В ожидании праздника (джен)

1980 год

Взгляды. За последнее время Миллисента слишком привыкла к ним, чтобы обращать много внимания, но даже сейчас по привычке отслеживала реакцию, большей частью неодобрительную. Разбуженные громким стуком шагов портреты недовольно чертыхались, но, узнав человека, послужившего причиной их пробуждения, замолкали. Какжется, они пока не знали, как относиться к Миллисенте. Впрочем, она их не винила. Она сама не знала, как относиться к происходящему.

Несмотря на то, что она проходила этой дорогой не единожды, сейчас коридор, наполненный лишь эхом ее шагов, казался неуютным, пугающим, он будто намекал: Миллисенте тут не место. Но выбор был сделан. Ее выбор — отчасти свободный, отчасти вынужденный. Она в миллион первый раз задала себе вопрос — знай она, к чему все приведет, решилась бы тогда, полгода назад? Не подумала бы, что прыгает выше головы? Ответ Миллисенте был прекрасно известен, хотя временами она боялась признаться в этом даже себе. Да, конечно, согласилась бы, просто не смогла бы отказаться от такого шанса. И пусть ей теперь невероятно страшно, но в глубине души, загнанное в угол волнениями и отчаянием, живет чувство триумфа, гордость, торжество. Вопреки логике и здравому смыслу, она была немного, но все же счастлива, пусть этого и недостаточно для того, чтобы веселиться на празднике в честь своего же назначения на пост Министра Магии.

Внизу звучали голоса и смех — яркая иллюстрация к выражению “пир во время чумы”. И пусть Англия сейчас находилась в состоянии войны, но в этот день все будто забыли о войне. Вот только Миллисента больше не имела права на подобную беспечную забывчивость. Громкие тосты об оказанном ей доверии были просто словами для тех, кто их произносил, но она не могла себе позволить относиться к этому столь наплевательски. Она буквально физически ощущала ответственность, возложенную на ее плечи.

Она не обманывалась, видя обращенные к ней снисходительные улыбки, но и не могла на них ответить так, как ей хотелось бы. Там, внизу, казалось, ей не хватало воздуха, будто цепи из обязательств и лицемерия сковали и ее легкие, и ее волю, оставив одну возможность — улыбаться.

Чувствуя, как подступают непрошеные слезы, Миллисента ускорила шаг, стремясь скрыться от чужих взглядов. Пускай даже эти взгляды принадлежали всего лишь портретам. Гордость — не грех, а в ее случае — скорее, возможность выжить. Теперь, похоже, единственная.

Ее выбрали не вести за собой Англию, ее выбрали быть ответственной за ошибки, которые неминуемы в этот сложный для страны период. Ни Крауч, ни Боунс не собирались жертвовать своей политической карьерой ради короткого и бесславного правления Магической Британией, в отличие от Миллисенты.

В памяти неожиданно всплыли уроки по истории магии. Тогда она и представить не могла, что сумеет вписать свое имя на страницы учебников. Тогда она могла лишь гадать, какими были те, кого теперь она может называть своими предшественниками. А какой запомнится она сама? Миллисента поморщилась, словно от зубной боли. Понятно, что ничего хорошего от нее не ожидали. Точнее, не ожидали вообще ничего, кроме покорности: ни судьбоносных решений, ни самостоятельных действий, ни борьбы с Темным Лордом. В этой игре ей отвели чисто техническую роль — ставить подписи под документами. И первым таким документом, судя по всему, должно было стать так продвигаемое Краучем разрешение аврорам использовать непростительные.

Мысли радостно переключились на дела насущные, оставляя мучающие Миллисенту вопросы позади. Конечно, непростительные — это важнее. Вот только был ли у нее выбор? Позволят ли ей отказаться? Она остановилась и наклонила голову, крепко зажмурив глаза, не позволяя непрошеным слезам скатиться по щекам.

