Искупить (джен)

«…Вы удивитесь, что я пишу вам, зная, что более мы никогда не увидимся. К чему кривить душой — может, это и есть причина моей откровенности, которая за этим последует. Однако мне нужно выговориться, а может, в чём-то признаться только сейчас.

Но обо всём по порядку.

Я помню наши долгие беседы о моей «теории» и допросы, изматывающие душу, и не собираюсь начинать их снова. Да, я виноват. Но… Я не сказал вам одной вещи. Не смейтесь: я до сих пор не уверен, что своего дядю убил именно я. Нет, я понимаю, что убил его, но не понимаю как. Слышу ваш саркастический смех: все судьи и присяжные знают о припадках, которые меня иногда посещали и которые есть следствие нервически расстроенной натуры, усиленной моим безвыходным положением. Я помню топор, кровь и ошмётки сальных седых волос на нём (следователи показывали мне не раз). Топор, который дядя приказал наточить перед тем, как послать рубить дрова, висел на том месте всегда, с незапамятных времён. Но, по правде сказать, дядя весьма редко самолично спускался за чем-нибудь в чулан. Обычно посылал кого-то из прислуги или, на худой конец, меня. Зачем дядя спустился за топором сам? Загадка. Впрочем, мне он, конечно, никогда ни в чём не отчитывался.

Да, я желал гореть ему в аду, — человеку, который ограбил меня, забрав всё наследство моей бедной, давно почившей с Богом матери и не давая ни гроша, а если давая, то под большие проценты. Ограбил, доведя почти до нищеты и расстройства своим необузданным лицемерием. Да, я, возможно, желал «доброму дядюшке» смерти (не я один, как позже стало известно). Однако я не теряю памяти во время припадков, которые не так часты, как, может, вы думаете. В тот раз же я решительно ничего не помнил из деталей, как не мог и понять, почему так долго державшийся в чулане крюк прогнил и топор сорвался на голову дяде именно тогда, когда он туда вошёл. Вы можете верить или не верить мне, но было ли это помутнение рассудка или случилось нечто иное, чему нет названия — я не знаю до сих пор.

Всё это не отменяет моей вины (а меня обвинили ещё и в том, что дядя умер, не приходя в сознание, будто я мог ему помочь, но не захотел). Всё это попахивает мистикой и фатализмом, не находите? Хотя, я знаю, вы — человек рациональный и не любите подобных разговоров.

Главное сейчас для меня уже не это.

Благодарю вас за содействие в том, что мой срок оказался меньше, чем давали присяжные. Я знаю (Разумихин сказал мне), что не последнюю роль в этом сыграли даже не усилия адвоката, а ваши доказательства и наблюдения. Долгие шесть лет каторги изменили на четыре, но я уверен, что выдержу. Нет таких мук, на которые я не был бы согласен пойти сейчас, чтобы искупить вину и доказать, что я — на пути к исправлению. На пути к Нему.

А это так. Я верю. И я — не один сейчас. Со мною Соня, эта чудная девушка, которую вы видели тогда, она пришла в зал на заседание суда.

Я помню, как спустя полмесяца после обнаружения тела дяди вышел из своей жалкой каморки в совершенно лихорадочном состоянии. Неизвестно как оказался возле моста на Сенной. Хотелось покончить всё разом и навсегда унять больную совесть. Навсегда освободить этот мир от себя. Когда, перегнувшись через парапет и увидев холодную воду реки, тянущую к себе магнитом, я решил последний раз взглянуть на небо... как вдруг услышал крики. Ко мне бежала девушка, хрупкая, как тростинка, в странно ярком платье, но в очень простой, блёклой накидке (почему-то это отпечаталось в моём больном сознании). В её расширенных голубых глазах плескался ужас, она кричала... Она крикнула «пожар», подбежала и цепко схватила меня за руку, которой я уже взялся за парапет, чтобы... «Быстрей, господин, там пожар, что же вы делаете?! Спасите! Там люди!» В полном недоумении я оглянулся, но ни дыма, ни запаха гари, ни бегущих людей из домов не увидел. Да и чему здесь было гореть? Господи, подумал тогда я, вот ещё одна сумасшедшая... От порыва ветра накидка слетела на мостовую, я машинально нагнулся поднять, мы едва не столкнулись лбами... Это было почти смешно, и я очнулся от мрака в голове — словно проснулся.

