Миссис Норрис (джен)

Раз — котёнок самый белый,

Два — котёнок самый смелый,

Три — котёнок самый умный,

А Четыре — самый шумный.

Пять похож на Три и Два -

Те же хвост и голова,

То же пятнышко на спинке,

Так же спит весь день в корзинке.

Ах, какие прекрасные это были котята!

Пять штук, как в детской считалочке: белый, смелый, умный, шумный…

И она.

Она была пятым: обычным полосатым котёнком, похожим на своего отца внешностью, а на второго и третьего братьев — характером и тёмным пятном на спине. Если бы не оно, её окрас можно было бы определить как «черный мрамор», но положенные три широкие линии вдоль спины слились в одно большое пятно, и правильного рисунка не вышло. Её братья от этого пятна не страдали: окрас «арлекин» подобное как раз допускал, тем более, что пятно у обоих было красивой, идеально симметричной формы. А вот она с самого начала вышла бракованной.

И если её матери-книззле было совершенно всё равно, какого цвета её единственная среди мальчишек малышка, то вот хозяйка придерживалась совершенно иного мнения. Она давно занималась выведением гибридов кошек и книззлов, и не желала отступать от заданного ею самой же себе стандарта, который был весьма категоричен и строг, в том числе, и к окрасам.

Так что первым её побуждением было попросту усыпить неправильного котёнка. Спасла новорождённую банальная жадность, которую миссис Норрис именовала практичностью: правильной окраски был зверёк или нет, но в её крови текла магия, а значит, её вполне можно было продать в «Волшебном зверинце» хотя бы за несколько галеонов. Поэтому малышка осталась жива — и, проведя с матерью и братьями положенные три месяца, отправилась в магазин.

В клетку.

Имена своим котятам миссис Норрис давала самые что ни на есть примитивные: по номерам. Всё равно хозяева после переименуют — зачем каждый раз мучиться и искать что-то оригинальное? Вот так новорождённые слали Примусом, Секундусом, Терциумом, Квартусом — и Квинтой, а владелец же магазина на клетке и вовсе написал просто «5 — самка, питомник миссис Норрис».

Первые дни Квинта отчаянно пыталась оттуда выбраться, кидаясь к дверце всякий раз, когда её открывали, и стараясь проскользнуть мимо человеческих рук на волю. Однако это ей ни разу не удалось — и тогда она, тоскуя по хотя бы какому-нибудь общению, решила сменить тактику и начала теперь ластиться ко всем, кто желал пообщаться. А таких было довольно много — вот только цена на котёнка, невзирая ни на какие изъяны, была выставлена немалая и отпугивала большинство потенциальных покупателей.

И всё же её купили — какая-то девочка, буквально повиснув на руке своей матери, заныла:

— Мама, я хочу её! Вот такую! Ну ма-а-а-ама! — и та, махнув рукою и ворча про совсем потерявших совесть торговцев, отдала требуемую сумму.

Новая хозяйка миссис Норрис, как стала именовать Квинту девочка, совсем не понравилась. Была она шумной и очень порывистой, и то хватала и тискала, едва не душа в объятьях, свою питомицу, то, если та, например, царапала её, запирала в клетке, пару раз даже забыв покормить — и, что было куда неприятнее, даже не думая о такой банальнейшей вещи, как обычный лоток. Однако покуда они жили дома, ситуация была ещё, в общем, терпимой — но когда её хозяйка отправилась в школу, начался какой-то кошмар.

