Mea culpa (джен)

.

Воздух был чист, прозрачен и холоден; по синему-синему небу плыли кучерявые белые облака, бросая на молодую траву тени. Вскоре солнце уверенно утвердилось в зените, и небосвод потерял свою голубизну, приобретя желтоватый оттенок. Отвесные солнечные лучи начали прогревать остывший за ночь воздух, веселые блики заплясали на отчищенных до блеска сапогах и фляжках, задорно танцевали на острых штыках и беспощадно выедали остатки краски и без того выгоревших киверов.

В полуденный час на равнине близ леса было тихо, и все, изнеможенные от усталости, наслаждались тишиной, дожидаясь, когда подтянутся остатки армии из-под Абенсберга. В воздухе царило безмолвие. Только стреноженные лошади легкой кавалерии фыркали, шевеля ушами и изредка лениво пытаясь сбросить путы.

В Баварии они немного отъелись, и ребра перестали выступать вперед. Теперь они стали разборчивее в еде и уже не жадно щипали траву, а привередливо выискивали полевые цветы, коих было немного. Иногда среди молодых жеребцов завязывалась драка за более вкусные и лакомые кусочки. Они злобно взвизгивали и пытались махать стреноженными передними ногами, прижимали уши и теснили друг друга в сторону, а тем временем более умные старые кобылы спокойно подходили и жевали предмет спора.

Наблюдать за лошадьми было довольно забавно, они понимали настроение. Франсуа сидел на каком-то ящике, подтянув одну ногу к себе, а другую вытянув, курил трубку и слегка щурился от солнечных лучей. Рядом, на земле, сидел Линде. Он обхватил обе ноги руками, положил подбородок на колени и задумчиво наблюдал, как белая маленькая лошаденка капитана от кавалерии Юнгханса гоняет по полю его рыжую нервную кобылу. Юнгханс же стоял, оперевшись на деревце.

— Фриц, может, прекратишь страдания этой несчастной? — лениво поинтересовался через некоторое время Франсуа. Линде поддержал его кивком. — Твоя Джое пускай строит лошадей из твоей роты, а моих обозных пусть не трогает.

— Это все твой Дьявол, — фыркнул насмешливо Фридрих. — Она злится, что он дает ей сдачи. Между прочим, вчера он лягнул ее в круп, и теперь на белоснежной шерсти остался не хилого размера отпечаток. Чистить-то нечем.

— Ну так а причем тут лошадь Линде? — Франсуа выпустил колечко дыма. — Она лошадей не задирает. Людей вот может, а лошадей не трогает. Усмири свою взбалмошную четвероногую девицу, не то я отберу у тебя того крупного саврасого жеребца. Ему с его крепкими толстыми ногами будет сподручнее тянуть пушку, чем тонконогой красавице.

— Эта красавица вчера фейерверкера покусала, — Юнгханс не спешил выполнять его просьбу.

— Он сам к ней полез, — тихо вставил Линде. — Я сразу предупреждал, что она людей не любит…

Юнгханс, зевнув и потянувшись, пошел ловить Джое, которая, наверное, порвала путы, поскольку теперь бегала куда быстрее своей жертвы. Франсуа остался сидеть на ящике, наблюдая, как друг пытается отогнать ее в сторону. Линде слегка повеселел и перевел мечтательный взгляд на небо, сузив немного большие глаза.

— Так хорошо и тихо, словно нет войны… — произнес вдруг он скорее в пустоту. — Словно мы где-нибудь во Франции, за лесом Фонтенбло. Там тоже небо такое синее, только на лугу растут маки, а здесь васильки да ромашки.

— В Баварии хорошо, — согласился Франсуа, улыбаясь. — Здесь почти везде то равнины, то горы, то реки… А все же, мне роднее пригороды Пруссии. Я родился и вырос там, и нет для меня ничего пригожее маленьких мостиков Потсдама и лесов.

— Ну, раз на то пошло, то мне ближе сухая и горячая природа Тегерана, — Линде прикрыл глаза, словно пытался восстановить в памяти картинки города. — Знаете, когда я жил там в детстве, я частенько вместе со старшим братом уходили к Эльбурсу летом. Не скажу, что мы высоко забирались, но в леса из дубов иногда уходили вместе с собакой, боясь, что не найдем дорогу назад. Там мы часами могли сидеть и болтать, делали свистульки из акаций, обсуждали будущее… — а затем, словно о чем-то спохватившись, Линде добавил виновато: — Я что-то увлекся, капитан, простите…

Франсуа только грустно вздохнул, не став ничего говорить смутившемуся лейтенанту. Пьер часто извинялся ни за что, и со временем он привык к его характеру. Разве что до сих пор иногда щемило сердце, когда Линде начинал что-то увлеченно рассказывать, буквально светясь от радости изнутри, а затем вдруг резко задумывался и печально извинялся за то, что увлекся. «Наверное, когда-то тебе, Пьер, кто-то преподал неверный урок, сказав, что все это неинтересно, — капитан прикрыл глаз и из-под ресниц рассматривал слегка сутулую фигуру лейтенанта. — Иначе никак и не объяснишь, отчего ты извиняешься каждые пять секунд, говоря о чем-то своем… Когда же я выбью из твоей головы эти предрассудки?..».

Вернулся Фридрих, весь в пыли и грязи. Утром прошел дождь, который размочил засохшую жижу. Юнгханс брезгливо отряхнулся, затем погрозил кобыле кулаком и махнул рукой.

— Опять придется стирать, — заключил он. — Ну ее к черту, если она опять начнет гонять лошадей, то пусть это останется на ее совести. Сил больше нет ставить на место эту строптивую кобылу.

Франсуа усмехнулся уголками губ. Джое была очень похожа на Юнгханса. Тоже невысокая и слегка нескладная, с желтоватой гривой и куцым хвостом, она даже характером походила на хозяина, то в мрачной задумчивости жуя траву, то вдруг с бешеной энергией начиная строить и по-лошадинному муштровать остальных коней кавалерийского корпуса. Фридрих тоже частенько то молчаливо сидел у костра, думая о чем-то своем, то ни с того ни с сего прицеплялся к новобранцам и гонял их почем зря.

