Mea culpa (джен)

.

Воздух был чист, прозрачен и холоден; по синему-синему небу плыли кучерявые белые облака, бросая на молодую траву тени. Вскоре солнце уверенно утвердилось в зените, и небосвод потерял свою голубизну, приобретя желтоватый оттенок. Отвесные солнечные лучи начали прогревать остывший за ночь воздух, веселые блики заплясали на отчищенных до блеска сапогах и фляжках, задорно танцевали на острых штыках и беспощадно выедали остатки краски и без того выгоревших киверов.

В полуденный час на равнине близ леса было тихо, и все, изнеможенные от усталости, наслаждались тишиной, дожидаясь, когда подтянутся остатки армии из-под Абенсберга. В воздухе царило безмолвие. Только стреноженные лошади легкой кавалерии фыркали, шевеля ушами и изредка лениво пытаясь сбросить путы.

В Баварии они немного отъелись, и ребра перестали выступать вперед. Теперь они стали разборчивее в еде и уже не жадно щипали траву, а привередливо выискивали полевые цветы, коих было немного. Иногда среди молодых жеребцов завязывалась драка за более вкусные и лакомые кусочки. Они злобно взвизгивали и пытались махать стреноженными передними ногами, прижимали уши и теснили друг друга в сторону, а тем временем более умные старые кобылы спокойно подходили и жевали предмет спора.

Наблюдать за лошадьми было довольно забавно, они понимали настроение. Франсуа сидел на каком-то ящике, подтянув одну ногу к себе, а другую вытянув, курил трубку и слегка щурился от солнечных лучей. Рядом, на земле, сидел Линде. Он обхватил обе ноги руками, положил подбородок на колени и задумчиво наблюдал, как белая маленькая лошаденка капитана от кавалерии Юнгханса гоняет по полю его рыжую нервную кобылу. Юнгханс же стоял, оперевшись на деревце.

— Фриц, может, прекратишь страдания этой несчастной? — лениво поинтересовался через некоторое время Франсуа. Линде поддержал его кивком. — Твоя Джое пускай строит лошадей из твоей роты, а моих обозных пусть не трогает.

— Это все твой Дьявол, — фыркнул насмешливо Фридрих. — Она злится, что он дает ей сдачи. Между прочим, вчера он лягнул ее в круп, и теперь на белоснежной шерсти остался не хилого размера отпечаток. Чистить-то нечем.

— Ну так а причем тут лошадь Линде? — Франсуа выпустил колечко дыма. — Она лошадей не задирает. Людей вот может, а лошадей не трогает. Усмири свою взбалмошную четвероногую девицу, не то я отберу у тебя того крупного саврасого жеребца. Ему с его крепкими толстыми ногами будет сподручнее тянуть пушку, чем тонконогой красавице.

— Эта красавица вчера фейерверкера покусала, — Юнгханс не спешил выполнять его просьбу.

— Он сам к ней полез, — тихо вставил Линде. — Я сразу предупреждал, что она людей не любит…

Юнгханс, зевнув и потянувшись, пошел ловить Джое, которая, наверное, порвала путы, поскольку теперь бегала куда быстрее своей жертвы. Франсуа остался сидеть на ящике, наблюдая, как друг пытается отогнать ее в сторону. Линде слегка повеселел и перевел мечтательный взгляд на небо, сузив немного большие глаза.

— Так хорошо и тихо, словно нет войны… — произнес вдруг он скорее в пустоту. — Словно мы где-нибудь во Франции, за лесом Фонтенбло. Там тоже небо такое синее, только на лугу растут маки, а здесь васильки да ромашки.

— В Баварии хорошо, — согласился Франсуа, улыбаясь. — Здесь почти везде то равнины, то горы, то реки… А все же, мне роднее пригороды Пруссии. Я родился и вырос там, и нет для меня ничего пригожее маленьких мостиков Потсдама и лесов.

— Ну, раз на то пошло, то мне ближе сухая и горячая природа Тегерана, — Линде прикрыл глаза, словно пытался восстановить в памяти картинки города. — Знаете, когда я жил там в детстве, я частенько вместе со старшим братом уходили к Эльбурсу летом. Не скажу, что мы высоко забирались, но в леса из дубов иногда уходили вместе с собакой, боясь, что не найдем дорогу назад. Там мы часами могли сидеть и болтать, делали свистульки из акаций, обсуждали будущее… — а затем, словно о чем-то спохватившись, Линде добавил виновато: — Я что-то увлекся, капитан, простите…

Франсуа только грустно вздохнул, не став ничего говорить смутившемуся лейтенанту. Пьер часто извинялся ни за что, и со временем он привык к его характеру. Разве что до сих пор иногда щемило сердце, когда Линде начинал что-то увлеченно рассказывать, буквально светясь от радости изнутри, а затем вдруг резко задумывался и печально извинялся за то, что увлекся. «Наверное, когда-то тебе, Пьер, кто-то преподал неверный урок, сказав, что все это неинтересно, — капитан прикрыл глаз и из-под ресниц рассматривал слегка сутулую фигуру лейтенанта. — Иначе никак и не объяснишь, отчего ты извиняешься каждые пять секунд, говоря о чем-то своем… Когда же я выбью из твоей головы эти предрассудки?..».