Миссис Норрис оказалась единственной кошкой в спальне с восемью девочками — и поспать спокойно она теперь могла только во время уроков. Потому что даже ночью то одна, то другая девочка просыпалась и, схватив только уснувшую было в своей корзинке — на редкость, надо сказать, неудобной корзинке — кошку, тащила её к себе. И той больше всего на свете хотелось их искусать и подрать их цепкие и сильные руки и пальцы, которыми они порой неумело и больно сжимали её и даже выдирали — конечно, случайно! — клочки густой тёмной шерсти… но уроки, полученные в детстве от мамы и от самой первой хозяйки, были миссис Норрис усвоены намертво: людей кусать и царапать нельзя. Во всяком случае, без прямого приказа хозяйки. А та, разумеется, ни о чём подобном не говорила…

Но если бы только это! Если бы дело было только в постоянном визге, писке, тисканье, кормлении всякой дрянью и даже попытках как-нибудь хитро выстричь её шерсть или, напротив, заплести в косички! Она была бы готова смириться и с этим — если бы её маленькая хозяйка действительно любила её и хотя бы пыталась заботиться. Но она, к сожалению, напрочь забывала о своих обязанностях по отношению к своей питомице, и если еду миссис Норрис отлично научилась добывать и сама — в спальню, когда здесь не было никого из людей, приходило немало мышей, привлечённых запахом хранившегося в прикроватных тумбочках печенья, конфет, фруктов и сэндвичей — то расчесаться самостоятельно она, увы, не могла. У неё была густая и довольно длинная шерсть, которая, к несчастью, легко скатывалась в колтуны, с которыми сама кошка никак не могла бороться. Но её хозяйку подобные мелочи, к несчастью, совершенно не интересовали…

Время шло, и чем хуже выглядела миссис Норрис со своей потускневшей и свалявшейся шерстью, тем быстрее угасал к ней и интерес девочек. Теперь про неё забывали всё чаще — и когда как-то раз её в очередной раз случайно оставили на ночь в коридоре, просто не обратив внимания на то, что её нет в спальне, она, страдая от до боли тянущих кожу колтунов и от голода, и ненавидя за это весь свет и особенно всех двуногих, от которых видела одни лишь неприятности и страдания, медленно направилась к одному из скрытых от этих мерзких созданий ходов, собираясь выбраться по нему наружу и там поймать себе ужин.

— Та-ак, — услышала она низкий и какой-то скрипучий голос. — А тут у нас что такое?

Она замерла, припав к полу на полусогнутых лапах и приготовившись к тому, что сейчас её поднимет в воздух непонятная сила — та самая, которую тренировали на ней девчонки, тыча в неё своими дурацкими деревянными палками — и она нелепо повиснет, извиваясь и беспомощно шипя.

— Что-то я не помню тебя, — сказал худой мужчина с длинными, ниже плеч, жидкими седоватыми волосами и крючковатым носом. В руках у него была длинная, почти с него ростом, толстая палка, чей вид привёл миссис Норрис в состояние, близкое к панике: если девочки своими маленькими и тонкими палками могли с лёгкостью подвесить её в воздухе или, к примеру, отправить на балку под потолок, то что же может сделать с ней с помощью вот такой огромной этот неприветливый незнакомец? Она замерла, надеясь, что он оставит её в покое и пройдёт мимо, но тот, напротив, подошёл ближе и, наклонившись к ней, решительно взял её за шкирку и поднял.

Рукой.

Она повисла, чувствуя себя маленьким нелепым котёнком, и только тоненько пискнула — а он, внимательно её рассмотрев, нахмурился неодобрительно и проговорил:

— Вся в клоках — смотреть страшно! Ты чья-то, или забрела к нам из Хогсмида?

Миссис Норрис с радостью бы ему ответила — но она не умела разговаривать по-человечески, а люди не умели понимать её мяуканье. Поэтому она просто молчала, глядя на держащего её в воздухе мужчину своими круглыми зелёными глазами. Ей было очень больно: её лишняя кожа была собрана сейчас к загривку, и колтуны тянули её сильнее обычного. Наконец она тоненько и жалобно запищала — и мужчина вдруг перехватил её поудобнее, взяв подмышки, и, щурясь и пристально разглядывая её, сказал, покачав головой:

— Да ты вся в колтунах… небось, опять постарались эти поганцы! Пойдём-ка, я тебя расчешу, — и, прижав миссис Норрис к груди, понёс её куда-то, слегка шаркая своими растоптанными ботинками.

