захрипела. Царапая себя до крови, сдирая ногти об убивающую невидимую полоску на шее и пытаясь сорвать одежду, повалилась с кресла на пол. Дёргаясь в агонии, запуталась в пледе. Прошептала посиневшими губами:

— Тинни, где ты? — вышло невнятное гортанное бормотание. Куинни оцепенела. — Тинни, помо…

Равнодушное тиканье часов режет мёртвую тишину комнаты на увесистые секунды. В окно заглядывает Нью-Йоркский вечер. Через несколько десятков долек этой тишины почти синхронно раздаются парные резкие звуки. Щёлкают два замка — расстёгивается ошейник и открывается входная дверь.

Со словами:

— Куинн, это я. Ты дома? А почему сидишь в темноте? Вот, проводила мистера Саламандера, заскочила к себе в отдел, и… — Тина Голдштейн застывает на пороге.

Её глаза расширяются от ужаса. Рука скользит к волшебной палочке. Но не успевает. Рык леденит кровь. Последнее, что отражается в её зрачках — блестящие клыки атакующей огромной кошки.

* * *

— Я, наконец-то, свободен? — Персиваль Грейвс буравил Главного целителя тяжёлым взглядом.

Тот, сверяясь с бумагами, старался отвечать как можно более мирно, прекрасно понимал, в каком состоянии находится пациент: только что оправился от тяжелейшего поражения, нанесённого несколькими разрушительными заклинаниями одного из сильнейших тёмных магов современности.

— Да, мистер Грейвс, все результаты вашего утреннего обследования свидетельствуют о том, что вы почти в порядке. Думаю, на днях даже сможете вернуться к работе, конечно, с разумными ограничениями. Я уже сообщил лично госпоже Президенту, как она о том просила, что завтра выписываю вас. За вами придут коллеги, помогут…

— Сегодня! Сейчас! — Не дослушав, рывком поднялся Грейвс. — Где моя волшебная палочка?

— Но, мистер Грейвс, уже глубокий вечер… Завтра… — попытался возразить целитель, однако, глядя на заходившие на впалых щеках пациента желваки, достал из ящика стола и открыл заклинанием коробку. Грейвс протянул руку, палочка сама прыгнула ему в ладонь.

Коротко поблагодарив, он вышел за дверь. Аппарировал прямо из больничного коридора.

От нервозности и слабости прибыл не очень точно и выпал из трансгрессии не возле подъезда дома сестёр Голдштейн, а почти за полквартала от него. Снова аппарировать не решился, припустил бегом что было сил. Голова кружилась, но страх подгонял его, жёг пятки. Страх за Куинни и Тину.

Вместе, вперемешку с буханьем сердца и прыгающими перед глазами камнями тротуара, лужами, фонарными столбами и уступающими ему дорогу редкими прохожими, в кипящих от нетерпения мыслях яркими вспышками мелькали картинки прошлого.

Юная невеста его старшего друга Джона Голдштейна, Эстер Брюн, очаровательная и пленительная настолько, что он, тогда ещё совсем мальчишка, не устоял и, хоть всеми силами не позволял себе этого, влюбился без памяти. А она стала миссис Голдштейн и хранила верность супругу, родила тому первенца, дочку.

Опасные эксперименты Джона, до самозабвения увлечённого магией навахо (1), его заражение лиотариантропией и превращение в Йи наалдлушии.

Поиски молодым мракоборцем Грейвсом лекарства для друга, удачные, но запоздалые. Мучительная беременность Эстер от мужа-оборотня, тяжелейшее разрешение от бремени. Слепой пятнистый детёныш пумы вместо новорожденного младенца на руках у принимавшего роды Персиваля.

Едва не покончивший с собой от чувства вины и отчаяния Джон.

Новые поиски — трудные, упорные, долгие — средства сдерживать в маленькой Йи наалдлушии Куинни её нечеловеческое естество, опять удачные, и опять непростительно запоздалые. Обезумевший, впервые после рождения обернувшийся юный зверь, в порыве ярости убивший пытавшихся его укротить родителей. Зелье Забвения для перепуганной до смерти Тины.