Вернулся Фридрих, весь в пыли и грязи. Утром прошел дождь, который размочил засохшую жижу. Юнгханс брезгливо отряхнулся, затем погрозил кобыле кулаком и махнул рукой.

— Опять придется стирать, — заключил он. — Ну ее к черту, если она опять начнет гонять лошадей, то пусть это останется на ее совести. Сил больше нет ставить на место эту строптивую кобылу.

Франсуа усмехнулся уголками губ. Джое была очень похожа на Юнгханса. Тоже невысокая и слегка нескладная, с желтоватой гривой и куцым хвостом, она даже характером походила на хозяина, то в мрачной задумчивости жуя траву, то вдруг с бешеной энергией начиная строить и по-лошадинному муштровать остальных коней кавалерийского корпуса. Фридрих тоже частенько то молчаливо сидел у костра, думая о чем-то своем, то ни с того ни с сего прицеплялся к новобранцам и гонял их почем зря.

— Франц, гляди, не Даву ль? Вон, на светло-сером в яблоко коне? — вдруг спросил Фридрих.

— Иногда мне кажется, что ты носишь очки только для украшения и просто придуриваешься, что не видишь, — Франсуа сразу же узнал маршала. — Сейчас, наверное, и император приедет. А за ними подоспеют австрийцы, и опять нам их бить. Надоело-то как… Пойдемте ближе к ротам, не то получим на орехи.

Уходить с пригретого места не хотелось, но пришлось. Артиллерию наверняка отправят в авангард, как и конницу. Лучше один раз услышать своими ушами, чем тысячу раз то, что услыхали чужие уши.

Даву сидел в седле с несколько недовольным лицом, и его недовольство вызвало в строю больший страх, нежели появление Наполеона. Маршал был обеспокоен, что не имелось адекватных сведений ни о силах австрийцев, ни о их расположении. Не хотелось носиться по лесу в поисках противника и получать при этом от них по шее. Потому он ввязался по дороге сюда в спор с императором, чуть ли не с пеной у рта доказывая, что глупо совать нос в лисью нору, не зная, где же лиса. Наполеон уступил не очень охотно, и маршал чувствовал, что ему это так просто не забудут.

Был дан приказ идти к Экмюлю. Командование поручили генералу Вандаму. Франсуа даже не знал, радоваться ему или нет: Вандам был умным и способным генералом, но отличался необузданным и строптивым характером и имел прочную репутацию грубияна и грабителя. Черт знает, что их ждет под его руководством. Они уже давно привыкли к рассудительному и спокойному Леблану и даже примирились как-то с несколько взбалмошным и суетливым итальянцем Вельто, у которого были глаза, похожие на птичьи.

Размышлять можно было почти всю дорогу к крепости, зато уже на подъезде мысли улетучились. Их встретил приготовившийся к осаде город. На западе уже алело, и Франсуа решил, что атака будет утром, и каково же было его удивление, когда она началась почти немедленно. Он не успел даже прийти немного в себя, как уже был отдан приказ расставлять пушки и готовиться пехоте.

Австрийцы оказали им сильное сопротивление. Со стен города полетели проклятья и, что ударяло крепче и сильнее, пушечные ядра. Канонада доносилась даже за лес, куда была отправлена кавалерия. Сначала она была вялой, и на нее не обращали внимание, но вскоре стала почти беспрерывной, сливаясь в монотонный гул. Фридрих заволновался. Это было любимым приемом Франсуа: стрелять из каждой пушки по очереди, а не сразу всеми залпом. Пользовался он им редко и только в исключительных случаях.

Небо над головой кавалеристов потемнело, а за лесом, ближе к городу, горел закат. Кто-то изумленно заметил, что горит и сам город.

— Ох и весело им сейчас, — пробормотал Фридрих, нервно поглаживая Джое, приплясывающую на месте. — Не хотел бы я оказаться там…

В авангарде дела были плохи: доктора убило прямым попаданием в санитарную палатку. Как ядро долетело до нее, осталось загадкой, ведь ее специально располагали как можно дальше. Живым остался лишь фельдшер Жальбер, который сокрушенно качал седой головой и бормотал:

— Не везет мне на докторов, ох не везет. Кто ко мне попал — пропал. То под огнем, то уходят с военной службы… Этот уже тринадцатым будет... Эх, не везет, не везет…

Франсуа не слушал его ворчания, напряженно всматриваясь, как разворачивается панорама боя. Надо было бы передвинуть батарею поближе, да только тогда от нее ничего не останется. Приходилось довольствоваться тем, что было.