Она сидела тихонько, принюхиваясь к незнакомому запаху. Мужчина не казался ей слишком опасным — по крайней мере, он, определённо, был взрослым, а взрослые редко шутили над ней, в отличие от детей.

Наконец, они оказались в маленькой комнатке, где помещались лишь кровать, застеленная пёстрым покрывалом, большой стол, два стула и шкаф. Над кроватью, вдоль всей стены по её длине, шла полка, заполненная книжками, а на столе стояла большая лампа и прикрытая салфеткой тарелка.

Которая пахла едой.

Мужчина опустил кошку на другой край стола и, выдвинув один из его ящиков, начал в нём рыться — а миссис Норрис, буквально стелясь по столешнице, прокралась к тарелке и, сунув нос под салфетку, ухватила кусок изумительно пахнущего белого хлеба, свежего и мягкого, и начала торопливо его заглатывать, практически не жуя.

— Ах ты ж поганка такая! — воскликнул мужчина, заметив, наконец, её действия, и бесцеремонно вновь схватил её за загривок — но она не выпустила добычу и, повиснув в воздухе, продолжала быстро и жадно глотать. — Ты что ж делаешь? — скорее удивлённо, нежели рассерженно спросил он, наблюдая, как буквально у него на глазах в кошачьей пасти исчезает большой кусок хлеба. — Это ж простой хлеб — разве кошки такое едят? Да что ж у тебя за хозяин такой, — осуждающе проговорил он, сажая миссис Норрис обратно на стол и снимая с тарелки салфетку. — Ну ешь тогда, — он придвинул её к кошке, и та накинулась на еду, в мгновенье ока буквально всосав в себя фрикадельки, после чего принялась за политые мясным соусы длинные и тонкие макароны.

Когда она, наконец-то, насытилась и, переводя осоловевший взгляд с тарелки на её владельца, принялась тщательно умываться, жмуря свои большие глаза, тот, подсев к ней, вздохнул и, бормоча что-то о бессовестных и безответственных людях, которые сперва заводят животное, а потом бросают его на произвол судьбы, провёл расчёской по её шерсти.

Почти позабытое ей ощущение заставило миссис Норрис замереть изумлённо, а затем, заурчав, повалиться на бок, подставляя человеческим рукам свалявшиеся до состояния войлока колтуны.

— Да чтоб у них всё повылазило! — в сердцах воскликнул мужчина, нащупав первый из них — длинный, в половину всего кошачьего тела и толщиной в пару его пальцев. — Дай только найти твоего хозяина — уж мало ему не покажется! — пообещал он, доставая странный узкий предмет с двумя кольцами на конце. — Лежи тихо, — предупредил он. — Тут без ножниц не обойтись — эдакую пакость только волшебством распутать и можно, но тут тебе не повезло, киска.

Пока он срезал колтуны, а затем и расчёсывал остатки её некогда роскошной шерсти, миссис Норрис мурлыкала так громко, как только могла, и понимала, что счастлива. Впервые после того, как её забрали от мамы и братьев — счастлива. И не хочет никогда и никуда уходить.

И когда мужчина, закончив, сказал:

— Останешься тут до утра — а за завтраком пойдём искать того или ту мерзавку, которая довела тебя до подобного состояния, — прыгнула к нему на колени, встала на задние лапы и, дотянувшись до его лица, принялась облизывать и тереться о его шершавые и колючие щёки своими.

А утром она сбежала.

Когда он почти что донёс её до Большого зала, намереваясь отыскать её хозяйку и вернуть кошку ей, миссис Норрис вывернулась из его рук и кинулась прочь по коридору с такой скоростью, на которую только была способна — и, как он ни ругался и не кричал ей вслед, и не подумала останавливаться.