— Франц, гляди, не Даву ль? Вон, на светло-сером в яблоко коне? — вдруг спросил Фридрих.

— Иногда мне кажется, что ты носишь очки только для украшения и просто придуриваешься, что не видишь, — Франсуа сразу же узнал маршала. — Сейчас, наверное, и император приедет. А за ними подоспеют австрийцы, и опять нам их бить. Надоело-то как… Пойдемте ближе к ротам, не то получим на орехи.

Уходить с пригретого места не хотелось, но пришлось. Артиллерию наверняка отправят в авангард, как и конницу. Лучше один раз услышать своими ушами, чем тысячу раз то, что услыхали чужие уши.

Даву сидел в седле с несколько недовольным лицом, и его недовольство вызвало в строю больший страх, нежели появление Наполеона. Маршал был обеспокоен, что не имелось адекватных сведений ни о силах австрийцев, ни о их расположении. Не хотелось носиться по лесу в поисках противника и получать при этом от них по шее. Потому он ввязался по дороге сюда в спор с императором, чуть ли не с пеной у рта доказывая, что глупо совать нос в лисью нору, не зная, где же лиса. Наполеон уступил не очень охотно, и маршал чувствовал, что ему это так просто не забудут.

Был дан приказ идти к Экмюлю. Командование поручили генералу Вандаму. Франсуа даже не знал, радоваться ему или нет: Вандам был умным и способным генералом, но отличался необузданным и строптивым характером и имел прочную репутацию грубияна и грабителя. Черт знает, что их ждет под его руководством. Они уже давно привыкли к рассудительному и спокойному Леблану и даже примирились как-то с несколько взбалмошным и суетливым итальянцем Вельто, у которого были глаза, похожие на птичьи.

Размышлять можно было почти всю дорогу к крепости, зато уже на подъезде мысли улетучились. Их встретил приготовившийся к осаде город. На западе уже алело, и Франсуа решил, что атака будет утром, и каково же было его удивление, когда она началась почти немедленно. Он не успел даже прийти немного в себя, как уже был отдан приказ расставлять пушки и готовиться пехоте.

Австрийцы оказали им сильное сопротивление. Со стен города полетели проклятья и, что ударяло крепче и сильнее, пушечные ядра. Канонада доносилась даже за лес, куда была отправлена кавалерия. Сначала она была вялой, и на нее не обращали внимание, но вскоре стала почти беспрерывной, сливаясь в монотонный гул. Фридрих заволновался. Это было любимым приемом Франсуа: стрелять из каждой пушки по очереди, а не сразу всеми залпом. Пользовался он им редко и только в исключительных случаях.

Небо над головой кавалеристов потемнело, а за лесом, ближе к городу, горел закат. Кто-то изумленно заметил, что горит и сам город.

— Ох и весело им сейчас, — пробормотал Фридрих, нервно поглаживая Джое, приплясывающую на месте. — Не хотел бы я оказаться там…

В авангарде дела были плохи: доктора убило прямым попаданием в санитарную палатку. Как ядро долетело до нее, осталось загадкой, ведь ее специально располагали как можно дальше. Живым остался лишь фельдшер Жальбер, который сокрушенно качал седой головой и бормотал:

— Не везет мне на докторов, ох не везет. Кто ко мне попал — пропал. То под огнем, то уходят с военной службы… Этот уже тринадцатым будет... Эх, не везет, не везет…

Франсуа не слушал его ворчания, напряженно всматриваясь, как разворачивается панорама боя. Надо было бы передвинуть батарею поближе, да только тогда от нее ничего не останется. Приходилось довольствоваться тем, что было.

Он надеялся, что с темнотой стихнет и бой, но он все продолжался. Горели деревянные постройки Экмюля, и зарево неровным тускловатым светом тлело где-то за стенами. Вдруг темнота превратилась в безумие: взметнулись ввысь острые языки пламени, заливая все вокруг ярким всполохом. Видимо, огонь перекинулся на бочку с порохом. Со стен исчезли некоторые оборонявшиеся, подтвердив догадку Франсуа. Во время боя с такой скоростью исчезают лишь когда начинает гореть порох и надо спасти то, что не тронуло еще пламя.

На некоторое время обстрел со стороны Экмюля прекратился, и все уж было решили, что город сдается, как вдруг засвистела картечь. Пламя утихло, и снова все погрузилось в полумрак. Было слышно, как жужжат свинцовые шарики и как они падают с хлюпом в еще не высохшие лужи. Франсуа скрипнул зубами, тщетно пытаясь понять, откуда стреляют, чтобы самому приказать пальнуть по ним и либо разбить пушку, либо заставить невидимого противника отступить. Картечью стреляли с близкого расстояния, значит, у австрийцев была артиллерия не только в крепости, но и где-то еще.

Долго еще капитан всматривался в темноту, машинально отдавая приказы, а сам выглядывая, где же вспыхнет хоть на секунду огонек, который выдаст врага. Наконец, ему показалось, что он заметил противника.

— Фейерверкер, к заряду, — взволнованно приказал он, еще сомневаясь. — Линде, направь-ка во-о-он туда! Пли!

Грохнул выстрел. Несколько минут Франсуа напряженно прислушивался, чтобы через вновь начавшийся грохот и крики разобрать, свистит ли картечь? Но картечь не свистела. Попадание было точным. Он довольно утер лоб посеревшей перчаткой и выдохнул. От одной беды он свою батарею спас. Усталость уже скапливалась в теле, но Франсуа сердито стряхивал ее.

Через полчаса снова все затихло. Замолчала французская артиллерия, затих и Экмюль. Город тлел, и оттого ночное небо, затянутое дымом, казалось грязно-розовым. Австрийцы о чем-то совещались, иногда на стены выглядывал с опаской то солдат, то кто-то из офицеров. Хотелось раскурить трубку, но Франсуа не стал этого делать, справедливо рассудив, что австрийцы могут послать кого-нибудь в разведку. Не хотелось привлекать лишнее внимание к батарее.

