Гастон не дает промаха (гет)

Гастон пьет за свой первый промах.

Эль положенно горек, выпадает во внутренний осадок разочарованности. Промах, конечно, не первый — отец целую вечность назад учил его стрелять, и не сразу получалось бить белку в правый блестящий глаз.

Но с тех пор, как палец перестал дрожать в нетерпеливом юношеском возбуждении на спусковом крючке, пуля впервые не подчинилась.

Гастон не пьянеет — Гастон уже пьян: отчаянием, горем и чем-то сложным, чему Белль нашла бы точное определение среди раздолья собственной учености. Вздернула бы темную дугу брови, выдавая насмешливость и скромную усталость из-под век; очевидная обидная усталость от его настойчивости и неоцененной собачьей преданности.

Кружка ставится на грязный стол с утвердительным стуком прибиваемой мысли к покосившейся скрипучей дверце сердца: сам вбивает гвозди в гроб, чтобы не смело выбраться. Заживо похороненное, шумно царапается, выглядывая из-за разорванного красного ворота — так и не зашил после последней драки.

На него смотрят с мерзким сочувствием, боясь притронуться к согнутой спесивой мощи спины. Трактирщик опускает горлышко очередной бутылки ровно на край опустевшей посуды, пережатой опасно в побелевшей широкой ладони.

Гастон выпивает все залпом и встает, методично нашаривая в кармане несколько монет; теперь звук не такой чистый — как и все вокруг.

Плечо привычно натирает ремень ружья, когда непогода швыряет в скуластое небритое лицо острые капли свежего дождя. Лефу возникает в просеребренном воздухе вполне ожидаемо — удивительно долго его не было в шаговой доступности.

В глазах нет узнаваемого подобострастия, но Гастон не ищет даже его лица, окидывая равнодушным взглядом полную фигуру в плаще; ему не страшно заболеть, некому лечить.

— Гастон! — оклик останавливает его; грудь напарывается на воспоминания — Белль кричала так же, когда он наводил пистолет второй раз.

Он все слышал, и себя больше всех; стрелял еще и еще, пока чудовище не затихло, передавая задушенное дыхание девушке — с губ на губы.

— Ты повесил его голову у себя над камином, как обещал? — у Лефу в голосе — опьяненное счастье и влюбленная глупость.

Последней пули не должно было быть, думает Гастон, прикрывая глаза. Рука перебегает по ремню вниз, к пистолету на бедре — когда пальцы касаются рукоятки, кожу жжет.

— А ее голову повесишь? Она ведь тоже твой трофей, — Лефу точно пьян; частый смех режет вдоль дождь, поперек — Гастона.

Когда раздается грохот, он не знает — гром или эхо выстрела, который замер внутри; ее белая спина, и без того всегда упрямо-прямая, разогнулась упругой пружиной, будто Белль собирается взлететь — и Гастон бы поверил, что она снова сбежит от него, если бы не видел алеющее на лопатке пятно.

Он открывает глаза и достает пистолет. Пальцы, до этого пропитые и пропитанные алкогольным бесовским духом, спокойно замирают на металлическом изогнутом язычке.

Гастон не смеется над шуткой и целится в грудь.

Он поздно вспоминает то, о чем предпочел бы забыть — Гастон не дает промаха.