Потом-то Соня объяснила, что страшно за меня испугалась и крикнула первое, что пришло в голову. Чтобы отвлечь меня от себя. Да. Я был страшен и полубезумен тогда и мог оттолкнуть любого, кто бы бросился меня спасать.

Ну, а дальше — вы всё знаете. И о том, как ей приходилось зарабатывать, торгуя собой, чтобы их сводила концы с концами их несчастная семья (мать Сони, вы помните, умерла, не вынеся тягот жизни с мужем — горьким пропойцей). Кто бы посмел осуждать её за это?

И я рассказал ей тогда — всё. Как мечтал о смерти дяди, как... возможно, убил его, как подвёл под это мою замечательную теорию, эту сладкую отраву, в которой некоторым позволено больше, чем другим, даже — убивать. «Что же, что вы с собой сделали!» — восклицала она, мучительно стискивая руки. Мы стали видеться иногда, и, каюсь... со мной было очень трудно, но Соня вынесла всё. Я не всегда желал слышать о Боге, о её Боге, часто насмехался и упрекал, просил уйти, и на следующий день звал её снова. Она вернула меня к жизни, из той бездны, в которую падал я тогда. «Убийца и блудница», скажете вы. Что ж. Сейчас наши сердца слиты в одно. И вряд ли что-то может помешать нам быть вместе.

Возможно, всё это вы читаете с недоумением и усмешкой, как письмо глупого оступившегося мальчишки со своею наполеоновской теорией... Или же, наоборот, я представляюсь вам закоренелым, прирождённым преступником, согласно теории Ломброзо, с шишками на голове и особой формой черепа⁽¹⁾... Простите мои горькие шутки. Пусть так, мне всё равно сейчас. Но почему-то кажется, что вы, с вашим аналитическим, почти инквизиторским умом, можете понять и оценить степень моей откровенности. А Бог... К нему нужно ещё прийти. Но сначала — искупить свою вину перед людьми. Это главное.

У меня есть одна, последняя просьба. Добрый мой товарищ Разумихин обещал посодействовать ради попечения малолетней сестры Сони, Полины, и её братьев, но он — такой же небогатый недоучившийся студент, как и я. Я бы не простил себе, если бы бедные сироты оказались на улице. С такою оравою им только идти на паперть просить милостыню или Поле получить жёлтый билет, повторяя судьбу Сони… Но об этом не хотелось бы даже думать! Я знаю, что вы обеспокоились их судьбой. Может быть, приют или добрые люди помогут в этом, ведь у Мармеладовых родственников больше нет. Засим умолкаю, не чувствуя себя вправе просить о большем.

Говорил ли я вам, что ни в чём вас не упрекаю, а, напротив, благодарен за всё вами сделанное? Если нет, то повторю это. Скоро за мной придут, и я буду заканчивать письмо.

С уважением остаюсь искренне ваш

Раскольников Р.

С.-Петербург. В-ский остров, переулок П-ов, д. 5.

Порфирию Петровичу N, до востребования.

18 октября 18… г.»

Молодой человек вкладывает письмо в конверт и сидит, глядя перед собой. Мысли его далеко.

В дверь внезапно стучат, здоровенный детина входит и важным голосом сообщает, что перед отправкой к месту заключения арестанту Раскольникову разрешено свидание. «Не более десяти минут». Вслед за ним в комнату с облезлыми стенами почти вбегает худенькая голубоглазая девушка в летнем платье и простенькой накидке, спущенной на плечи.

— Родя! Наконец-то! — она вскрикивает, быстро оглядывая юношу с головы до ног. — Похудел как!