Линде еще до затишья верхом отъехал к ставке и до сих пор не вернулся. Он влетел на взмыленной кобыле только к двум часам ночи, уставший, бледный, чуть не вываливающийся из седла. Был дан приказ держать ухо востро и не спать. От Экмюля ожидали какой-нибудь подлости.

— Из хороших вестей только то, что завтра на подмогу отправят кавалерию, — выдохнул лейтенант, осаживая лошадь. — Говорят, гарнизон у них там, в городе, небольшой…

Франсуа устало кивнул, разглядывая его молодое лицо. Странно было видеть Линде здесь, на войне. Капитан уже давно заметил, что Пьеру больше подходила не военная служба. Сейчас это стало заметно еще более отчетливо и ясно.

Ночь была невыносима. Спать запретили, и все глядели в пространство невидящим взглядом, балансируя на грани яви и сна. Франсуа сидел, подперев голову рукой, рассматривал пыльные носки сапог и иногда оглядывал батарею. Потерь лично у него было немного: трое убитыми, двое раненными, один только оцарапан и оглушен; он должен был, по словам фельдшера, вернуться в строй уже к утру. Линде полулежал, рисовал прутиком на подсохшей и слегка подмерзшей грязи какие-то узоры и о чем-то думал. Уставший, пепельно-зеленый фейерверкер крайней пушки механическими движениями, словно был заводной куклой, чистил рукав мундира. Канонир жевал черствый кусок хлеба, припасенный им со вчерашнего вечера.

Все будто бы оцепенели. Где-то вдалеке прозвучал призывно рожок, и кто-то встрепенулся:

— Кавалерия скоро прибудет!

На фоне омерзительно серого рассвета со стороны леса легкой летучей тенью отделились первые всадники. В крепости их тоже заметили, и в тишине утра раздался испуганный вскрик:

— Die Kavallerie! O Herr, zu uns kommt die Kavallerie! (1)

Франсуа сонно и довольно усмехнулся. Кавалерия наверняка сделает австрийцев посговорчивее. Уж тем более, что в рядах всадников был известный своей храбростью Юнгханс, под начальством которого сейчас были не менее храбрые баварские кавалеристы. Розенберг, может быть, иногда дурак, но не настолько, чтобы не уступить.

Примечание к части

(1) — (нем.) Кавалерия! Господи, на нас идет кавалерия!

.

Во время осады с большим трудом удалось завладеть мостом, к которому и двигались всадники. Гарнизон Экмюля, увидев кавалерию, решил сдаваться. К тому времени их оставалось около трехсот человек, и решено было оставить одноименный замок французам.

Австрийцы отступили. Розенберг получил письмо от эрцгерцога Карла уходить с наименьшими потерями, и приказ выполнился беспрекословно. Пожалуй, Розенберг боялся, что французы продолжат наступление, но все были настолько измотаны, что дальше Экмюля пока не шли. Нужна была передышка и короткий отдых.

Сон слетел с Франсуа, когда он, получив распоряжение от адъютанта, вышел из замка. Экмюль был, скорее, не городом, а большой деревней, перерастающий в городок, но заметно это стало лишь сейчас. В пылу боя было не до рассматривания окружения. Вокруг крепостных стен валялись лошади и солдаты, разбитые фургоны, одна взорвавшаяся пушка, мушкеты… Франсуа невольно передернул плечами. «Стоило столько сил тратить на то, чтобы разорить городок вроде нашего Фонтенбло и взять замок?!» — недовольно подумал он, пнув сапогом камушек.

— Что притих, Франц? — Фридрих, подъехавший со спины на легкой рыси, заставил его вздрогнуть. — Это еще тут ничего… Вы с другой стороны зашли. Ты не видел, что творится сейчас у моста, где было основное сражение. Там был первый батальон девятого Петервардейнского полка граничар. Вы тут со вторым сцепились, которые занимали замок и деревню. Думаешь, откуда по вам потом картечью стали палить? Это остатки от артиллерийской батареи решили помочь и второму батальону. Ладно хоть мост ночью был окончательно взят, не то там, — он махнул рукой на замок, — ни за что бы оружие не сложили…

— Зачем нам Экмюль? — Франсуа покачал головой. — Фриц, ну вот зачем он нам?

— А черт его знает, иди, спроси Даву, хотя он далековато будет, — расхохотался Юнгханс в ответ. — Если ты переживаешь, что они говорят по-немецки, как и мы, то вспомни, что они австрийцы, а не пруссаки. Австрия нам всегда вставала поперек горла, наш черед пришел.

Франсуа не удержался от улыбки. Фридрих всегда был воинственным человеком, а австрийцев не переносил на дух. Говорил, что годы службы в Пруссии научили его бить их, как только появится возможность. Франсуа сам недолюбливал австрияк, припоминая им стычки за баварское наследство.

— А вообще, Экмюль нам, наверное, нужен для открытия дороги к Регенсбургу, — Фридрих огладил гарцующую Джое. — Нас, кавалеристов, наверное оставят в авангарде, а вот вас хотят перебросить вместе с пехотой к Даву, он будет вести вместе с императором вас на Регенсбург и далее к Вене… Так что отоспись, пока затишье, и своим прикажи поспать, а то чует мое сердце, скоро вас погонят вперед.

Если это было действительно так, лучше в самом деле отоспаться. Не то силы совсем иссякнут, и тогда толку от их перехода будет мало…

* * *

День двадцать второго апреля они простояли в Экмюле, а затем вечером двинулись догонять отступающие войска Австрии. На следующий день, как только рассвело, Наполеон стал готовиться вновь занять Регенсбург. Вот сейчас пришло раздолье для кавалерии, которая неслась крылатой грозной тенью над полем к австрийским частям. Артиллерии был дан приказ даже не соваться, и Франсуа с тревогой наблюдал, как отдельные полки австрийских всадников врезались в лавину французских и вскоре терялись там. Рядом с ним стоял, чуть приоткрыв от удивления рот, молодой канонир. Он никогда еще не видел столь масштабных сражений, тем более конных.