Он надеялся, что с темнотой стихнет и бой, но он все продолжался. Горели деревянные постройки Экмюля, и зарево неровным тускловатым светом тлело где-то за стенами. Вдруг темнота превратилась в безумие: взметнулись ввысь острые языки пламени, заливая все вокруг ярким всполохом. Видимо, огонь перекинулся на бочку с порохом. Со стен исчезли некоторые оборонявшиеся, подтвердив догадку Франсуа. Во время боя с такой скоростью исчезают лишь когда начинает гореть порох и надо спасти то, что не тронуло еще пламя.

На некоторое время обстрел со стороны Экмюля прекратился, и все уж было решили, что город сдается, как вдруг засвистела картечь. Пламя утихло, и снова все погрузилось в полумрак. Было слышно, как жужжат свинцовые шарики и как они падают с хлюпом в еще не высохшие лужи. Франсуа скрипнул зубами, тщетно пытаясь понять, откуда стреляют, чтобы самому приказать пальнуть по ним и либо разбить пушку, либо заставить невидимого противника отступить. Картечью стреляли с близкого расстояния, значит, у австрийцев была артиллерия не только в крепости, но и где-то еще.

Долго еще капитан всматривался в темноту, машинально отдавая приказы, а сам выглядывая, где же вспыхнет хоть на секунду огонек, который выдаст врага. Наконец, ему показалось, что он заметил противника.

— Фейерверкер, к заряду, — взволнованно приказал он, еще сомневаясь. — Линде, направь-ка во-о-он туда! Пли!

Грохнул выстрел. Несколько минут Франсуа напряженно прислушивался, чтобы через вновь начавшийся грохот и крики разобрать, свистит ли картечь? Но картечь не свистела. Попадание было точным. Он довольно утер лоб посеревшей перчаткой и выдохнул. От одной беды он свою батарею спас. Усталость уже скапливалась в теле, но Франсуа сердито стряхивал ее.

Через полчаса снова все затихло. Замолчала французская артиллерия, затих и Экмюль. Город тлел, и оттого ночное небо, затянутое дымом, казалось грязно-розовым. Австрийцы о чем-то совещались, иногда на стены выглядывал с опаской то солдат, то кто-то из офицеров. Хотелось раскурить трубку, но Франсуа не стал этого делать, справедливо рассудив, что австрийцы могут послать кого-нибудь в разведку. Не хотелось привлекать лишнее внимание к батарее.

Линде еще до затишья верхом отъехал к ставке и до сих пор не вернулся. Он влетел на взмыленной кобыле только к двум часам ночи, уставший, бледный, чуть не вываливающийся из седла. Был дан приказ держать ухо востро и не спать. От Экмюля ожидали какой-нибудь подлости.

— Из хороших вестей только то, что завтра на подмогу отправят кавалерию, — выдохнул лейтенант, осаживая лошадь. — Говорят, гарнизон у них там, в городе, небольшой…

Франсуа устало кивнул, разглядывая его молодое лицо. Странно было видеть Линде здесь, на войне. Капитан уже давно заметил, что Пьеру больше подходила не военная служба. Сейчас это стало заметно еще более отчетливо и ясно.

Ночь была невыносима. Спать запретили, и все глядели в пространство невидящим взглядом, балансируя на грани яви и сна. Франсуа сидел, подперев голову рукой, рассматривал пыльные носки сапог и иногда оглядывал батарею. Потерь лично у него было немного: трое убитыми, двое раненными, один только оцарапан и оглушен; он должен был, по словам фельдшера, вернуться в строй уже к утру. Линде полулежал, рисовал прутиком на подсохшей и слегка подмерзшей грязи какие-то узоры и о чем-то думал. Уставший, пепельно-зеленый фейерверкер крайней пушки механическими движениями, словно был заводной куклой, чистил рукав мундира. Канонир жевал черствый кусок хлеба, припасенный им со вчерашнего вечера.

Все будто бы оцепенели. Где-то вдалеке прозвучал призывно рожок, и кто-то встрепенулся:

— Кавалерия скоро прибудет!

На фоне омерзительно серого рассвета со стороны леса легкой летучей тенью отделились первые всадники. В крепости их тоже заметили, и в тишине утра раздался испуганный вскрик:

— Die Kavallerie! O Herr, zu uns kommt die Kavallerie! (1)

Франсуа сонно и довольно усмехнулся. Кавалерия наверняка сделает австрийцев посговорчивее. Уж тем более, что в рядах всадников был известный своей храбростью Юнгханс, под начальством которого сейчас были не менее храбрые баварские кавалеристы. Розенберг, может быть, иногда дурак, но не настолько, чтобы не уступить.

Примечание к части

(1) — (нем.) Кавалерия! Господи, на нас идет кавалерия!