— Соня! — в голосе арестанта радость и торжество.

Девушка обвивает шею юноши тонкими, горячими руками, и здоровяк, смущённо фыркнув, удаляется. Время перестаёт существовать.

Но кто-то стучит опять, видение становится зыбким, искажается, дрожит, и тоска охватывает юношу…

* * *

— Эй, проснись! — встревоженный голос Химеры выдергивает его из сна. — Хватит дрыхнуть-то, уже часа два спишь. У тебя случайно не солнечный удар? Вот, поесть принесла. Там все наши уже собираются.

Она быстро вытирает мягкой тряпочкой ему пот со лба и отбрасывает её прочь. Руки Химеры — живые и ловкие, не чета слабосильным ногам. Волосы выкрашены зелёной краской, узкие кошачьи глаза, удлинённые стрелками почти до висков, внимательно смотрят на парня.

Македонский оглядывается. Чердак, их излюбленное место, прожарен солнцем насквозь. Правда, сейчас ещё только только рассвет. Серые дощатые стены, старая, сломанная мебель. На полке рассохшегося скрипучего шкафа, чудом сохранившейся, стоит видавший виды чайник. На тумбочке — бутерброды и чашки с чаем, яблоко, печенье, три пирожка.

— Странный сон, — говорит Македонский.

— Плохой?

— Нет, просто странный, — он некстати улыбается, вспомнив окончание сна, и тут же смущённо прячет улыбку. — Будто меня посадили в тюрьму, а ты… приходила ко мне… и говорила о Боге. И я уверовал в него… благодаря тебе. Ты была немного другой.

Химера аж вздрагивает, открывает рот, чтобы сказать, как обычно, что-то очень резкое, например «какая же чушь». Но тут же передумывает что-либо говорить. Глаза её сужаются, взгляд становится задумчивым.

— Ну надо же, — протягивает она. — А знаешь, ваш Табаки когда-то говорил… не мне, а Русалке, конечно, а она уже потом мне рассказывала, что во время Ночи Сказок бывает такое: границы между мирами могут стираться и ты видишь себя в другой жизни. Иногда это, дескать, бывает.

— В другой жизни? То есть на другом круге? — уточняет Македонский. Лицо его в предрассветном полумраке кажется очень бледным, веснушек почти не видно.

Химера пожимает плечами.

— Не знаю. Не очень-то я разбираюсь в этом. А почему ты улыбался во сне?

Парень краснеет и делает вид, что занят выбором пирожка.

— Я не успел попрощаться со своими, — меняет он тему. — Только Сфинксу написал записку и... ещё одному человеку. Теперь уже поздно.

Про разговор со Слепым он умалчивает.

— Ох уж эта четвёртая! — иронически фыркнув, перебивает она. — Сборище лучших мачо Дома. Как ты там выдержал?! Один Лорд чего стоит, да и Сфинкс не лучше!

Македонский грустно улыбается:

— Нет, он — лучший. Не давал мне упасть.

— Вот как! А я? — она вскрикивает почти обиженно.

— И ты…

Разговор неожиданно прерывается, он притягивает её к себе и целует, порывисто и неумело, Химера отвечает, зажмуривая глаза, а когда открывает их — видит, что на чердаке стало гораздо светлее. Как так?

— Пора собираться, — решительно и деловито говорит девушка, высвобождаясь из его рук.

Парень молчит, глядя на неё в упор. Лицо его в предрассветных сумерках кажется очень бледным, веснушек почти не видно. Когда наконец начинает говорить, голос звучит странно, хрипло, незнакомо.

— Ты хорошо подумала? Это тяжело, Соня…

— Ухожу с тобой. Я говорила пять раз. Повторить в шестой?

— Но твой отчим…

— К этому ублюдку я уже не вернусь! Пусть ищет других дур, мерзкий урод, чтоб работали на него. Он ничуть не лучше твоего деда… — что-то, а в выражениях Химера не стесняется никогда и ни перед кем. Она встаёт и осторожно прохаживается на своих плохо слушающихся ногах.