Негласная опека над Куинни, тщательно скрываемая привязанность к обеим сёстрам. Каждый год — новый ошейник с прахом анасази для младшей, взамен быстро изнашивающимся от бушующей в её жилах магии оборотней.

На поисках редких, запрещённых к свободному обороту тёмномагических артефактов навахо его и подловил Гриндевальд! Чёрт!

Если бы Грейвс не споткнулся, то пролетел бы нужный подъезд. С детства так быстро не бегал! Стараясь отдышаться и держась за ноющий бок, быстрым шагом поднялся на нужный этаж. Приготовил волшебную палочку. Прислушался. Тишина за дверью почему-то не успокоила, наоборот, показалась зловещей.

Открыв замок, Грейвс осторожно толкнул дверь.

Темно. Студёно. Ветер из разбитого окна гуляет по комнатам. Повсюду разбросанные вещи. Пятна на креслах и коврах. В углу что-то мерзкое и вонючее, похожее то ли на экскременты, то ли на срыгнутых мышей, крыс и птиц.

Никого.

Под диваном погрызенные волшебные палочки…

На оставленный в квартире Голдштейн маячок надежды было мало, но всё-таки. Несмотря на смертельную усталость, спать не просто не хотелось — от мыслей о сне подташнивало. Ненадолго заскочив к себе и наскоро перекусив, Грейвс отправился в Конгресс. В своём отделе у дежурного, удивлённого и обрадованного появлению считавшегося тяжелобольным шефа, потребовал сводку за последнюю неделю. Поинтересовался, ходят ли на службу сёстры Голдштейн. Услышав ответ:

— Кажется, я их уже дня два-три не видел, сэр, или около того, могу уточнить. Куинни точно со вторника… — Грейвс нахмурился и погрузился в чтение сводки происшествий по городу, так или иначе связанных с магией, статутом секретности или необъяснимых для не-магов.

Через пару минут нашёл то, что искал, и совсем помрачнел. Вертя в руке волшебную палочку, задумчиво прочитал:

— Нападение на оленей в зоопарке… По словам очевидцев два огромных кугуара или пумы растерзали несколько бездомных собак в Краун-Хайтс… Труп нелегала на острове Эллис, останки четырёх трупов в том же районе. Все жертвы со следами укусов в загривок. — Странная болезненная ухмылка исказила его лицо. — Похоже, мои девочки вышли на большую охоту…

-------------------

(1) Племя Навахо — некогда самое многочисленное индейское племя Соединенных Штатов, богатое легендами об оборотнях Йи наалдлушии (yee nahgloshii, Yenaldooshi, «одетые в шкуру») или Skinwalkers («меняющий кожу»), шаманах и ведьмах, которые могут превращаться в волков, койотов, медведей, других зверей или птиц. Говорят, что сделать человека оборотнем для самых сильных колдунов несложно: нужно только посмотреть ему в глаза. Некоторые индейцы навахо считают, что на самом деле это животные, превращающиеся в человека и использующие человеческую кожу как маску. Оборотни навахо обладают способностью читать мысли. Способы наверняка прикончить оборотня — обвалять пули в белом прахе или трижды произнести вслух его полное тайное имя, для пленения используются кости представителей колдовского племени анасази и камни руин их поселений. Анасази (навахское слово «древний враг») — исчезнувшая юго-западная культура, ей навахо, а также некоторые антропологи, приписывают жуткие обычаи.

Лиотари — от греч. «лев»; лиотариантропия — частный случай ликантропии, когда оборотни превращаются в крупных кошек.

Леди Пятнышко: http://www.pichome.ru/K2n http://www.pichome.ru/K2c

Пумы: http://www.pichome.ru/K27 http://www.pichome.ru/K28 http://www.pichome.ru/K2F http://www.pichome.ru/K2P