— Нет! — она резко покачала головой, сама не зная, к чему относится ее “нет”. То ли к законопроекту Крауча, то ли к так и не покинувшим ее посторонним мыслям, то ли к собственной слабости, которая настолько не вовремя дала о себе знать. Слабости, которая теперь может стать фатальной, слабости, права на которую она лишилась в тот момент, когда решила баллотироваться — пускай тогда она и не осознавала этого. Тем больнее было подобное открытие сейчас. Она лишилась права быть собой. Даже не лишилась, а сама добровольно отказалась от него, отдала себя на съедение той стае волков, какой ей сейчас виделись веселящиеся внизу коллеги.

Запрокинув голову, она засмеялась, истерично, надрывно — коридор вторил ей громким эхом, портреты — кто презрительно, а кто недоуменно — смотрели из своих рам. Они были правы, но Миллисента уже не могла остановиться. Сдерживаемое весь вечер напряжение наконец прорвалось наружу, эмоции переливались через край, оставляя в душе столь необходимую сейчас пустоту. Страх, гордость, неуверенность, торжество, ненависть — все эти чувства постепенно исчезали из души с каждым новым полукриком-полустоном, позволяя мыслить здраво, позволяя, наконец, логике восторжествовать над ощущениями.

Успокоившись, Миллисента оглянулась и, удостоверившись, что у ее истерики не было живых свидетелей, уверенным шагом пошла дальше, сопровождаемая затихающим эхом собственного смеха, как напоминанием, что слабость осталась там, в прошлом.

Дойдя до конца коридора, она повернула дверную ручку, как ни странно, поддавшуюся ей с первой попытки, и вошла в свой новый кабинет. Неяркий огонек вспыхнул на конце палочки, разгоняя тьму и выхватывая отдельные детали: забытое ее предшественником перо, свиток, исписанный мелким почерком — тот самый законопроект Крауча, табличку с аккуратно написанным золотистыми буквами собственным именем…

Она — Министр…

Еще раз взмахнув палочкой, Миллисента зажгла свечи и обошла стол. Отвыкшие от яркого света глаза слезились, но это была просто естественная реакция. Улыбнувшись, она села в кресло и, обмакнув перо в чернила, поставила подпись под, возможно, судьбоносным законопроектом о разрешении непростительных.

Она не сдалась, она просто перенесла свою войну на потом…

1981 год

“Я отстаиваю наши права на праздник”, — слова срывались с губ, словно гвозди, забиваемые в трибуну. И еще не известно, не станет ли она ее эшафотом. Война закончилась, люди праздновали победу, и снова звучали тосты и смех, на который она опять не имела права.

В этой войне не могло быть победителей, Англия в любом случае бы проиграла, чем бы все это ни закончилось. Но теперь сгинул Лорд, и часть людей праздновала, и ждала того же от Миллисенты. Она улыбалась — не проблема, этот год был хорошей школой, научившей ее показывать только те эмоции, которых от нее ждут. Поэтому она с легкостью произносила эти слова, несмотря на то, что ей хотелось плакать, хотелось воздать должное магам, положившим свои головы на алтарь чужих амбиций, хотелось воздать должное аврорам, выполнившим свой долг, но так и не дожившим до этого дня, хотелось пожалеть матерей, лишившихся своих сыновей, и обнять детей, которые никогда больше не увидят своих отцов. Стоила ли победа слез, пролитых в темных спальнях и крови, пролитой в сражениях?

Глядя, как маги улыбаются и празднуют, как нарушают закон, который она, как Министр, должна охранять, Миллисента вынуждена была их оправдывать, хотя единственное, чего ей хотелось — уйти. Она вспоминала последний год и понимала, что до скончания дней он будет сниться ей в кошмарах. Могла ли она что-то изменить? Могла ли спасти? Какие из ее решений привели к гибели людей? Она понимала, что, наверное, берет на себя слишком много , слишком большое значение придает собственной персоне, но фраза “у меня не было выбора” всегда казалась ей откровенно жалкой.

Выбора нет, когда стоишь перед лицом смерти, когда спасаешь от гибели собственного сына, когда сам подставляешься под Аваду, даже не зная, поможет ли это. Выбора не было у Лили Поттер… а у нее был выбор. Она просидела этот год в теплом кабинете, делая вид, что принимает решения, будто имела на это право, она лживо улыбалась, отвечая на такие же лживые улыбки, ставила подписи на нвнимательно прочитанных документах, и теперь оправдывала людей, произнося слова, в которые сама не верила.