— Плохо они скоординированы, — хмыкнул подкравшийся незаметно генерал Леблан. — Смотри-ка, чего творят…

Франсуа с досады чуть не плюнул, а канонир сперепугу не сразу даже встал по стойке смирно. Леблан был хорошим генералом, которого любили, но у него была дурная черта: подходить бесшумно и с правой стороны, а у капитана от артиллерии именно правого глаза и не было. Он не знал, как бы потактичнее намекнуть начальству, что он каждый раз пугается от такого внезапного появления и в результате не соблюдает субординацию. Каждый раз, когда Франсуа подбирал подходящие слова, Леблан уже уходил, а потом придуманное просто забывалось.

А кавалерия Австрии действительно действовала как-то странно: они нападали так, словно хотели попасть в окружение. Франсуа и сам это заметил. Так нормальные здравомыслящие кавалеристы не поступают.

— Капитан! Капитан! — крик Линде заставил обернуться. Пьер подлетел на взмыленной лошади и, чуть не вывалившись из седла, указывая куда-то вперед, выдохнул: —Вон туда посмотрите! Они нас отвлекают!

Франсуа проследил за его рукой и замер — через реку был наведен понтонный мост, через который переправлялись остатки австрийских войск. Измотанные до предела быстрыми маневрами, французы просто не замечали его, сконцентрировавшись на кавалерии и не видя ничего вокруг.

— Стрелять надо бы! — брякнул, не подумав, канонир.

— Куда стрелять?! — напустился на него Франсуа. — По своим?! Балда, не долетит до моста!.. Своих покалечим. Такое знаешь чем пахнет? Белой рубашкой!

Канонир стушевался и смутился. Франсуа раздраженно махнул на него рукой и устремил свой взгляд обратно на конницу. До моста все равно было не добраться. Линде он направил к ставке. Лейтенант чаще всего выполнял у него роль курьера, и Леблан даже посмеивался: «Получили себе адъютанта, хоть он вам и не положен. Что, бережете толкового юношу для себя? Вот станете генералом, будет при вас, наверняка!».

Вспышка внезапного гнева прошла. Видно, сказалась усталость и нервозность, раз он сорвался на канонира. Он ведь, по сути, еще мальчишка, наверное, еще даже не бреется. Только вышвырнуло из училища, а уже в гущу событий…

— Тео! Да что вы сегодня, в самом деле? — окрик Леблана заставил отвлечься от мыслей. — Не спите! На ходу свалитесь! Смотрите, кавалерию потеснили, она отходит на тот берег. Пора занимать мост!

Мост, правда, удалось отбить, только когда все войска Австрии переправилась на другой берег. Снова загрохотали пушки теперь под стенами настоящего города Регенсбурга. Стены были пробиты, и французы ворвались в город. Регенсбург к вечеру пал, бои утихли, и первая часть кампании таким образом была завершена.

Армия эрцгерцога Карла, которая вступила в Баварию десятого апреля, надеясь на победу, всего через две недели оказалась разделена на две разрозненные колонны, отступавшие к Вене. Даву предложил не давать армии соединиться, но прежде следовало передохнуть. Наполеон не принимал его предложения. Он сердился на маршала за то, что тот разрешил войскам эрцгерцога отступать в сторону Богемии, и настаивал на продолжении марша. Даву злился, доказывал, что солдатам нужен сейчас отдых, а соединиться австрийцам не дадут корпуса Удино, но император упорствовал, и наконец маршал махнул рукой.

— И все же, сир, я бы не стал торопиться, — уже без надежды заметил он. — Вы посмотрите на наши укрепления: это никуда не годится, то тоже отвратительное… — полное ничто!

— Луи, твое дело заняться организацией плана, — отозвался Наполеон. — Ты все хотел пнуть под зад австрийского посла, так пинай теперь на здоровье их армию! Вспомни же пример Суворова!

Даву хмыкнул обиженно. Одного не понимал Наполеон: французы — не русские. Они не привыкли такими огромными шагами мерить Европу. Но уж если император загорался идеей, то потушить идею могло лишь поражение. Даву даже подумывал, а не подыграть ли чуть-чуть австрийцам и не проиграть ли им мелкую стычку. Зная, как Наполеон ревностно относится к своей репутации, маршал рассчитывал, что небольшое поражение отрезвит его. Затем он вспомнил, что тем самым испортит свою собственную репутацию непобедимого маршала, досадно сморщился и решил: будь что будет.

С другой стороны, Наполеон был в чем-то прав, и Даву, поразмыслив, даже слегка устыдился своей запальчивости. Пожалуй, в самом деле следовало поторопиться, не то раздробленная австрийская армия соединится под Веной, и тогда будет сложнее занять город. «Отоспимся в могиле, — решил он, склонившись над картой. — Там все отоспятся… В конце концов, кто мешает мне потом все сделать по своему?».

Опасения внушало то, что хоть австрийцы были раздроблены на две колонны, каждое крыло армии оставалось неразгромленным. Они отступали, сохраняя порядок и полную боеспособность. Даву решил разделить французскую армию, отправив за Хиллером войска Бессьера, а сам решил взять на себя крыло эрцгерцога. Такой вариант Наполеону понравился больше, чем отдых и прямое направление на Вену, и тут же план был приведен в действие.

И вновь марш, марш, марш. Франсуа ругался сквозь зубы. «Господи, жизнь — очередь за смертью, а мы, как обычно, нагло лезем без очереди! — сердито думал он, оглядываясь иногда назад и потирая лоб. Тупая боль от усталости отдавалась в голове с каждым ударом сердца. — Куда несемся? Разгромят нас в пух и прах… — затем недовольство его переметнулось на самого Наполеона: — То же мне, нашел, чем отвлекать народ от неудач в Испании… Только я порадовался, что меня опять туда не тянут и можно заняться курсантами, так не-е-ет, давайте потащимся в Австрию! Уж и в резервы полез, вытащил совсем еще зеленых да покалеченных... Пора бы остановится, корсиканец! Получишь на орехи, тут ведь не только молодые, а еще и те, кто неудачу в Испании помнят…».

