Гамельнский крысолов (джен)

Кап-кап-кап-дзинь. Кап-кап-дзииинь. Кап-дзинь. Хлюуууп. Кап-кап-дзинь-дзинь. Хлюп-бом. Кап-кап-кап-боммм.

Осеннее небо устроило недельное слезливое прощание перед неумолимо надвигающейся зимой, рыдая так, словно утратило что-то ценное, и вернуть это не представляется возможным. Ветер налетал порывами и лениво подкидывал вверх почерневшие гнилые листья, ветки и обрывки старых газет. Серый цвет поглотил всё вокруг, смазал границы мира, растворяя стены Дома в Наружности. Мокрый асфальт дороги за оградой блестел зеркалом луж, крупные пузыри на которых лопались и разбегались кругами, не успев возникнуть. Небо плакало навзрыд.

— Дождь, — подчеркнуто равнодушно обронил в тишину Лорд и ртутью стек с подоконника.

Шшшш... ииииу... шшурх...

Лорд выкатился за дверь. Не каждый способен вынести голос неба.

На миг тишину комнаты взрезал грохот и шум коридора. Можно было расслышать скрипучий смех Стервятника, гомон Перекрестка и топот Логов — те промчались всей кодлой в сторону пятой, позвякивая железными заклепками на куртках и скрипя подошвами башмаков. Лэри традиционно визгливо улюлюкал.

Хлоп!

И снова всё стихло.

Горбач поднял лохматую голову с подушки и внимательно посмотрел на закрытую дверь, словно силясь увидеть сквозь нее, перевел задумчивый взгляд в незашторенное окно и долго вглядывался в стекающие по стеклу дорожки слёз, пока те не начали расплываться. Он закрыл глаза.

Странно. Шепот дождя был слышен отчетливо и ясно, стихами ложился в голове на едва уловимую осеннюю мелодию, так что рука тянулась к потолку вывести очередную цепочку больных слов; а вот гудящий за, казалось бы, тонкой дверью коридор словно исчез за невидимой стеной, разбившись о барьер тишины и осыпавшись беззвучной крошкой на пол. Или это сам Дом ограждал комнату от посторонних звуков, не желая убивать момент?

— Уау! Гуууу... — чересчур весело завыл в вольере Толстый, запихал за щеку печенье и еще раз гукнул. Вопросительно. Он тоже слышал музыку осени.

Путаясь в колючих вытянутых рукавах свитера Горбач неуклюже свалился с кровати и взгромоздился на место Лорда огромной кривой тенью. Оконное стекло приятно охладило лоб. Во дворе в гордом одиночестве бешеными кругами гонял на Мустанге Шакал, вопя от восторга и расплескивая успевшие образоваться лужи во все стороны. Его протяжные завывания, периодически сменявшиеся взвизгами и свистом, доносились до Горбача даже сквозь стекло. Табаки пел вместе с дождем.

— Крчиу-крр! — откликнулась Нанетта со шкафа и, шаркнув по стеклу крылом, приземлилась на подоконник. Внимательный черный глаз уставился на Горбача с немым вопросом. Тот погладил пальцем топорщащиеся перышки и подмигнул в ответ. Пару раз стукнув клювом в стекло, птица успокоилась и, нахохлившись, прижалась к бедру сидящего.

Горбач оперся плечом о раму и, неудобно вывернув непослушную шею, посмотрел вверх. Туда, откуда неслись к земле светящиеся струны дождя. Натянутые до предела. Звенящие. Некоторые не выдерживали напряжения и лопались с высоким звуком — дзинь! — внося диссонанс в мелодию. Иные достигали поверхности земли или крыши и порождали звук, похожий на густой низкий рев барабана или медный гул тарелок. Часть струн была басовой — эти рвались глухо, будто бы с неохотой, завершая собой каждый следующий аккорд.