— Ты же без меня пропадёшь среди этих... в палатках, — девушка передёргивает плечами, словно от порыва холодного ветра.

— Они будут меня слушать, — спокойно говорит Мак, и Химера с удивлением слышит в его словах новые нотки. Гордость это, самоуверенность или просто вера в свои силы? Она не знает.

— Там не только они. Там много несчастных, а я могу им помочь, Соня. Потому что должен искупить свой грех. А ты… выдержишь ли ты?

— Выдержу. К отчиму я всё равно не вернусь, — упрямо повторяет девушка.

— Мы с тобой — друзья по несчастью, — грустно заключает парень.

— Нет, просто — друзья… — она хочет его обнять, но слышит чужие шаги на лестнице и с досадой опускает руки.

— Кого это ещё нелёгкая несёт?

* * *

— Дурак, — Слепой бросает это беззлобно, но с усталостью в голосе. — Хотя… ты всегда был им. Подумай сам: перед тобой открыто столько возможностей. Ходить из одного мира в другой, быть по-настоящему свободным, быть собой — неужели это можно на что-то променять? Разве Наружность того стоит?

Лицо вожака бледно, в отливающих перламутром белёсых глазах — удивление. Слепой не слишком умеет уговаривать, ещё меньше — просить. Они сидят в давно опустевшей столовой.

— Я должен искупить свою вину, — тихо и просто повторяет Македонский, и взгляд его тёмно-янтарных в крапинку глаз снова убегает в сторону, будто вожак может посмотреть на него и услышать мысли. — Пойми. И ещё я хочу сказать тебе, что…

Он запинается. Слепой терпеливо ждёт. Мак знает: вожак может ждать долго, очень долго. Пока не дождётся.

— Я только что написал записку Ральфу и подбросил ему, — дрогнувшим голосом сообщает Македонский.

Слепой дёргается, быстро убирая рукой мешающие волосы со лба, впивается взглядом в шею Маку, словно пытается что-то там разглядеть.

— Написал… что? Зачем?

— О Волке. Только то, что моё проклятие его убило. Только это, ни о чём больше, — вздыхает Македонский, опуская голову. — Прости, Слепой, прости ещё раз. Я не могу уйти, оставив это на своей совести.

Слепой странно скалится, длинные живые пальцы его сжимаются и царапают столик перед ними, и Мак, не в силах выдержать этого зрелища, снова отворачивается.

— Прости, я…

— Глупец! Непроходимый глупец и дурак, — перебивая, шипит Слепой. — Представляю себе, как Ральф крутит пальцем у виска. Впрочем, всё это уже неважно. Хочешь идти дальше один — иди. Я тебе больше не вожак.

— Я… ухожу не один. Есть одна девушка… — Мак тихо называет имя, которое ровным счётом ничего не значит для Слепого.

«Ходоки, чёрт бы их побрал… Один влюблён до безумия, второй захотел повидать мир… Теперь и этот…»

Слепой устало проводит рукой по лицу. Надежда только на себя. И на Сфинкса. В нём он почти уверен.

— Я очень желаю тебе удачи, Слепой, — сочувственно произносит Македонский и трогает его за руку.

Тот вздрагивает, будто только что проснулся.

На Драконе — броня, а не серый свитер со спущенными рукавами. Как он мог этого не заметить? Она мягкая и незаметная, но непробиваемая, из прочнейшего материала. Слепой чувствует это так отчётливо, как будто видит, и едва не тянется потрогать.

А может, это просто защитная броня того, кто решился на всё и сделал выбор, самый важный для себя?

И Слепой отступает.

— Ты вернёшься, — по голосу вожака, как всегда, не понять, спрашивает он или утверждает. — Иди.

— Удачи, — опять шепчет Македонский.

Тьма за окнами во дворе чуть-чуть светлеет, словно солнце осторожно ощупывает стену, ища пути, как пробиться и засиять. Но до рассвета ещё далеко.