Наполеона Франсуа не очень любил. Он до сих пор всей душой оставался республиканцем и чудом вообще удержался во Франции. После того, как арестовали генерала Моро и отправили его в Америку, многим революционерам пришлось несладко. Видимо, сыграли свою роль знакомство с Даву и помощь тогда еще новоиспеченному маршалу с письмом.

Даву, к великому неудовольствию Наполеона и, напротив, радости в войсках, держался в отдалении от армии Карла, разрешив им все же уйти в Богемию. Нужна была передышка. Коротенькая, хотя бы в день, но передышка. Даву и сам устал, он всю ночь не мог уснуть и теперь просто валился из седла.

Ночлег был в поле. Франсуа, уставший, присел прямо на траву. Затем вдруг подскочил, вспомнив, что до сих пор ни разу не увидел Юнгханса. Фридрих, к счастью, вскоре нашелся. Кавалерия расположилась чуть впереди, потому-то его и не было видно.

— А неплохую мы задали австрийцам трепку, — усмехнулся он невесело. — Хотя они нам тоже, в целом-то... Один вот меня рубанул по плечу, к счастью плашмя. А целился и вовсе в щеку.

— Хорош бы ты был со вторым сабельным шрамом, — Франсуа, обрадованный появлением друга, повеселел.

— Симметрия, мой друг! — Юнгханс хлопнул его по плечу. — Хотя толку от нее… Пугал бы только женщин, они и без того меня не любят.

— Зато среди своих имел бы уважение.

— Пха! Свои меня тоже боятся, — кавалерист уселся рядом на траву. — Пусть боятся, зато слушаются…

Оба замолчали. Измученные и утомленные, они не хотели говорить. Снова повисла тишина над биваками, прерываемая иногда только тихими переговорами да окриками караульных. Небо над головой постепенно темнело, и кое-где уже разожгли костры. Ветер трепал рыжие кудри Франсуа, качал траву и гнал по небу облака. Фридрих устремил взгляд вдаль, на сизую дымку леса, теребя задумчиво краешек мундира. Хотелось спать, и в то же время оба спать не шли.

— Кстати, Даву сегодня злющий, не попадайся ему, — наконец нарушил тишину Юнгханс. — Он только что у меня на глазах накричал на какого-то мальчишку и отдал его под трибунал…

— М? — Франсуа прослушал половину его фразы и растерянно перевел взгляд на его лицо.

— Говорю: маршал наорал на не вовремя подвернувшегося солдата, его просто не заметившего и не отдавшего честь, — Фридрих зевнул, потянувшись. — Между прочим, кажется, на твоего… Стой, куда?! Я тебе что сказал? Не попадаться ему на глаза!..

Франсуа его уже не слышал. Куда только делась усталость. Он подлетел к своей роте и внимательно окинул их взглядом. Так и есть, не хватало одного — того самого канонира, на которого он прикрикнул еще при переправе. Видно, задумался или совсем измотался, раз не увидел Даву. С «железным маршалом» такие шутки были плохи: он относился к дисциплине крайне серьезно, и за такую оплошность можно было оказаться в штрафбате — и плевать было, что ты не пехотинец, а, к примеру, артиллерист или кавалерист, — или, что хуже, быть расстрелянным.

Сначала Франсуа выискивал кого-нибудь из адъютантов Даву, но никого не мог заметить. Затем, плюнув на это дело, он бросился к Леблану. Генерал сидел и скучал. Он никак не мог понять, зачем же его потащили с собой в эту кампанию, если не доверяют ему корпус. Просто так ходить за войсками ему не хотелось, да и было глупо. Карты рассматривать?.. Можно, да вот только последнее время Даву сам составлял планы. В общем, толку от этого хождения не было.

— Мой генерал, разрешите обратиться? — Франсуа смотрел с такой мольбой, что Леблан даже удивился.

— Чего вам, Тео?.. Шли бы спать… В разведку сегодня никого не посылают.

— Мой генерал, я насчет своего канонира Дидье…

— Ах, насчет Дидье… — генерал помрачнел. — Жалко парня. Ему, наверное, впервой участвовать в бою… Плохая была идея брать курсантов, окончивших наспех училище еще в семнадцать лет. Наполеон, думаю, убедился в нецелесообразности такого решения, поскольку больше не призывает совсем уж зеленых… Да и списанных в резервы тоже. Даст Бог, скоро вашу роту развернут и отправят назад. Ну, что вы шатаетесь, словно пьяный? Спать идите, вы устали... Ах, боже мой, Тео, вы хоть видели свою ногу?!

Франсуа опустил взгляд и сквозь зубы ругнулся. Видно, вечером на марше или в боях открылась старая рана — штанина около сапога была испачкана свежей кровью. Боли он пока еще не чувствовал, но это не утешало: раны начинают болеть не сразу.

— Мой генерал, но Дидье... Вы знаете, где он?..

— Боюсь, Тео, не знаю. Наверное, мальчишку расстреляли бы... — Леблан подпер голову кулаком. — Даву сегодня словно тигр. Рвет и мечет. Метает громы и молнии подобно Зевесу. Не лезьте, вот мой вам совет, не то окажетесь вторым Прометеем.

Франсуа упрямо поджал губы. Как только у Леблана язык поворачивался говорить такое?.. Как он может не лезть, когда сам учил этих ребят артиллерийскому делу? Как может он оставить того, кого наставлял и к кому привязался, кого считал почти сыном?.. Да ни за что он этого не сделает!..

Даву в самом деле был не в духе и запретил кого-либо пускать к себе. На адъютанта, занесшего ужин, зыркнул так, что тот поспешил ретироваться подальше. Прикрикнул на заглянувшего в палатку генерала и отправил к черту курьера, забрав у него, правда, письмо императора.