Расслабленные пальцы машинально повторяли ритм дождя, выстукивая его по старому подоконнику. Его рукам словно специально выделили на один палец больше, чтобы удобнее было играть — хватало ровно на нужный перебор.

Вытащив левой рукой из кармана потертых джинс флейту, Горбач закрыл глаза, нащупал непослушными пальцами отверстия в гладкой древесине и неуверенно, с изрядной долей сомнения, выдохнул первую ноту. Прислушался. Звук прозрачной каплей упал в тишину комнаты, звякнул просительно и, словно ключик, приоткрыл дверцу в дождь — тот ворвался в спальню шуршанием и звоном, заполнил собой воздух до самого верха, закружил водоворотом мысли и чувства, запутал, оглушил... Толстый с удивлением поднял круглую голову и уставился на потолок с обваливающейся штукатуркой как на чудо.

Горбач втянул носом запах дождя, разлившийся по комнате, коротко выдохнул сквозь сжатые зубы и вновь обхватил губами мундштук старенькой флейты. Через мгновение в воздухе закружилась мелодия. Та еле уловимая мелодия, которой вот уже неделю пытался поделиться с миром дождь, да не мог найти нужного слушателя. Текучая и плавная, одновременно легкая и тяжелая, тянущая, словно закрученная до предела гитарная струна, готовая с оглушительным звоном лопнуть, выдрав колки с мясом. Чистая, как вода в весеннем ручье, и сильная, как ночной осенний ветер, она росла во все стороны, вширь и в высоту, становясь громче и быстрее, заполняя собой пространство, выдавливая мысли и чувства прочь из сознания, разрывая ткань реальности.

В комнате запахло улицей, будто кто-то открыл окно: осенью, сыростью и бензином; на заднем фоне продолжал вопить Табаки, но его голос больше не разбивал гармонию песни, а странным образом дополнял ее, придавая завершенность, добавляя недостающие истерические нотки. Рожденный музыкой ветер перебирал страницы брошенной на центральной постели книги — кажется, Чёрный в спешке не закрыл ее — впитывая тихий шорох бумаги в себя; дергал струны стоящей у стены гитары Волка, те жалобно постанывали от непривычных прикосновений, но исправно вносили свою лепту; путался в коллекционном хламе Шакала, гремя подозрительным клубком из цепочек и бубенчиков, банок и бутылок.

Мелодия разворачивалась спиралью водоворота, центром которого была флейта Горбача, оглушая его и погружая в своеобразный транс. Постепенно одни звуки истончались, растворялись в пространстве, оставаясь в прошлом, другие рождались, расцветая ярким сполохом радуги, набирали силу и толкали музыку вперед, ввысь, быстрее и громче. Вот исчез визг Табаки, сменившись размеренным тиканьем часов и скрипом несмазанных шестеренок; завывания Толстого теперь звучали как ритмичное попискивание, доносящееся откуда-то снизу; книжные страницы чуть поменяли тембр и шуршали ровно как роскошная листва, облетевшая еще месяц назад.

Ощутимо похолодало и потемнело. Нанетта приглушенно каркнула и закопалась в гнездо волос Горбача, не замечавшего творящихся перемен, — он словно растворялся в музыке, наполняя ее своим существом: плечи расправились, лицо приняло умиротворенное выражение, пальцы уверенно перебегали по поверхности флейты, создавая абсолютно изнаночную, иномирную мелодию, а за спиной разворачивались призрачные крылья.