* * *

Шаткая деревянная лестница скрипит под чьими-то тяжёлыми шагами, и скоро во входном проёме показывается фигура Ральфа во весь свой немаленький рост. Парень и девушка, быстро переглянувшись, замолкают. Химера делает страшно независимый вид, Македонский опускает взгляд.

— Вот как, значит… И ты здесь, — с явно читаемым удивлением произносит воспитатель. Это «ты» относится вроде бы к девушке, которую он не ожидал тут увидеть, но сам смотрит при этом на Мака.

Ральф трогает какой то шкаф, потом садится на стул, из сиденья которого тут же начинает сыпаться труха. От воспитателя едва слышно пахнет спиртным, он озабочен и взволнован, хотя и кажется спокойным.

— Соня, за тобой пришли. Душень… то есть Вера Ивановна ищет тебя везде, не может найти. Спустись в свою группу. А я, собственно, за тобой, Родион. — мужчина поворачивается к Маку.

— А разве Ночь Сказок уже закончилась, Алексей Петрович? — тихо спрашивает Македонский, прекрасно зная ответ.

Тёмно-серые, почти чёрные глаза воспитателя сужаются, но ответить он не успевает.

— А кто за мной пришёл? Я никуда не пойду! К этой мерзкой твари — никогда! — Химера почти кричит, в голосе слышны истеричные нотки.

— Это господин средних лет, твой опекун, который искал тебя…

— Знаю я этого господина! Нет! Он заставлял меня просить милостыню и… — Химера запинается. Она стесняется редко, но сейчас вдруг замолкает, садится возле парня и опускает голову. Македонский тут же берёт её за руку.

— У неё слёзы сейчас очень близко, — с укором говорит он, глядя на воспитателя. — Ей нельзя туда возвращаться.

Ральф ошеломлённо молчит, надеясь, что его потрясение не слишком заметно.

Когда же, кода эти дети перестанут его удивлять?! Они, сделавшие из его немецкой фамилии чёртову английскую кличку. Набравшие кличек себе из книг, истории и мифов — одному Богу известно откуда. Эти бедные приютские дети…

И бесконечные тайны. Он, конечно же, знал, что воспитанник по кличке Македонский бывает здесь. Что же он хотел узнать? Ах, да, записка, Волк, проклятие… Так ли это важно сейчас, после того, что написал Слепой. Нет, он всё же хочет знать…

— Пожалуйста, не выдавайте нас! Мы уйдём через два дня, — шёпотом просит парень. Соня с совершенно несвойственным ей просящим выражением лица кивает, глядя ему, Ральфу, в глаза. На щеках — мокрые дорожки от слёз.

Но Ральф не из тех, кого можно мгновенно разжалобить, не так ли? Позже он, кляня себя, будет выяснять личность «опекуна» Сони М., грозя директору, чтобы тот не отдавал детей в какие попало руки, но это будет потом, а сейчас…

— Почему умер Волк?

— Он потребовал слишком многого, хотел убрать из Дома одного… человека. А я не хотел, — Македонский отвечает по-детски, почти без запинки. Готовился? Знал, что спросят?

Да они просто изучили его за столько времени вместе.

— Пожалуйста, господин инквизитор! Не терзайте его, — Соня умильно улыбается, крашеные зелёным волосы странно сочетаются с голубыми глазами, но всё же — актриса, настоящая актриса! Неужели это всё ради парня, сидящего рядом…

Ральфу далеко не всё понятно, он хочет спросить ещё многое, очень многое, но долг и привычка заставляют говорить совсем другое.

— Завтра… то есть уже сегодня, конечно, мы выдадим вам пособие. Оно небольшое, но на первых порах будет достаточно. Наши благотворители регулярно делали взносы. Это последний выпуск, как вам уже известно. Со своей стороны, я…

— Да мы не пропадём, — перебивая воспитателя, машет рукой Химера.— Правда, Мак?

Слёзы её уже высохли. Ральф вздыхает, думая о том, что воспитательницам групп девочек ничуть не легче, чем им. А может, в чём-то и тяжелее.