Среди маршалов Наполеона Даву отличался не только своими полководческими и административными талантами, но и честностью и бескорыстием. Его личное мужество было известно по всей армии, самообладание и выдержка в минуты опасности давали пример остальным, невероятная стойкость и упорство, с которыми он добивался необходимых вещей, поражала даже Наполеона; в искусстве понимания местности и владении стратегией ему не было равных в Европе, а Аустерлиц заставил произносить его имя с уважением. Давно было отмечено, что чувство долга у него настолько сильно, что он без колебания принес бы в жертву самое дорогое во благо армии и Империи.

Но при всех таких положительных качествах Даву был человеком суровым, подчас жестоким, он никогда не пытался быть любимым. Угрюмость и склонность к педантизму, строгость к войскам и твердость по отношению к ним, резкость и вспыльчивость, обидчивость — все это отталкивало молодых и хороших офицеров от маршала еще до того, как они успевали оценить его намерения. Даву боялись и ненавидели во многих войсках за то, что он не делал различия между генералом и простым солдатом и мог любого возвысить или сделать лакеем.

Когда Даву был не в духе, к нему боялся заходить даже его любимый адъютант, поскольку в запале маршал мог его разжаловать или стукнуть чем-нибудь. Сегодня настроение у него было паршивым, несмотря на обещанный Наполеоном титул герцога экмюльского, а собственное состояние Луи Никола называл «обидьте меня кто-нибудь, и я вас разорву, а потом успокоюсь». Выпустить пар в такие минуты ему было просто необходимо. Конечно, он уже сорвался сегодня на какого-то канонира, но это дало недолгое облегчение.

«Надо поспать, — думал он раздраженно, склонившись над картой и разглядывая ее как можно внимательнее. — Посплю и тогда успокоюсь. Все это усталость… Завтра снова надо в путь. Еще немного осталось. Дотерпеть бы… собрать бы волю в кулак... А как займем столицу, так и расслабимся. Там, благо, есть где и как…». Он застыл, оперевшись на стол руками, и смотрел на бумаги невидящим взглядом, все размышляя и размышляя, что же будет там, в Вене.

.

Поиски адъютантов ничего не дали, нога разболелась окончательно, и Франсуа пошел на отчаянный шаг — поговорить с Даву лично. Любой другой на его месте не решился бы на такое, но Франсуа представил, как он будет вынужден писать матери этого несчастного юноши, как ему придется собственной рукой вывести самые страшные слова для материнского сердца… Да еще и объявить, что ее сын не просто погиб в бою, как честный солдат, а расстрелян… Он лишь на мгновение прикрыл глаз и тут же увидел несчастную согбенную старушку, смотрящую на ровные ряды возвращающихся солдат и беззвучно рыдающую, что ее сына нет среди живых, а среди мертвых он оказался с позором. Видеть такое, пускай даже мысленно, было выше сил Франсуа.

Он еле доковылял до палатки Даву. Повезло, что с собой на марш Франсуа захватил трость. Она не раз выручала его, и без нее капитан старался никуда не выезжать.

— Мне нужно к маршалу, — прямо заявил он адъютанту, сидевшему на барабане перед палаткой.

— Маршал просил никому не беспокоить, — адъютант брезгливо осмотрел рваную, пыльную форму капитана, стоявшего перед ним, оперевшись на трость.

— Мне очень срочно…

— Сожалею, я не могу пропустить вас, — повысил голос адъютант, надеясь, что Даву услышит и выглянет.

Даву действительно услышал эту фразу. «С кем это Арно? — подумал он раздраженно. — Кто такой настырный и не понимает с первого раза?!». Додумать маршал не успел: ткань, закрывавшая вход в палатку, распахнулась, внутрь в буквальном смысле ввалился Франсуа. Позади него мелькнуло бледное испуганное лицо адъютанта, не ожидавшего, что капитан пойдет на такое. Даву застыл посреди палатки. Взгляд и без того неприветливых темно-зеленых глаз стал угрожающе колючим и ледяным, как январский ветер.

Даву на многое мог закрыть глаза, если дело касалось Франсуа. Капитана Тео он знал как исключительно честного человека и талантливого командира. Он помнил, что именно Франсуа помог ему с компрометирующим письмом(1); Франсуа имел прекрасный послужной лист, был отмечен наградами за отвагу и храбрость; еще свежи были в памяти маршала слова Грача, одного из лучших агентов Черного Кабинета, что благодаря Франсуа удалось разобраться со странными смертями в Африке… И все это сейчас, однако, было неважно. Даву был зол, а в гневе человек не вспоминает добро.

— Что вы себе позволяете?! — угрожающе прошипел он. — Как смеете вы, Тео, вламываться ко мне без доклада?!

— Я просил вашего адъютанта, господин маршал, но он…

— Я плевать хотел на своего адъютанта! Я разговариваю с вами, а не с ним!

Франсуа, не ожидавший, что маршал будет настолько не в духе, немного опешил и замолчал. Даву нужно было хоть к чему-нибудь прицепиться, чтобы выпустить пар. Он окинул Франсуа быстрым взглядом, и тут эта маленькая деталь, которая могла бы стать последней каплей, была найдена: Франсуа стоял, слегка оперевшись на трость. Капитан не оставил ее у входа палатки по нескольким причинам: во-первых, он не успел это сделать, адъютант бы развернул его и отправил бы к черту, догадавшись о его намерениях; а во-вторых, он боялся упасть, ослабленный раной, и посчитал позором перед лицом маршала растянуться в обмороке. Но он совершенно не подумал, что трость будет причиной гнева Даву.

— Это что?! — маршал перешел на свистящий зловещий полушепот. — Это что за пижонство, Тео?! Как смеете вы вламываться ко мне без доклада, да еще не соблюдая нормы формы?!

Он резко шагнул к Франсуа и вырвал трость из его рук. Франсуа с большим трудом удержался на ногах и даже смог выпрямиться, наступив на больную ногу и чувствуя, как в тесном сапоге вновь заструилась тонкой струйкой кровь от самого колена.

— Господин маршал, я не хотел тревожить вас…

— Однако потревожили!

— Я касательно моего солдата, канонира…

— Мои приказы, Франсуа, я прошу не обсуждать, — Даву опасно сощурился. — Вы поняли?