До самой ночи она пряталась по углам, которые были известно лишь ей да некоторым не слишком везучим мышам, а когда наступила ночь, вышла и, отыскав вчерашнюю комнату, села под дверью и, царапая её передними лапами, громко и требовательно замяукала.

Ей почти сразу открыли — и она, прошмыгнув между ног, кажется, удивлённого её видом мужчины, юркнула в комнату и с разбега прыгнула на кровать, где свернулась клубком и сделала вид, что крепко и давно спит.

— Вот это новости, — услышала она удивлённый голос мужчины. — Ты где же шаталась, поганка такая, а? — кровать скрипнула и прогнулась под тяжестью севшего на неё тела, и миссис Норрис ощутила на себе его руку — и замурлыкала. — А я ж твою хозяйку нашёл, — сообщил он ей — и она, тут же открыв глаза и приподняв голову, зашипела. — Что, не хочешь к ней возвращаться? — спросил он понимающе — она коротко и громко мяукнула и, опять замурлыкав, выпрямилась и начала тереться щекой о его руку. — Ты учти: она тебя ищет, — предупредил он. — Так что уж днём или прячься как следует — или сиди здесь, миссис Норрис. А мне пора на обход, — он погладил её под подбородком и встал. — Надо все коридоры проверить: наверняка эти поганцы где-нибудь напакостничали. Куда? — спросил он, когда она, спрыгнув с кровати, побежала к двери и остановилась там, призывно мяукая. — Что, домой вернуться решила? — вздохнул он. — Ну пойдём, что ли…

Однако она вовсе не собиралась домой, а потому, едва выйдя за дверь, побежала не к гриффиндорской башне, направо, а отправилась влево, туда, где, как она знала, мальчишки прятали в одном из украшающих коридор доспехов что-то отвратительно пахнущее и явно запретное. Отыскав нужное место, она села у ног металлического пустого панциря и громко мяукнула.

Вот так и началось их то ли сотрудничество, то ли дружба: с утра до позднего вечера миссис Норрис пряталась по тёмным углам и закрытым классам, скрываясь от своей хозяйки и заодно высматривая творимые маленькими людьми, от которых она столько натерпелась, безобразия, а с вечера до утра помогала, чем могла, своему новому человеку, обходя вместе с ним школу и деля с ним постель и ужин. А когда наступило лето и все, наконец-то, разъехались, и ей больше не было нужды прятаться, она, наконец, стала полноправной спутницей человека, которого другие люди называли Аргусом Филчем, и который, наконец-то, стал тем, кто её по-настоящему полюбил — и кому она сама навсегда отдала своё сердце.

А следующей осенью тот уже не стал прятать свою любимицу, посчитав, что её прежняя хозяйка не узнает пропавшего у неё длиннолапого патлатого подростка в той длинношёрстной красавице, в которую выросла миссис Норрис.

И оказался прав. Девчонка то ли не опознала, то ли не захотела узнавать в новой кошке ненавистного всем завхоза свою потерянную в прошлом году питомицу — тем более что у неё уже была новая, чёрная, как ночь, и короткошёрстная кошка с оранжевыми, как так называемая кровавая луна, глазами. Так зачем ей была миссис Норрис? Куда бы она её дела?

Имя своей кошке Филч сохранил — а она и не возражала. Какая ей была разница, как её называет хозяин? Тем более что он не только кормил её и расчёсывал, но и дал, наконец-то, возможность отомстить всем маленьким людям, которые когда-то так любили показывать над ней свою власть. Но теперь всё переменилось — и уже к Рождеству те, едва завидя гордо шествующую по коридору коричнево-полосатую кошку, мрачнели и норовили поскорее сбежать.

И так им, как она полагала, было и надо. Ей нравилось, что они боятся её — и нравилось отыскивать их тайные склады и мешать пакостить.

Они все ещё запомнят её. Навсегда.