Парень поднимает на Ральфа глаза.

— Нас тут сейчас никто не найдёт, — говорит он уверенно, — меня искать не будут, уж точно.

— А Мак принесёт что-нибудь из столовой, — подхватывает Химера. — И вы зря волнуетесь. Я хорошо умею готовить, шью тоже неплохо. Убрать, если надо, смогу, по хозяйству там...

Она говорит таким будничным тоном, почти весело, что у Ральфа неожиданно щемит сердце.

— Мы уходим в общину, — Македонский говорит это твёрдо, и воспитатель вспоминает женщину и мужчину, бывших на Ночи Сказок. — Там будем… жить и работать. Помогать людям.

— Ты думаешь, что справишься? — Ральф недоверчиво хмурится, пытливо глядя на бывшего воспитанника.

— Да, — тихо произносит Македонский. — Да.

Переглядывается с Химерой и видит её улыбку.

Он улыбается тоже.

* * *

— Не понимаю только, зачем вы пришли ко мне, — голос старшего воспитателя звучал сухо. — Директор же объяснил вам всё. Вы видите, что творится в приюте: множество воспитанников исчезло, куда — неизвестно, другие без сознания, работает полиция.

— То есть как это… как это неизвестно! — плотный мужчина с маленькими свиными глазками аж поперхнулся от возмущения. — Куда она могла далеко уйти, эта сухоног… то есть эта несчастная, куда вы её дели?! Издеваться… вы издеваться! Над сиротками, надо мной! Да я на вас управу-то найду!

Голос толстяка поднялся почти до визга, и Ральф поморщился.

Пожалуй, стоило предупредить, чтобы этого человека не пускали, но Акула не хотел портить отношения с надзирателем за богоугодными заведениями, этим одышливым стариком, увлекающимся на досуге пасьянсом...

Отчим-«опекун» бушевал в приюте уже второй раз, иногда даже топал ногами.

— Господин Лужин, боюсь, ничем не смогу вам помочь.

— Я пожалуюсь господину Никодимову, да! Вы у меня попляшете! — толстяк потряс пальцем.— И в полицию обращусь!

— Полиция в доме. Можете прямо сейчас, — холодно произнёс Ральф. — Только вряд ли они станут вас слушать. Особенно, господин Лужин…

Воспитатель сделал паузу и продолжил довольно жёстко:

— Особенно если узнают о ваших делишках, чем вы под видом помощи сиротам занимаетесь, заставляя их работать на себя. Например, просить милостыню или другие неблаговидные вещи…

— Чем докажете? — перебивая, взвизгнул «опекун». — Это всё ваши домыслы! Спросите у Андрея Семёновича… или у г-на Свидригайлова, они меня прекрасно отрекомендуют, про мою заботу о бедных сиротках расскажут!

Ральф презрительно поморщился.

— Я знаю о ваших влиятельных покровителях, не утруждайтесь их называть. Всё же попросил бы вас не беспокоить наших воспитателей, директора, так как он очень занят. Соня не вернётся к вам — это должно быть ясно. Всё. Теперь извините, у меня слишком много дел.

— Ах, так, значит, она всё же в доме! Что вам наговорила эта с… — Лужин осекся и вдруг перешёл на шёпот. — А знаете, один из ваших воспитателей сказал, что видел Соню с вашим воспитанником. Поэтому я к вам и пришёл, Алексей… э-э.. Петрович.

Ральф молча встал из-за стола. На виске забилась жилка, губы плотно сжались.

Посетитель сразу сменил тон — это получилось как-то само собой.

— Ну, зачем они вам? Скажите, куда она ушла, а заодно и он, или укажите адрес, а я дам отступного. Будем, как говорится. в расчёте, — вкрадчиво и просяще затараторил Лужин. — Ей-богу, и мне польза, и вам, вы уж таких денег-то сроду не виде…

— Вон.

— Что?

— Извольте выйти вон. Немедленно.

Ральф резко распахнул дверь.