Эти слова окончательно обрубили всякую надежду, что Даву пожалеет юношу. Но это было немыслимо, невозможно, невыполнимо хотя бы потому, что Даву для этого должен был переступить через несколько статей устава… Хотя что не может простой капитан от артиллерии, то может маршал Империи.

— Ему всего семнадцать! — взмолился Франсуа, в душе надеясь, что это поможет. — Он несовершеннолетний, и по уставу…

— Либо вы сейчас же убираетесь из палатки, либо завтра же убираетесь к черту в Фонтенбло, преподавать дальше!

В любой другой раз Франсуа бы обрадовался отправлению домой. Ему было ближе обучение новобранцев и курсантов, чем война. Пускай это отнимало у него много сил, пускай юноши подшучивали над ним и пользовались слепотой с правой стороны, они с интересом слушали его и с удовольствием запоминали. У него был талант преподавателя. Но уехать сейчас, когда жизнь его солдата была на волоске, он не мог.

— Прошу вас, дайте мне хоть объяснить, господин маршал…

— Домой сейчас же! — Даву хлопнул тяжелой рукой в белоснежной перчатке по столу, и бумаги разлетелись в разные стороны. Жалобно звякнула глиняная кружка с вином, принесенная адъютантом к ужину. Пламя свечей нервно заплясало по стенкам палатки. — Домой! Назад к курсантам, доскам, мелу и бумагам! Чтобы к завтрашнему вечеру и духу вашего тут не было, не то… Тео?.. Тео?!

Франсуа молча, скованно, словно заводная кукла, которую когда-то в детстве так любила сестра маршала Жюли, опустился перед ним на колени. Капитан в самом деле напоминал сейчас плохо заведенную механическую игрушку, упавшую на полпути. Он был даже точно так же бледен, а на щеках играл яркий, неестественный румянец. Лишь взгляд был поразительно и пугающе живым на мертвенно-бледном лице и светился такой болью и отчаянием, что Даву запнулся на полуслове, мысли мгновенно выветрились из головы, а гнев и ярость пропали, словно их и не было. Ему даже показалось, что Франсуа сейчас заплачет, но капитан лишь выдавил дергающимся от волнения голосом:

— Тогда расстреливайте и меня, господин маршал! Моя вина, что я не уследил; моя вина, что я не предотвратил; моя величайшая вина, что я не привил юноше должных качеств...

Даву взял со стола поблескивающие в свете свечи очки и надел их. Маршал недоверчиво прищурился, разглядывая Франсуа. «Черт знает, что такое… — наконец мысленно решил он. — Всякое видел: и как люди умоляют за себя, и как упрашивают за родственников, как унижаются, страшась смерти…. А чтобы просили за незнакомого человека, подставляя самого себя под удар — такое вижу впервые… — он пристально вгляделся в лицо Франсуа, бледное, осунувшееся, со следами усталости. В глубине его единственного глаза плескалось какое-то необъяснимое чувство, которое передалось и маршалу. — Боится?.. Конечно, боится… Но чего! Что я его не расстреляю! Черт знает, что такое… Да даже черт не знает!».

Растерянность от неожиданности прошла, и тут Даву осенило: Франсуа толковал ему о каком-то канонире и расстреле, а он не понимал, о чем он говорит. Более того, он никого не приказывал расстреливать.

— Вставайте с колен, Тео, — тихо произнес он, прокручивая в голове события дня. — Вас я расстреливать не собираюсь, мне это не нужно… Да вы меня слышите? Вставайте с колен, кому я говорю? Ну, что вы сморщились?

— Оттого, что я прошу себе пулю, а вы пытаетесь заткнуть меня сладкой булочкой, — ответил отчасти правду Франсуа. Другой частью правды было то, что он не мог встать без трости.

— Да что за ахинею вы мне несете? — Даву постучал пальцем по лбу. — Тео, вы что, с ума сошли? Что вы от меня хотите?..

Франсуа почувствовал, что сейчас действительно сойдет с ума. До него внезапно дошло, что же именно ему сказал Леблан: «Наверное, расстреляли бы». Он же просто предположил, что бы сделали, будь бы канонир старше, а он, Франсуа, не понял от усталости. Жуткая догадка заставила капитана побледнеть еще сильнее. Даву не понимал, о чем речь, ведь уже напрочь забыл про этого канонира и совершенно не собирался его расстреливать.

— Господи, я дурак… — одними губами прошептал капитан, покачнувшись и поднося руку ко лбу.

Даву искренне испугался за его рассудок. Бывали случаи, когда сходили с ума новобранцы. Одни вскакивали и неслись прямо на пушки или ружья, а враг их быстро и беспощадно расстреливал; другие сходили с ума уже после атаки, они уходили куда-то от лагеря и уже не возвращались; некоторые теряли разум в лазаретах, обнаруживая себя без руки или ноги. Это можно было понять, они угодили в такую заваруху, где и бывалые опытные солдаты седели. Случалось это и со «стариками», но чтоб Франсуа, который обладал поразительно устойчивыми нервами и характером…

По счастью, Франсуа через некоторое время взял себя в руки и, сбиваясь и смущаясь, смог выдавить из себя объяснения.

— Тео, я что, похож на человека, который для утешения самолюбия перешагнет через устав? — поинтересовался маршал с укором. — Да, я припоминаю этого канонира, еще мальчишка, может быть, даже не бреется. Я что, по-вашему, не могу отличить недавнего курсанта от опытного солдата? Я накричал на него, это да; я приказал ему за это всыпать по первое число, это да; но я не приказывал его расстреливать. Он стоит в карауле. Я строг. Я порой даже жесток. Но я справедлив… Да что вы, в самом деле, вставайте уже! Что вы сидите передо мной на коленях, как перед статуей Девы Марии?

— Господин маршал… боюсь, чтобы встать, мне нужна моя трость… — выдохнул Франсуа через минуту молчания. — Без нее я не поднимусь.

— Отчего?