Да уж, за этот год она стала слишком политиком…

“Люди ждали этого дня, ждали, хоть и не верили, что он наступит. Ждали, что смогут спокойно выйти на улицы, пройти по Косому Переулку, улыбаться друзьям и соседям... Смогут покинуть собственный дом, не боясь, что они туда больше не вернутся...”

Ведь они, так же, как и она, сидели в норах, так же, как она, боялись, и так же ничего не делали, чтобы это изменить — а теперь праздновали победу, к которой не имели никакого отношения…

Теперь они почему-то верили, что все будет хорошо. Вот только Миллисента знала, что все хорошо не будет, по крайней мере, не у нее. Теперь, когда война закончена, должно было найтись много охочих до власти, много желающих надеть венец и править, тех, кто не хотел марать свои руки в крови год назад, тех, кто привел к власти саму Миллисенту, и кто с еще большим удовольствием ее сейчас скинет.

Война закончена, у людей праздник, но ее война только началась. Вернувшись с заседания Международной конфедерации магов, она снова окажется в пекле, пусть и всего лишь фигуральном. Она окажется перед выбором, которого так хотела, и которого сейчас боится. Она привыкла править, и она не хотела отдавать кресло, не хотела уходить в сторону. Она не хотела, чтобы другие почивали на лаврах после всех пролитых ею слез…

“И я настаиваю, что мы имеем право на праздник”, — последние слова речи прозвучали, кажется, громче остальных в абсолютно безмолвном зале, будто на всех слушателей наложили коллективное Силенцио. Не желая смотреть на лица собравшихся, Миллисента смотрела на часы, наблюдая, как секундная стрелка медленно движется по кругу, доказывая Миллисенте, что время не остановилось.

Двадцать, тридцать, сорок секунд… минута. Тишину нарушили одинокие хлопки, к ним присоединились другие, третьи — и скоро уже аплодировал весь зал.

И впервые за этот вечер Миллисента смогла искренне улыбнуться — она выиграла свой первый бой…

1990 год

Внизу снова звучали веселые голоса и смех, и в этот раз Миллисента их даже не осуждала, хоть и не стремилась присоединиться к компании. За время, проведенное на посту Министра, она слишком привыкла быть одна и теперь просто не хотела портить всем праздник своим присутствием. Она провела рукой по идеально чистой поверхности стола и подцепила с него табличку с золотыми буквами “Миллисента Багнолд”. Больше не Министр…

Табличка отправилась в стоящую рядом коробку следом за личными вещами — небольшой сувенир на память. Впрочем, она никогда не забудет последние десять лет, проведенные в этом кабинете. Не забудет, как впервые сюда вошла Министром, и как день за днем отстаивала свое право на это место. Нет, она не жалела. Не жалела, что отдала политике свою жизнь, не жалела, что отказалась от всего остального. Но в то же время ей совершенно не было грустно, что это закончилось.

Все эти годы она ждала сегодняшнего дня, ждала, когда сможет наконец искренне улыбнуться и искренне заплакать. В потайном отделении шкафа давно припрятана бутылка шампанского — по правде говоря, принесла она ее сюда еще в свой первый официальный рабочий день, совершенно не веря, что так долго просидит в этом кресле. Но время все расставило по своим местам. Она доказала, что достойна — в первую очередь самой себе. И теперь могла гордиться собой.

Это был ее день, тот праздник, на который она по-настоящему имела право, и она не готова была ни с кем его делить. Пусть другие теперь стоят у власти, пусть другие плетут интриги и строят козни. Ее война была закончена, и закончена победой — по крайней мере, сейчас она в это верила.

Еще раз осмотрев кабинет и убедившись, что ничего не забыла, она уменьшила заклинанием коробку и спрятала в карман. Взяв в руки бутылку шампанского, вышла из кабинета, не закрывая дверь. Она шла по коридору, улыбаясь портретам, среди которых однажды появится и ее изображение. Теперь она знала, каким она стала Министром, и могла примерно представить, что напишут о ней в учебниках истории.

Она не собиралась присоединяться к всеобщему веселью внизу, у нее был свой праздник, которого она ждала десять лет.