Издалека донесся лай диких псов, сопровождающийся глухим волчьим воем — хищник явно погнал добычу; над головой заверещали скрытые в кроне дерева птицы, а из густой травы раздался стрёкот ночных насекомых. Запахло болотом и, почему-то, грибами. Пробирающий мурашками до самой поясницы стон поплыл под ночным небом, отражаясь от стволов деревьев. На лицо Горбача упал бледный отблеск лунного света, и он открыл глаза. И перестал дышать. Вокруг него шелестел ветвями Лес. Самый настоящий Лес. Темный, страшный, живой. В попытке не упасть с ветки огромного дерева, Горбач судорожно вцепился рукой в листву и неверяще огляделся: тьма непонятно когда наступившей ночи прорезалась серебристым светом звезд и недавно родившегося месяца. Целая стая светлячков зависла в воздухе рядом с его лицом, переливаясь теплым желтоватым светом; а под ногами можно было различить флуоресцентное мерцание глаз обитателей чащи. Мелодия звала идти за собой каждого, кто ее слышал, влекла, уводила в страну снов и мечтаний... даже матерые жители Леса не устояли перед волшебной флейтой горбатого ангела. Который давно уже не играл, опустив руки и не в силах поверить в происходящее. Но музыка жила и звучала сама по себе, словно, дав ей жизнь, Горбач отпустил ее на свободу, сделал самостоятельной сущностью, наделенной разумом и волей, способной расти и изменяться. Мелодия звучала так, будто кто-то — он сам? — продолжал выдувать воздух сквозь тоненькую тростиночку флейты.

Прислонившись плечом к стволу дерева, Горбач смог наконец насладиться своей песней — услышать ее, прочувствовать не изнутри, а снаружи, как слушатель. Она была идеальной. Какой-то надломленно-болезненной и тяжелой в самой глубине и невероятно жизнеутверждающей и солнечной снаружи. Она словно обещала, что все-все плохое пройдет, сотрется, исчезнет, как следы на песке пляжа в летнем санатории, уносимые солеными волнами прибоя. Что впереди ждет нечто иное, новое, настоящее, то, о чем мечтает каждый. И каждый, последовавший за музыкой, получит именно свою мечту.

— Красиво. Я слышу дождь и Лес, — шелестящий голос раздался из ниоткуда. Горбач открыл глаза и наткнулся на пристальный «взгляд» Слепого — тот, казалось, рассматривал и оценивал его, как будто встретил впервые. Незрячие глаза светились болотной зеленью, а на обветренных губах блуждала мечтательная улыбка, превращая и без того не самое красивое лицо в кровожадную маску ужаса. Горбач потряс головой, мечтая больше никогда не видеть такого выражения на лице вожака, а когда вновь поднял взгляд, Слепой уже выглядел обычно: черные круги под бельмами глаз и безразлично опущенные уголки губ.

— Ты что-то сказал? — голос хрипел и слегка подрагивал, выдавая скопившееся напряжение.

— Нет. Я услышал.

И, развернувшись, медленно побрел в сторону чащи. Не дойдя до первого дерева, Слепой остановился, прислушался и, вытянув перед собой руку, в воздухе изобразил какой-то жест, словно поймал мотылька в клетку пальцев. И вышел. Дверь с тихим скрипом закрылась.

Лес схлопнулся острыми створками моллюска, исчез по щелчку пальцев вожака и хозяина, растворился, обернувшись привычной спальней. Да так быстро — мгновенно! — что Горбач чуть не свалился с внезапно оказавшегося под ним подоконника. Но было еще что-то, что не давало ему покоя, что-то важное, что он забыл, чувствуя пустоту в том месте, где секунду назад билось огромное, как мир, сердце творца.

Горбач потер кулаком уставшие глаза и расстроенно вздохнул. И вспомнил, наткнувшись взглядом на зажатую в пальцах дудочку: он потерял песню. Слепой словно забрал ее своими живыми ладонями и унес в горстях с собой. Как ни силился, Горбач не мог вспомнить звучание мелодии, не мог напеть и наиграть ее. С отчаянием он пытался выдохнуть хоть один звук — безрезультатно. С отчаянием смотрел на свои пальцы — бесполезные. Прислонившись щекой к холодному стеклу, он безразлично уставился во двор.

Флейта лежала в руке мертвой деревяшкой, а дождь стал просто дождем.