— У меня полный сапог крови, господин маршал…

— Да знаете кто вы?! — снова разозлился Даву, но как-то по-другому. — Черт бы вас побрал… Давайте руку, я помогу вам… Выпейте, вам станет легче, — он пододвинул ему кружку с вином. — Вот ваша трость… Почему вы не сказали мне, что ранены?

— Вы бы стали слушать, господин маршал? — отозвался Франсуа с едва заметной усмешкой, отодвинув кружку и так и не притронувшись к вину.

— Не зарекайтесь! Я старше вас. И по возрасту, и по чину, — Даву поджал губы. — Вот почему вы, Тео, постоянно заставляете меня чувствовать себя подлецом?

— Господин маршал, я вовсе не…

— Молчите, это риторический вопрос, не стоит отвечать… — маршал вздохнул, покачав головой. — Идите вы… к фельдшеру. Идите, идите! Не спорьте! И чтоб больше ко мне не вламывались вот так.

Франсуа пришлось повиноваться. Большого труда ему стоило выйти из палатки, не шатаясь. По счастью, он налетел на Линде, который по просьбе Леблана, искал его уже битый час, не то до фельдшера он бы не доковылял.

— Капитан! — он бросился к нему. — Да вы же сейчас свалитесь!.. Как вы себя чувствуете?

— Как последний идиот, Пьер, — Франсуа рассмеялся, разрешив лейтенанту подхватить себя под руку. — Как последний идиот…

Линде ответил на этот смех своей обычной улыбкой, жуткой в своей замкнутости, и помог ему дойти до Жальбера.

Когда перевязка была закончена, а Жальбер закончил читать нотацию по поводу наплевательского отношения Франсуа ко здоровью, капитан с удовольствием прикрыл глаз. Спать хотелось безумно, а сон не шел и не шел, словно издевался над ним. Он лишь смочил липкой дремотой ресницы и улетел, оставив капитана балансировать на грани. Франсуа лежал и прислушивался к звукам засыпающего лагеря. За стенкой палатки тихо фыркали обозные лошади, слышались иногда окрики часовых. Он даже слышал, как Линде почти бесшумно зашивал свой мундир, сидя где-то в углу, и поражался тому, что может различить тихое шуршание иглы о ткань.

— Ничего нет хуже на свете, чем иметь дело с такими идеалистами и честными людьми, как этот Тео, — вдруг уловил он голос Даву. — Проклятие всех генералов.

— Оттого он до сих пор капитан? — ответил ему голос Леблана, удивленный и даже несколько возмущенный.

— Он до сих пор капитан только потому, что не стремится выслужиться выше, — отрезал маршал.

Видимо, на этом месте разговора они зашли в палатку, потому как шуршание иглы прекратилось, а Линде подскочил, звякнув шпорами.

— Спит, — полушепотом удивился Даву, вздохнув. — Я бы на его месте спать не смог, после того, как маршал на него накричал… А он меня обезоружил своим поведением. Принять на себя вину другого человека — это не каждый может. Более того, у меня сложилось впечатление, что он действительно винил себя. Что ж, это сон победителя.

— И честного человека, — добавил Леблан с улыбкой. — Но… Неужели это действительно его вина?

— Нет, — через некоторое время тихо ответил Даву. — Нет… Это не его вина. Mea culpa, Казимир, mea máxima culpa, quod vivo ego iracundia(2)… Скажите, что я хочу поговорить с ним утром.

Последнее относилось уже к Линде. Затихающие шаги возвестили о том, что маршал ушел.

Примечание к части

(1) — отсылка на работу "Улыбка дьявола", где Франсуа проникает в дом шпиона и узнает, где письмо;

(2) — (лат.) Моя вина, Моя величайшая вина, что моя душа живет гневом;

Утром Даву встретил Франсуа как ни в чем не бывало, словно происшествие ночи не особо взволновали его. Он лишь слегка усмехнулся, заметив, что в этот раз Франсуа трость спрятал за спину, но ничего не сказал.

— Не люблю долгие предисловия, Тео, — сразу приступил к делу маршал. — Леблан вчера заставил меня задуматься… Не хотели бы вы быть моим адъютантом?

— Господин маршал, но я лишь капитан, — осторожно заметил ему Франсуа.

— Это легко исправить, — Даву пожал плечами. — Одного моего слова будет достаточно, чтобы вас произвели в бригадные генералы, а у вас вполне имеются заслуги для такого быстрого карьерного роста.

— Позвольте, но я… республиканец, к тому же я якобинец, вас это не останавливает?

— Ну зачем кричать об этом на весь лагерь? — маршал слегка сморщился. — Хотите повторить судьбу Моро?(1)

— Не хочу, потому, господин маршал, я… отказываюсь, — Франсуа покачал головой. — Боюсь, мы с вами не сойдемся характерами. Вы, должно быть, также заметили, что меня не так просто заткнуть. Я не замолчу, если в меня кинуть орденом… Мы будем постоянно ссориться, а в итоге я действительно последую за генералом в Америку, спасаясь от тюрьмы и эшафота…

— Жаль, что отказываетесь, — вздохнул Даву, изучая его лицо взглядом. — С восемьсот пятого года я убедился в том, что вы исключительный человек… Дело ваше… Идите.

Франсуа коротко кивнул и вышел. Лагерь просыпался и готовился к маршу. Даву проводил его долгим взглядом, затем встал, обошел палатку, думая о чем-то своем, вернулся ко столу и замер. Франсуа словно специально ударил его этими словами о награде, ведь Наполеон заткнул маршала титулом герцога Экмюльского. Стало обидно.

— Плох тот солдат, который не желает стать генералом, и плоха та армия, где генералы мечтают стать рядовыми... А, черт с вами… Потом вам это еще пригодится, — хмыкнул Даву, поставив размашистую подпись на приказе о повышении.

Примечание к части

(1) — Жан Виктор Моро, генерал Первой французской республики. Наполеон Бонапарт, видевший в Моро своего соперника, обвинил его в участии в заговоре Шарля Пишегрю и Жоржа Кадудаля. Генерал был приговорён к тюремному заключению, которое Наполеон заменил изгнанием;