Толстяк хотел что-то крикнуть, но почему-то передумал, бросив взгляд на руку в чёрной перчатке. Быстро оказался у двери, растерянно и возмущённо шепча: «Я этого так не оста…»

Дверь захлопнулась, и шёпот прекратился. Судя по быстрым шагам, посетитель стремительно ретировался.

* * *

…Они покинули приют на рассвете второго дня, как и обещали воспитателю, незаметно и тихо, дав ему знать. Зеленоволосая девушка на слабых ногах и худощавый парень в белой рубашке шли медленно. Родион нёс все их нехитрые пожитки, завязанные в два узла, ему помогала Соня.

Пособие, выданное этим двоим, оказалось гораздо больше обычного — впрочем, никто из них об этом никогда не узнал.

Лениво тявкнула собака возле забора. Из одной палатки вылез полусонный бритоголовый и застыл, очевидно, потрясённый или не верящий глазам. В остальных пока было тихо. Они выбрали правильное время.

Ральф вглядывался, пока мог видеть в утреннем тумане, следя за двумя фигурками, до тех пор, пока они не подошли к ограде.

К ним подошла женщина в платке, возможно та, что была в числе приглашённых на прощальную Ночь Сказок. А может быть, и нет.

Когда ворота за вышедшей парой тихо закрылись и послышались далёкие чужие голоса, воспитатель отвернулся, судорожно сжав в кулак руку в чёрной перчатке, и задёрнул штору.

* * *

«Простите, что долго не писал, Порфирий Петрович, всё дела, дела. Да и переезд этот, из поселения⁽²⁾ в Тобольск, много времени занял. Как Указ высочайший вышел о всеобщем помиловании, мы сразу и засобирались. Многие из бывших тогда в город подались.

Живём скромно, но не бедствуем, грех на судьбу жаловаться. Тобольск — городок невеликий, и от поселения мало чем отличается. Особенно на окраине. Хозяйство небольшое, куры, гуси, даже коза есть.

Здоровы ли вы, не хвораете? Сестра прошлым летом приезжала, говорила, что приболели. Был и у меня кашель, долгий, думал, уж не выдужую, но обошлось как-то, Бог помог. Люди здесь простые, нравы суровые, так ведь и жизнь непростая. Да я уже привык к ним. Жаль, что вы в нашу глушь не заглянете, конечно… Весной и в начале лета здесь особенно хорошо: ягоды, тайга рядом, и гнуса ещё не так много.

Соня моя передаёт вам привет и поклон, находится в здравии, чего и вам желает. Опора и надежда моя. Хозяйство наше небольшое практически на ней, я по мере сил помогаю. Катерине Родионовне уже пятый годик пошёл. Третьего дня корзинку черники насобирала, чем зело довольна была.

Спрашивали вы насчёт дел моих, ну так вот сообщаю, что сан я принял ещё в прошлом году, а теперь прочат в местные епископы. Местные прихожане поддерживают. Это немного смешно мне и странно, ведь достойнее меня есть люди.

Мы с Соней, конечно, стараемся по совести жить. Ребятню местную на поселении грамоте учили (ближняя школа далеко там была). Что же до «чудес»… Не люблю я эти разговоры, но никуда не денешься. Молва здесь идёт быстро, вместо писем она. Про острог я вам рассказывал в прошлый раз, хотя и тайна сия великая есть (шучу). Действительно, стали говорить, что боли я могу снимать, и головные, и другие, сны плохие уводить, детишкам помогать. Мы с Соней уж как могли в этих слухах не участвовали. Но почему меня так быстро с каторги на поселение отправили — подозреваю, не без участия некоторых лиц. О которых я здесь умолчу, и это не в обиду вам, Порфирий Петрович. Недавно вот пришла посылка с оказией, от самого Петербурга шла, в ней триста целковых. От кого — Бог ведает. Чудные дела творятся…

Случилось один раз такое: сынишка местного бортника (пчеловода по-вашему), лет четырёх, по недосмотру забрался на крышу сарая и сверзился оттуда, спиной вниз. Крику было! Собаки забрехали, люди сбежались… Дальше — сидеть только мог, и то с трудом. Отец в отчаянии, мать чуть не слегла сама. Местный лекарь, конечно, руками разводил: он не костоправ, да и тот бы, наверное, не справился, позвонки, сказал, сместились.

