Дотла́ (джен)

Сердце болело уже несколько месяцев. Упрямилось. Злилось. Уговаривало. Бешено колотилось, пытаясь вырваться из клетки ребер — и вдруг замирало, словно отказываясь биться. И неутомимо начинало выстукивать в яростном ритме одни и те же слова: «Ты ведь мать! Ты ведь мать!» — и Вальбурга качалась взад-вперед, в такт, соглашаясь — и не соглашаясь одновременно.

Еще вчера ей казалось, что справиться со своенравным сердцем невозможно. Еще вчера она даже сомневалась — а нужно ли, раз ее собственная сердцевина так отчаянно восстала против нее самой.

Но сегодняшний вечер изменил все — и бунтующее сердце это почуяло. И забилось еще отчаяннее, боясь проиграть битву за те крохи любви, что еще хранило внутри себя.

Всего пару часов назад Орион заметил, как бы невзначай, за ужином, что Альфард перед смертью завещал все свои деньги Сириусу.

За что?

Она в ярости смела со столика чашку с недопитым чаем. Тонкий фарфор пронзительно звякнул — и рассыпался мелкими осколками. Вальбурга посмотрела на них равнодушно, но ее сердце испуганно вздрогнуло.

— Репаро! — произнесла она негромко и взмахом палочки вернула чашку на стол. — Кричер!

Эльф возник перед ней через мгновение и сразу же склонился в почтительном поклоне.

— Слушаю, госпожа.

— Еще чаю, — Вальбурга нахмурено кивнула на пустую чашку. — Поторапливайся. И убери на столе.

Кричер исчез, торопливо промокнув скатерть полотенцем, и она забыла о нем в ту же секунду, как услышала хлопок. Перед ней остался лишь гобелен, старинный и темный. Многие люди, чьи имена и фамилии были вытканы на нем, давно лежали в могилах, но здесь, на шероховатой поверхности ткани, их лица выступали из темноты и словно оживали. Они понимали, почему у Вальбурги болело сердце.

Она оперлась о резные ручки кресла и поднялась на ноги. В камине потрескивали сосновые поленья, и красновато-оранжевые отблески танцевали на вытканных гобеленовых лицах. За окном, задернутом тяжелыми шторами, густо валил снег.

Вальбурга вплотную подошла к гобелену, прижимая руку к сердцу, словно пытаясь его удержать. Оно снова отчаянно колотилось, ударяясь о ребра, и просило помощи. У кого?

Она скользнула взглядом по своему имени и имени мужа и впилась глазами в бледное лицо Сириуса. Оно было неприятно искажено и казалось уродливым, совсем не похожим на то лицо, которое она помнила.

Сердце на мгновение замерло, когда Вальбурга взглянула на едва опаленный лоб сына. Год назад она попыталась его выжечь — но сил не хватило. Сердце тогда взбунтовалось и запретило, угрожая замереть навсегда. Оно упрямо верило: сын вернется, ведь куда он мог пойти? Поттеры не согласились бы содержать его еще пару лет, а работа сразу бы не принесла достаточно денег, чтобы жить самостоятельно.

Сердце надеялось и вздрагивало от каждого стука входной двери или скользящей тени на стенах коридоров.

Оно ждало.

До сегодняшнего вечера.

Но Альфард оставил все деньги Сириусу, а это значило: сын не вернется. Уже никогда.

Теперь сердцу нечего было возразить. Но оно продолжало сопротивляться.

Вальбурга пошатнулась и, опершись рукой о гобелен, склонила голову. Почему? За что? Она все еще помнила тепло рук сына, звук его голоса и ту редкую улыбку, которая иногда мелькала на его губах. Он был непонятным и отстраненным — и все-таки он был ее сыном.

— Чай, госпожа…

Вальбурга резко выпрямилась и стремительно отошла к ярко горящему камину, проводя рукой по тронутым сединой волосам. Она чувствовала, как Кричер замер в ожидании позади нее, и холодно приказала:

— Оставь на столе. Убирайся!

С тех пор, как сын ушел из дома, Вальбурга словно раскололась надвое, оставшись на стороне рассудка и ведя войну со своей собственной сердцевиной. Нет, она, как и ее сердце, надеялась, что сын придет с покаянием, оставит свои взгляды за порогом и будет таким же, как Регулус. В то мгновение, когда Сириус хлопнул дверью, она обещала себе дать ему второй шанс, протянуть ему руку, если только он вернется.

Ее надежда была холодной, как зимнее утро.

Теперь все было кончено — потому что делать первый шаг самой Вальбурга не умела — и не желала. Есть блудные сыновья — но не матери.

От режущей боли в груди она поморщилась и прикрыла глаза. Сердце снова выстукивало бешеный ритм, взывая: «Ты ведь мать! Ты ведь мать!»

— Он первый отверг меня! — выкрикнула Вальбурга и, схватив с каминной полки хрустальную статуэтку собаки, зло швырнула ее о пол. — Он первый ушел, не взглянув на меня. Первый плюнул мне в душу — с наслаждением. Его никогда не интересовали мои чувства…

Сердце жалобно застонало, пытаясь возразить, с трудом выдерживая натиск боли.

— И он не вернется. Он возьмет эти деньги и забудет родной дом навсегда. Навсегда! — И семейная фотография в золоченой раме, сделанная лет десять назад, отправилась вслед за статуэткой. — Ненавижу. Чертово отродье… И в кого только? В него, в моего мерзкого братца… Ненавижу. Ненавижу! Будь ты проклят…

И капля — соленая, одинокая капля тяжело упала на белоснежные осколки статуэтки, расплескивая крошечные брызги на темный паркет, на треснувшую раму фотографии, на улыбающихся на ней детей.

Сердце рванулось вперед — а потом вниз, застонало, забилось, заметалось в груди — и, не выдержав боли, треснуло.

Разбилось.

И затихло.

Победно торжествуя, Вальбурга стремительно схватила каминные щипцы и, бросившись вперед, к гобелену, яростно вонзила концы раскаленного металла в лицо своего старшего сына.

Ткань зло зашипела и неохотно поддалась, распадаясь на обугленные нити.

Когда Вальбурга опустила руку вниз, на гобелене вместо изображения Сириуса чернело дымящееся пятно.

Она победила свое сердце.

Она его выжгла.

Дотла́.