Каждый божий день я видел в храме то мать, то отца. Но боли были сильные, не помогали ни настои, ни молитвы. И я решил… попробовать, облегчить страдания. Как раньше, в остроге. Без всякой надежды на успех. Соня поддержала: что ж, попытка не пытка.

Получилось. Спать спокойно стал. А потом подниматься. В том уж вряд ли моя заслуга. Но благодарность людская — она слепа бывает, её тоже выдержать нужно. А уж мы с Соней как рады были… Сейчас ходит с палочкой. Врачам тобольским показывали, говорят, удивительно это, на чудо похоже. Так дети — сами по себе чудо, чему тут удивляться.

Намедни заезжал в город давний мой приятель, Разумихин Дмитрий, если помните такого. Наш «вечный студент»: с годами почти не меняется, всё такой же жизнерадостный, полон идей, глаза сверкают, шевелюра даже не поредела. По каким-то своим делам он в Тобольске был, ну и нас проведать заехал. Хлопнул по плечу и сказал мне: «Ну ты даёшь, дорогуша! С этой бородой на Франциска Ассизского смахиваешь, только в молодости». Пошумел, новости рассказал, оставил мне несколько книг, да и отбыл восвояси. Чудной.

От него узнал, да и другие поговаривают, что в Петербурге неспокойно было, беспорядки. Убили чиновника, и не одного. До нас такие слухи поздно докатываются. Может, и хорошо, что мы далеко от столиц-то ваших. Однако не предвестники ли это грядущих бурь? Нужно, пожалуй, обдумать.

Теперь о главном, о чём мы спорили тогда.

Вспомнил первое письмо своё к вам. Конечно, написано было оно в нервическом состоянии, можно сказать, лихорадочном. Глуп был, да и молод слишком. Всё мне казалось раньше, что искупить вину свою можно лишь бесконечными страданиями, лишениями, а лучше всего даже мученической смертью. И кому бы, спрашивается, от этого стало лучше, от такой жертвы? Никому. И Соня, которая меня к Богу привела, так же думает. А вот просто трудиться, помогать людям, близким и не очень, по мере сил, ведь жизнь нелегка для всех — это и будет путь к искуплению. Которое, может, в конце жизни придёт, а может, и нет, ибо настоящий грех, грех убийства, неискупаем. Зато будешь знать, что стремился жить правильно, по-человечески и сделал всё, что мог.

Слишком я разговорился сегодня, но хотелось сказать очень многое. За сумбурность и обрывочность мыслей — простите. Засим откланиваюсь и остаюсь ждать новостей от вас.

Ваш Раскольников Р. Р.

С.-Петербург. В-ский остров, переулок П-ов, д. 5.

Порфирию Петровичу N, до востребования.

3 июля 18… г.»

1) Согласно антропологической теории Ч. Ломброзо, существуют «прирожденные преступники», обладающие особыми анатомо-физиологическими и психическими свойствами, делающими их как бы фатально обреченными на совершение преступления. К признакам «прирожденного преступника» учёный относил в т.ч. и неправильную, безобразную форму черепа, раздвоение лобной кости, асимметрию лица, неправильность строения мозга, притупленную восприимчивость к боли и др.

Вернуться к тексту

2) До начала ХХ в. наряду с ссылкой на каторжные работы практиковалась и ссылка на поселение. Поселенцам выделяли землю, давали семена и инструменты, освобождали первое время от податей. На поселение в отдалённые места Сибири ссылались все осужденные на каторжные работы по отбытии ими последних; если закон специально не предусматривал изъятий из этого правила, ссылка на поселение была пожизненной.

Вернуться к тексту